Текст книги "Анна Павлова. «Неумирающий лебедь»"

Завистливые взгляды младших подруг, которым еще год-два в училище, их рвущийся изнутри вопрос: ну как там, на воле? Но девочки терпели, не желая показывать, что завидуют, только наедине все же спрашивали:

– Страшно?

А встречи с теми, кто поступил в театр раньше, похожи на игру.

– Аннушка!

– Верочка!

Чмок-чмок… щека к щеке и губки бантиком…

Это с Трефиловой, словно две близкие подруги несколько лет не виделись. А виделись не так давно во время репетиций и близкими подругами не были, зато в театре почти сразу стали соперницами во всем – от репертуара до поклонников. Но для младших демонстрация дружбы как причастности к чему-то им пока недоступному. Ничего, все завидовали старшим, пусть и эти позавидуют.

«Жизель»… В ней Аня готова танцевать хоть у воды! Конечно, хотелось бы заглавную роль, но ей пока даже хотеть рановато.

Но танцевала не у воды, начинающая сразу встала впереди кордебалета как корифейка в роли Зюльмы. Второй вилисой была Люба Егорова, закончившая училище на год раньше. Слабое утешение, потому как роль повелительницы вилис, у которой сольная вариация, досталась Любе Петипа.

– Я не завидую! Не завидую! Зависть дурное чувство и мешает жить, – ворчала Аня, репетируя экзерсис дома на крошечном пятачке, вцепившись вместо палки в спинку стула. – Остановилась, опустила руки и вздохнула: – Завидую.

– Кому ты завидуешь? – поинтересовалась вошедшая в комнату Любовь Федоровна.

– Любе Петипа, мамочка. Но не тому, что она дочь Мариуса Ивановича, просто у Любы сильные ноги и спина тоже сильная. – Покосилась в небольшое зеркало на стене и снова вздохнула: – Ну, какая я Мирта – повелительница вилис?

– Твое еще впереди, Нюрочка. Поверь мне, я мать и я чувствую.

– Хочется танцевать все, все роли! Век балерины так короток. Павел Андреевич может танцевать на шестом десятке, Мариус Иванович вон до сих пор балеты ставит, а балеринам что остается? Не успеешь в свое время получить Жизель, через десять лет и вовсе не получишь. Будешь только вспоминать, как другие танцевали, и девочек учить.

– Ты для этого все роли подряд репетируешь? – нахмурилась Любовь Федоровна. Неужели ее юная дочь уже задумывается о пенсии и преподавании?

Аня посмотрела на маму непонимающим взглядом и решительно замотала головой:

– Нет, что ты! Просто если знаешь каждое движение партнеров, легче танцевать свое. И потом, мне нравится. Нравится просто танцевать, даже не на сцене. Позволили бы за кулисами во время спектакля, я бы так счастлива была! Самое большое счастье – танцевать!

Почему-то в ответ на такую горячую тираду о танцевальном счастье Любови Федоровне подумалось о том, что будет, когда ее восторженная дочь влюбится.

Но вдруг вспомнила о Белинской:

– А Стася кого танцует?

Аня нахмурилась:

– Никого, мамочка. У нее колено болит. Я знаю, как обидно, когда все танцуют, а ты нет.

Это было напоминание о простуде, вынудившей чихать за кулисами, пока одноклассники танцевали премьеру «Щелкунчика».

Уже актриса

В 1900 году бенефис за бенефисом.

Кшесинская, наконец, добилась удаления итальянок из петербургских театров, контракт с Леньяни не продлили. Матильду Феликсовну благодарить бы, но все прекрасно понимали, что добивалась прима этого прежде всего для себя, именно она получила после Леньяни все ее роли. Танцевала не хуже, а то и лучше, но злословили все равно.

Уходившей итальянке положен бенефис.

Но разве могла Кшесинская допустить, чтобы Леньяни достались лавры? Она не была бы Кшесинской, не добейся бенефиса и для себя. Такого не бывало, на десятилетия службы в театре бенефисы никому не давали. Но Кшесинская не «все», а потому в феврале для ее бенефиса дали два новых балета Петипа «Арлекинада» и «Времена года».

