Текст книги "Карлсон, танцующий фламенко. Неудобные сюжеты"

ноктюрн
[ЛИТВИНОВ]

«Как нравится тебе юноша, Сократ?

Разве лицо его не прекрасно?» —

«Прекрасно», – отвечал я.

«А захоти он снять с себя одежды,

ты и не заметил бы его лица —

настолько весь его облик совершенен».

Платон, «Хармид»

Ок, ок.

Давайте, наконец, допустим.

Допустим в своём узком кругу, что такие вещи иногда случаются[43]43
  В. Вульф.


[Закрыть].

Классика жанра! Литвинову, впрочем, было не до смеха.

Последнее время он ходил сам не свой – да и что такое «сам», «свой»? Знать бы…

А он – нет.

Он-то, оказывается, как раз не знал.

Ни-че-го не знал о себе.

Но – по порядку: с такими вещами ведь не шутят.

Долгая память хуже, чем сифилис, – надо же, как некстати вспомнилось! – Особенно в узком кругу[44]44
  БГ.


[Закрыть]… Литвинов вышел из клиники и, слегка сутулясь, зашагал по Моховой, тщетно пытаясь спрятать лицо от колючего снега – увы, сегодня без машинки: какая машинка, когда даже щётки стеклоочистителей замёрзли, а коврики покрылись льдом? На стёкла пальмы и опалы мороз колдующий навёл[45]45
  Набоков.


[Закрыть], ну и так далее, everything’s cool[46]46
  Всё отлично!


[Закрыть], ес?.. Подойдя к перекрёстку, Литвинов поёжился, а, прочитав слоган на дверце заблудившейся в центре «спальной» маршрутки, даже поперхнулся: «Когда боль наступает на горло: Coldex Бронхо».

Что раньше знал он о боли? Что?..

Кажется, Бог наконец-то вынул беруши и внял его, Литвинова, мольбам, но что теперь с того, коли выходит так, будто все эти годы он, Литвинов, жил каким-то отражённым светом, а настоящего (что, впрочем, есть «настоящее»? то-то и оно!) – не видел, не чувствовал? А вот если взять, скажем, ту же Античность, размышлял он, тайно мечтая о своего рода исторической индульгенции. Те же Древние Афины – пример вполне себе хрестоматийный, а именно: объект желания рассматривается не сквозь призму гендера, но в первую очередь как некая п о з и ц и я: его, М или Ж, позиция агрессии или покорности… Сто-оп: опять же, он-то, Литвинов, не в Древних Афинах, а в Москве, в Ма-аск-ве живёт, где кто-то make love, кто-то – have sex, а кто-то просто делает то, что называется have inter course[47]47
  Вступать в связь.


[Закрыть], и о существовании такого экзота как сексуальная идентичность по обыкновению не подозревает.

Ну да, ну да, сейчас (Здесь и Сейчас. О, Деус, за что?) он, Литвинов, переживает пресловутый острый кризис треклятой сей и-ден-тич-нос-ти – спасибо, поgooglил. Отдельное спасибо г-ну Кинси за утверждение, касающееся дискретных[48]48
  Discretus (лат.) – разделённый, прерывистый.


[Закрыть] категорий, в природе практически не встречающихся – а он-то, Литвинов, прерван, разделён, раздроблен! (Он – в с т р е ч а е т с я?). На «встречающихся» вдруг резко пересохло в горле и Литвинов подумал, что если н е к о т о р ы е М-особи имеют низкий уровень тестостерона и повышенный – эстрогенов, то у него тестостерон понижается только когда он видит В., а всё остальное время пребывает в норме, что, по сути, если уж не патологично, то, по крайней мере, довольно странно… А если это, не смеющее (впрочем, скорее, не спешащее: так будет верней) себя назвать, чувство, и впрямь подобно, пардон, импринтингу? Ты воспринимаешь некий образ, а потом банально его идеализируешь: стимул-реакция – вот, собственно, и весь «эталон»…

Ок, ок, но ЧТО С ЭТИМ ДЕЛАТь?

…гипнозприжиганиетерапиярадиациейкастрациялоботомия, ja-ja?..

А что: перерезать нервные волокна передней части мозгофф, и никакого тебе В., никогда – как, впрочем, и никого другого. Svoboda транслитом! Методы коррекции «недоразвитых» (нет-нет, никакого уничижения – пациент, скорее, жив) разнообразны: breeder[49]49
  «Племенной скот» (англ.; зд. в груб. знач. «гетеросексуалы»).


