Текст книги "Хозяйка заброшенного поместья"

Глава 5

Как бы я ни старалась, прежней Настенькой мне не стать, а расстраивать старую няньку не хотелось. Так пусть лучше верит в потерю памяти и в то, что касаточка ее, побывав на пороге смерти, одумалась и решила переменить свою жизнь.

– Ох, не знаю, как молиться, чтобы надолго, – вздохнула она.

Я промолчала.

Спрятав волосы под выданный Марьей шерстяной платок, я вслед за ней спустилась в люк, обнаружившийся в дальнем углу кухни. Внизу оказался подпол, глубокий и просторный, настоящий склад. Стены обложены камнем, вдоль них выстроились стеллажи. На полках стояли банки, только не под жестяными закатанными крышками, как в доме моей мамы, а обвязанные пергаментом. Я взяла одну в руки, покрутила. Содержимое выглядело густым, темным, так что и цвета толком не разглядеть. То ли потому, что свечка в руках Марьи едва рассеивала мрак, то ли варенье и в самом деле было переварено.

– Матушка еще твоя готовила, – неправильно истолковала мое любопытство Марья. – Секрет у нее был: перед тем как завязывать, положи промокашку, пропитанную ромом. До сих пор, видишь, стоит, ничего не делается.

Может, дело вовсе не в промокашке, а в избытке сахара и переваренном варенье? Если так, толку от него мало – и вкус не тот, и пользы никакой. Разве что вынуть ягоды и просушить, превратив в цукаты, а сироп пустить на вино. Или поставить бражку да перегнать потом? Впрочем, не буду торопиться с выводами, может, на вкус это варенье вполне ничего и, хоть и чересчур густое, сгодится на начинку для пирожков. Я вернула банку на место и продолжала оглядываться. На следующем стеллаже стояли глиняные горшки, закрытые тем же пергаментом, только теперь лоснящимся от жира.

– А это мясо, в сале вываренное, – подсказала Марья.

Местный аналог тушенки?

– Тоже матушка варила? – спросила я.

– Нет, это я. По осени борова зарезали да мяса наварили.

– Выходит, оно твое?

– Как это мое? Ваше! Поросенка-то я купила на деньги, что за сушеные яблоки в городе выручила. А яблоки – из вашего сада!

Кажется, это чересчур запутанно для моих еще не до конца выздоровевших мозгов. Я принюхалась к горшку: вони прогорклого жира или испорченного мяса не чувствовалось. Вот разве что специй чересчур много, аж чихнуть хочется. Ничего, с картошкой – пусть и дряблой и проросшей, как лежала в ящике на полу, – стушить сгодится. Или как основа для супа. А без термообработки домашнюю тушенку есть нельзя, и Марье надо будет запретить. Ботулизм – страшная штука, в мое время в мясные консервы и колбасы добавляют нитратную соль, чтобы палочка не размножалась, а здесь – не уверена… Хорошо хоть, во время варки токсин разрушается.

Кроме варений и тушенки в подполе стояла бочка, источавшая аромат соленых огурцов, и еще одна, где над крышкой, придавленной камнем, виднелся рассол с запахом квашеной капусты.

– А вон там – яблочки моченые, – указала Марья. – Много в этом году было яблочек, не знала, куда девать. Завтра тесто поставлю да пирог с ними испеку. Погреб я проверила, не соврал твой аспид, – продолжала она, выбираясь вслед за мной из подпола. – Мясо на ледник сложил. Сказал, из имения своей матушки привез, соседка она нам.

Оставил продукты, чтобы успокоить совесть, и укатил. Завтра непременно нужно добраться до погреба, сама все осмотрю, пересчитаю и прикину, надолго ли хватит.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок, но мы и без него бы с тобой прожили. В кладовке мешок муки еще есть и ячменя, овес, курочки опять же… Не горюй, касаточка.

Да я и не собиралась горевать. Неудобно только на шее у старухи сидеть, но это ненадолго, дайте только разобраться в хозяйстве. К слову…

– Месяц какой сейчас? – Вспомнив, что местное название месяца мне мало что скажет, я тут же поправила себя: – Весна скоро? Когда на рассаду пора будет сеять? Грядки готовить?

Кажется, я сегодня все же доведу бедную бабку до сердечного приступа. Она даже за грудь схватилась.

