Текст книги "Роксолана и Сулейман. Возлюбленные «Великолепного века» (сборник)"

Как удалось девушке сохранить будущего ребенка? Наверняка помогло то, что она призналась в своем интересном положении самому султану, валиде оставалось только оберегать покой удачливой новенькой.

Завести до этого времени настоящих врагов в гареме Роксолана явно не успела, султан отправился воевать, а она осталась вынашивать ребенка, все в порядке вещей. Соперницей никому пока не была, у Сулеймана имелись три сына – Махмуд от самой первой жены Фюлане, рожденный еще в Кафе, Мурад, сын Гульфем, и Мустафа, сын Махидевран.

Между двумя кадинами сохранялось хрупкое равновесие, возможно потому, что обе не были матерями старшего сына султана, то есть формально ни Гульфем, ни Махидевран не являлись следующими валиде, такое место было вакантно.

Поэтому даже когда у Хуррем осенью 1521 года родился Мехмед, она еще не была соперницей. Да, кадина, да, родила сына, но ведь четвертого по счету… И даже то, что султан слал лично Хуррем письма, а та отвечала, сначала, видимо, воспринималось как каприз Повелителя. Ничего, больше этой удачливой девчонке в спальне Повелителя не бывать, одна наложница – один сын, с нее достаточно.

Но осенью произошло то, что перевернуло всю отлаженную систему гарема. Во-первых, Стамбул посетила нежеланная, страшная гостья – оспа. Это бывало часто, почти каждый год, никто не находил нужным как-то защищаться, полагая, что Аллах сам разберется, кого оставить в живых, а кого нет. Гарем даже Стамбул не покидал, оставаясь во дворце.

Беда не обошла стороной султанскую семью, причем нанесла очень точный удар – скончались два старших сына султана, Махмуд и Мурад!

Это меняло все: во-первых, Гульфем оставалась без сына и из кадины превращалась в обычную служанку, конечно, не истопницу, но просто приживалку. Валиде взяла ее к себе, но жизнь бедолаги теперь текла безрадостно, ждать ей было нечего.

Сын Махидевран Мустафа вдруг стал первым наследником, что превращало саму Махидевран в будущую валиде и поднимало на недосягаемую для остальных женщин высоту. Пока жив Мустафа, Махидевран – старшая жена!

Очень кстати оказался рожденный Роксоланой малыш Мехмед (возможно, именно это спасло ему жизнь). Но тогда Махидевран еще не боялась Роксоланы, они были не равны, у Махидевран – старший и уже довольно взрослый сын, которого просто обожал султан, а соперница только родила своего писклявого отпрыска.

Сначала султан повел себя вполне предсказуемо: он объявил Vali Ahad, то есть наследниками, Мустафу и Мехмеда по старшинству. Это не могло испугать Махидевран, ценность сына которой возрастала неизмеримо. Если Махидевран чего-то и боялась той осенью, так это возможной беды с сыном.

Однако дальше произошло непредвиденное: султан Сулейман впервые нарушил давние неписаные законы ради своей Хуррем, он снова позвал ее к себе, презрев принцип «Одна наложница – один сын», ведь она могла родить еще одного.

Пожалуй, с этой минуты зависть гаремных красавиц перешла в ненависть. Освободилось место кадины, целых два пустовало, многие надеялись возвыситься до кадины, не все же Хуррем. Вместо того, чтобы «как положено» осчастливить еще двоих, сделав кадинами, султан снова звал в спальню только одну: Хуррем, у которой уже был сын. Была ли в этом вина или счастье Хуррем, никого не волновало, главное – она похитила у других возможность родить султану ребенка!

И все-таки, это Судьба, ее Судьба, которой, как известно, противиться бесполезно. Она снова забеременела и снова родила уже весной дочь, крошечную, явно недоношенную, но живучую принцессу Михримах, которая стала отцовской любимицей на всю жизнь. Казалось, теперь султан должен удалить Хуррем от себя – достаточно с нее двоих детей, а уж радоваться рождению принцессы не должен никак, принцессам не радовались.