[Закрыть] предлагает в том числе и репаративную терапию…

Он сам не заметил, как оказался на Петровке и проскользнул в арку, за которой находился тот самый, наgooglенный, шоп с неприметной вывеской. И если бы Литвинова в тот момент спросили, что именно ему здесь нужно, едва ли он смог бы сформулировать хоть что-то сколько-нибудь внятное. Небезызвестная кантовская цитатка – та самая, насчёт человека, который «по природе зол», – впрочем, не исключена, а раз так… раз так, Литвинов жаждал невольно опровержения этого самого зла, и не важно, что искать «противоядие», пусть, опять же, неосознанно, пришлось в девиантном, с точки зрения нормальных – назовём сей подвид так – людей, магазине, где киноклассика мирно соседствовала с латексом, что никого из посетителей, разумеется, не смущало (да их и было-то…) Грубо сколоченный парень, внимательно изучающий ретро-подборку дисков, печальная короткошёрстная девица, листающая журнал, непонятного пола субъект, рассматривающий длинный радужный шарф – вот, собственно, и вся «публика-дура», не считая продавцов – скорее М, нежели Ж: Литвинов сразу не разобрал.

Пробежавшись по названиям, он взял первую попавшуюся энциклопедию, со страниц которой все они — Зевс и Ганимед, Будда и Ананда, Давид и Ионафан, – казалось, уверяли его в том, будто в чувстве к В. нет никакого подвоха: dielie beißt mein führer[50]50
  Любовь – мой хозяин (нем.).


[Закрыть], ок, ок, а уж если верить, опять же, г-ну Кинзи, сорок восемь процентов М-особей хотя бы однажды имели [бес]подобный контакт, причём тридцать семь – с оргазмом. Ж-особи вели себя более вяло – всего двадцать восемь процентов; впрочем, самки не интересовали Литвинова с того самого момента, когда он принял решение развестись, а экс-0.5 стал полушутя-полусерьёзно называть «мать моей дочери», и иже с ней и серийной её – раз-развод, два-развод – моногамией.

Положив на кассу томик Френсиса Мондимора, стихи Руми да три диска – «Закон желания» Альмодовара, «Орландо» Салли Портер и «Караваджо» Джармена, – Литвинов быстро расплатился и поспешил домой: да, он придёт в квартиру, отключит телефоны и будет д у м а т ь. Думать, думать, чёрт дери: а что остаётся?.. Драмка расколотого субъекта!

To think [θɪŋk] – неопредёленная форма глагола.

«We didn’t think we’d have any trouble! You’ve got another think coming».[51]51
  Мы и не предполагали, что у нас возникнут какие-либо проблемы! Тебе придётся ещё раз подумать (англ.)


[Закрыть]

Когда всё началось? Сомнения – поставим здесь воображаемые скобки – в полоролевой адекватности, и тут же: «Хочешь поговорить об этом?»

Нет-нет…

Не-е-е-ет!!

Да нет же, ей-богу, не здесь и не сейчас.

Не надо, прошу вас.

Не надо выносить мой мозг!..

Да оставьте же, наконец, меня в покое!..

Вы.

Вы все.

И вы тоже…

Во-он!!

Он был самым обычным долюбленным ребёнком: нормальным, едва ли не «таким как все». Типичным. Не числилось за Литвиновым и странностей – к женской одежде слабостей не питал, с девчонками не водился, дрался отменно, в отличие от В. (ему, бедняге, не повезло ни с мамашей – синечулочной невротичкой, ни с отцом – аутичным садистом, единственной формой диалога с которым мог быть ремень). «А вот если б мы жили во времена папы Григория Третьего, – сказал однажды В., – нам бы установили ЗА ЭТО годичное покаяние, а тётки обошлись бы всего ста шестьюдесятью днями… Дискриминация: ты не находишь?..» Литвинов застопорился с ответом – единственное, в чём он был тогда абсолютно уверен, так это в том, что некоторые их с В. телесные эманации волшебным образом синхронизированы – частота сердцебиений и температура тела, во всяком случае, точно; про пиковый уровень тестостерона не будем – во всяком случае, не на этих страницах. А может, это любовь, подумал впервые Литвинов, и сжал виски так, что костяшки его пальцев побелели.

В Иране, читал он купленную в наgooglенном магазине книжицу, ежегодно казнят «за это» двести человек. Смертная казнь практикуется также в Афганистане, Саудовской Аравии, Судане, Маврикии, Мавритании и Йемене; Пакистан и Гайана обходятся тюрьмой. Что происходило в Империи, Литвинов тоже знал, и не понаслышке, как знал и то, что становится самим собой – по-настоящему собой – лишь рядом с В., которого так же, как и Литвинова, нисколько не занимали принятые в community – чего-чего? – ролевые игры а-ля passiv/activ. Он просто хотел чувствовать, разговаривать, быть с ним, а уж каким способом проделывалось бы это самое б ы т ь, докладывать никому не собирался. В конце концов, дело вовсе не в количестве и, если угодно, «стандартизации» (на всё-то бы этим – да ярлычок!) коитусов – кстати, в чём повинен перед людьми половой акт?[52]52
  М. Монтень.