– Ты сама, что ли, в земле собралась ковыряться? Придумала тоже!

Я приготовилась слушать причитания, что все равно ничего не выйдет, но у няньки мысли были о другом.

– Ручки испортишь, личико почернеет. Кто ж на тебя, такую страшную, глянет?

– Да хоть бы и никто не глянул! Сходила замуж один раз – и хватит! Сама проживу! А ты мне мешать или помогать будешь?

– Да как же это можно, будто мужичке! Ладно бы цветочки вознамерилась сажать!

– А какая разница? – не поняла я.

– Цветочки можно, – упрямо поджала губы она. – Цветочки – они для красоты и изящества. А грядки – это для желудка, это не для барышни занятие, а для мужички.

Я заставила себя медленно выдохнуть. Пожалуй, говорить, что я и есть «мужичка», то есть крестьянка, не стоило. Значит, надо попробовать по-другому.

– Хорошо, – сказала я. Марья озадаченно посмотрела на меня, кажется, изумленная такой быстрой победой, а я продолжала: – Ты права, не барское это дело – еду себе выращивать. Руки испорчу, веснушки вылезут, похудею, почернею…

Нянька нахмурилась, явно ожидая подвоха.

– Тогда мне ничего не остается, кроме как вернуться к мужу. – Я двинулась к двери, на ходу снимая с волос платок. – Сейчас оденусь как положено, а не в это. – Я покрутила туда-сюда ногой в валенке, состроила брезгливое выражение лица. – Поеду…

– Куда ж ты поедешь? Петька-то запил, кто тебе лошадь запряжет?

– Значит, пойду до… – Как же в старину назывался общественный транспорт? Извозчик? Нет, это вроде в городах… Вспомнила! – Почтовой станции. Поеду в город к Виктору, упаду в ноги, буду умолять, чтобы простил и принял обратно…

– На что ж ты поедешь? Деньги-то твои у меня!

Но все же в голосе Марьи прозвучало не злорадство, а тревога.

– То есть? – оторопела я. – С чего это у тебя мои деньги?!

Марья набрала в грудь воздуха, отступила на шаг.

– Ты меня, Настенька, хоть ругай, хоть бей, хоть к уряднику иди, только, пока ты в беспамятстве лежала, я в твоих сундуках порылась да кошелек-то и прибрала.

Я проглотила ругательство. Руки сами собой потянулись к скалке – чтобы требование вернуть мне мое добро прозвучало убедительней.

Марья отступила еще на шажок.

– Я тебя не виню, что монеты у тебя сквозь пальцы текут, в батюшку ты уродилась, не в матушку, что ж тут поделать. Да только, раз уж такой уродилась, у меня целее будут. – И еще шажок назад.

Значит, Настенька была транжирой… Но что же мне делать? Не драться же со старухой!

– Ну и ладно, – пожала я плечами и для пущей убедительности показала язык. – Чековая-то книжка у меня. Выпишу чек. Или вексель, муж потом оплатит.

Я сама не слишком хорошо помнила, что такое «вексель», била наугад, но попала. Марья переменилась в лице.

– Как же так, касаточка, разве ж можно… К аспиду этому на поклон идти? В ноги падать, каяться, будто не муж он, а бог? После всего…

– Тогда помоги мне, – сказала я так мягко, как только могла. – Потому что, если ты будешь мешать, я останусь одна против всего мира. Ты меня вырастила – так почему теперь делаешь все, чтобы сжить меня со свету?

– Грех тебе так говорить! Я же тебе добра желаю! – Она утерла глаза краем передника.

Я заколебалась. Сделать вид, будто иду на попятную, и позволить бабке на время торжествовать победу? Поссориться с ней и отобрать свое добро я всегда успею…

– Верни. Мне. Мои деньги.

– Ножкой топни, касаточка, да брось в меня чем-нибудь, глядишь, и успокоишься.

Я не ответила, продолжая пристально смотреть на нее. Пауза затягивалась.

Марья качнулась ко мне.

– Да неужто ты…

Я молча отодвинула ее и зашагала по галерее.

– Да стой! Стой, оглашенная! – Она схватила меня за рукав. – Ночь на дворе, куда ты поедешь!

Все так же молча я выдернула руку.

