Текст книги "Екатерина Великая. Первая любовь Императрицы"

Екатерина, может, и не была умнее своего жениха, но они были умны по-разному, его блестящая, куда более блестящая память не помогала в беседах просто потому, что Петр выуживал из нее совсем не то, что интересовало общество. Конечно, юноша чувствовал свое несоответствие, которое воспринималось как ненужность, ущербность. Считал, что это из-за его внешней неприглядности, ведь рослому Петру Бестужеву он был чуть выше плеча, с Гендриковым не мог сравниться шириной плеч, а красавчик Чернышев лицо имел куда более приятное, чем у князя.

Все не так, все хуже, а очень хотелось быть лучше всех, ловким, сильным, красивым, легко вести умную беседу, быть в центре внимания, причем внимания восхищенного. Но это, конечно же, не получалось, и Петр… уходил в фантазии. Он то врывался в компанию Екатерины и разрушал там все, выставляя себя болтуном и недоумком, то удалялся в собственный мир, где был полным властелином над лакеями, солдатиками и сворой собак. Там царили приказы, кнут, жестокость, но там он чувствовал себя на вершине. Это было не столько его виной, сколько бедой, но никто из взрослых не замечал, а молодежи было не до того.

Конечно, такое поведение не могло способствовать хорошим отношениям с невестой, они, словно корабли в море, расходились все дальше и дальше… Как ни старалась Екатерина настроить себя, первая любовь к жениху никак не складывалась, не получалось влюбленности, хоть плачь.

Потом Петр заболел, потом еще раз, и еще… подхватил ветряную оспу и лежал, весь покрытый красными пятнышками… потом заболел корью… Он словно и впрямь добирал все, чего недобрал в детстве: будучи семнадцатилетним, болел детскими болезнями.

Любить вечно недужного, хилого жениха не получалось, получалось только жалеть, а Петру от этой жалости становилось только тошней. Когда приходила проведать красивая, цветущая девушка, он зарывался лицом в подушку и кричал, чтобы его оставили в покое.

Елизавета Петровна вернулась в Москву, долго качала головой, поражаясь, почему из всей веселой компании болеет один Петр, ругала его докторов и камердинера, приказала убрать из покоев всех собак и унести солдатиков.

– Ему жениться скоро, а он в куклы играет! Куда Брюммер смотрит?

Но Брюммер больше не мог распоряжаться досугом и поведением великого князя, Петр считал себя взрослым, и тем больше, чем больше выглядел сущим ребенком. Получался замкнутый круг: понимая, что на него смотрят как на глупое шаловливое дитя, князь норовил удариться в детство еще сильней, но тем меньше его воспринимали как взрослого. Не было рядом умного Штелина, а с Тодорским Петр разговаривать не желал.

В то время как княжна по окончании летнего перерыва снова принялась усердно заниматься, Петр болел и от занятий отвык совсем. Он вовсе не был глуп или ненаблюдателен, прекрасно понимая, что невеста быстро уходит вперед в развитии, становится все взрослее по сравнению с ним. Это вызывало не только отторжение Екатерины, но и желание принизить ее, настоять на своем даже в глупостях, подчинить своей воле.

Если же сама Екатерина пыталась ему помочь, Петр воспринимал это как наставничество, стремление показать, что она умней. Княжна плакала, но ничего поделать не могла. Оставалось надеяться, что со временем все сгладится само собой.

Раньше Екатерина опускалась до игр в куклы, норовя подстроиться под жениха, но теперь, имея двор и компанию с совсем другими интересами, она уже не желала заниматься глупостями. Петр воспринял это как предательство.

Елизавета Петровна заметила разницу между молодыми людьми, посетовала, но тоже решила, что со временем все образуется.

Наконец Петр выздоровел и даже чуть окреп. Императрица старалась бывать рядом с ними обоими, отношения между женихом и невестой несколько наладились. В декабре было решено возвращаться в Петербург.

