Текст книги "Стамбульская мозаика"

Дом времени

Святая София, Айя-София.

В этом месте как нигде ощущаешь себя песчинкой, мгновением в историческом полотне времен.

Со стен древнего храма на меня пристально смотрят старые мозаики – точно также они смотрели на княгиню Ольгу, что в этих стенах приняла православие и принесла его на Русь.

Княгиня Ольга была здесь осенью 957 года, стояла прямо тут, на этом полу, касалась своими руками огромных колонн, дивясь великолепию, а рядом стояли император Константин и патриарх Феофилакт и во все глаза смотрели на женщину, приехавшую к ним с другого конца света по меркам того времени.

Я представляю, как гордая Ольга слушает предложение императора Константина о замужестве, звучавшее в этих стенах. Как она чуть наклоняет голову, касается руки императора и отвечает ему – да, но сначала мне нужно принять православную веру, окажите мне честь быть моим крестным отцом.

И каким обескураженным было лицо Константина, когда он, повторив свое предложение уже крещеной Ольге, услышал в ответ тихое:

– Разве же крестный отец может вступать в брак с дочерью своей?

И всесильному императору Византии нечего было возразить.

Больше тысячи лет назад жила княгиня Ольга, а этот храм ее помнит – где-то под сводами хранит звук ее голоса, что звучал здесь вечность назад.

Но если бы я его услышала – вряд ли смогла бы разобрать слова.

За тысячу лет изменилось многое, даже русский язык.

Лишь Святая София не меняется и помнит всех, кто входил в ее стены.

Например, легата папы римского, что в этих стенах летом 1054 года вручил патриарху отлучительную от церкви грамоту, и самого патриарха Михаила, не стерпевшего оскорбления и предавшего анафеме послов.

Тогда, тем жарким и пыльным летом, ни патриарх, ни послы еще знали, что их взаимные оскорбления навсегда расколят христианскую религию на православие и католицизм.

Старый собор помнит этих гордецов, их резкие, переходящие на крик оскорбленные голоса тоже прячутся где-то там, в закоулках под сводами храма.

И его, Мехмеда Фатиха, тоже помнит – стремительные шаги, звуки первого намаза, и – восхищенный блеск глаз, что смотрели на уже тогда старинные фрески.

Он не был варваром, султан Мехмет, у него была душа не только воина, но и поэта, он понимал прекрасное и запретил своим янычарам касаться мозаик и росписей, повелев лишь закрыть изображения штукатуркой – и тем самым сохранив их для потомков

В Софии мне лично всегда становится жутко.

В этом соборе я физически чувствую Время – стремительное, беспощадное, холодное Время, уносящее в небытие сильных мира сего, не оставляющее от мнящих себя великими ничего, кроме воспоминаний.

Но я туда все равно захожу – я хочу, чтобы мудрая София и меня запомнила.

Несколько слов о Влахернской церкви

Все, кто едут в Стамбул, бегом бегут в Святую Софию и сразу начинают восторгаться – старейший храм, как он прекрасен и все такое в этом духе.

Есть такое явление – обязательное восхищение признанным мировым шедевром, тем более включенным в ЮНЕСКО, и никуда от этого не уйти.

Я против храма этого ничего не имею.

Большой, фрески древние красивые.

Историческое значение, опять же.

С архитектурной точки зрения – купол уникальный.

Но на этом, пожалуй, все.

Есть в Стамбуле, на мой взгляд, более интересные места для православных людей.

Например, Влахернская церковь Богородицы, которая находится в современном стамбульском районе Айвансарай.

Чем же она хороша?

А многим, хотя и не входит в популярные туристические маршруты, и никто, приехав из Стамбула, не хвастается – был во Влахерне.

Зря.

Все же слышали о таком церковном празднике, как Покров Пресвятой Богородицы?

А ведь пошел он, отсюда, из Константинополя.

Но да обо всем по порядку.