– Ну хорошо, хорошо, – сдалась Марья. – С тебя станется в самом деле в ночь убежать в чем есть, а как я потом на том свете матушке твоей в глаза смотреть буду? Пойдем, в кухне они.

– Не буду подглядывать, доставай спокойно, – сказала я, демонстративно уставившись в окно. Не столько потому, что не хотела лезть в ее тайны, столько чтобы скрыть облегчение.

Грозя уехать, я рисковала, но, похоже, у прежней Настеньки характерец был не лучше, чем у муженька, и нянька поверила в мое притворство. Впрочем, я и не притворялась особо. Да, я бы не побежала в ночь в чем есть, и к Виктору бы на поклон не пошла, но и с Марьей полностью перестала бы общаться.

– Да пойдем, что я, другого места где спрятать не найду, в целом-то доме!

Она вытащила из шкафа мешочек с крупой, извлекла из него бумажник и бархатный кисет.

– Вот, все здесь.

– Спасибо, – сказала я. Очень хотелось заглянуть в кошелек, посмотреть, на что похожи местные деньги, а заодно – смогу ли я читать: в комнате своей предшественницы я не заметила ни одной книги, и в кухне ничего подобного не было. Но не стоило обижать старую няньку, ведь наверняка решит, будто я подозреваю, что она утаила деньги. В конце концов, она единственный мой союзник. Я заправила кошелек за пояс, повторила: – Спасибо. Ты правда волнуешься за меня, и заботишься как можешь, я понимаю. Но и я многое осознала, пока болела. Я обещала себе, что, если выздоровею, буду жить совсем по-другому, и я постараюсь, правда. Ты мне поможешь?

– Ох, лиса ты, а не касаточка! – вздохнула Марья. – Знаешь, как из меня веревки вить. Да только сколько уж раз я такие обещания слышала!

– Так когда, говоришь, сеять на рассаду? – сменила я тему.

Она открыла было рот, но я не дала ей заговорить.

– Ты советовала монастырь, грехи замаливать. Разве там белицы не работают? Разве не смиряют гордыню тяжелым трудом?

– Так-то оно так. – Судя по озадаченному выражению лица, Марья не понимала, к чему я веду.

– Вот и будем считать грядки моей епитимьей. – На миг я испугалась, что нянька заподозрит что-то, услышав незнакомое слово, и поспешила добавить: – Расплатой за безделье. И все же – когда?

Нянька покачала головой.

– Какая ж ты упрямая, вся в матушку. Та тоже, бывало, как возьмет что в голову, так и не отговоришь.

Я замолчала, выразительно на нее глядя, и Марья сдалась.

– Вот как день сравняется, тогда, и пора будет.

– А сейчас какое число? – спросила я, мысленно соотнося день равноденствия с привычными мне датами. По всему выходило, здесь климат похож на тот, в котором я выросла. Повезло, хоть тут переучиваться не придется.

– Четвертое капельника. Рано еще.

Капельник – это март? Действительно рано. Но есть ли в доме семена или нужно срочно где-то их добывать?

А что вообще есть в этом доме?

– Марья, покажи мне здесь все, – попросила я. – Ничего не помню после болезни. Будто и не к себе вернулась.

Нянька вооружилась связкой ключей и повела меня по дому. Одноэтажный, он выстроился буквой «п». В одном крыле – «черном» – прачечная, кухня и кладовая. В ней странным образом соседствовали мешки муки и рулоны холста.

– Не успела в чулан еду перетаскать, которую аспид оставил, – пояснила Марья. – Завтра потихоньку. Глядишь, Петька проспится, мне поможет.

Петька – это конюх? Значит, мужчина в усадьбе есть, только много ли толку от запойного пьяницы? Решив, что познакомлюсь с ним завтра и сделаю выводы, я вышла вслед за Марьей в галерею, соединявшую оба крыла дома. По одной стороне тянулись двери. Нянька открыла первую.

– Это маменьки твоей будуар.

Я шагнула за ней и оторопела. Услышав «будуар», я ожидала увидеть мебель с завитушками, розовые занавесочки и туалетный столик. А обнаружила массивный письменный стол с аккуратно сложенными стопками толстых тетрадей и каких-то журналов. У стены стояла этажерка, заполненная журналами и подшивками газет, и застекленные шкафы с книгами.

Дрожащими руками я взяла со стола журнал и вгляделась в обложку.

