Текст книги "Последняя любовь Екатерины Великой"

Стоило приему закончиться, левретка спрыгнула с колен Александра, подбежала к государыне, та погладила собачку, похвалив:

– Молодец, Земира.

Александр, не выдержав, тихонько засмеялся:

– Она меня стерегла?

– Земира редко к кому идет на руки, да я и не позволяю. Если пошла, тем более сама попросилась, значит, доверяет. Чувствует добрую душу. Я рада, что вы подружились. Вы скучали?

Ланской честно признался:

– Я не все понял.

– Неудивительно. Вы думаете, я сразу стала государыней? Мне пришлось много лет образовываться, чтобы в таковую превратиться. – Неожиданно она вздохнула: – И теперь было бы очень жаль терять полученные навыки управления моим хозяйством…

Позже Ланской понял, что она имела в виду возможную передачу власти своему сыну Павлу Петровичу, а хозяйством называла огромную Российскую империю, раскинувшуюся от Европы до Америки. И впрямь у Екатерины был большой опыт правления, многие знания, которые в таком случае оказались бы ненужными.

Но тогда Ланскому было не до того, его впервые допустили не только в альков, но и туда, где вершились дела, мало того, предложили учиться ведению этих дел!

Конечно, Потемкину донесли в тот же день, все же секретари государыни были его ставленниками. Но князю разбираться с фаворитом оказалось некогда, он спешил обратно на юг. Перед отъездом он серьезно поговорил с Ланским, поставив протеже несколько условий. Во-первых, быть преданным государыне и ему лично. Никаких амурных дел ни с кем! При малейшем изменении в отношении с ее стороны (такого лучше не допускать!) тут же сообщить князю, честно назвав причину… Потемкин доходчиво объяснил, что второго Корсакова не потерпит, если Ланской вздумает повторить его «подвиги», то будет просто уничтожен!

По ходу разговора князь еще раз убедился, что такого соперника ему опасаться не стоит: сколько бы Екатерина ни заставляла Ланского присутствовать на докладах, политиком тот не станет. Потемкин решил, что у нового фаворита маловато и умишка, и знаний. Зато не избалован, влюблен по уши и государыню боготворит. Это успокаивало, можно спокойно уезжать на юг и заниматься делами в Малороссии, что князь и сделал. Екатерина отпускала дорогого Гришу тоже спокойно, у нее был рядом человек, который отогревал и душой и телом.

Конечно, Ланской не столь развит, как тот же Потемкин, но это можно образовать. Григория Александровича тоже она воспитала. Да и сама себя в немалой степени. Теперь Екатерине было чем заняться, она взялась за обучение любовника. К этому государыню подтолкнуло не только недопонимание Александра во время утренних докладов, но и проявившийся у него интерес к учению.

Императрица и за ней двор перебрались в ее любимое Царское Село, где доклады бывали не так часты, свободного времени и прогулок больше. Екатерина отдыхала душой и телом. Огромная государственная машина, набрав ход, до осени работала без ее ежедневного пригляда, лишь под наблюдением со стороны. По ночам в спальне ее горячо ласкал молодой любовник, днем не сводивший влюбленных глаз, радовали здоровьем и разумностью внуки, особенно старший, Александр, и все было хорошо…

Высоченные книжные шкафы библиотеки полны фолиантов. Иногда Ланской стоял, задрав голову и пытаясь разобрать золотую вязь на корешках книг. Нет, он, конечно, не такой дурень, как Митрофанушка в пьесе господина Фонвизина, но с государыней не сравнится и близко. Столько прочитать…

Александр быстро убедился, что Екатерина действительно все это прочла, причем не бегло, лишь бы познакомиться, а вдумчиво. И книги стояли серьезные, здесь почти не было французских романов, зато Ланской разобрал имена Ломоносова, Плутарха, Монтеня, Тацита… Он помнил о переписке государыни с умными людьми Европы, как она сама называла.