Но снова произошло то, чего не ждали, снова султан нарушил все законы жанра: он выпустил по поводу рождения Михримах точно такой же фирман (указ), писаный золотом на дорогой бумаге, объявляя подданным, что счастлив рождением дочери и нарекает ее так-то и так-то.

А Хуррем за рождение принцессы благодарен и удалять ее от себя не намерен. Конечно, об этом не писалось в фирмане, но было сказано вслух. Снова скандал! Раньше на такое имела право только законная жена, остальные уже давно получили бы отставку.

Негодовала валиде: ради этой Хуррем султан то и дело идет против установленных правил, так недолго и всю стройную систему власти в гареме развалить! Ладно бы лебедушкой была, красоты неописуемой, а то ведь маленькая, щуплая, постоянно беременная…

Сама Хафса Айше была настоящей красавицей, такой, от которой глаз не оторвать. Она славилась справедливостью и доброжелательностью, в Манисе до сих пор добрым словом поминают мать султана Сулеймана. Наверняка Хафса не имела бы ничего против Роксоланы, сохранись стройная прежняя система в гареме, то есть, останься Роксолана после рождения сына просто кадиной, какими были Гульфем и Махидевран, и возьми Сулейман себе следующую икбал, чтобы та могла родить еще одного сына, а потом следующую… Так в строгой иерархии гарема не было бы пропусков и топтания на месте, снова все мечтали стать гезде, а те икбал, а икбал мечтали родить сына, чтобы стать кадиной.

Но султан признавал только свою Хуррем, потому икбал не становились кадинами, а гезде не становились икбал. О чем мечтать, чего ждать многочисленным красоткам, ни на что, кроме любовных утех, не годным? Это очень опасная ситуация, обитательницы гарема должны надеяться на возвышение, иначе… На что способны сотни недовольных красавиц, даже подумать страшно.

Удивительно, как валиде удалось не допустить бунта на этом корабле под названием «Гарем». Особенно когда уже осенью следом за Михримах Роксолана родила еще одного сына – Абдуллу. Мальчик прожил только четыре года, его тоже погубила оспа.

Не может быть, чтобы за время беременности Роксоланы Сулейман не брал на ложе других красавиц, наверняка брал, но ни одна из них не родила, словно та же Судьба берегла Роксолану от соперниц. Только за время опалы Роксоланы (провинившись, она некоторое время жила, видимо, в Летнем дворце на другом берегу Босфора, что помогло выжить во время бунта янычар) Махидевран была удостоена внимания султана и тоже родила дочь – Разие, но даже в этом Сулейман отдал предпочтение Роксолане, любимой принцессой осталась очень похожая на мать Михримах.

Могла ли питать теплые чувства к Роксолане Махидевран, если та забрала у нее, а потом и у сына все внимание султана? Подрастал Мехмед, и отец посвящал ему куда больше времени, чем старшему сыну. Конечно, Мустафа уже повзрослел, и его воспитывали, по сути, янычары, считая своим будущим султаном, но хотелось, чтобы все свое внимание Сулейман отдавал первому наследнику, а не второму.

К чести Махидевран, та не устраивала диких сцен, во всяком случае, это не отмечено в дневнике султана (Сулейман вел подробный дневник всю жизнь, правда, события в гареме в него не записывал, может, просто не докладывали?). Но у баш-кадины и не было таких возможностей, хотя можно представить, как ненавидели завладевшую всем вниманием Сулеймана Хуррем.

В сериале ради красного словца, вернее, кадра многое либо утрировано, либо вычеркнуто. Едва ли злющая, вечно раздраженная Хуррем, ничем не выделяющаяся в лучшую сторону среди остальных наложниц, могла завоевать сердце искушенного султана. А без этого патологическая нелюбовь к ней остальных одалисок просто непонятна.