В обоих Павлова-2, как Анну именовали в театре, получила заметные роли, танцевала рядом с Кшесинской, Преображенской, Седовой, Любой Петипа и Верой Трефиловой. Самая юная, но самая заметная.

Анне не давались прыжки на пальцах. Как объяснить, что без жесткого картона в пуанте прыгать тяжело? Да и можно ли это объяснять? Никто не заставлял потрошить туфли, выдирая картон и кожу и набивая резаной пробкой. Танцевала бы как все, и прыжки бы удавались.

Люба Петипа дала «дельный совет»:

– А ты танцуй, как получается – на полупальцах. Может, Мариус Иванович не заметит.

Раз за разом проваливая свои движения, Аня совсем отчаялась и решила поступить, как советовали. Станцевала, получилось, теперь осталось ждать разгрома Петипа, но тот молчал. Павлову не обманешь, она уже знала об особенностях старого балетмейстера: Петипа не ругал никого, хвалил неумело и своеобразно, поскольку русским языком так и не овладел, а вместо упреков просто игнорировал. Если мэтр смотрел мимо, значит, все плохо.

Аня шла за кулисы, как на Голгофу, и была права – Петипа ее просто не замечал!

– Мариус Иванович, как я исполнила?

Чуть прищуренные глаза балетмейстера все же обратились к ней, ответил тихо, чтобы слышала только она:

– Ты танцевал карашо, но завтра сделать, как я придумал, и будет лучше.

К утру на пальцах было невозможно не только прыгать, но и просто стоять, пуанты пропитались кровью, а Любовь Федоровна опухла от слез, но на репетиции Аня выполнила прыжки на носках.

– Мамочка, не стоит меня жалеть. Я же понимаю, что если выбрала такую профессию, то буду страдать. И Мариус Иванович вовсе не жестокий, он же не виноват, что я делаю мягкий носок у пуант, не как другие. Ничего, мои ноги привыкнут, пальцы станут сильными, и все будет получаться без таких мучений.

Любовь Федоровна только вздыхала. Если бы она знала, что успех в балете дается таким трудом и с такими страданиями, едва ли пустила свою девочку в училище. Но если не туда, то куда? Где еще могла бы найти себя Аня, если не дано ей родиться в княжеской или даже купеческой семье? Кем стать – прачкой, горничной или вообще солдатской женкой?

И мама терпеливо отстирывала от кровавых пятен пуанты дочери, штопала их, заново подшивала обтрепавшийся носок, успокаивая себя:

– Ничего, вон ей сколько ролей дали. Нюрочка упрямая, все осилит, станет как Кшесинская первой в театре, будет танцевать лучше всех.

При упоминании Матильды Кшесинской, правда, Любовь Федоровна чуть запиналась, всем же известно, что не только талантом балерины Кшесинская добивается своего, но как без этого.

Вокруг Павловой уже тоже вились поклонники в возрасте, преподносили букеты, мелкие подарки, нашептывали, мол, стоит только стать чуть сговорчивей и все блага посыплются, как из рога изобилия.

– Нюрочка, господин N. говорил о возможности поехать учиться за границу. О чем это? Из театра отправляют?

Аня в ответ только хмурилась:

– От себя он предлагает, мамочка. И себя в нагрузку. Я и без них поеду, дай только срок. А пока есть чему поучиться дома. Вот стану балериной, буду получать за каждый выход помимо зарплаты, заживем с тобой так, что ничьей помощи не понадобится.

Пока Павлова получала те самые сто рублей в месяц, а ведь на них надо одеться и обуться. Но она не сомневалась в прекрасном будущем, в настоящем же главным был балет. Роль следовала за ролью, правда, все небольшие, второго плана – подруги главной героини, па-де-труа или па-де-катр, но ведь не кордебалет же.

– Мамочка, в первый сезон службы в театре просто грешно ожидать чего-то большего.

Аня права, главные роли появились во второй сезон.

Люба Петипа ходила, задрав нос, – Мариус Иванович ставил «Пробуждение Флоры» Дриго и давал главную роль дочери. Петипа-3, как именовалась в театре Люба, гордилась, а вокруг ворчали, мол, ленивая донельзя, но пользуется положением отца.