И снова по сторонам дороги заснеженные леса и поля, снова ледяной ветер в лицо и приходится прятать лица в меха. Но Фрикен уже поняла, почему русские стараются передвигаться зимой – санный путь много быстрее летнего. И хотя дороги, по которым ездила императрица, всегда содержались в отличном состоянии, вернее, к каждой ее поездке спешно приводились в таковое – выравнивались, даже выглаживались, освещались и закрывались для проезда остальных, – двигаться в санях по накатанному снегу куда легче, а от холода можно закутаться.

У императрицы был свой возок с постелью и обогревом, потому она ехала и ночью, остальным пришлось ночевать на станциях. В ее возок все не поместились, Петер, Фрикен и Иоганна ехали в санях.

Девушка вдруг заметила, что жениха словно трясет. Замерз, что ли? Неудивительно, он совсем недавно перенес корь, из-за этого задержались в Москве. Нужно было Петера отправить в теплом возке с императрицей, но упрямый юноша не захотел ехать с теткой.

– Петер, вы не больны?

– Н-нет…

Но озноб явный, а потому во время остановки Фрикен позвала врача и Брюммера. Лекарю было достаточно одного взгляда на лицо наследника, чтобы немедленно потребовать от принцессы удалиться:

– Оспа!

Екатерина в ужасе прижала руку к губам:

– Он справится?!

– Не знаю.

А мать уже тянула ее прочь от больного жениха:

– Ты с ума сошла! Нам нужно спешить дальше. Что будет, если ты заболеешь?!

– Но, мама, нельзя же оставлять его одного в этой деревне?

– У него есть свой двор, есть Брюммер и множество других. Ты должна слушаться свою мать!

Иоганна была по-настоящему напугана возможностью заразиться самой. Оспа оставляла на лице такие следы… Нет, нет, только не это!

Немного погодя мать и дочь уже мчались к Петербургу, оставив больного Петера в деревне Хотилово в простой избе бороться с болезнью. Стоило отъехать, у Фрикен началась просто истерика:

– Мы не должны были уезжать! Вдруг Петер умрет? Ему нужна наша поддержка и помощь.

– Я никогда не сомневалась, что ты глупа! Чем мы можем помочь Петеру, сидя рядом во вшивой избе? Только тем, что заразимся сами и останемся уродинами.

– А… если он останется?

– Он мужчина, к тому же и без оспы не так красив, чтобы гордиться своей внешностью. А я женщина, красивая женщина, заметь, и не желаю терять свою красоту.

Впереди помчался курьер – сообщить императрице о болезни наследника. Но и мать с дочерью теперь ехали не останавливаясь, Иоганна-Елизавета словно спешила прочь от заразы будущего зятя. Ночью посреди дороги в поле навстречу им показались сани, судя по сопровождению и освещению – императрицыны.

Это действительно была Елизавета Петровна, возвращавшаяся в Хотилово к своему больному племяннику. Иоганна зачастила:

– Ваше величество, я сочла необходимым увезти принцессу…

Фрикен, напротив, взмолилась:

– Возьмите меня с собой в Хотилово!

Елизавета Петровна внимательно посмотрела на зареванную девочку:

– Вам жаль Петера?

– Конечно, он один и болен.

– Ваша мать права, не стоит рисковать. А Петер не один, я буду с ним. Езжайте в Петербург и ждите вестей. Надеюсь, хороших вестей.

Сани разъехались, Фрикен продолжала реветь, вытирая замерзающие слезы тыльной стороной ладони, пока мать не разозлилась:

– Прекрати!

Императрица примчалась в Хотилово и вопреки всем уговорам и даже требованиям лекарей бросилась к постели больного. Петр был в горячке. Еще не полностью оправившийся после кори организм теперь поражен оспой. Елизавета Петровна оспой не болела, но уходить от больного отказалась, даже спала не раздеваясь, превратилась в великолепную сиделку на целых шесть недель.