Ну, попала на ложе к султану, ну рожает от него одного ребенка за другим, так кто же мешал завоевать султана, пока ненавистная Хуррем в положении? Кто не давал другим одалискам или той же Махидевран поразить Сулеймана своим знанием персидской поэзии, умением вести умную беседу, быть очаровательной?..

Не сумели, но обвинили в этом Роксолану.

Любому, кто смотрит фильм, ясно, что очаровать, влюбить в себя без памяти экранная фурия могла только при помощи колдовства. И тем не менее убить пытаются только ее, ее травят, поджигают, на нее возводят поклеп… Но даже по воле сценаристов, явно ненавидящих сам образ Роксоланы (в фильме она меняется от истерички до ловкой интриганки, в отличие от благородной и вечно страдающей Махидевран), все приписываемые Хуррем кровавые разборки остаются только намеками: мол, желала смерти, потому и умер. Но смерти желали и ей, и ее детям тоже.

Фильм впору назвать «Ведьма в гареме».

Роксолана действительно рожала одного ребенка за другим: в 1521 году – Мехмеда, в 1522 году – весной Михримах и осенью Абдуллу, в 1524 году (после опалы) – Селима, в 1525-м – Баязида, потом последовал перерыв и в 1531 году родился Джихангир, которого называли горбуном и в фильме показали настоящим уродцем. Но, судя по отзывам современников, у принца Джихангира был просто ярко выраженный кифоз, во всяком случае, в седле он держался уверенно. Такое заболевание, как кифоз в результате рахита (прогиб грудного отдела позвоночника в виде сильной сутулости), вполне излечим, но принца лечить не стали, а наоборот, берегли, ограничивая движения.

Роксолану ненавидел весь гарем, кроме тех, кто от нее зависел, и это была иная ненависть, чем привычная – одной кадины к другой или тех, кто не сумел выбраться из гезде, вернувшись к должности прислуги, к тем, кому это удалось. Самим своим существованием она лишила надежды всех остальных, а потому и ненавидима была всеми, даже тогда, когда встала во главе гарема и правила им не менее справедливо, чем Хафса Айше.

Став главной женщиной гарема, Роксолана не свела счеты ни с одной из тех, кто шипел и плевался ядом ей вслед, во всяком случае, такое неизвестно. Возможно, мы просто не знаем, что происходило за закрытыми Вратами Блаженства, но никаких записей по поводу жестоких репрессий не нашлось.

Нашлись другие – Роксолана постаралась вовсе избавиться от гарема, побуждая Сулеймана выдавать замуж или просто дарить своим чиновникам одну красавицу за другой. Жестоко? Но не выгонять же их всех на улицу? Красавицы, которые раньше не имели покоя из-за явного преимущества одной, теперь вынуждены были завоевывать свое место под солнцем у совсем других, поскольку прежние жены их новых владельцев вовсе не радовались султанскому подарку.

Постепенно остался только обслуживающий персонал.

Следующий султан – сын Роксоланы Селим – гарем не просто возродил, но увеличил и тратил на наложниц куда больше денег, чем его отец. А вот предпочитал все равно одну – Нурбану (красавицу итальянку из рода Баффо), которую ему в свое время подобрала именно Роксолана. Нурбану наличию гарема не противилась и правила в нем столь твердой рукой, что, останься в нем прежние одалиски, вспоминали бы Роксолану добрым словом.

Все в жизни повторяется, Нурбану подсидела ее собственная невестка Сафие, которую та тоже выбрала для сына сама.

Но Роксолана этого, конечно, не увидела, она умерла раньше мужа, Сулейман пережил любимую на восемь лет.

Почему-то считается, что соперницей Роксоланы в гареме была Махидевран. Да не могла она быть, Махидевран для Сулеймана прошлое, она только мать наследника, как бы султан ни любил ее раньше. Просто сама Махидевран жила в системе старых понятий: родила сына – и на покой, одна наложница – один сын.