У Мариуса Ивановича четыре дочери, все в балете, Мария Мариусовна, дочь от первого брака, добилась признания и танцевала главные партии не только в его балетах. Правда, время ее уже выходило, скоро прощаться с Мариинским и балетом, но пока полна сил и надежд. Из сестер Люба считалась самой способной и могла бы многого добиться, если бы не ее знаменитая лень, изумлявшая всех.

Узнав о том, что роль Флоры отдана Любе, все решили, что это, возможно, последний подарок дочери от знаменитого отца в попытке пробудить ее от ленивого сна. Люба если и проснулась, то ненадолго.

– Нюрочка, а ты?

Что оставалось делать Ане, как не вздохнуть сокрушенно:

– Я в роли Авроры, мамочка.

Она не стала говорить, что по своей привычке репетировала все партии спектакля. Ане еще во время учебы нравилось танцевать за всех, пользуясь любой возможностью, она пробиралась в репетиционный зал и под собственное пение танцевала то одну, то другую партию. В последний год иногда помогал Миша Фокин, хотя и ругал классический танец при любом удобном случае.

Вот и тут они репетировали вариации Флоры и Аполлона без аккомпанемента, по памяти. Зачем? Для себя.

Премьера состоялась в апреле, в самом конце весеннего сезона, когда театры полупусты, а если зрители и есть, то только случайные, завсегдатаи уже все в сезоне увидели и развлекались где-то в других местах.

Ничего особенного, спектакль как спектакль, даже отзывов почти не было.

А осенью…

В большой квартире Петипа рыдания и укоряющие взгляды на главу семьи.

Безмолвно корила мужа Любовь Леонидовна, а рыдала дочь Любочка – отец отдал главную роль в спектакле Анне Павловой!

Мариус Иванович разозлился и, забыв, что Люба прекрасно понимает по-французски, принялся внушать на корявейшем русском (за столько лет в Санкт-Петербурге так и не научился говорить):

– Ти лентяй! Трудить – нет! Старать – нет! Павлоф старать, а ти нет! Не будешь старать – нет ролей!

Сначала оторопевшая от гнева отца Люба молчала, лишь тараща на Мариуса Ивановича глаза, но когда он закончил и выбежал вон из комнаты, фыркнула в сторону грохнувшей двери:

– Ну и не надо, я замуж выйду!

Любовь Леонидовна ахнула:

– С ума сошла?! Я тебе выйду.

И вышла ведь, довольно скоро вышла, забросив занятия балетом, хотя из всех сестер считалась самой способной и самой ленивой тоже.

А Аня в сентябре танцевала Флору в паре с Аполлоном-Фокиным. Прекрасная получилась пара. Им бы и в жизни вместе, но вот тут не сложилось, даже творческие пути через десять лет разошлись.

Люба Петипа зла на невольную соперницу не держала, понимала, что отец имеет право отдать роль любой, с его волей нужно считаться. Подругами Люба с Аней так и не стали, даже не стремились к этому, но до тех пор, пока несовершеннолетняя Люба служила в Мариинском, приятельствовали.

Люба поневоле знала слишком много тайн закулисья, слышала разговоры дома, к тому же была хитра и наблюдательна. Еще в училище Любу посылали узнать что-то как разведчицу, и хотя Павлова сплетен не любила, считая злословить ниже своего достоинства, но к Любе прислушивалась.

В углу кулис плакала Стася Белинская. На нее смотрели с сочувствием, но помочь никто не подходил. Аня, увидев это, метнулась:

– Стася, что с тобой? Кто тебя обидел?

Та подняла голову, почти прошипела:

– Ты-то уйди! Ненавижу…

Павлова отшатнулась. Доброжелательная Стася и вдруг такое…

Аню тронула за плечо Вера Трефилова:

– Не приставай к ней.

– Что случилось-то? – шепотом поинтересовалась Павлова.

– У Белинской неизлечимое заболевание колена нашли. Сказали, что скоро и ходить не сможет, не только танцевать, – ехидно сообщил кто-то из кордебалетных.