Сам он был все же не слишком грамотен. Однажды, отправляя письмо Потемкину, Екатерина и Ланскому предложила черкнуть несколько строк своему начальнику и благодетелю. Смущенный Александр взялся за перо. Вышло вот что:

«Любезный дядюшка. Не можете представить себе, как мне без вас скушна, приезжайте, дядюшка, наискарее».

Государыня проверять написанное не стала, она и сама частенько допускала ошибки, объясняя хромающую орфографию тем, что ее не доучили. Екатерину не слишком беспокоила эта хромота, русские тексты, если нужно, выверяли секретари, а переписка с иностранцами велась по-французски, грамматикой которого она владела блестяще.

А вот Потемкин в ответе, присланном лично Ланскому, переписал фразу, исправив ошибки, и приписал:

«Учись, Сашка, негоже русскому по-русски с помарками писать!»

А для учебы советовал побольше читать не только французские романы, но и бумаги, что сочиняет для государыни Безбородко:

«Вот у кого слогу поучиться можно! Александр Андреевич ошибок не делает. Я бы сам учился, да все недосуг и поздно уже. А ты молод, потому учись!»

Ланской густо покраснел, увидев исправления своего наставника, он и сам понимал, что, даже став генерал-майором, ума не прибавил, надо образовываться. Да и государыне небось с дурнем, который разговор поддержать не умеет, быстро надоест. Он понимал, что нужны книги, но где их взять? Просто достать из шкафа не поднималась рука, а просить разрешения не поворачивался язык. Помогла Перекусихина. Заметив интерес Ланского к книжным полкам, она усмехнулась:

– А знаете, Александр Дмитриевич, как один из бывших «в случае» у государыни книги себе выбирал? Когда государыня-матушка подарила ему особняк, что прежде Васильчикову принадлежал, он решил обустроить в том особняке библиотеку по примеру многих. Только вот в книгах ничего не смыслил. – Перекусихина рассказывала, не упоминая имени бывшего фаворита, но Ланской легко понял, о ком идет речь, – о Корсакове, вознесенном на Олимп в одночасье и в одночасье же с него свергнутом. – Позвал к себе книготорговца Свешникова и велел привезти книг как можно больше, да чтоб непременно фолианты объемные были. Свешников его спрашивает, мол, списочек бы, каких авторов предпочитаете… А тому все едино, едва буквы в слова складывать горазд, отвечает, что все равно каких, лишь бы как у государыни и стояли по размеру – большие на нижних полках, а поменьше на верхних. И смех и грех! Государыня-то свои от корки до корки прочитать изволила да вдуматься в каждую, а тому все равно, лишь бы как у нее.

Ланской густо покраснел. Признаваться, что тоже в учении не горазд, не хотелось. Перекусихина все поняла и без слов, она уже обратила внимание, что молодой человек с любопытством разглядывал книги, но не решался ни одну взять в руки.

– А вы, Александр Дмитриевич, читать любите?

Пришлось честно сознаваться:

– Не особо приходилось. У батюшки за переездами большой библиотеки не было, а в казарме где ж?

– А интерес есть?

Ланской кивнул.

– Я вам книги давать стану, не совсем те, что государыня читает, в тех я и сама мало смыслю, но такие, чтоб несколько вас развить, дам. Если честно, я и сама грамоте не слишком обучена, конечно, рядом с государыней всего узнаешь вдоволь, но вот чтобы сидеть над книгами, такого упорства нет. Это мне позволительно, но не вам. Хотите рядом надолго задержаться, так извольте соответствовать.

– Благодарю, Мария Саввишна. Мне то же и Григорий Александрович говорил, что государыня дурней не очень жалует.

С тех пор Перекусихина то и дело подсовывала Ланскому книги. Не слишком занятый, потому что сначала Екатерина не спешила выставлять его рядом с собой на разных приемах, он глотал одну книгу за другой. Но постепенно понял некоторую односторонность советов камер-юнгферы в чтении и отправился к книготорговцу сам.