Петер метался в бреду долго, сквозь туман забытья он видел рядом со своей постелью прекрасную добрую женщину… Бедному юноше казалось, что это мать, ведь он никогда не видел Анну Петровну, а на портрете она именно такая – красивая…

Пальцы Петера коснулись нежной белой ручки, сквозь сиплое дыхание послышалось:

– Мама…

Елизавета Петровна разрыдалась. Она рожала детей, но ей никогда не доводилось их тетешкать, о них заботиться, даже просто просиживать ночи напролет у кроватки больного ребенка.

– Да, дорогой…

Очнувшись, Петер понял, что это не мать, а тетка, и смутился, но императрица была так внимательна, так нежна с ним, что при одном взгляде на красивую молодую женщину наворачивались слезы.

О нем впервые заботились чисто по-женски, без приказов и угроз. Он впервые был кому-то нужен даже вот такой – больной, заразный… Не думая, что делает, Петер схватил руку тетки и, прижавшись к ней губами, разрыдался. Они долго плакали вместе. Уже было понятно, что лицо юноши безнадежно испорчено оспинами, к прежней некрасивости добавится еще вот эта рябость… Конечно, мужчине не обязательно быть красавцем, особенно если этот мужчина император, но Елизавета прекрасно понимала, как трудно будет замкнутому, нервному юноше с окончательно испорченной внешностью. Оставалось только полагаться на ум и такт его невесты.

– Твоя невеста все со мной сюда рвалась, насилу отговорила…

Это была не совсем правда, но ложь во спасение, Петеру так нужно знать, что им не пренебрегают. Он чуть улыбнулся:

– Правда?

– Ее мать увезла поспешно, по пути встретились, все просилась со мной к тебе, но я не позволила. Сама справлюсь. Зато вон всякий день письма шлет, спрашивает.

А вот это была правда, Екатерина прекрасно сознавала, что в случае смерти Петера она будет в России просто не нужна. Конечно, добрая императрица могла бы оставить девушку в Петербурге, но мать никогда этого не допустит. Екатерина действительно переживала из-за здоровья жениха, но и потому, что ей было жалко вечно больного юношу. О том, что оспа изуродует его лицо, Фрикен старалась не думать. Письма писала по-русски, вернее, переписывала то, что для нее сочинял Ададуров, но в конце добавляла одну-две фразы от себя на ломаном русском, с ошибками и оговорками. Елизавета Петровна улыбалась.

Эти шесть недель оказались тяжелыми для всех. Двор в ожидании выздоровления наследника и возвращения императрицы с князем в Петербург не только не затих, напротив, превратился в растревоженное осиное гнездо. Каждый пытался понять, что делать дальше, и интриги закручивались, точно водовороты на бурной реке. Елизавета Петровна не болела оспой, а потому вполне могла заразиться от племянника. Придворные прекрасно помнили, как дорожит своей красотой их правительница, и понимали, во что превратится их жизнь в случае, если лицо императрицы окажется изуродовано. О возможной смерти самой Елизаветы Петровны даже думать не хотелось, это означало полный коллапс.

Рвала и метала и Иоганна, хорошо понимая, что в случае смерти наследника уж ее-то планы рухнут окончательно. София крещена в православие, она будет не нужна вообще никому даже в Голштинии, не говоря уж о том, что сама принцесса Иоганна с ее великими надеждами будет поднята на смех, никому не будет дела до смерти жениха, все станут смеяться над незадачливой невестой и несостоявшейся тещей.

Наконец от Елизаветы Петровны пришло письмо, гласившее в том числе:

«…могу вас обнадежить, что он, к радости нашей, слава Богу, совершенно на нашей стороне…»

Это означало, что наследник, несмотря на хилый организм, выжил и теперь поправляется. Екатерина вдруг почувствовала, насколько за эти недели ей стал дорог не слишком симпатичный жених. Все эти долгие дни и ночи, несмотря на постоянные придирки матери, просто изводившей дочь непонятно зачем, Екатерина старалась думать только о хорошем. Она искренне молилась за здоровье суженого, но не только потому, что боялась в случае его смерти крушения своих надежд, но и потому, что было жаль такого слабого, в общем-то неплохого юношу. А что нрав дурной да несдержанный, так об этом сейчас вовсе забывалось. Ночами, лежа без сна, Екатерина вспоминала Петра, стараясь найти еще что-то хорошее.