– Неправда, не может быть!

Судьба не может быть столь жестокой к Стасе. Как бы ни завидовала ей Аня, но понимала: Стася танцует прекрасно, технично, хорошо держится на сцене. Больное колено – это крах всех надежд, всей жизни.

– Может, Аннушка, так и есть, – вздохнула Трефилова.

Хотелось подойти, пожалеть, но Павлова поняла, что Стасе будет только больней от сочувствия.

Аня горько плакала от несправедливости жизни, забившись в уголок в большой гримерной, где переодевались кордебалетные, когда кто-то тихонько прикоснулся к плечу.

– Аннушка, ты меня прости, что нагрубила. Не сдержалась, – Стася пришла попросить прощения, понимая, что Аня вовсе не желала глумиться над ее горем.

– Стасенька-а-а…

Через четверть часа к двум совершенно зареванным бывшим одноклассницам присоединилась и добрая половина кордебалета, а потом и всей труппы. Там их обнаружила, вернее, разыскала Кшесинская.

– Это что за потоп?

Как сказать блистательной приме, что плачут из-за болезни начинающей корифейки? Аня вспомнила, как на выпускном спектакле на Белинскую смотрела Кшесинская, стало вдруг страшно – неужели сглазила?!

– Матильда Феликсовна, нужен хороший врач. У Стаси колено болит.

Кшесинская после слов Павловой на мгновение замерла, потом подошла ближе и села на стул рядом со Стасей.

– Давно болит? Как?

Белинская всхлипнула:

– Не надо врача, это непоправимо…

– Что говорят?

Стася произнесла диагноз, который ничего не сказал остальным, но заставил нахмуриться Кшесинскую. Несколько секунд она молчала, Белинская, а за ней и остальные были готовы разреветься снова, но Матильда Феликсовна вдруг начала рассказывать о том… как ее отец прекрасно готовит судака по-польски, печет, лепит фигурки для празднования Рождества, каких он мастерит бумажных змеев и устраивает фейерверки… А еще сам соорудил пристройку к дому в их небольшом имении:

– Уже десяток лет стоит и не рухнула!

Сначала слушали просто из вежливости и от понимания, что перед ними Хозяйка Мариинского и не только балета, потом стало интересно – многолетний солист Мариинки, лучший в Петербурге исполнитель и учитель мазурки блестящий Феликс Кшесинский сам месит тесто или орудует топором и молотком? Слезы высохли, стало любопытно.

Кто-то все же усомнился:

– А зачем ему все это? Разве Феликс Иосифович не может никого нанять?

Кшесинская улыбнулась:

– Я была еще маленькой, когда он сказал, что не боится неудач в жизни – если что-то случится и он не сможет больше танцевать любимую мазурку, то будет изготавливать бумажных змеев и радовать детей этим. Человек должен найти себя в жизни не только в игре на сцене, нужно уметь многое про запас. Все под Богом ходим… Подумай, что ты еще умеешь.

Она уже встала, чтобы выйти, когда кто-то из девушек ехидно поинтересовался:

– А что умеете вы, Матильда Феликсовна?

Кшесинская усмехнулась, чуть прищурила свои темные глаза и отчетливо произнесла:

– Интриговать.

Когда за примой закрылась дверь, Стася вздохнула:

– Она права, нужно учиться чему-то другому. Никто не виноват в моей болезни, то испытание, которое я должна с честью выдержать.

– Все равно это несправедливо! – упрямо возразила Павлова.

Она так и сказала маме, а потом Мише Фокину. Те только развели руками: что поделать, если в жизни полно несправедливости?

А в труппе нашлась та, что произнесла:

– Одной соперницей меньше!

Открыто не поддержали, но и не возразили. Юная талантливая Белинская действительно могла составить конкуренцию.

Аня узнала жестокий закон кулис: тебя любят, пока ты никому не мешаешь, тебе радуются, пока ты не соперница, в противном случае даже сочувствия не жди!

В театре скандал: Матильда Кшесинская отказалась надевать к своему костюму в «Камарго» фижмы, мотивируя это тем, что танцевать в них неудобно и некрасиво. Директор Волконский такой вольности решил не допускать и в категорической форме потребовал, чтобы прима в точности соблюла костюм, который создавался давным-давно еще для Леньяни.