Государыня и двор уже жили в Царском Селе, а потому пришлось надолго отлучиться, чтобы съездить в Петербург. Но так проще. Где искать книги в Царском? Через час все знать будут… Зато в городе воля вольная, лавок немало, не сразу и понял, в какую обратиться. Потом вспомнил, что приятель еще с детских времен Арсений, который в Петербурге подвизался переписчиком, говорил о новом книготорговце Зотове, что в Гостином Дворе, мол, хорош. Туда и отправился.

Зотов не сразу понял, кто перед ним, и на просьбу посоветовать, что почитать, слащаво улыбаясь, принялся выкладывать на стол откуда-то из-под полы весьма скабрезные издания. Ланской покраснел до корней волос, передернул плечами:

– Да я не о том. Мне умные книжки нужны. Такие, чтоб уму учили, чтоб после них не стыдно было со знающей дамой поговорить.

И тут Зотов вдруг осознал, что за генерал-майор перед ним! В таких молодых летах и при таких должностях бывали лишь те, кто в близости к Самой…

– Да к чему ж вам самому-то ходить, я принесу, что скажете.

Ланской живо вспомнил Корсакова и смутился:

– Я не знаю что. Не слишком сведущ, да только учиться хочу.

– Сделаем-с, сделаем. Я к месту и принесу. Куда изволите?

Ланской сообразил, что называть адрес дворца в Царском Селе или Нового Эрмитажа по меньшей мере глупо, и сказал дом своего бывшего приятеля, чтоб не стыдно было.

– Вы туда пришлите, а я заберу.

Зотов понимающе кивнул: молодец, что осторожность проявляет.

– Завтра же можете зайти и забрать.

– Я вам сейчас заплачу, а что с собой не возьму, вам вернут. Вот сто рублей, хватит?

По всему видно, что малый не привык книги покупать, на такие деньжищи можно половину лавки унести, но книготорговец понял, что обманывать не стоит, себе дороже, лучше честно все сделать и дальше продолжить знакомство. Усмехнулся:

– Этого на полгода вперед хватит.

Кажется, молодой человек обрадовался:

– Ну вот и хорошо. Только вы мне толковые книги пришлите, без этого… – Он кивнул на те, что остались сиротливо лежать в сторонке, так и не открытые.

– Вам, извиняюсь, солидной даме понравиться надо?

– Очень, – вздохнул молодой полковник. – И поскорее.

– Хорошо.

На том и порешили. Ланской тут же отправил слугу к приятелю с запиской о присылке книг и еще ста рублями за такую «работу». А на следующий день приехал сам. На столе высилась стопка фолиантов. Арсений, изгнанный из университета за безделье и прогулы, вздохнул, кивнув на книги:

– За поддержку, конечно, спасибо, но я такого читать не буду. Мне бы чего попроще. Может, обратно отправить или продать кому?

– Это не ты читать станешь, а я.

– Ты?! – вытаращил глаза приятель. – Никогда тебя за таким занятием не видел! Сашка, неужто государыня читать заставила?!

– Не заставила, сам не могу. Пень пнем рядом с ней, даже стыдно.

Когда вернулся в Царское Село, его встретил Тимоха с выпученными глазами:

– Вас государыня разыскивала, гневаться на отсутствие изволили!

Ланской помчался к Екатерине. Та действительно была не в духе:

– Где вы второй день отсутствуете? Вам надлежит быть всегда рядом и являться по первому зову!

– Виноват, Ваше Величество.

Перекусихина успела шепнуть, что государыня дважды за ним посылала и у нее болят зубы, оттого с утра не в настроении.

Зубы болели вторые сутки, потому и ночью Ланского в спальню не звали. Бедолага начал понимать, сколь непрочно его положение. Все мысли о самообразовании вмиг оказались забыты. Чем бы развеять монарший гнев?

– Где вы были, изволите сказать?

– У книготорговца Зотова.

– У кого?!

– Книги смотрел. Он мне новые прислал.

Несколько мгновений Екатерина во все глаза смотрела на любовника, потом чуть дернула головой:

– Куда прислал, сюда?

– Нет, к моему приятелю на Малой Морской, я оттуда забрал.

– Что за книги, глупости небось разные?

– Еще не видел, но просил не глупости.