«Господи, нельзя, чтобы он умер вот так… в деревенской избе… больной, несчастный… он же так молод, все еще можно исправить, и нрав тоже…»

В маленьком Хотилове молилась императрица. Возможно, Господь услышал мольбы этих двух женщин, возможно, великому князю еще был не срок, болезнь отступила, правда, оставив на лице глубокие следы…

Поняв, что племянник изуродован окончательно, Елизавета Петровна даже испугалась. И был-то не красавец, а теперь и вовсе урод. Когда-то зарастут эти рубцы… Женщина хотя бы запудрила да мазями замазала, а что делать юноше, да еще такому, у которого скоро свадьба?

Или той свадьбе не бывать? Хватит ли у его невесты ума не оттолкнуть, не отказаться от изуродованного жениха? Хватит ли у него ума вести себя приятней, постараться завоевать расположение невесты не внешней красотой, а внутренней? Императрица вздохнула: какая уж тут внутренняя красота, ежели он невесту норовил своим замашкам обучить и даже ей звание в своей кукольной армии присвоил. Как ему объяснить, что не так нужно?

Долгими днями и ночами, сидя рядом с выздоравливающим племянником, она размышляла о том, как ей свести этих двоих, чтобы у них и семья получилась, и в семье все как надо. Решила привечать Екатерину получше, быть поласковей (хотя куда уж больше?), а Петра освободить от учения, чтобы сил набрался (после выучится всему, что нужно), и приставить к нему человека половчей, чтобы подсказал про мужнины обязанности. И к Екатерине тоже не мешает, вряд ли мать, занятая только собой, чему-то научила.

Елизавете Петровне уж донесли, что невеста князя серьезные книжки взялась читать. Императрица не знала, радоваться или сердиться. Что за серьезные книги? Философские. К чему это девице философские книги читать?

Но, подумав, решила, что пусть уж лучше умные книги читает, чем амуры с кем крутит. Только бы не стала перед женихом своей разумностью похваляться, чтобы тот совсем не задичился. Но как раз этого за Екатериной не замечалось. Временами Елизавета Петровна даже дивилась: как могла у Иоганны вырасти такая дочь? Сама принцесса Цербстская читать умела, но едва ли знала, что такое философия, а уж умные книги обходила за версту, а дочь вон какова.

Великий князь выздоровел, и его можно везти в Петербург. Глядя на исхудавшего и окончательно подурневшего племянника, императрица обливалась слезами. Объясняла эти слезы радостью из-за выздоровления Петера, но он уже понял, что есть в этой бочке меда большая ложка дегтя, слишком неприглядное отражение всплывало в зеркале.

В Петербурге в январе часты оттепели, когда снег вдруг становится рыхлым, деревья внезапно обнажаются, растеряв свой белоснежный наряд, темнеют, весь город и округа производят не лучшее впечатление.

Именно в такой пасмурный день императрица наконец привезла наследника в Зимний дворец. Это было еще старое здание с маленькими окошками, куда и в солнечный день свет проникал едва-едва, а уж в ненастный январский его и вовсе было мало. Но, несмотря на это, много свечей почему-то не зажгли, в большой зале, где Екатерина с матерью ждали появления выздоровевшего Петра, царил полумрак.

Потом она поняла, что сделали это нарочно, чтобы изменившаяся не к лучшему внешность князя не бросилась в глаза сразу. Но получилось только хуже: сумрак добавил темных красок, и результат вообще ошеломил.

Екатерина заготовила речь, короткую, но проникновенную, чтобы поздравить суженого и обнадежить, что эта тяжелая болезнь последняя, остальные будут легкими и незаметными… или вообще не будут. Она так и этак прикидывала, какие слова стоит говорить, а какие нет, чтобы ненароком не обидеть юношу. Потом решила, что не станет произносить ничего из заготовленного, просто пожмет ему руку и скажет, что придет в голову. Он столько перенес, так измучен, ему нужны просто ласковые взгляды и искренность…

Знать бы ей, что все выйдет так и не так и какие принесет результаты…

Услышав шаги, Екатерина замерла, напряглась, почти вытянувшись в сторону двери. Та распахнулась, как всегда, когда шел великий князь, порывисто, в залу вошли двое – Петр и Брюммер. Первым движением княгини было броситься к жениху едва ли не в объятия, она даже двинулась навстречу и… замерла почти в ужасе.