И ревновать тоже не могла, возможно, потому о стычке между Махидевран, у которой просто сдали нервы, и Роксоланой стало известно даже иностранцам, жившим в Стамбуле. Конечно, женщины ревновали друг к другу, но прекрасно понимали, на что имеют право, а на что нет. И подобные скандалы с расцарапанными лицами были крайне редки.

В гареме существовали не только строгая иерархия и правила поведения, но и довольно церемонная система обращения одной одалиски к другой. Никому из рабынь джарийе не приходило в голову запросто окликнуть икбал, например, а сама икбал, какой бы счастливой ни была, ни за что не посмела бы свысока посмотреть на кадину. О валиде и говорить нечего, к ней, как и к султану, не полагалось поворачиваться спиной.

Запросто общались между собой только джарийе, потому что уже гезде посматривали друг на дружку настороженно, икбал тем более, а кадины не всегда снисходили до бесед с теми, кто не сумел возвыситься так, как они. Валиде вообще вела себя как символ порядка в гареме и рот открывала в присутствии остальных только в случае надобности. Запросто щебетать с кадинами никто бы не стал.

Соперницами Роксоланы просто никто не успел стать, с первых дней никто на нее ставку не делал, не те внешние данные, а что нрав веселый – это хорошо, с такими рядом нескучно. А потом она сразу безо всяких периодов томительного ожидания попала в спальню к султану и стала кадиной, родив Мехмеда.

А потом… потом у нее уже не было никаких соперниц, потому что Сулейман откровенно предпочитал ее остальным, были только ненавистницы, то есть крупные и мелкие враги.

Откуда такая уверенность в султанской верности? Из его писем, из записей и отчетов дипломатов, купцов и прочей братии… О, эти знали все обо всем, даже не приближаясь к стенам гарема, они умели подкупить повитух, торговок, массажисток и даже евнухов, чтобы вызнать, кого же предпочитает султан ныне и что именно любит эта одалиска. Разведка производилась только что не с воздуха, доносили истопницы и садовники, переписчицы и повара, портнихи и лекарки…

И только если сотня человек утверждала: Повелитель предпочитает только эту женщину уже не одну неделю, следовало донесение, например, в Венецию: султан хочет постоянно видеть эту женщину, не желая знать никакую другую.

А еще такое заявление подтверждает факт рождения детей только у Роксоланы в течение всех последующих лет. Сотни молодых, красивых, физически крепких девушек были готовы исполнить любую прихоть султана, но рожала почему-то только Роксолана. Ошибки быть не может вот почему.

Каждый визит даже простой гезде в спальню султана старательно записывался, чтобы позже не возникло вопросов, если этот визит принесет свои плоды в виде продолжателя рода. Ну и, конечно, чтобы вовремя пресечь нежелательную беременность. Можно возразить, что и во время фавора Роксоланы также пресекали. Едва ли, ей так завидовали в гареме все во главе с валиде, так желали подвинуть с занятого при султане места, что любая другая беременность была бы всему гарему только в радость, вот уж когда никто не стал бы вызывать выкидыш у самой нежеланной джарийе. Просто самой нежеланной была Роксолана.

Не рожали одалиски с тех пор, как Роксолана стала любимой султана Сулеймана, потому что иначе было бы записано не только время рождения любого младенца, но в точности – сколько чего на него ежедневно расходовалось. Удивительно, но в Османской империи существовал контроль и учет, которому могли бы позавидовать лучшие немецкие чиновники. Эсэсовским архивам далеко до султанских, по ним можно проследить, сколько муки или сахара в какой день израсходовали повара, сколько выпито шербета, сколько ткани какого цвета выделено какой одалиске… Именно благодаря этим записям мы знаем, сколько тонн (!) сахара привезли для десертов на пир по поводу обрезания принцев, сколько на блюда для пира ушло миндаля, а сколько – других орехов, сколько розовой воды или гусиной печенки…

Никаких записей по поводу младенцев, родившихся или не родившихся (в гаремной больнице тоже вели строгий учет) у других матерей, не найдено. Кроме того, по поводу младенца любого рода, даже если тот прожил всего пару часов, султану приходили письма с поздравлениями или с соболезнованиями, этот жест вежливости со стороны правителей соседних стран был обязателен. Так же поступал и сам султан.