Не сводя глаз с Ланского, Екатерина приказала:

– Велите принести.

Захар тут же распорядился, и стопка была доставлена из комнат Ланского в кабинет государыни.

Пока слуги бегали туда-сюда, она, немного смягчившись, поинтересовалась:

– А чего это тебе вздумалось к книготорговцу ходить, у меня книг мало?

– Не хотел вам надоедать, Ваше Величество.

– Читать любишь? – подозрительно поинтересовалась императрица.

Ланской вздохнул:

– Не приучен, но очень хочу учиться.

– Хм… для этого ни к чему к Зотову ходить, мог бы и меня попросить.

– Как же отвлекать вас от дела?

Топая ногами, примчался Тимоха. Он в дверь вошел едва не спиной, после ловкого поклона бухнул на столик перед креслами стопку книг и так же ловко удалился, повинуясь жесту хозяйки. Екатерина рассматривала фолианты, чуть покачивая головой, два отложила:

– Эти ни к чему, рано!

А остальные подвинула к Ланскому:

– Читай, пригодится. Только я тебе и другое дам, чтоб с дамами приятный разговор вести умел.

Ланской вспомнил те, что предлагал ему сначала Зотов, и снова покраснел.

– Да не красней! Не фривольные книжицы, поэтические. Нужно и приятности тоже учиться. Не все же рядом со мной стоять будешь да молча головой кивать! Ты, Саша, учись, я тебя не только ради постели к себе приблизила. Мне дурак не нужен, я душевного тепла и разума хочу. Заметила уже, что ум у тебя и скромность есть, только ум не развитый, а скромность отчасти излишняя. То, что не зазнался, ко мне попав, хорошо, но обходительности учиться надо, чтоб не стоять столбом. А для того нужно знать много, и стишки тоже.

Она поднялась, прошлась по кабинету и снова остановилась, жестом оставив его сидеть:

– Что за книги взялся, хвалю. А более всего, что не по весу или расцветке подбираешь, а по смыслу. Я тебе, Саша, чуть про Кирилла Григорьевича Разумовского расскажу. Когда его брат в фавор к государыне Елизавете Петровне вошел, сам Кирилл еще скотину в поле пас. Ко двору прямо с поля и забрали. Но он за два года сумел таковым стать, столькому научиться, что незазорно было и во главе Академии наук поставить! Конечно, за границей учился, потому языки быстро освоил, но ведь и помимо языков тоже немало всего. Уехал в Кенигсберг дурень дурнем, а вернулся кавалер и приятственный, и умный весьма. Вот с него пример бери, в детстве ничему обучен быть не мог, но сам все освоил, коли захотел… Сумей так же.

Подала руку для поцелуя, отпустила, велев захватить с собой и стопку, и долго глядела вслед.

Мария Саввишна вошла, как всегда, едва слышно.

– Что, матушка, как зубы?

– А? Я, Маша, про зубы и забыла, столь меня Саша удивил. Учиться хочет! Знаешь, где был?

– Знаю. Он к книготорговцу в Петербург ездил.

– Да, читать хочет.

– А он и читает.

– А ты откуда знаешь?

– Сама книги давала. Да только я все те, что проще. Мои все перечел, вот и отправился за новыми.

– Как мыслишь, понравиться хочет?

– Не без того, государыня, да не столько понравиться, сколько соответствовать. Понимает же, что глуп с тобой, матушка, рядом, вот и тянется. Это же хорошо, что не бездельничает, а учится.

– Хорошо. Что свою библиотеку собирает, то умница, а книготорговцу я сама список составлю, велишь отнести и денег дать, чтоб не какие попало книги присылал.

Список она написала с удовольствием в тот же день, ничего не подозревавший Ланской исправно получал книги строго направленного смысла. Причем фолианты доставлялись уже прямо к нему, чтоб не тратил драгоценного времени на поездки в Петербург. Учеба началась.