Это длилось едва ли мгновение, Екатерина тут же взяла себя в руки, улыбнулась как можно шире, ласково проворковала о радости, которую испытывает от выздоровления великого князя. Но это мгновение не прошло Петром не замеченным. Произошло то, чего он боялся больше всего, – Екатерина ужаснулась его виду. Петр действительно страшно исхудал, мундир на нем висел мешком, руки и ноги, и без того длинные, вытянулись еще больше, плечи сузились, а голова стала еще больше. Громадная голова в белом парике на тонкой шее, на лице темные пятна, оно красно, глаза ввалились черными кругами…

Все, что столько времени создавалось между ними, все хорошие отношения вмиг оказались разрушены. О доверии речи больше не шло, Петр решил, что все добрые слова и улыбки Екатерины фальшивы. Он напрочь забыл, как сам ужаснулся виду исхудавшей после болезни невесты, как открыто сказал, что она стала страшная, не подумал, как она переживала из-за этих слов. Для Петра существовал только он, а его сейчас обидели, хоть на мгновение, но дали понять, что он урод. Чего он ждал? Что Екатерина не заметит изрытого оспинами лица?

Она сумела справиться с собой, улыбаться, весело щебетать, но Елизавета Петровна все поняла, заметила, как изнутри рвутся слезы, как сжалось сердце девушки. Конечно, Петр и без того не красавец, а теперь и вовсе дурен, а она расцвела, каково ей с таким женишком? Поняла, а потому стала торопить свадьбу, пока неприятие жениха не переросло в ненависть к нему.

Императрица торопила, а доктора возражали: молод, не окреп, подождать бы годик…

– Да ему семнадцать! В таком возрасте детей уж имеют.

– Не всякие в семнадцать взрослые…

– Пусть! Рядом с женой повзрослеет скорее, перестанет в куклы играть и с собаками бегать. Женю!

Екатерину осыпала дарами, старалась быть ласковой и внимательной, даже на Иоганну перестала коситься.

Замужество

– Вот так, хорошо, ваша светлость…

Мария Жукова называла Екатерину великой княгиней, хотя та таковой еще не была. Но сейчас неважно, она могла бы говорить что угодно, на взволнованную девушку больше действовали звуки ее ласкового голоса, успокаивающего, почти убаюкивающего. Стало немного легче, Екатерина принимала ванну, уже не так трясясь. Хотя вчерашний разговор с матерью ее скорее испугал, чем обнадежил…

И вдруг…

– Ее Величество государыня!

– Ах! – Екатерина прикрылась руками. – А я не одета! Я совсем голая!

– Это мне и нужно. – Голос императрицы почти насмешлив, взгляд въедлив. – Мне давно надо бы посмотреть на тебя нагую, да все не могла собраться.

Девушка испуганно замерла, пока Елизавета Петровна разглядывала ее со всех сторон. Но императрица осталась довольна, даже чуть слышно хмыкнула по-немецки:

– Лебедь белая этакому… достанется.

Императрица уже была почти наряжена и теперь желала посмотреть, как будут одевать и причесывать невесту. Ткнувшуюся в комнату мать бесцеремонно выпроводили, чтобы не путалась под ногами.

Нижнее белье, пока пеньюар, чтобы не засыпать пудрой платье… Императрица в это время спорила с парикмахером:

– Нет, завитки будут мешать короне!

– Фаше феличестфо! Я фсе сделаю как нато… корон пудет держат корош!

Куафюр упрям, Елизавета Петровна махнула рукой:

– Делай, но, если хоть покачнется, я с тебя самого не один парик сниму, а вместе с головой.