Глава 6

На белой – точнее, уже немного пожелтевшей – обложке было нарисовано дерево, поле и перекрещенные грабли. А над изображением рассыпались закорючки.

Я опустила журнал, смаргивая внезапно навернувшиеся слезы. Хоть я и предполагала, что здесь буду неграмотной, убедиться в этом оказалось неожиданно больно. Как будто ослепнуть на один глаз.

Я мысленно одернула себя. Разнюнилась тут, «ослепнуть». Всего-то и надо – заново научиться читать и писать. Скольким наукам мне пришлось выучиться за свою не такую уж долгую жизнь – ничего, справилась. И сейчас справлюсь!

Я вернула журнал на стол и замерла, прежде чем успела окончательно отвести взгляд. «Труды вольного экономического общества к поощрению земледелия и домостроительства» – гласила обложка.

Охнув, я снова схватила журнал – и снова слова рассыпались непонятными закорючками. Отложив его, взялась за другой. Третий. Мистика какая-то: пока я бездумно скользила взглядом по обложкам, понимала все. Стоило задуматься и вглядеться – текст превращался в скопление кракозябр.

Стоп. Почему мистика? Все как раз таки объяснимо. Грамотный человек не разбирает слова по буквам и даже слогам. Он выхватывает слова, а то и целые строки целиком, не раздумывая над смыслом. Настенька определенно была грамотна, и ее нейронные связи никуда не делись. Вот поэтому, когда я просто бегло просматривала текст, понимала все, а стоило задуматься – переставала узнавать буквы. Потому что никогда и не знала их.

Что ж, читать я умею, и это уже невероятный подарок судьбы. Правда, писать не задумываясь вряд ли получится. Придется все же найти азбуку, и еще хорошо бы прописи. Но это потом. Сколько уже накопилось этого «потом!»

Но все же до чего обширная подборка журналов была у Настенькиной маменьки. Кроме все тех же «Трудов» за добрые два десятка лет – «Сельское хозяйство», «Вестник садоводства, плодоводства и огородничества» и даже – кто знает зачем! – «Рыболов-охотник».

– Папенька увлекался охотой? – спросила я.

– Картами ваш папенька увлекался, – махнула рукой Марья.

– Географическими?

– Еограф… Придумают же слова, – проворчала она. – Игральными. Грех о покойнике дурно говорить. Добрый он был барин, понимающий. Да только после того, как матушка ваша померла, хозяйство все в упадок пришло.

А потом «аспид» его застрелил? Нет, Марья сказала: «Почитай, своими руками застрелил». Я открыла было рот расспросить об этом, но нянька опять утирала глаза передником, и я решила ее пока не тревожить. Все узнаю в свое время. Снова оглядела будуар, больше похожий на кабинет. На стуле в дальнем углу сиротливо покоился один номер «Дамского журнала».

– Какой сейчас год? – полюбопытствовала я. Не то чтобы меня сильно интересовала мода, но все же…

– Семь тысяч триста двадцатый от сотворения мира.

Выходит, дамский журнал устарел на пять лет. А остальные? Я перебрала стопки на столе, не обращая внимания на недоумение Марьи. Да, самые новые датированы семь тысяч триста пятнадцатым годом. Видимо, в том году хозяйка дома и скончалась.

Я отложила в сторону «Вестник воспитания». Интересная все же была мама у Настеньки. Жаль, не довелось познакомиться – думаю, мы бы с ней нашли общий язык. Я прогнала мысли о чужих покойных родственниках и последовала за нянькой в соседнюю комнату.

Спальни у супругов были раздельные. Хозяйки – соседствовала с будуаром. Хозяина – в другом крыле дома, рядом с его кабинетом. Здесь, как и в будуаре, стоял письменный стол. Но ни книг, ни журналов, ничего кроме плоского ящика. Я потянулась к нему, но Марья торопливо схватила ящик прежде чем я успела за него взяться.

– Нечего тебе даже касаться этой гадости! Кабы не барина это была вещь, выбросила бы!

– Вот и положи чужое! – возмутилась я. – И хватит причинять мне добро, сама разберусь, чего касаться!

Она поджала губы, но положила ящик на стол. Я открыла его, ожидая увидеть как минимум непристойные картинки. Но на черном сукне лежала пара пистолетов.