Екатерина, отправив обширную записку книготорговцу, долго сидела, глядя, как ветер качает ветки деревьев за окном, а по стеклам бьет надоевший дождь. Такого фаворита у нее еще не было. Все любовники либо были уже образованы сами, хотя иногда и весьма сумбурно, как Потемкин, либо, как фавориты на день, не желали ничего знать, считая, что с них хватит и умения в постели. Корсаков так вовсе опозорился с книгами, принявшись покупать по размеру. Все они желали власти, кто больше, кто меньше, власти над ней и над Россией тоже. Орлов и особенно Потемкин ее получили, Потемкина Екатерина вообще считала своим детищем, и детищем очень толковым.

Но теперь у нее было нечто необычное. Словно чистый лист бумаги, не испорченный и готовый принять все, что напишет. Екатерина почувствовала даже волнение. Она могла образовать Ланского, но не потому, что так желала сама, а потому, что он желал образоваться. И от нее зависело, что из молодого человека получится.

Осторожно заглянув в кабинет, Перекусихина увидела, что государыня сидит, задумчиво улыбаясь. К чувству довольной любовницы прибавилось материнское чувство. Внуки еще совсем малы, сын вырос без ее заботы, зато теперь у Екатерины был Саша Ланской, которого она могла не только обнимать ночами, но и учить днем. Тут не только про зубную боль забудешь, но и обо всех болячках вообще. У жизни появился новый смысл.

Саму Екатерину, тогда еще только великую княгиню, супругу наследника, к чтению подтолкнули желание со временем стать разумной правительницей и… скука от общения с мужем. Великий князь Петр Федорович был столь поглощен немыслимыми прожектами, никогда им не осуществленными, что мало обращал внимания на неприятие этих замыслов супругой. А поскольку никому другому их излагать не получалось, остальные так или иначе увиливали, то выслушивать глупости все равно приходилось Екатерине. Возможно, эти прожекты вовсе не были глупостью, но они таковой молодой женщине казались, потому что слушать о достоинствах фортификационных сооружений или особенностях построения пехоты в том или ином случае ей вовсе не нравилось. Молодая женщина, давшая себе слово быть в отношении мужа услужливой и терпеливой, страшно мучилась, зато сколь же интересными и разумными ей потом казались самые скучные книги! Как тут не пристраститься к философии или другим рассуждениям. Петр своей занудной фантазией невольно способствовал развитию собственной супруги, чего вовсе не желал.

Воспитывать таким же образом ненаглядного Сашу Екатерина вовсе не собиралась, напротив, она уже представляла, как станет развивать этот неискушенный ум, набросала для себя целую программу по его развитию. Нельзя окунать молодого человека сразу в серьезные философские труды, ему может стать скучно, и тогда побороть возникшее отчуждение от усиленной работы мысли будет трудно. Императрица была в восторге от открывшегося ей поля деятельности. Саша Ланской должен был прежде ее внуков (те еще слишком малы) усвоить задуманное для них.

Только бы не оказался ленивым и не желающим добывать знания!

Не оказался, напротив, Ланской действительно впитывал все, что попадалось, как губка, ему очень хотелось хотя бы отчасти соответствовать своей богине. Застать его без дела, то есть без книги в руках, отныне было немыслимо, каждая свободная минута посвящалась самообразованию. Предоставленные книги глотались, восхищение в глазах не пропадало, разговор с каждым днем становился все интересней, наступило время, когда и самой Екатерине стало с ним интересно беседовать не только в спальне, но и в кабинете. Потемкину в письмах выражались одни ахи: «Ах, Саша!»

На небосводе ни облачка, и, казалось, ничто не могло омрачить настроение императрицы. Она – успешная правительница огромной страны, государственная машина работала, хотя и медленно, но отлаженно, рядом молодой, разумный любовник, для которого она сама интересна не только как государыня, но, скорее, как человек. Екатерина была счастлива и как императрица, и как женщина.