Бедолага понял, что угроза нешуточная, сразу заелозил, мол, если Ее Величество желает… кроме того, великая княгиня непременно должна держать голову прямо, иначе никакие ухищрения не помогут и корона свалится…

– Ты слышала? Голову держать прямо!

– Да, Ваше Величество…

Серебряное платье, серебряная накидка, корсаж неимоверно затянули, отчего и без того тонкая талия Екатерины стала совсем осиной…. Елизавета покосилась в зеркало на свою собственную и вздохнула. Она и в девичестве тоненькой не бывала, в матушку удалась – полная и крепкая.

Наконец прическу соорудили, платье затянули, пришло время драгоценностей, хотя самой Екатерине казалось, что она уже и так блестит и сверкает. Елизавета Петровна указала на сережки, фрейлина немедленно подала их невесте. Серьги тяжелые, ушам чувствительно, но сегодня Екатерина была готова вытерпеть все. Потом в ход пошли кольца, браслеты, броши, заколки… Безумно дорого, сверкающе и столь же тяжело.

И наконец, великокняжеская корона. Как бы ни крепил ее куафер, Екатерина понимала, что стоит наклонить голову, и тяжеленное сооружение просто съедет, потащив за собой прическу, неважно, с кудрями та или без. Корону императрица надела собственноручно, чтобы Екатерина почувствовала, какое ей делается одолжение.

Уже полдень, а великого князя все не было. Он опоздал совсем ненамного, минут на пять, но императрица была вне себя!

Петра тоже нарядили в серебристый кафтан и навесили безумное количество украшений. Но если серебро на Екатерине только подчеркнуло ее бледность – императрица даже приказала принести из своих покоев баночку румян и нарумянить невесте щеки, – то наряд жениха окончательно испортил его внешность. Это особенно бросалось в глаза рядом с хорошенькой, хотя и неимоверно перепуганной невестой. В какой-то момент Елизавета Петровна даже закусила губу от досады: ну что же сестра Анна родила этакого уродца! Но вслух ничего не сказала, напротив, улыбалась так, словно действительно была счастлива будущим счастьем молодых.

Екатерине ни до чего, она старательно пыталась не качнуть головой, ни за что не зацепиться, но при этом держаться так, чтобы не быть похожей на деревянную куклу. Весьма сложное дело, если вспомнить тяжеленный наряд и корону на голове, от веса которой уже начал болеть лоб.

– Пора.

Елизавета Петровна первой шагнула по лестнице, за ней жених с невестой. Екатерина ожидала, что Петр поддержит ее, но тому, видно, и в голову это не пришло. Перед самой лестницей, понимая, что без опоры ей не спуститься, невеста все же сама протянула руку жениху, тот сначала недоуменно покосился на нее, но потом подставил свою. Все обошлось, не споткнулась, головой не качнула и даже смогла улыбаться множеству собравшихся придворных.

В России всегда умели праздновать, а уж блестящая Елизавета Петровна тем более. Но на сей раз она превзошла саму себя! Перед дворцом выстроились сто двадцать великолепных экипажей, последние в очереди терялись где-то вдали. Это были только те, кому милостивейше позволено ехать в Казанский собор.

Но Екатерина никого не замечала, все плыло перед глазами, а их застилали слезы всего сразу – восторга, страха, волнения. Жених, напротив, кажется, не волновался совсем. Но это только казалось, он дергался более обычного… Заметив это, императрица положила свою руку на его запястье:

– Петр, успокойтесь…

Он фыркнул:

– Вот еще!

В роскошнейшем раззолоченном экипаже, запряженном восьмеркой белоснежных коней, они ехали втроем – императрица Елизавета Петровна и молодые.

Но Петр тотчас отвлекся, принявшись называть стоявшие вдоль их пути полки и делая замечания, если что-то видел не по форме. Уже через пять минут Елизавета Петровна даже прикрикнула на племянника, до того надоел своими замечаниями:

– До того ли ныне?! Помолчи уж!