[Закрыть] – всё дело, на самом-то деле, в кактусах, да-да, так бывает: хоть плачь, хоть смейся после л о п а т а.

Литвинов хорошо помнил день, когда В., явившийся на повторный приём (осталось поставить пломбу на верхней шестёрке – нормальный средний кариес, стандартный, будь он неладен), вошёл в кабинет с огромадным цветущим кактусом, чем вызвал лёгкий шок некрасивой молодящейся медсестры и его, док’а, сдержанное удивление: он, Литвинов, был док’ом В., подумать только! Док’ом, женить на себе которого стремилась едва ли не каждая третья пациентка… Сто-оп, а дальше так – потому что т а к тоже бывает, и не только в кино не для всех: «Знаете, когда впервые появилось слово “интимность”? – спросил В. Литвинова, устраиваясь в кресле. – Во Франции, в семнадцатом веке: на днях буквально узнал… Странно! Получается, до этого интимности не было… А вот ведь вы, док, наверняка знаете в ней толк… – Литвинов неожиданно громко сглотнул. – Лечение зубов – дело куда более интимное, чем даже поцелуй. Интимнейшее, я бы сказал. Полное оголение, сделка с тайной, если угодно. Сделка – потому как за деньги; ну а своеобразное проникновение врача в больного – проникновение по обыкновению в незнакомца – пародия на “индустрию порока”… Оральный секс с использованием посторонних предметов. И ведь чего только у вас нет! – В. небрежно указал на инструменты Литвинова. – В некотором смысле стоматологическую кухню можно причислить к такой разновидности перверзий как БДСМ-light[53]53
  Так называемый безопасный добровольный садомазохизм.


[Закрыть]: врач хотя бы иногда получает удовольствие от своей, причиняющей неизбежную боль, работы (ок, ок: знает о страхе больного даже под анестезией), ну а пациент… Бог с ним, с пациентом. А вот вы, интересно… Ведь вы же получаете удовольствие от собственных действий, док?.. Ну, признайтесь – не стали бы вы иначе всю жизнь ковыряться в чьих-то гнилых зубах? Что-то ведь заставляет вас делать это тридцать часов в неделю на протяжении, как минимум, двадцати лет? Что именно, док? Простите за дурацкую шутку, смахивающую на допрос… Это всё от страха. Но дам-стоматологов боюсь куда больше…» – В. как-то вымученно улыбнулся, а Литвинов закашлял: «Почему?» – «Они не умеют… точнее, умеют плохо… В них нет главного… Самого главного! Да и как верить женщинам? Лживые, в большинстве своём циничные создания, стремящиеся обменять вагину на то, что называется социальной защищённостью… Своего рода путаны… Не все, конечно, не все, – но подавляющее большинство – увы… Я знаю, о чём говорю…» – обернувшись на медсестру, В. замолчал, а та, не сумев до конца перевести с русского на русский, пошленько, с жирком, фыркнула.

Зуб, зуб – «У меня в сердце зуб болит. О, люди без зуба в душе!»[54]54
  Лидия Зиновьева-Аннибал, «Тридцать три урода».


[Закрыть] – сейчас он, Литвинов, должен поставить пломбу: стандартную светоотверждаемую пломбу, да, и дрожь в руках неуместна, более чем неуместна – пожалуй, следует подождать. Остыть немного. Да-да, техника безопасности – особенно в таком тонком деле – ещё никому не вредила! И тут же, вихрем: сказать ему, что лечение начнется через несколько минут? Что он, Литвинов, должен ещё кое-что сделать, прежде чем перейти к операции?.. (Спокойствие, ха, только спокойствие, м а л ы ш!..) Сделать, разумеется, для него. А для кого же? Ведь он — пациент, а врач обязан делать всё, абсолютно всё для облегчения его страданий… Ужели слово найдено? О б я з а н. Палочка-выручалочка, соломинка-былинка, не дай сорваться – однако и каша сегодня у него в голове!.. Неужто вот так, средь бела дня, и впрямь с н о с и т б а ш н ю?.. Справившись кое-как с дрожью, Литвинов подошёл к В., чтобы исполнить привычное – и вместе с тем уникальное, сродни ювелирному – solo: откройте рот, не бойтесь, укол безболезненный, та-ак, хорошо, посидите несколько минут, та-ак, рот можете закрыть, ну как, немеет? хорошо, etc. Да где ж этот раббердам, почему не на месте? Марина, куда всё исчезает?.. Тонкий лист латексной резины, надевающийся на зуб, очень-очень тонкий-тонкий лист-лист… Литвинов покачал головой, подвинул слюноотсос и вдруг увидел, что раббердамы смотрят на него в упор, как, впрочем, и медсестра – едва не чертыхнувшись, он ловко надел один из них на зуб В., поставил кламмер[55]55
  Металлический зажим для фиксации раббердама на зубе.