Но и таких писем не найдено. Нет, их существует огромное количество (в канцелярии султана даже письма регистрировались для порядка), но все с поздравлениями по поводу детей, рожденных Роксоланой. Никто другой не рожал.

Эту странность можно объяснить только одним: ни с кем другим султан просто не спал! И не было никаких Изабелл, заблудившихся на просторах Средиземного моря, никаких других прелестниц, которых Сулейман осчастливил «в пику» Роксолане. Так не бывает? Ну почему же, султан – нормальный мужчина, почему он непременно должен тащить кого-то в свою постель, если его супруга в интересном положении?

Почему мы так настойчиво отказываем султану Сулейману в нормальной супружеской верности, почему считаем его на такое неспособным? Потому что остальные так не поступали? Но остальные не женились на бывших рабынях и не назначали бывших рабов Великими визирями.

Сулейман не был обычным султаном, иначе он не вошел бы в историю и не задержался навсегда в людской памяти.

Давайте поверим не слухам Бедестана, которые распускали нарочно, а документальным записям очевидцев, сделанным ради составления правильного образа султана, которым невыгодно было бы лгать или что-то приукрашивать.

Сулейман любил Роксолану с первой встречи и до своего последнего дня, любил по-настоящему, султан тоже может быть однолюбом. Нуждался только в ней, ее ласке, ее голосе, похожем на звук серебряного колокольчика, был един с ней душой, а все остальное просто наветы завистников, на такие чувства неспособных и потому их не признающих.

Завистниц у Роксоланы было много, а вот враг все это время только один – Ибрагим-паша.

Ни одна женщина в гареме, даже самая красивая и могущественная, не могла противостоять Роксолане, просто потому, что жила в другом измерении, у одалисок были другие интересы, они не умели и не хотели жить интересами султана, а не своими мелкими склоками.

Роксолане мог противостоять только один человек – Ибрагим. О том, что они не поделили, можно не размышлять: конечно, Сулеймана. Но почему? Ведь пока был жив Ибрагим, Роксолана в дела империи не вмешивалась и в политику не лезла, она занималась детьми и самообразованием. И только после казни Ибрагима, словно почувствовала упавшие оковы, стала не просто жертвовать на благотворительные цели, но и создала фонд, стала строить общественные здания, содержать столовые для бедных и так далее.

Почему был казнен Ибрагим-паша?

Действительно ли к этому причастна Роксолана?

Чем они были похожи и чем отличались?

Это не праздные вопросы, потому что от них зависит понимание характера самой Роксоланы.

В сплетнях все выглядит так, будто султанша решила извести визиря, чтобы иметь возможность беспрепятственно влиять на султана. Это тем более похоже на правду, что после казни Ибрагима Сулейман значительно изменил внешнюю политику и линию собственного поведения.

Мол, ведьма-султанша подбросила султану фальшивые бумаги, порочащие его друга, чтобы уничтожить соперника в борьбе за душу Повелителя. Удивительно, что молва, называвшая Ибрагима не иначе как «френк», то есть «чужак», и презиравшая за те самые статуи языческих богов, на сей раз была на стороне пострадавшего, твердо уверенная, что это ведьма извела визиря.

Казалось бы, два скорпиона сцепились в банке, стоило бы порадоваться, если оба так плохи, но одна из двоих неугодных осталась жива, и вся ненависть теперь досталась ей одной. Именно потому Роксолана в сплетнях и слухах даже хуже Ибрагима, которого при жизни ненавидели, пожалуй, больше, потому что Роксолана жила за закрытыми Вратами Блаженства, а визирь – на виду.