Прошел почти год с того дня, как Александр увидел Екатерину, ласкавшую своего внука. Императрица, а за ней и весь двор снова отправлялись на две недели в Петергоф. Но на сей раз с Екатериной ехал австрийский император Иосиф, пребывавший в России под именем графа Фалькенштейна. Сначала государыня ездила к нему на встречу в Могилев, уж больно император переживал за свою сохранность и не желал углубляться в дикую Россию. Но медведей на улицах не оказалось, диких орд кочевников тоже, русский двор свободно владел французским, носил наряды по последней европейской моде, только стоившие дороже таких же в Париже, потому как обвешаны драгоценностями, сама государыня была любезна и обещала показать много занятного, если рискнет приехать «в нашу глубинку». И Иосиф рискнул.

«Глубинка» потрясла его настолько, что застрял надолго. Все в Петербурге оказалось не в пример роскошней Вены: балы, наряды, дома, парки, гостеприимство, радушие, экипажи… Какое-то буйство во всем, если гулять, то столь широко, чтобы все окрестности знали, если в карты, то проигрывая состояния, если танцевать, так до упаду…

Конечно, государыня показала графу Фалькенштейну и свои загородные дворцы. Иосиф понял, что до сих пор он еще ничего и не видел, теперь роскошь Версаля уже не казалась безмерной роскошью. У императрицы на даче не хуже, а местами и красивей.

Приглашая его с собой в Петергоф, императрица загадочно улыбалась, обещая нечто необычное…

Ланскому она в тот вечер долго рассказывала, почему так радуется:

– По пути свернем к Нарышкину в его усадьбу «Левендаль», которую чаще «Га! Га!» зовут, я его предупредила. Лев Александрович такой выдумщик, что, уж наверное, изобразит что-то особенное и денег на это не пожалеет. Никогда не забуду его придумку в июле 1772 года. Вообрази, Сашенька, к нашему приезду (а мы также в Петергоф ехали) дорога к усадьбе и вокруг украшена, все приятно. Отужинали, Нарышкин зовет меня пройтись, зная, как я люблю пешие прогулки по приятным местам. Незаметно увлекает из рощи в лес поглубже, за разговорами и не замечаю того. Вдруг слышим: свирель! Да так громко, и точно нас зовет. Хозяин лукаво улыбается: значит, и впрямь зовет. Прошли на звук, там, на холме, хижина, а у подножья пастушки с пастушками, цветы собирают и в хижину зовут. Уступила их настойчивости, потому как две пастушки – дочери Льва Александровича, я их по Царскому Селу помнила. И вдруг сия гора расступается, точно в театре, а за ней вместо убогой пастушьей хижины храм Победы со статуями Победы на суше и на море, а посередине орел с моим вензелем на груди, и в когтях у него свиток с надписью: «Екатерине II Победительнице».

Императрица так расчувствовалась, предаваясь воспоминаниям, что расплакалась. Ланскому было неимоверно приятно, что его посвящают в лучшие воспоминания, он опустился на колени перед сидящей в кресле своей повелительницей и принялся промокать ее слезы.

– А что плакать-то? Лев Александрович и ныне не хуже сделает…

– Ой, Саша, – махнула ручкой Екатерина, – он столько выдумать может… Тогда еще столько всего было, и не упомнишь… И фейерверк такой, что я уж и не дождалась окончания, а цесаревич остался досмотреть, не удержался. И из пушек пальба в нашу честь устроена… А Нарышкин счастлив был, что угодил безмерно.

Она промокнула слезы и улыбнулась:

– А плачу потому, что давно это было, столько лет уж прошло.

И снова Ланской понял ее страдания:

– Так ведь сколько еще впереди! Куда больше.

Она вскинула на любовника почти счастливые глаза:

– Ты так мыслишь?

– Конечно.

– Спасибо тебе, Саша.

– Мне-то за что? Я фейерверков не устраивал и пальбу из пушек тоже.

– За то, что душой меня понимаешь, спасибо. Я с тобой отогрелась.

И было странно слышать такие слова от сильной духом женщины, перед которой трепетала уже не одна огромная Россия, но половина мира. Только сильным духом и властным женщинам, в руках у которых немыслимая власть, тоже нужны понимание и поддержка, любовь и теплота. Не меньше, а может, и даже больше, чем остальным, потому что им за закрытыми дверями своих апартаментов, вдали от чужих глаз так иногда хочется быть слабыми и беззащитными…

Ланской дарил такую защиту, сам будучи куда слабее той, которую поддерживал, он отогревал ее щедрым даром душевного тепла.