Построили церковь эту давно, кстати даже раньше святой Софии – в 450 году императрица Пульхерия начала строительство храма. Место выбрала не случайно – на этот самом месте бил почитаемый источник, считающийся слезами Девы Марии. А через каких-то двадцать лет паломники тайно привезли ризу Богородицы, для которой царствующий тогда император Лев построил отдельное здание, и до сих пор церковью отмечается день Ризоположения, то бишь дата, когда ризу эту положили в Влахернскую церковь.

Небольшое отступление.

Вот это самое «тайно привезли» у меня лично вызывает массу вопросов, потому что «тайно привезли» в данном случае – банальное «выкрали», только красиво обозначенное.

Дело было так – два византийских богатых паломника Галвин и Кандид ходили на поклонение святым местам, в Назарете остановились на ночлег в доме пожилой женщины-еврейки и узнали, что ей сама Богородица завещала хранить свою ризу и помогать людям. Добрая женщина положила их спать в своем доме, а они замерили ковчег с ризой, заказали его копию и осуществили подмену, после чего направились в Константинополь и привезли Ризу в подарок своему императору.

Мне одной думается, что воровать – нехорошо? И с радостью принимать ворованное тоже не хорошо? Паломники – должны были бы заповедь соблюдать, не укради и все такое.

И не им почитаемая ими же Богородица завещала, зачем взяли?

По какому праву?

Нет ответа мне, молчит вечность.

Ну да дела давно минувших дней, что сделано, то сделано.

Ризу привезли – и положили во Влахернскую церковь. И Влахернская церковь превратилась в место византийской квинтэссенции почитания Божьей Матери.

Сюда шли толпы паломников, чтобы просить Богородицу о помощи, да чтобы увидеть чудо – каждую пятницу покров, закрывавший храмовую икону Божьей Матери, сам собой приподнимался и не раз было так, что шевеление покрова на иконе оказывалось решающим аргументом при решении споров.

Про икону – отдельный разговор.

Легенда гласит, что писал ее сам Лука, апостол, врач, евангелист и изограф. Образ сначала пребывал в Антиохии, затем в Иерусалиме, а потом супруга византийского императора Евдокия, путешествовавшая в Иерусалим для поклонения святым местам икону купила и отослала в Константинополь в дар сестре императора, Пульхерии, которая, как мы помним, и построила храм.

Многовековое пребывание Влахернской в Константинополе, конечно, сопровождалось многочисленными чудесами.

Во время осады Константинополя аварами в 626 году вождь нападавших был сильно напуган явлением на стенах города женщины в драгоценном уборе, а в это время патриарх Сергий в сопровождении будущего императора Константина III проносили по стенам чудотворную икону. Следующее чудеса Влахернская Богоматерь явила во время осады города арабами в 718 году, русами в 864 и болгарами в 926 году.

Когда русы-язычники появились на Босфоре под предводительством князя Аскольда, император Михаил III срочно вернулся из пограничной армии в столицу и погрузил в воды Босфора Ризу Богородицы. Внезапно поднялась сильная буря, которая разметала ладьи русов, после чего они бежали.

А во время осады Константинополя сарацинами – мусульманами в 910 году случилось Главное Чудо – 1 октября юродивый Андрей увидел идущую по воздуху Пресвятую Богородицу с ангелами и сонмом святых. Пресвятая Дева молилась за христиан, а затем распростерла свой белый Покров надо всеми молящимися в храме. Сарацинские войска вскоре отступили, а в честь этого события установлен православный праздник Покрова Пресвятой Богородицы, который очень почитаем у христиан по сей день.

Но сегодня чудотворной иконы во Влахернском храме нет, остался только ее серебряный оклад.

Где икона, спросите вы?

В России, отвечу вам я.

Если вкратце, то чудотворная икона пережила иконоборческую ересь и латинское нашествие, отлежавшись в обители Пантократора, а после падения Константинополя в 1453 икону перенесли на Афон, откуда она и попала в Россию.

Древняя византийская святыня почти три столетия находилась в Успенском соборе Кремля. В 1918 году икону из собора удалось перенести в Крестовоздвиженскую церковь, а после разрушения церкви в 1931 году чудотворную святыню изымают в Кремль для включения в собрание Государственных музеев Московского Кремля, где и хранится до сих пор.