[Закрыть] и… – вот оно, сухое рабочее поле! О чём, любопытно, размышляет пациент, в то время как пальцы доктора словно бы случайно касаются его губ, а то и щеки? Любопытный пациент… демон, о котором он, Литвинов, думает едва ли не ежедневно – да что там «едва ли не ежедневно»! Ежеминутно, – и потому берётся за антисептик, накладывает прокладку, протравливает подготовленную полость, вымывает фиолетовый гель и подсушивает воздухом зуб В. исключительно машинально, как, собственно, делает на автомате и тот же бондинг[56]56
  Бонд наносится на стенки подготовленной полости для создания клейкого слоя.


[Закрыть]… «Ничего не чувствуете? Не колет нигде?» – спрашивает Литвинов, а В., как и все о н и, мотает головой. В глазах, правда, прочитывается обратное – то, что у В. колет, сомнений не вызывает, впрочем… прочь, мысли, прочь, приказывает себе Литвинов, слой за слоем – раз-и, – почти нежно, заполняя полость «Спектрумом»[57]57
  Пломбировочный материал.


[Закрыть]: слой за слоем, слой за слоем – раз-и, да-да, вот так, не бойся, дружище, ничего больше не бойся, даже дам-стоматологинь… раз-и, вот так, да, да, молодчина, ну, ещё чуть-чуть, ещё шире, да не дёргайся, не дёргайся, кому говорю… а тебе, кажется, нравится… неужто ошибаюсь? Неужто это мне кажется? Какой ты смешной!..

Идеально выверенные движения – точные, красивые – впору сравнить с пластикой музыканта, о чём доктор наш, конечно же, не подозревал. Направив на композит луч светоотверждаемой лампы, Литвинов отодвинул алмазный бор, взял копировальную бумагу и попросил В. сомкнуть зубы: на пломбе осталось чёрное пятнышко – эту-то самую точечку Литвинов и принялся отшлифовывать, да так увлёкся, что чудом остановился. Тпр-ру, окстись: полировальная резинка, паста, защитный лак, лампа – вот, собственно, и вся премудрость.

В. был, как на грех, исключительно хорош собой – этакий микс Аполлона и Диониса: именно сочетание несочетаемого, быть может, и сломило Литвинова окончательно. Приняв приглашение пока ещё пациента – «Придёте на мой спектакль?» (В. играл в *** у знаменитого ***), – Литвинов уже без удивления – и в который раз – отметил, что в солнечном сплетении ёкнуло.

«Культовая» пьеса оказалась цепляющей, хотя и несколько затянутой, но, в общем и целом… Что ж, недурственно, и даже весьма. Пациент – он по привычке всё ещё называл В. так – явно не бесталанный. И, к счастью (хотя, почему «к счастью»? ему-то какое дело?) не бедный: чинить зубы в их клинике – удовольствие недешёвое. Как жаль, что с пломбами покончено, схватился вдруг за голову Литвинов, тут же отметив предательское «жаль» и поймав себя на мысли, что он фиксируется на В. чаще допустимого (впрочем, кем?). Когда же В. пришёл на уже бесполезную, в общем-то – Литвинов настоял, – консультацию, быстро-быстро, пока медсестра мыла руки, написал на визитке клиники свой телефон и молча протянул её В. – вот, собственно, и вся экспозиция – она же завязка – love-story: кому как не/нравится, господа, ну а мы продолжим.

Их встречи носили поначалу, как сказал бы заштатный психолог, эпизодический характер. В. приглашал Литвинова на спектакли, Литвинов, хотя и не был театралом, всегда соглашался. «Вы всех врачей в публику обращаете?» – «Избранных, – улыбался зрачками В. – Тех, кто умеет хранить тайны…» – «Тайны? – прищуривался Литвинов. – Конечно, жизни и смерти?» – «Интимные, док, интимные!» – в общем, вся эта банальная игра казалось занятной до тех лишь пор, пока Литвинов кое в чём себе не признался, а, признавшись окончательно, схватился за голову и чуть было – от незнакомого доселе ужаса, вызванного собственными мыслями, – не запил, но удержался, как удержался, впрочем, и от многочисленных словесных клише, с помощью которых можно было хоть как-то обозначить то, что происходило в душе.