Честно говоря, не стань это всеобщим достоянием, никто и не заметил бы отсутствия глупого сооружения вокруг талии балерины, но Кшесинская не была бы Кшесинской, если бы отступила – она демонстративно фижмы не надела. Все понимали, что дело не в уродливой детали костюма, а в непослушании. На следующее утро балетные толпились возле доски, на которой висел приказ, сообщающий о штрафе, наложенном на приму из-за нарушения директорского приказа.

Стайка танцовщиц разлетелась в стороны, как рыбки от брошенного в воду камня, когда в фойе показалась сама Кшесинская. Не обращая внимания (или делая вид, что не обращает) на балетную мелочь, Матильда Феликсовна прошла к доске, спокойно прочитала объявления и отправилась к директору.

Потом говорили, что сначала она попросила отменить нелепый приказ, потом потребовала сделать это, а когда Волконский, не желая терять лицо, все же отказался, весело фыркнула:

– Приготовьте отмену приказа и рапорт о своем увольнении!

Волконского не смутило такое самоуверенное заявление, он был готов отстаивать свое право наказания перед министром Двора, но никто не стал требовать оправданий или объяснений, Кшесинская надавила на свои рычаги, о которых знали все, и Волконскому просто приказали отменить приказ.

Рапорт с просьбой об увольнении он тоже написал, хотя этого не требовали.

Собственно, скандал был уже не первый. Волконскому давно доставалось со всех сторон – то в Александринском театре Мария Савина заявляла, что будет играть так, как считает нужным, а не как находит директор, то Фигнер категорически отказывался что-то петь, то та же Кшесинская для удобства укоротила юбки своей тюники, то в Москве кто-то с кем-то ссорился, а директор всех мирил…

Позже ерничали, что, когда Нижинский не надел для роли Принца в «Лебедином озере» штанишки-пуфы, из театра вылетел Нижинский, а когда Кшесинская отказалась надевать фижмы, вылетел директор.

Кшесинская театрально вздыхала и пожимала плечами, мол, я не виню Волконского, но нельзя же давить на актеров…

Многие воспрянули духом, решив, что теперь-то актерам все позволено, но не тут-то было!

Известию не сразу поверили:

– Не может быть! Это барон Фредерикс придумал в наказание за изгнание Волконского?!

Для молодых артистов имя нового директора Владимира Аркадьевича Теляковского мало что говорило, Павлова, как и другие, удивилась:

– А что в том такого? Он кто, не гусар же?

Фокин в ответ просто расхохотался:

– Как ты права, Аннушка! Именно гусар.

Она решила, что разыгрывают, но Павел Андреевич Гердт подтвердил:

– Теляковский служил в лейб-гвардии Конного полка, был полковником. А в последние годы управлял московскими театрами. Только хватит ли кавалерийского упрямства с Матильдой Феликсовной справиться?

Трефилова поморщилась:

– Если Кшесинская своих покровителей привлечет, то и барону Фредериксу в отставку уходить придется, а не только Теляковскому.

Она права, Кшесинской благоволили все Романовы, если пожалуется хотя бы Великому князю Владимиру Александровичу, который балету главный покровитель, то и министру Двора барону Фредериксу не поздоровится.

Театр притих в ожидании новых баталий между примами и премьерами, с одной стороны, и новым директором – с другой. Сочувственно вздыхали:

– Волконский уж на что дипломат был, а с балеринами да актрисами поладить не сумел.

Вздыхали, но втайне ждали – кто кого?

Ветер перемен уже чувствовался за кулисами Мариинки, где даже сквозняки неспособны разогнать вековую пыль.

Почему-то радовался Фокин. На вопрос Ани, чему именно, блестя глазами, пояснил:

– Сергея Дягилева могут поставить петербургскими театрами руководить. А что, Теляковский все может!

– И что?

– Мир искусства верх возьмет, значит, старому всему крах!

Это Павловой не нравилось совсем, хотя бунтарский дух захватил и ее.