Александр прекрасно знал, что о нем твердят: мол, приспособленец, ловкий, хитрый, на все идет, чтобы только государыне нравиться. Сначала переживал из-за этих разговоров, а потом махнул на все рукой. Для Ланского существовала прежде всего ОНА, его богиня, и он щедро платил за внимание тем, что имел, – любовью. Эта любовь была неразделима на части – к Екатерине-государыне и Екатерине-женщине, обе ипостаси дороги, и обе вызывали восхищение. И ничего, что она годилась в матери, Ланской знал другое – в Екатерине душа много моложе тела, и так будет очень долго.

Дача с занятным названием «Га! Га!» была и сама не менее занятна. Вообще-то, усадьба звалась «Левендаль», но второе название прижилось больше. Лев Александрович и Александр Александрович Нарышкины состязались друг с дружкой в роскоши и занятности загородных домов. У Александра на третьей версте от Петербурга по Петергофской дороге имелась «Красная мыза», которую кто-то из остряков прозвал «Ба! Ба!». Когда Лев купил себе бывшие владения графа Шувалова на седьмой версте, их наименовали «Га! Га!». Но суть не в названии. Имение простиралось до самого берега залива, представляя собой огромный пейзажный парк со множеством самых разных строений в виде китайских или голландских домиков, беседок, игровых площадок, изобиловало хитро устроенными водяными каскадами, прудами, ручейками… всегда содержалось в идеальном порядке и… было открыто для любой публики! Нарышкин не считал возможным скрывать такую красоту от простых петербуржцев. А чтобы в этом не сомневались, табличка у входа гласила: «Для рассыпания мыслей и укрепления здоровья». Известный остряк генерал Львов утверждал, что только пару раз вымести этот парк стоит не меньше целого состояния, но Нарышкин на свое детище денег не жалел. Денег он не жалел вообще. У Льва Александровича можно было не только потанцевать или отдохнуть всласть всем желающим, но и неплохо питаться неимущим. Ежедневно раздавалась милостыня, а особо бедным семьям даже пансион, в теплое время вволю кормили и поили всех пришедших в парк, в холодное просто раздавали провизию и деньги. Недаром Екатерина иногда говорила, что у нее есть два человека – графы Лев Александрович Нарышкин и Александр Сергеевич Строганов, – которые все стараются разориться, но никак не могут этого сделать (это удалось Строганова потомкам, они продали знаменитую дачу, чтобы оплатить долги).

К обоим у государыни отношение особое. Со Строгановым ее роднила обида на Корсакова, ведь отставленный за измену фаворит тут же умудрился отвернуться от графини Брюс и закрутить роман с супругой только что вернувшегося из Парижа графа Александра Строганова, причем такой роман, что влюбленная женщина бросила мужа и маленького сына и отправилась за любовником в Москву очертя голову. Строганов, как и Екатерина, оказался на высоте, он не стал преследовать неверную супругу, отпустив с миром, мало того, подарил ей огромный дом в Москве, а сам в Петербурге воспитывал сына и занимался благотворительностью. Каждый раз, видя Строганова или слыша о нем, государыня, конечно, вспоминала неверного Корсакова и радовалась, что не стала наказывать бывшего фаворита.

А с Нарышкиным ее связывали чувство юмора и смешное воспоминание еще со дней царствования императора Петра III. Лев Александрович очень любил всяческие награды, но ему никак не удавалось получить орден Андрея Первозванного. Помогла хитрость. Оказавшись однажды у императора Петра Федоровича в момент его одевания к выходу, Лев Александрович долго с вожделением смотрел на Андреевскую ленту, потом, словно дитя, попросил ее примерить. Петр только пожал плечами, дозволяя. Нарышкин надел, но попросил выйти в соседнюю комнату, мол, там зеркало побольше, да и мешать государю не будет. Император снова позволил. За следующей комнатой последовала еще одна, потом и вовсе зал с огромными зеркалами. Но в зале полно придворных, конечно же, заметивших Льва Александровича с орденской лентой.