«Грех городов и равнин», «обратная сексуальность» – вот что занимало его денно и нощно. Да, разумеется, он знал кое-что об этом – кое-что, не более того, но теперь… теперь Литвинов должен был увериться в своей так называемой нормальности, утвердиться в адекватности, вменяемости, если угодно. Почему «он» – не «она»? Какого дьявола? Нет-нет, речь в его случае, конечно, не шла о такой радикальной смене имиджа, как транзишн – Литвинов всего лишь сетовал на то, что так называемой прекрасной половине странного сего шарика «любовь, не смеющая себя назвать» сходит с рук куда как чаще и легче, нежели половине, которую всё ещё – надо же, странные какие! – называют «доминантной», а феминистки – вот она, vagina dentata[58]58
  «Зубастое лоно».


[Закрыть]! – обвиняют в навязывании «фаллоцентричных канонов»! Ничего себе, фаллоцентризм: знай – прячься… Но, размышлял Литвинов, если ЭТО существует в природе, не может же ОНО быть просто «сбоем программы»? Сбоем программы в столь огромных масштабах? Ведь если Он создал человека по образу Своему и подобию, значит и этот образ есть Образ Божественный, который никак нельзя – далее новояз персонажа – отпрокру́стить ни словечком «болезнь», ни даже какой-нибудь «безвредной индивидуальной аберрацией»! Ведь если Творец есть Любовь, значит любовь – в каждом Его творении, а значит – в каждом земном чувстве, лучшем чувстве, а значит… Господи… За что… Здесь и Сейчас… За что прямо Здесь и Сейчас, Господи?.. Ну да, ну да, иудаизм и христианство, что называется, отличились: м е р з о с т ь – вот как припечатал бы тот же Ветхий Завет его чувство к В.; но, может, на то он и ветхий? А как же греко-римская цивилизация тогда? Нет-нет, Литвинов не говорит о скотстве – он имеет в виду другое, совсем, совсем другое… Опять же: универсальная бисексуальность (начиная с эмбриона), если взять за точку отсчёта не самый плохой, кстати сказать, античный канон… «Священный отряд» в Фивах… Урания… и кстати, вот ещё что…

Литвинов сам не заметил, как заснул: слетевшие со страниц энциклопедий и web-страниц «девиантные» приматы, рыбы и птицы, млекопитающие и рептилии, амфибии и насекомые смеялись над ним, а уж о людях-то и говорить нечего: «У твоего “диагноза” нет анатомофизиологических признаков! – шептала на ухо одна из Labroides dimidiatus[59]59
  Тропическая тихоокеанская рыба.


[Закрыть]. – Вот мы, рыбы, живём в гареме, нам хорошо… Как только самец умрёт, я поменяю пол и займу его место. Это нормально, нормально, ты хоть понимаешь, что это нормально?» – «Они хуже свиней и собак», – разъярённо замахал руками президент Зимбабве Роберт Мугабе. – «Ты что-то имеешь против собак?» – зарычали на него лайки. – «И против свиней?» – захрюкали свиньи. – «Давайте допустим в своём узком кругу, что такие вещи иногда случаются», – повторила сдержанно-отстранённо Вирджиния Вульф. – «Я думаю, что важно делать фильмы о любви, и, конечно же, для меня важно делать фильмы о любви между мужчинами. Я на самом деле снимаю не как режиссёр», – пожал плечами Дерек Джармен. – «В утробе матери все мы вначале девочки – мужской ген активизируется позже, а если не, рождается она, а не он», – развела руками Атма. – «Нормальный секс – это любое взаимное наслаждение, получаемое двумя свободными и информированными партнёрами, которое доставляется телом, обычными облачениями и украшениями партнёра», – вычитал в своей собственной книге Эрик Берн и развёл руками. – «Прежде рука моя всегда лежала на Коране, но теперь она держит флягу любви. Страстное стремление к Возлюбленному заслоняло для меня науки и декламацию Корана, и я опять стал одержим и невменяем», – покачал головой Джалал Руми. – «Летом примерно десятую часть времени я с удовольствием посвящаю тому, чего ты так хочешь и чего так боишься», – выпустил фонтан кит-убийца. – «Двадцать седьмой съезд КПСС требует от людей укрепления моральных устоев семьи и брака, заботы прежде всего о нравственном воспитании молодёжи», – напомнила Винни-Пуху и всем-всем-всем Ангелина Вовк. – «Где-нибудь ты найдёшь Сеть и, войдя в неё, войдёшь и в меня…» – В. помахал рукой Литвинову, и он, очнувшись, вдруг понял, что впервые за сорок с лишним лет – вот только что, как на духу! – проснулся совершенно счастливым.