У бывшего кавалерийского полковника Теляковского хватило ума и выдержки не рушить ничего до основания и никого не увольнять, но особенно зарвавшихся прим он в порядок все же привел. Или ему показалось, что привел…

В ведении Теляковского был не только балет и даже не только Мариинский театр – еще Александринский, Эрмитажный и московские театры, в том числе главный соперник Мариинки – Большой.

Удивительно, но смертельного противостояния с Кшесинской у Теляковского не случилось, возможно, тому причиной новое состояние и положение Матильды Феликсовны, а также удивительное для кавалерийского полковника умение поступать дипломатично.

– Аня, смотри, – прошептала Люба Петипа, кивая в сторону Матильды Кшесинской.

Павлова посмотрела, но ничего не увидела, прима, как всегда, великолепна. Завистники могли сколько угодно твердить, что все ее заслуги из области амурных с Великими князьями, но на сцене Кшесинская действительно была лучшей.

– Ну, посмотри же! – настаивала Любовь.

Павлова с младшей дочерью Мариуса Ивановича близко не дружила, но они учились в одном классе, вместе стояли у палки, вместе пришли в театр. И все же Петипа вела себя немного странно.

– Она беременна!

– Кшесинская? – изумилась Анна. – Не может быть!

Люба только хихикнула и умчалась с довольным видом.

Павлова невольно пригляделась к Матильде Кшесинской. Что-то в ее жестах, в том, как она держала руки у талии, словно оберегая свой живот, подтверждало догадку Любы. Так женщины берегут будущее дитя с первых минут, как только узнают о его зарождении, даже если сам живот пока незаметен.

Анна вспомнила, что Кшесинская в последние недели и впрямь не пила вина и шампанского, но танцевать-то не прекратила.

Павлова так задумалась, что едва не пропустила свой выход. Конечно, на репетиции, к тому же рядовой, это не наказуемо, но она сама терпеть не могла, когда кто-то срывал работу остальных.

– Что это с тобой? – шепотом поинтересовался Фокин, помогая ей крутиться.

– Нет, ничего. Все в порядке, Миша.

– Заболела?

– Говорю, что нет!

Поинтересовалась и Кшесинская:

– Аннушка, ты не больна?

– Нет, Матильда Феликсовна, просто задумалась.

– О чем?

– О детстве, – соврала Павлова и тут же заработала замечание.

– Аня, ты врать не умеешь. Зайди ко мне сегодня вечером. Нам нужно поговорить.

Опять будет сводить с Великим князем Борисом Владимировичем! – раздраженно подумала Анна, но кивнула:

– Приду.

В Мариинке, как и любом другом театре, к новеньким относились по-разному.

Здесь строго соблюдалась не только субординация (за этим следили все сверху донизу), но и правило старшего по возрасту. Как и в училище, младшие обращались к старшим на «вы», а старшие к младшим на «ты».

Это же касалось права делать замечания: простоявшие у воды артистки кордебалета предпенсионного возраста считали себя вправе сделать замечание молодой Преображенской или Трефиловой, мол, руки не так держишь, ленты на пуантах небрежно завязала… И те послушно перевязывали.

Не делали замечаний только Кшесинской.

Замечания новеньким делали не все, были те, кто считал ниже собственного достоинства вообще смотреть на молодняк. Но большинство не упускало случая обсудить и осудить «нынешнее поколение», мол, «вот в наше время…». Павлова однажды не сдержалась и продолжила:

– Да, в древности все иначе было.

Хорошо, что та, которой этот язвительный комментарий был адресован, не отличалась хорошим слухом. Правда, услышал Гердт и от души посмеялся.

Кшесинская вела себя иначе, она приветствовала молодняк, приглашала к себе домой, угощала чаем, показывала подарки и иногда даже передаривала. Относилась ко всем ровно и доброжелательно, но выделяла самых перспективных.

Павлова быстро попала в это число и стала бывать в доме Кшесинской тогда еще, на Английском проспекте. Потом прима построила себе роскошный особняк на Кронверкской, но туда Анне входа уже не было.