Петр надулся, даже отвернулся от императрицы, но почти сразу забыл свою обиду – впереди стояли его кирасиры:

– Вот! Вот! У моих порядок, и все знамена ровно наклонены, и мундиры как один, и букли с косами в порядке!

Елизавета Петровна даже зубами заскрипела: ну что за дурень! Народ, едва сдерживаемый драгунами (иначе и каретам не проехать было бы), вовсю высказывался, совершенно не стесняясь. Обсуждали «со знанием дела», с одобрением высказывались о невесте, мол, кралюшка-то какая, что твоя лебедь белая! Восхищались императрицей, но тут особо звучало, что Петрова дочь! И посмеиваясь, ругали жениха:

– Откель такого уродца-то взяли?

– Наследник, говорят, из Неметчины привезенный.

– То-то и оно, что из Неметчины, был бы наш, так была бы косая сажень в плечах. А ентот вон хуже малого дитяти.

– Сморчок, он и есть сморчок.

Знающий возражал:

– Так и невеста тоже из Неметчины…

– Будя врать-то!

– Как есть немецкая.

– Так что ж, и венчаться не по-нашему будут?

– Не… оба крещеные. Невеста и вовсе русскому училась со старанием.

Бабенка порешительней отозвалась:

– Врешь ты все, ирод проклятый! Не может таковая-то немецкой быть! Наша она, правда, бабоньки, наша?

И хотя бабонек рядом было немного, ее активно поддержали все, даже мужики. Было решено, что жених, может, и из Неметчины, потому сморчок. А невеста всенепременно наша, русская, и сердцу россиян мила.

Вокруг было шумно, в воздухе висел перезвон колоколов, гремели литавры, били барабаны, где-то трубили трубачи, то и дело доносилось многоголосое «ура!», но обсуждение жениха с невестой все равно слышно. Может, потому Петр так и старался заглушить эти неприятные разговоры своими резолюциями по поводу построения и обмундирования? Поняв это, Елизавета Петровна не стала племянника больше сдерживать. Проползла раздраженная мысль, что ему будет очень тяжело завоевывать любовь народную.

Покосилась на невесту, но та, кажется, ничего из людских криков и замечаний не слышала. Екатерина сидела ни жива ни мертва, боясь лишний раз шелохнуться. Неужто все так на свадьбах? Императрице казалось, что это должен быть самый радостный для молодых день, а один вон пальцем в гвардейцев тычет, словно пятилетнее дитя на прогулке, вторая сидит, едва живая с перепугу… А может, и она сама вот так бы, если бы парадно и прилюдно?..

И вот он, собор, тоже парадно убранный, ярко освещенный… Или это свет от свечей отражался во множестве бриллиантов присутствующих?

Петр с трудом выстоял длинную проповедь, все норовя то что-то поправить, то нос почесать, то вообще отвернуться, чтобы разглядеть убранство собора. Конечно, бывшему лютеранину трудно привыкнуть к роскоши русских соборов, но не время же оглядываться! Графиня Чернышева наклонилась ближе к великому князю:

– Ваше Высочество, от священника нельзя отворачиваться, примета дурная. Кто из молодых отвернется первым, тот и помрет первым…

Передав поверье, думала испугать, чтобы не вертелся, но Петр разозлился:

– Пошла вон! Дура!

Чернышева сделала вид, что не услышала оскорбления. Остальные вокруг тоже, хотя сказано довольно громко. Екатерина осторожно покосилась на жениха, тот усмехнулся:

– Говорит, кто первым отвернется от священника, тот и помрет первым… Глупости.

Екатерине не до суеверий, но в душе порадовалась, что не крутила головой, да и как она могла, если все время думала о короне?

К концу длинной, очень длинной церемонии она уже едва держалась на ногах, мечтая только об одном: чтобы ей позволили хоть на время снять корону. Во время ужина этого сделать не позволили, только в начале бала императрица сжалилась и разрешила ненадолго освободить голову от тяжелого украшения.