Если, конечно, допустить, будто счастье его было так возможно и так близко.

танго
[КАПРОНОВАЯ СТРЕКОЗА]

Вообрази: я на кушетке лежу, как водится, обнажена, с гусиной, знаешь ли (капрон-то снят!), ты – рядом, на стуле, стул у моего изголовья – какое странное, однако, словечко: и з г о л о в ь е… Я не вижу, разумеется, лица твоего, нет-нет, таковы правила игры: я говорю – ты слушаешь.

Какое, интересно, оружие подойдёт?.. Тоже мне, снайпер! Засада твоя слишком тесна, а воображаемый особо точный огонь по отдельной важной цели вести ты так и не научилась… из пушки по воробьям: да есть ли скучней истории?.. Так примерно рассуждала Кира, и лишь позже, много позже – иначе. Но о том – не в экспозиции же, а потому она попыталась – бессознательно, сама удивившись своей реакции – кончиками пальцев схватиться за хлястик Аэс (она всегда обращалась к А. С. по инициалам, не по имени), хотя это был и не хлястик вовсе, а то, во что продевают обыкновенно пояс… Кира никак не могла обозначить предмет, ставший невольно выражением жгучего её, пусть и остаточного, желания: едва ли не театрально взмахнув руками (хотя не существовало, казалось ей, во всём мире естественней жеста), она попыталась ухватиться за петлю не столь ради «коснуться», сколь ради «приблизиться», пусть даже на миллиметр, благо энное количество миллилитров уже сидело в gaster’e[60]60
  Желудок (лат.).


[Закрыть], заставляя пускаться кровь в пляс – пир во время чумы, всё уже было, detka, полжизни на асфальте: ну-ну, и тебя вылечат.

Полжизни, что такое полжизни, пожимает плечами Аэс, вручая Кире хрустящий, немного мятый, мешочек формата чуть больше А5 – именно в такие и кидают обычно чулочно-носочные изделия на сэйле: она различает сначала цвета (белый, ядовито-малиновый), и только потом замечает не отслеженную Аэс надпись. Капроновая стрекоза: всё тем же белым – всё по тому же ядовито-малиновому, spa-si-bo… Кира отводит глаза от б л и ж н е г о, который («Ближний, Ближний, я – твой Дальний, как слышимость? Приём!») так и не научился делать подарки (не обязательно те, до которых можно дотронуться), ну или, на худой конец, хотя бы со вкусом их упаковывать. И если он, самый твой ближний, думает задним числом Кира, «по высшим эзотерическим причинам» не столь не может, сколь не желает тебя радовать, ей-ей, не стоит надеяться, будто ваш банальный электронный эпистолярий превратится когда-нибудь в переписку Королевы Анны[61]61
  Последняя из династии Стюарт.


[Закрыть] и Сары Джеггинс, ес?..

Что такое страх, думает всё чаще Аэс, и сама же себе отвечает, удивляясь люмпеновскому wordочку: страх – это п о д л я н а. Подляна, сидящая в каждом человечке. Подляна, мешающая дышать. Пытка иллюзией – да что там! Ад земной… Что-то вроде лю и нелю́, только без деления на ч/б. Без бинарной этой логики типа гут-антигут, позитифф-негатифф, etc. Боится ли она, Аэс, терять?.. Недавно Кира – как бы мимоходом, вскользь – поинтересовалась, «зачем я тебе», и Аэс пожала плечами – «не знаю, не заморачивалась» (кстати, не лгала). Кира, глупыха, та ещё бесприданница: «Я любви искала – и не нашла»… Вот он, главный страх, и её, Аэс, тоже – не найти: самый страшный на свете страх! – или найти не там, или не ту, или не того… Всегда не там, всегда – не тех!.. Про то, что э т о искать надо днём с фонарём в себе и-др. – и-пр. восемь-дыр, вестимо, известно, – да кроме бестелесной субстанции есть ведь ещё телесная, требующая некоего (назовём сие так) техобслуживания, что, впрочем, поправимо – белок же когда-нибудь распадётся, улыбается Аэс. Распадёцца, смеётся Кира громче обычного, распадёцца, la-la!.. Но если подойти к страху как к одному из выпуклостей экзистенциализма, как к одной из красных его нитей… рассмотреть вначале обычный, а потом безотчётный – ту самую метафизическую т о с к у, bla-bla, которая и делает невыносииииииимым… баста, kiska, займись-ка делом – приглуши свет!..