У Роксоланы и Ибрагима немало сходства в судьбе: оба были рабами, волею случая попали к Сулейману и были им приближены, для обоих Сулейман был главным в жизни, оба были ему преданы и желали только добра, оба были сообразительны, крайне любознательны, имели быстрый ум, схватывая знания на лету, оказались прекрасными организаторами и очень любили новшества. Оба были белыми воронами в своем обществе, и обоих, каждого по-своему, любил султан.

Что могло сделать врагами таких людей, чем они умудрились помешать друг другу?

Что же отличало Роксолану и Ибрагима?

Ибрагим был публичным человеком, очень публичным, любившим блеск и мишуру славы, поклонение окружающих, рукоплескание толпы. Любил быть в центре внимания, любил лесть. Это не мешало ему быть толковым и порядочным.

Экранный Ибрагим волей костюмеров откровенно недотягивает до настоящего. У Ибрагима Паргалы свита была не меньше, а иногда (в отсутствие султана) и больше султанской. Одежда из самых дорогих тканей, обувь лучшей кожи, конская сбруя украшена драгоценными камнями. Это само по себе неплохо и вполне понятно для мальчика, выросшего в бедности.

Иностранцы описывали его манеру одеваться как блестящую и даже роскошную. Манеру держаться – как ироничную и временами надменную. Он пользовался каждой возможностью подчеркнуть свое возвышение, свое равенство султану. Рожден в рыбацкой деревушке? Зато стал Великим визирем Османской империи.

Но недаром народная мудрость ставит медные трубы лести на последнее место, их пройти куда трудней, чем огонь и воду. Ибрагим, судя по всему, не прошел. Уши привыкают к лести, и человек перестает ее замечать. Ибрагим к тому же так часто и много внушал всем, что он равен султану (это было перед иностранцами и для пользы дела), что сам в это поверил.

Скупые строчки обрывочных записей приближенных к султану и самому Ибрагиму рассказывают, что ко времени персидского похода Ибрагим, видно, после несостоявшегося развода и рождения у Хатидже сына, уверовал в то, что вошел в султанскую семью навсегда, в свою недосягаемость для кого угодно и стал называть валиде тещей, султана – братом, а за глаза и вовсе «этим турком».

Неизвестно, знал ли об этом сам Сулейман. Если знал и долго молчал, значит, в нем копилась та самая гроза, которая в конце концов уничтожила Ибрагима.

В самом деле, чего было бояться Ибрагиму? Сулейман никогда своего слова не нарушал, а уж клятв тем более, если поклялся, что не снимет друга с должности Великого визиря и не казнит его – значит, так и будет, бояться нечего. Лесть окружающих только помогала утвердиться в этом убеждении.

И Ибрагим просто потерял чувство реальности.

Началось все с неудач в походах: последние два европейских не удались категорически, хотя и убытков не принесли, но Вена не была взята, а Сулейман испытал разочарование. И в Ибрагиме в том числе.

Когда после первого похода на Вену король Фердинанд прислал своих послов и те попросту нахамили вместо предложения о мире, Ибрагим сумел высмеять послов, что понравилось султану. Но потом был второй бесполезный поход и новые послы.

И вот тут Сулейман испытал настоящий шок. Послов от Фердинанда Габсбурга принимал сам Сулейман, он тоже сумел поиздеваться, обещав своему «сыну» Фердинанду мир, пока тот сам будет его соблюдать.

Послов от Карла Габсбурга принимал Ибрагим.

То ли в тот день у визиря было особое настроение, то ли, что называется, шлея под хвост попала, но оказалась эта шлея столь действенной, что завела язык Ибрагима-паши в непозволительные дебри.

Послы слушали с изумлением. Подробности переговоров сохранились благодаря отчету Корнилиуса Дуплициуса, того самого посланника императора Карла. Ему не было смысла перевирать хвалебные речи визиря, потому записям можно верить.

Ибрагим сообщил послам, что империей управляет он, а султан только… не препятствует, то есть, не мешает. Послы с изумлением слушали все эти «все делается по моему желанию», «ведение войны, заключение мира, казна – все в моих руках…», «султан поступает согласно моим советам» и так далее.