В государевы покои он вбежал якобы не в себе, чуть не со слезами уверяя, что погиб. Как теперь без Андреевской ленты при дворе показаться?! Петр посмеялся, пришлось награждать хитрого Нарышкина орденом, чтоб носил сию ленту по праву.

Сама Екатерина после переворота держала графа в опале недолго, вернула ко двору и полюбила за острый язычок. Этого язычка побаивались многие, Нарышкин под видом шутки часто говорил весьма горькую правду.

Вот таким чудаком был Лев Александрович Нарышкин, в гости к которому звала своего гостя императора Иосифа Екатерина. Она все твердила Ланскому:

– Вот ты увидишь, увидишь!

Словно тот сомневался. И действительно увидел. Снова были раздвигающиеся горы, масса придумок, роскошь дворца из 60 комнат и парка, шутихи и пальба из пушек в честь дорогих гостей. Графу Фалькенштейну весьма понравилось, он даже решил проехать по всему парку, чтобы осмотреть и отдаленные уголки. Но сделать это пришлось в сопровождении только хозяина, без императрицы, у которой вдруг разыгралась мигрень. Заметив, что она морщится от боли, Ланской отказался от поездки.

– Ах, Саша, не стоит. У Льва Александровича столь прекрасный парк, что нужно поехать и посмотреть.

– Ваше Величество, парк никуда не денется, едва ли Лев Александрович завтра велит его вырубить, я успею посмотреть. Позвольте остаться с вами, мне красота будет в тягость, если буду знать, что вы больны.

Екатерина сжала его руку, тихонько шепнув:

– Я тебя отдельно сюда привезу на следующий год. Только ты и я.

Не привезла, но одно обещание уже сделало его счастливым. «Только ты и я»… Что могло быть приятней для слуха?

Но не привезла. Не потому, что забыла или не захотела, просто случилось нечто, едва не разрушившее все мечты и чаянья Ланского…

Потемкин в очередной раз наехал в Петербург. Прошелся строгим взглядом по дворцу, устроил несколько разносов ни в чем не повинным слугам (для порядка, чтоб не забывали!), с удовольствием пересказал императрице произошедшие с ним события, обсудил планы и зажил красивой жизнью сибарита до следующего приступа меланхолии, в результате которого появлялась необходимость снова развеяться на просторах Российской империи. Эти приступы удивительным образом совпадали с действительной необходимостью отъездов, и умные люди понимали, что меланхолию Потемкин просто разыгрывает, чтобы все выглядело так, словно он и правит-то от скуки, а вот оно как удачно получается! Менее наблюдательные ахали: а что было бы, занимайся Григорий Александрович делами серьезно?!

Екатерина к таковым не относилась, она прекрасно знала цену своему тайному супругу, но именно потому, что знала недоступное сторонним наблюдателям, его так и ценила.

В начале августа умерла мать Григория Александровича Дарья Васильевна. Екатерина могла сколько угодно скрывать свое тайное венчание с Потемкиным, но в душе-то знала, что это ее свекровь, и всегда относилась к ней особенно внимательно, без конца осыпая своими милостями, даже если это шло вразрез с правилами. Но Екатерине ли бояться правила нарушать?

Не особо знавшая придворные тонкости, Дарья Васильевна по простоте душевной очень просила портрет государыни, чтобы носить его на груди. Старушке это казалось такой малостью. Пусть на портрете не будет бриллиантов, к чему они, но чтоб Катя была как живая. Сложность заключалась в том, что носить портрет императрицы на груди имели право только статс-дамы, что совершенно немыслимо для положения Потемкиной. Но Екатерина ради любви к сыну Дарьи Васильевны и к ней самой ничтоже сумняшеся заказала такую миниатюру и пожаловала свекровь в статс-дамы. Для матери дорогого ей человека ничего не жалко. А двор… ну, что двор, позлословил и забыл.