Тысячная доля секунды: лишь в ней – вечность, вот Кира и хочет удержать за вожжи ускользающий миг – удержать, дотронувшись, едва коснувшись, этого дурацкого «хлястика», будь он неладен: затянуть – на чём – петлю? Поставить – на ком – крест? Ваши чувства радиоактивны, сообщает закадровый голос.

«Думаю об эТОм, а ты – на море? с моря? – едешь? летишь? А теперь: не об эТОм думаю, а ты словно читаешь ТО самое, но будто п о с л е, после всего… ТО есть две разные Я, две разные Ты: догоняешь?..» – Кира мечтает попасть в Страну Логофагов[62]62
  «Поедающие лотос»; сказочный народ в греческой мифологии, обитающий в Ливии.


[Закрыть] и, вкусив лотос, кое о чём забыть. Нет ли у кого лишнего билетика? На ближайший проходящий? А? Не найдётся лишнего, нет? И у вас? И вы тоже – тоже не сдаёте?..

В её снах горячо, цитатка.

Ну и ещё. Это страна, в которой нет дезодорантов, страна, в которой все едут на работу в автобусе[63]63
  Андрей Левкин.


[Закрыть] – Аэс не помнит, кто это сказал, сказал ли именно ей или просто в воздух. «…и не надо ко мне так прижиматься – а как вы хотели? – а я никак не хотела, я хотела, чтоб автобус был пустой – а так бывает? – бывает, если вы пахнете другими духами – не понимаю – этот мир пуст…» Сны Аэс похожи на клипы, а вот сегодня всё иначе: сегодня ей снилась Натали – долго, волшебно, бесстыдно… Сколько прошло лет, а она всё никак не может забыть жалящие, до костей прожигающие, слова: «Мне не нужен чужой киндер. Что я должна делать с твоим некрасивым заморышем?» Так и сказала: «с твоим некрасивым заморышем» – определение, в общем-то, походило скорее на правду, если б не та оговорочка, что з а м о р ы ш был её, Аэс, сыном, ради которого, собственно, и терпела она номинального своего М, утешаясь тем лишь, что husband исправно охотится на деньги и приносит раз в месяц сносную добычу: что ж, социальное её шлюшничество (увы-увы, Аэс знает, о чём говорит) узаконено брачными узами, ну а liubov – «людь бога ведает» ли? – область фантастики, во всяком случае, для неё; во всяком случае, здесь и сейчас… «Без Тебя я – ничто, – вспомнила вдруг Аэс и заплакала от жалости к себе. – Без меня Ты – ничто»[64]64
  Шелер о боге.


[Закрыть].

Оно живое? спрашивает Аэс. Да, отвечает Кира, щёлкая мышкой: «Универсальная самообучающаяся экспертная система», в начало игры, ок. Оно хрюкает? Нет. У него есть грива? Нет. Колючая? Нет. Крякает? Нет. Это чувство? Нет. Это часть тела? Нет. У неё есть дедушка? Нет. Видит в темноте? А чёрт её знает: фасетчатые глаза…. Жарче роз благоуханье, звонче голос стрекозы? Тютчев! Хлопает в ладоши Аэс. Всё будет так, как будет, всё будет так, как ты захочешь, шепчет Кира, главное лишь знать, чего ты на самом деле хочешь: только тогда получится, только тогда, иначе – никак, иначе – крышка! И мне не стыдно, не стыдно, слышишь?.. Я потеряла весь стыд: да и что такое с т ы д, как не ложный страх? И что такое ложный страх, если не можешь дышать, если между явью и сном проходишь? Туда-сюда, как тень… Думаю, как только я окажусь в точке твоей определённости, меня тут же не станет… точнее, сразу разорвёт… от счастья и разорвёт. – Я вишу над шариком, отворачивается Аэс к стенке, и это мне, мне кажется, будто скоро меня не станет, слышишь? Что разорвёт от боли. Я ведь готова была… на всё ради неё готова… Тогда, в прошлой жизни… Дом собиралась оставить… что говорить! Сына бросить могла… М не в счёт… Где кроха, плакавшая над «Белым Бимом», мечется по постели Аэс, где я?.. – Передо мной, Кире приходится держать её за руки, кроме нас здесь никого нет… И если она, эта самая кроха, решит изменить ситуацию… если поймёт… вдруг… что э т о нужно и ей тоже… тогда она почувствует, как из точки G начинают расти крылья… И тогда я скажу ей: «Привет, Малыш!» – и Карлсон прилетит, он ведь обещал верну… – НЕТ, кричит Аэс, НЕТ, НИКОГДА, НЕ-ЕТ!

И Карлсон не возвращается.