Показывал печать:

– У вашего короля одна печать, а у моего господина две, вторую он доверил мне, потому мои приказы равносильны его приказам, они подтверждены печатью.

Ибрагим, кажется, забыл об одном: комнаты переговоров имели окна, закрытые частой решеткой, стоя за которой можно было слышать все происходящее в помещении, оставаясь при этом невидимым. Это придумал еще прадед Сулеймана султан Баязид, чтобы иметь возможность слышать речи на заседаниях Дивана и, если станет скучно, просто удалиться не привлекая внимания.

Был ли Сулейман за решеткой во время приема Ибрагимом-пашой Корнелиуса Дуплициуса? Если судить по вдруг изменившемуся отношению султана к своему визирю, был и все слышал. Возможно, и принимать посла поручил, чтобы самому проверить слухи о самомнении визиря.

Можно представить, насколько потрясло султана услышанное.

Но неужели Сулейман не подозревал, что Ибрагим себя мнит правителем, а его – просто послушной пешкой на троне? Не догадывался, что послы несут подарки прямиком визирю и его просят об одолжении? Что Ибрагим распоряжается слишком многим и решает многие вопросы сам, без ведома султана?

Нет, все знал и все понимал. Просто за много лет привык мыслить с Ибрагимом заодно, свои решения только подтверждать его доводами, привык пользоваться его знаниями и ловкостью. А еще… Сулейман не очень любил внешний блеск и мишуру публичности. Праздники – это хорошо, но иногда султан даже завидовал женщинам, которые могут сидеть за занавесом и не обязаны красоваться на коне или на троне. Сулейману куда больше нравились размышления в тиши своих покоев или в саду, создание украшений (он был хорошим ювелиром), чтение книг, стихосложение… И куда меньше – торжественные приемы с множеством ритуальных действий, громкой музыкой и обязательным шумом. Понимал, что как правитель обязан выполнять все эти ритуалы, что блеск империи прежде всего воспринимают через его блеск, но понимать и любить не одно и то же.

Для блестящих приемов и хитрых разговоров с послами был Ибрагим-паша. Но оказалось, что визирь пошел дальше: ему подали кисть руки, он готов отхватить всю ее по плечо.

Сулейман был умен, очень умен, как и скрытен. А еще честен с собой. Он сознавал, что Ибрагим не преувеличил, сказал послам правду – султан действительно поступал по его подсказке, отдал в руки визиря так много, что правил, по сути, он. Но одно дело получить власть и пользоваться ею, совсем иное – возвестить об этом на весь мир. То, что сегодня услышали послы, завтра станет известно всей Европе. Там мало кто понимает, что Сулейману достаточно сделать всего одно движение, сказать одно слово – и участь самого разумного и могущественного визиря будет решена, что не султан в его руках, а сам Ибрагим в руках Сулеймана просто игрушка, жизнь которой не много стоит.

За Ибрагимом не стоял янычарский корпус или армия, способная сбросить самого султана за обиду, учиненную визирю. Ибрагима никто не поддержит, если он решит пойти против своего владетеля. Вся мощь Ибрагима в его дружбе с султаном, в доверии Повелителя, в их многолетней привычке советоваться. Лишись визирь этого доверия, в одночасье потеряет все остальное.

Проблема в том, что Сулейман не представлял никого рядом с собой на месте Ибрагима-паши.

И все же дальше так оставаться не могло.

Сулейман понимал, что, попустительствуя самомнению Ибрагима, просто разрушит доверие к самому себе и за границей, и в собственной стране.

С Ибрагимом надо было что-то делать.

Для начала Сулейман отправил его в поход на шаха Тахмаспа:

– Желаешь воевать? Отправляйся против Сефевидов. Багдад должен принадлежать Османам!