На Английском проспекте Аню тоже угощали чаем и всякой всячиной, показывали безумно дорогие безделушки, однажды она получила от хозяйки платиновый карандаш, усыпанный бриллиантами. Кто подарил – Матильда Феликсовна даже запамятовала:

– Ой, сколько их было, таких подарков! Да и у тебя будут. Нужно только выбрать поклонника подходящего – состоятельного и не жадного. А еще симпатичного и неглупого. Я подберу.

И ведь подобрала – князя Бориса Владимировича, сына главного покровителя балета из семьи Романовых Великого князя Владимира Александровича. Сама Кшесинская пользовалась покровительством Владимира Александровича, а за его сына Андрея Владимировича через два десятка лет даже вышла замуж.

Павлова не могла понять:

– Мамочка, она так нас опекает! Все показывает, рассказывает. И о своих ролях, и о балетах, и о князьях, и о Государе с Государыней. Зачем ей это?

Любовь Федоровна, видевшая Матильду Феликсовну только на сцене и издали, вздыхала:

– Видно, добрая женщина. Вот и хорошо, что такая наставница вам в театре попалась, поможет во всем.

– Я сама справлюсь! – строптиво заявляла Анна. Ей вовсе не хотелось принимать знаки внимания от Великого князя Бориса Владимировича, хотя тот и был недурен собой, на четыре года старше Анны и весьма настойчив.

Постепенно Павлова поняла, почему Кшесинская столько внимания уделяет новеньким.

В каждом ее рассказе, в каждом подарке, каждом произнесенном слове слышалось:

– Кшесинская самая могущественная, самая талантливая, непобедимая, сильная… С ней лучше не связываться, не стоит даже думать о том, чтобы одолеть. Лучше завоевать ее расположение, тогда получишь все, что она пожелает.

Матильда Феликсовна очень хитро внушала возможным соперницам, что лучше всего с ней дружить, но не пытаться конкурировать и тем более бороться.

– Хочешь стать такой, как я? Подражай мне, я научу, но для этого нужно меня слушаться во всем. Тогда обретешь любое покровительство, оно даст деньги, драгоценности, а главное – роли. Без моего согласия ролей не будет.

Осознав эту хитрую игру в доброжелательность с внушением, Анна даже растерялась, не зная, что же ей выбрать. Именно к ней Матильда Феликсовна была особенно добра и внимательна. Позже Кшесинская станет так же опекать Тамару Карсавину, при этом исподволь стараясь рассорить их с Павловой.

А пока Карсавиной еще не было в театре, будущая прима только училась балетным премудростям и опасности для примы тогдашней не представляла. Зато представляла Вера Трефилова, с которой Павлова внезапно стала заклятой подругой. Потом Аня осознала, что к дружбе их подтолкнула вездесущая Матильда Феликсовна еще в училище. Самой дружбы не получилось и получиться не могло, но поглощенные соперничеством между собой, они меньше мешали Кшесинской. И интересные подробности о Трефиловой узнавать от Павловой легче, а о самой Павловой – у Веры Трефиловой.

– Мама, она словно паук – всех оплела, все от нее зависят.

Иногда Ане становилось страшно, но Любовь Федоровна успокаивала:

– Тебе показалось. Вот увидишь, все не так, все гораздо лучше.

Может, и правда показалось? Кшесинская действительно помогала даже тем, от кого ей ничего не было нужно, защищала, даже если не просили, добивалась повышения, награждения, отмены наказания…

Вот и пойми, какая она в действительности.

Беременность Кшесинской означала серьезные перемены в театре. Если прима не сможет танцевать сезон, кто же заменит Матильду? Какие предстояли распри!.. Павлова терпеть не могла закулисную борьбу и даже от советов опытной Кшесинской отмахивалась, но понимала, что теперь начнется настоящая драка за роли. А она сама?

А может, и Любе показалось?

– Аня, я буду танцевать только до февраля…

Против воли взгляд Павловой метнулся к животу Кшесинской, та заметила, неожиданно звонко рассмеялась:

– Уже знаешь? И кто сказал?

– Я… Нет, просто подумала…

– Теперь не важно, – махнула рукой прима. – Я действительно беременна и танцевать буду только до Великого поста.