Круглая дата – уже и ещё только одновременно: Кира не знала, много это или мало, три плюс ноль – ей было, в сущности, всё равно: она думала – столько з и м, что л е т, быть может, попросту не бывает, не может быть… «Сколько вам зим?» – не спрашивает прохожий, когда она, кутаясь в шарф, спешит из пунктика А в пунктик А – так замыкается кандальное rondo: низкая азбучная истинка январского понедельника – утро, снег, темень… и вот её уже будят, безжалостно вторгаясь в сон: «В садик пора! В школу! В институт!» – на работку уже сама, сама-а: рань-то какая, топ-топ, да кто ж её только придумал, работку эту? Но вот завтра она, Кира, никуда не пойдёт – завтра она обнулит великолепную свою тройку (семёрка… так где же ваш туз, графиня?..) Завтра к ней приедет Аэс… Аэс, Аэс… Зажмурившись, Кира попыталась представить, как это будет, но перед глазами замелькали ни с того ни с сего листья – оранжевые, жёлтые, красные: стремительно почернев, они превратились в самые обыкновенные трупики, только и мечтающие, что о снежном саване: тут и сказке конец – Дама Пик, абзац, Enter.

Поднявшись на цыпочки, она переворачивала листки отрывного календаря: сколько ещё до тридцать первого? Ну-ка, ну-ка… А если выбросить остатки густого супа за батарею, как Аэс – тогда ещё Нюта – нередко делала, взрослые наверняка ничего не заметят: подъе́здные запахи что хочешь перебьют – до третьего этажа пахнет мёртвой курицей, до пятого – плебсовским оливье… «Мамочка, какая ты красивая! – Не трогай, причёску испортишь! Юра, да заберите, наконец, от меня ребёнка!..» Шум, доносящийся с кухни, гонит воспоминания прочь: сын, с виноватым видом потирая коленку, дебиловато улыбается – это не делает его, впрочем, хоть сколько-нибудь симпатичней. Ну да, ну да, Натали, «твой некрасивый заморыш». Урод – меткое и единственно возможное школьное прозвище… Вероятно, когда-нибудь Аэс и накопит на пластику: можно ведь под-кор-рек-ти-ро-вать и уши, и нос, и губы… а будет ли мальчик?.. Аэс не знает, Аэс курит одну за одной, одну за одной: нет-нет, сейчас не до праздников – да она просто не выдержит! Тем более что Кира захочет, выпив, «чего-то большего»: того, чего она, Аэс, – во всяком случае, сейчас, – не сможет ей дать. Нет-нет, она не станет приезжать к ней по расписанию: перебесится – простит …от нелюбви до невеселья — когда-то ведь и ей, Аэс, было тридцать: Натали даже не вспомнила… – под Новый год, под воскресенье — неужто она отыгрывается на Кире? – плывёт красотка записная — неужто она до такой степени цинична?.. – своей тоски не объясняя[65]65
  Бродский, «Рождественский романс».


[Закрыть] – а может, просто чудовищна?..

…и вот, вся такая волшебная, плетусь тёмными переулками домой, тянет Кира в трубку, но Аэс перерезает её голос, словно ленту, ножичком: ровное, глуховатое – странно, что фразы невидимы – «я не приеду» вонзается ядовитой стрелой в солнечное сплетение. В чём станцуешь на углях, Русалочка? Балетки подойдут? Или ботильоны? А может, сапоги на шнуровке – в горы-то? Котурны, отвечает Кира, отрывая хвост, ко-тур-ны. Именно на них-то и пройдёт она по канату, натянутому меж их – её и Аэс – вершинами. Лапландцы трутся при встрече носами, говорит ни с того ни с сего Кира, хочу в Лапландию, веришь?.. Аэс не верит, к тому же, её задевают гудки в трубке: пароксизмы ущемлённого самолюбия крайне болезненны – Аэс вообще з а д е в а ю т высоковольтные чувства, попадающиеся иной раз в сети мобильных её связей: она и впрямь не в силах их вынести. Она действительно больше не может. Не способна. Ни на что после Натали не способна! Её тошнит. Она живёт теперь от случки к случке, от М к Ж – и обратно, ну а глубоко запрятанное телесное её онемение никого не волнует. Никого, кроме Киры, – однако Аэс не может любить ни Киру (две «фараонши» в одном пространстве – это, как говорят голландцы, te[66]66
  Слишком.


[Закрыть]), ни мужапоильца («постылый»), ни сына («урод, уро-од!»). Не может любить д р у г о г о: не себя – живут, разумеется, и не с такими диагнозами! Её-то клинический случай уж всяко не смертелен. Поэтому Аэс и устроит какая-нибудь и м и т а ц и я.