Пистолеты! Здесь есть пистолеты, значит, я не останусь беззащитной!

Вот только выглядели они как на картинках про старинные дуэли. Изогнутая рукоять с гравированными накладками, длинный ствол. Все, что я знала про такое оружие, – что его заряжали через дуло. Вот эта металлическая палка, лежащая в отдельном углублении, наверное, шомпол. Шарики в коробке, должно быть, пули. А зачем молоток? И сколько сыпать пороха?

Разочарованно вздохнув, я вернула ящик на стол. Не к Виктору же, в самом деле, на поклон идти! Марья-то мне точно в этом не помощница.

– Как ты вообще можешь такую дрянь в руках держать! Она батюшку твоего убила!

– Вот эти самые пистолеты?

– Тот урядник забрал, сказал, для следствия, – поджала губы нянька.

Тогда это вовсе никакая не гадость, а очень даже полезная вещь. Только надо разобраться, как с ним обходиться.

Я подошла к книжному шкафу у стены, но названия на корешках мне ничего не сказали. «Автобиография блохи» – вот о чем это может быть, спрашивается? Не сдержав любопытства, я раскрыла эту книгу и тут же захлопнула, пока нянюшка не заглянула мне через плечо да не сожгла этакое непотребство в печке. Просмотрела корешки других томов и не нашла никаких наставлений для детей и юношества, никаких кратких справочников. Да и вообще книг было куда меньше, чем в будуаре.

В соседней комнате, «маленькой гостиной», их не было вообще, зато половину ее занимал стол, покрытый зеленым сукном. Потертым и засаленным. Была в доме и «большая гостиная». Она обнаружилась в мезонине, куда вела лестница из центра дома. Это было единственное помещение наверху. Судя по чехлам на диване и пуфиках и занавешенным зеркалам, большую гостиную открывали только по торжественным случаям.

Моя комната на первом этаже оказалась детской, с ней соседствовала классная комната. Ближе к парадному входу находились две комнаты для гостей.

Несмотря на относительную скромность размеров, дом выглядел просторным. Просторным и запущенным. Марья одна явно не справлялась с ним, и предпочла просто запереть ненужные комнаты. Обжитой и чистой казалось только кухня, в которой Марья и спала на большом сундуке. Чистой, но не слишком обжитой – гостевая комната, в которой, похоже, недавно жил Виктор, и детская, точнее, теперь моя комната, и них стоял лютый холод.

Похоже, после смерти хозяйки домом никто не занимался. Ничего. Теперь я им займусь.

Для начала – переселиться в спальню хозяйки. Мне понадобится кабинет, ведь там просто кладезь знаний об этом мире! Будуар и спальня отапливались одной печью в стене, разделявшей эти комнаты. Поэтому отапливать отдельно детскую и отдельно кабинет – только лишние дрова переводить.

Марья, услышав, что я желаю занять маменькину спальню, спорить для разнообразия не стала. Может, решила, что у ее касаточки совсем плохо с головой, а может, поняла, что бесполезно.

– Только прости уж, Настенька, сундуки твои я сюда не перенесу. Ты уж возьми пока что надо да сложи вон хоть в комод. А я печку растоплю, постель тебе застелю да грелку принесу – печка-то когда еще прогреет! – Она протянула мне связку ключей.

Но я поспешила не в спальню, а в кабинет хозяина дома. Надо спрятать пистолеты, пока Марья снова не надумает причинить касаточке добро и сама не перепрячет «эту гадость». Я перенесла ящик в будуар и сунула его под стопку журналов. Пользуясь тем, что нянька не видит, раскрыла бумажник. Банкноты оказались раза в три больше привычных мне. На каждой из десяти красовалась надпись «ассигнационная купюра в десять отрубов». В кошельке же обнаружилось еще двадцать пять серебряных отрубов и несколько горстей медных монет номиналом от одной до десяти змеек. Много это или мало? Вот взять, скажем, рубль – в мое время на него разве что коробок спичек можно купить, но в детстве, я помнила, бутылка подсолнечного масла стоила меньше.