Самомнение подвело Ибрагима, он окончательно потерял чувство реальности. Поход был провален по всем статьям, даже казнь Скандера Челеби не помогла оправдаться. Ибрагим не испугался письма Челеби к султану, потому что знал: Сулейман не поверит. Сулейман не поверил, но не всему, было в письме и рациональное зерно: визирь зазнался и мнит себя хозяином империи. Челеби просто подтвердил то, что султан и сам слышал из-за решетки зала приемов.

Приказы от имени «султана» Ибрагима видели многие, это было открытое оскорбление настоящего султана, и хотя Сулейман понимал, что Ибрагим допустил такое не из желания захватить власть, а просто из самомнения, оскорбление проглотить трудно. Очередное оскорбление. Открытое оскорбление. Смертельное оскорбление.

Не так уж давно Ибрагим карал в Египте бывшего Второго визиря Ахмеда-пашу за то, что тот присвоил себе такой же титул. Забыть участь казненного Ахмеда-паши Ибрагим не мог, не мог и не понимать, что это оскорбление и к чему оно может привести. Скандер Челеби даже пытался отговорить его так подписывать приказы, но не удалось.

Это означало только одно: Ибрагим не просто не боится гнева Повелителя, он насмехается над этим гневом, считая, что послушный султан проглотит все молча, ведь он дал клятву…

К тому же ширились слухи, что Ибрагим-паша намерен уничтожить сефевидского шаха Тахмаспа, чтобы самому сесть на персидский трон, недаром он называет своего маленького сына «шех-заде». Соверши это Ибрагим, для Сулеймана не было бы ничего плохого, зять в качестве соседа давал надежду не воевать из-за каждого клочка выжженной безжалостным солнцем земли, не ждать нападения с востока, находясь на западе.

Если бы это свершилось… но Сулейман уже прекрасно видел, что Ибрагим ничего подобного не сделает, одно дело – мнить себя великим завоевателем и совсем другое – быть им. Ибрагим мог быть прекрасным полководцем, но для этого надо спуститься на землю и перестать изображать себя вершителем судеб целых империй.

Сулейман не стал разбираться с визирем на месте, он завершил поход сам, взял Тебриз, хотя вынудить шаха Тахмаспа принять бой не смог, тот по-прежнему избегал столкновения. Поход получился очень тяжелым, но все ошибки были исправлены и все задачи решены. Чтобы избежать новых столкновений в приграничной полосе, Сулейман применил тактику «выжженной земли», как раньше поступали сами Сефевиды – широкая полоса земель вдоль границ осталась безлюдной и почти безжизненной, на ней были уничтожены все жилища, поля, колодцы…

Вернувшись в Стамбул, Сулейман долго не мог решиться на последний шаг. Как бы ни злился из-за всех последних происшествий на Ибрагима, тот все же был его другом и советчиком на протяжении многих лет и уже тринадцать лет был Великим визирем. Поставить на его место другого значило брать всю ответственность на себя и все решения принимать самому.

Последней каплей стали сведения, что Ибрагим-паша тайно связан с императором Карлом Габсбургом. Это был уже не просто запрещенный удар, это предательство в его верхней точке. Что бы ни двигало визирем, даже желание таким образом примирить двух достойных противников (а Сулейман уважал Карла как великого императора, хотя при послах делал вид, что относится к нему снисходительно), делать подобные шаги за спиной того, кто дал тебе свободу и власть, недопустимо.

Но Сулейман помнил данную клятву: не снимать Ибрагима с должности Великого визиря и не казнить его.

Целую неделю день за днем султан проводил время с Ибрагимом, посещая заседания Дивана, беседуя с другом, откровенно намекая, что ему пора уйти самому. Попроси Ибрагим отставку – получил бы ее и смог спокойно удалиться куда захотел.

Но визирь не попросил. Не понимал, что происходит? Его дневниковые записи говорят, что понимал, все знал и просто шел навстречу своей судьбе. Судя по тому, что не принял никаких мер, верил, что судьба и на сей раз будет счастливой, султан молча поскрипит зубами и все проглотит.