– А потом?

Кшесинская снова рассмеялась:

– А потом рожу.

Очень хотелось поинтересоваться, вернется ли вообще Матильда на сцену, но спрашивать не пришлось, та сама пояснила:

– На сцену вернусь только в новом сезоне. Но хочу, чтобы ты после поста взяла хотя бы одну мою партию. Пока одного балета хватит.

Анна замерла. Всесильная Кшесинская крайне редко отдавала свои роли, а тут вдруг решила отдать какой-то балет ей? Но что потом, когда Матильда вернется на сцену, – придется отдавать обратно?

И снова прима показала прекрасное знание человеческой натуры, успокоила:

– Это будет твой первый, но не единственный балет. Третий сезон на сцене, пора переходить от па-де-де к целым ролям. Эсмеральду, конечно, не отдам, сама буду танцевать в следующем сезоне, а вот Баядерку можно. Тебе по силам, и репетировать сможешь быстро.

Анна не знала, что отвечать. Роль Никии интересна, там есть благодатный материал не только для демонстрации техники, но и для выражения чувств героини. Кшесинская права – танцевать даже самые сложные па-де-де и па-де-труа одно, а целую роль совсем иное.

Но репетировать наспех?.. Да и с кем?

– Я сама покажу тебе основные па, пока еще могу это делать, – Кшесинская жестом пригласила Павлову в комнату, где на стене большое зеркало и палка у него – основной инструмент балерины, кроме, конечно, ее собственного тела.

Анна наконец пришла в себя и поинтересовалась:

– Почему я?

Хозяйка дома улыбнулась:

– Кому еще я могу передать эту роль? Тебе прекрасно подходит, станцуешь даже лучше меня. Если готова работать, можем начать немедленно. – Кшесинская лукаво улыбнулась, приложив руку к животу. – Мое сокровище согласно.

– Но дадут ли мне эту роль?

– Уже дали. Завтра ты будешь назначена второй солисткой и станешь репетировать с Соколовой.

Смущенная Павлова только кивала.

Кшесинская не стала рассказывать о том, чего ей стоило убедить Петипа отдать роль Никии юной Павловой, Мариус Иванович сопротивлялся долго и упорно, твердил, что после самой Матильды Анна будет выглядеть в этой роли бледно, что не поймут и есть опасность просто загубить карьеру Павловой первой же неудачей.

Матильда уверяла, что никакой неудачи не будет, что Павлова станцует лучше ее самой, что отрепетировать все успеет и, если понадобится, будет привлечена крупная артиллерия в виде Великих князей.

Петипа, у которого после прихода в театр Теляковского взамен Волконского неприятность следовала за неприятностью, противился, как мог. Кшесинская наступала, смеясь и не подозревая об истинной причине этого сопротивления. Как потом оказалось, старый балетмейстер именно тогда решил дать Павловой Жизель и всерьез боялся, что две такие роли сразу будут для хрупкой балерины слишком большой нагрузкой.

Но всем известно, что Матильду Кшесинскую не переупрямишь и не победишь, на ее стороне все Великие князья и сам Император. Когда Матильда отказалась надевать для роли Камарго фижмы, то наложивший на балерину ничтожный штраф прежний директор Императорских театров князь Волконский вынужден был штраф отменить и подал в отставку. Пожелай Кшесинская отставки и Теляковского тоже, ей удалось бы.

– Кто будет репетировать с Павловой роль? – изложил последний аргумент в споре Петипа. Кшесинская спокойно пожала плечами:

– Я, кто же еще.

– Матильда Феликсовна, вы – и репетировать?! Тем паче в вашем состоянии!

Не помогло. Прима только рассмеялась:

– Я покажу основное, а доработает Соколова. Аннушка справится, она живет сценой.

Конечно, Анна об этих беседах знать не могла, после визита к Кшесинской долго не удавалось уснуть.

Кшесинская сама предложила ей одну из наиболее выигрышных ролей, танцевать которую сплошное удовольствие. Предложила посильную помощь в подготовке и даже согласилась на то, чтобы доработала Соколова, с которой у Матильды Феликсовны давняя неприязнь.