Спросить Марью или попытаться понять самой? Я раскрыла толстую пухлую тетрадь, лежавшую в центре стола. На миг замерла, испугавшись, что не смогу разобрать рукописный почерк, но Настенькина мама писала красиво и ровно. Повезло. Еще больше повезло угадать, что тетрадь эта служила для хозяйственных записей. «Продано купцу Тимофееву две дюжины живых гусей на четырнадцать отрубов и четыре змейки». «Куплено полпуда мыла хозяйственного на восемь отрубов и четверть пуда мыла душистого на семнадцать отрубов и пятьдесят змеек». Выходило, что на свои деньги – если сосчитать и медь – я могу купить аж полсотни гусей, около пятнадцати килограммов туалетного мыла и всего лишь пять бутылок «вина игристого особо прозрачного» – либо упиться тридцатью бутылками «вина красного». Я спрятала бумажник за книги и вернулась в спальню.

Пока я разбиралась с местной валютой, Марья перестелила мне постель и сунула в нее грелку – чугунную сковородку с крышкой и длинной ручкой. Да уж, такую на ночь под бок не положишь. Я подошла к окну, поскребла ногтем наледь по краю стекла. Удивительно, как всего лишь за пять лет после смерти хозяйки дом превратился в настоящую развалюху. Топи не топи печку, грей не грей постель, а к утру все равно все выстудится. Замазка между деревянной планкой, прижимавшей стекло, и самим стеклом растрескалась и выпала, рамы кое-где перекосило. Нет, так дело не пойдет.

Марья, вернувшись, бросила на железный лист у печи охапку поленьев.

– Мне нужна ветошь, заткнуть окна, чтобы не свистели. Еще мыло и ножницы, – сказала я. – Где их можно взять? Или просто принеси, а я пока печку растоплю. Еще мне понадобится…

– Да разве ж ты растопишь, – перебила меня Марья. – Думаешь, раз обет дала новую жизнь начать, так ко всему хозяйству сразу и привычна стала?

– Откуда ты знаешь, к чему я привыкла, пока жила у мужа? – парировала я.

– Да тут и знать нечего, чай я не первый день с тобой знакома. Вот погоди, сейчас закончу, что ты велела, и принесу тебе из кладовки и ветошь, и мыло, и все что хочешь.

Я проглотила ругательство. Нянька за много лет привыкла воспитывать свою подопечную, и за один день мне этого не изменить. А она, почуяв мое недовольство, добавила:

– Уж прости меня, касаточка, старая я уже, не поспеваю за тобой. Может, сама сбегаешь?

И глянула так хитро, будто уверена была: никуда я не побегу.

Но чего бы и не сбегать. Похоже, утренняя моя слабость была вызвана не столько болезнью, сколько голодом: за чаем Марья порадовалась моему аппетиту и обмолвилась, что доктор велел больной поститься. Сейчас я чувствовала себя вполне сносно, хоть и устала немного, да и то больше от новых впечатлений, а не от дел. Заодно и кладовку обследую.

Я открыла дверь, приподняла свечу, чтобы лучше было видно. Из-под ног метнулась тень. Я выронила свечу. Не помня себя, заверещала как ненормальная, вспрыгнула на ближайший сундук. С пальцев слетели голубые искры, затрещало и запахло озоном, потом этот запах сменился вонью паленой шерсти.

Распахнулась дверь, Марья, схватившись за сердце, расслабилась.

– Как же ты меня напугала, касаточка! Разве ж так можно!

Я открыла рот, снова закрыла. Проблеяла:

– Что это было?

– Так мышка. – Марья вгляделась в темноту. – Хорошо, что свеча погасла, а то этак и до пожара недалеко. И хорошо, что ты в обморок перестала падать. Ловить некому было, не ровен час, ушиблась бы.

– Нет, я о… – Я осеклась. Признаваться, что я заискрила от страха? Или?..

Нянька, кряхтя, наклонилась, подняла за хвост дохлую мышь.

– Эк ты ловко ее молнией прижгла.

Молнией? Магия?! У меня есть магия!!!

Я тряхнула руками, но ничего не произошло.

– Да ты слезай, слезай, – проворковала Марья. – Страшного зверя этого я сейчас на двор выкину. А подружки ее, поди, оглохли да разбежались.

Я сползла с сундука, подобрав свечу, зажгла ее от Марьиной. Дождавшись, когда нянька выйдет, изо всех сил затрясла кистями.

Ничего. Какая бы магия ни была у Настеньки, подчиняться Анастасии она не собиралась.