Когда корону осторожно выпутали из прически, Екатерина чуть не заплакала, потому что шея так затекла, что ею невозможно ворочать. Пришлось осторожно помассировать шею, наконец великая княгиня получила возможность наклонить голову к одному плечу, затем к другому…

Но тут же оказалось, что Екатерина должна танцевать полонез, а выйти в центр бальной залы без короны нельзя. Корону снова водрузили, теперь она была укреплена еще хуже, и полонез превратился для несчастной невесты в истинное мучение. Улыбка на устах и почти ужас в глазах…

Это заметила императрица и вопреки собственной привычке танцевать до рассвета вдруг объявила о сокращении времени бала. Честно говоря, облегченно вздохнула не одна Екатерина, неимоверно устали все: сначала многочасовая служба в соборе, потом ужин, бал…

Такого во дворце не видели – бал закончился в девять вечера, когда обычно в это время только начинался! Императрица объявила, что молодым пора в постель.

До их покоев провожали почти толпой, но после Петр ушел в свои комнаты, а Елизавета Петровна в сопровождении матери невесты и нескольких дам повела Екатерину в спальню. Помогли переодеться, уложили в постель и оставили ждать мужа…

В первые минуты Екатерина просто блаженствовала, отдыхая от тяжести короны на голове, затянутого корсажа платья, веса многих украшений, туго зашпиленных волос… Это было неимоверным блаженством – освободиться от груза парадного наряда! Гудели ноги, гудела голова, ныла замученная неподвижностью шея, почти тряслись руки… Но немного погодя, когда она уже пришла в себя, трястись стали не только руки. Мать не слишком умело объяснила ей суть того, что должно произойти, внушив главное: муж – хозяин судьбы и тела, его нужно слушаться и угождать.

И вот теперь при свете всего двух свечей Екатерина ждала этого самого хозяина, начиная дрожать уже словно в ознобе. Что она должна делать: сидеть, лежать? Или вообще кинуться супругу на шею, как только тот войдет в комнату? Войдет… вон в ту дверь он войдет… Нет, лучше лежать… или все же сесть?

Екатерина села, немного посидела, но в таком положении оглядываться на дверь было совсем неудобно, потому легла снова. Когда раздадутся шаги Петра, она услышит и успеет сесть…

Но муж не шел. Сколько прошло времени? Загадала: сосчитает до тридцати, откроется дверь, и войдет ее повелитель… Тридцать один… Может, она слишком быстро считала? Нет, надо медленней и лучше до ста… Но и на сто двадцать, и даже двести дверь оставалась закрытой. Если честно, то Екатерина в глубине души боялась появления мужа, но хотела, чтобы уж скорее все закончилось. Она слишком устала за день и просто боялась, что если ляжет свободней, то позорно заснет, прежде чем Петр появится.

Но и таращить глаза на оплывающие свечи тоже было нелепо. По тому, как сгорели свечи, Екатерина понимала, что времени прошло немало. Украдкой выглянула из-за полога на часы. Скоро полночь, то есть ждет больше двух часов. За это время можно было не только переодеться, но сделать это десяток раз.

И вдруг шаги…

Екатерина быстро спряталась за пологом, но почти сразу поняла, что шаги женские. Сердце испуганно забилось: может, пока она тут разлеживается, что-то случилось с императрицей, и поэтому нет ее супруга?! Но в дверь заглянула новая горничная мадам Кроузе, сразу поняла, что княгиня не спит, хмыкнула:

– А князь… там… – рука сделала какое-то неуверенное движение, – ужинает… с друзьями…

– К-как… ужинает?

Горничная, от которой за версту разило выпитым, заплетающимся языком подтвердила, кивая собственным словам:

– Заказал уж-жин… скоро придет… Не надо ли чего?

– Нет, благодарю…

– Ага…

И исчезла. Екатерина лежала, обескураженная таким невниманием Петра к себе. Нет, она знала, что ему нравится другая, Петр сам говорил, что женится только из-за приказания тетки, не более, но хотя бы в первую ночь он мог бы быть внимательней?

От обиды даже усталость забылась, а сон и вовсе пропал.