Можете сходить посмотреть, доступно каждому желающему.

Ризы в церкви, кстати, тоже уже давно нет. После пожара 1434 года местонахождение ее теряется. Известно о нахождении её частиц в разных местах: в России в Ковчеге Дионисия, в Латеранской базилике Рима, Влахернская церковь в Зугидиди и ряде других мест.

Что же до самой Влахернской церкви, то она отреставрирована и стоит на своем месте, и источник до сих пор жив, и любой желающий может набрать воды и прикоснуться к истории известного православного праздника.

Османская смальта

Кальян архитектора Синана

Голова немилосердно раскалывалась.

Боль взрывалась искрами, перетекала по спине в ноги, крутила ступни.

В висках ныло, перед глазами танцевали свой хаотичный танец мелкие красные мушки.

Стараясь не выдать себя, Сулейман на секунду закрыл глаза, как бы раздумывая над докладом паши, а на самом деле – на мгновение спасаясь от мельтешения красных точек.

Дождавшись, когда паша закончит свою речь, султан медленно кивнул, обвел глазами присутствующих в зале заседания.

Встал.

Мужчины почтительно склонили головы.

Заседание совета Дивана было окончено.

Теперь можно было уйти к себе, немного расслабиться.

Но не успел повелитель мира прийти в свои покои, как на пороге появился Рустем-паша.

– Не сейчас, Рустем, – сказал Сулейман, поворачиваясь к зятю спиной, – завтра, все завтра. Важное мы уже выслушали от всех на совете, а все остальные дела могут подождать. Мне нужен отдых.

– Повелитель, – Рустем-паша почтительно склонился, – есть еще кое-что важное. Я не решился сказать вам об этом при всех, боясь породить толки, но ведь если не скажу я – рано или поздно скажут другие.

Сулейман сел за маленький столик, поднял на великого визиря уставшие воспаленные глаза с красными прожилками – следы бессонных ночей. Слишком много тягостных мыслей последнее время приходит к нему, слишком поздно он осознал, как короток человеческий век.

Казалось бы, только вчера он занял трон Османской империи, только вчера были оглушительные, блестящие военные победы, и прекрасные женщины, и пьянящий вкус власти – и все промелькнуло, ушло, и вот ему уже 63 года, он стар, у него болят кости, ломит от подагры ноги, и он ничего не может с этим сделать. Ход времени нельзя повернуть вспять, время не подчиняется никому.

Даже повелителю мира.

Вынырнув из потока размышлений, Сулейман тихо сказал:

– Говори.

Рустем приблизился к столику, чуть наклонился и тихим голосом произнес:

– Я знаю, повелитель, что вы уважаете архитектора Синана за его талант и великие знания. И я тоже, смею вас заверить, крайне хорошо отношусь к нему как к человеку и ученому, но…

Рустем запнулся.

– Что «но»?

– Не знаю как сказать, – честно признался Рустем.

– Как есть. Правду, Рустем, говорить легко и приятно. Если, конечно, это правда.

Повелитель откинулся на стуле.

– Ну, что же такого сотворил Синан, что даже ты боишься мне об этом рассказать?

Рустем набрал в легкие побольше воздуха и на одном дыхании выпалил:

– Архитектор Синан курит кальян по вечерам в мечети Сулеймание. Причем делает это, никого не стесняясь и не прячась. Каждый вечер он устраивается прямо в михрабе – и курит! Конечно, мечеть не достроена, но это же мечеть! Рабочие удивляются такому поведению правоверного мусульманина; мы все не без греха, и я знаю, что многие достойные мужи империи порой позволяют себе курить табак, но для этого есть специальные заведения! Дом, наконец! А тут, никого не стесняясь, он…

Иссякнув, Рустем-паша запнулся, в отчаянии махнул рукой и посмотрел на Сулеймана.

Лицо султана ничего не выражало.

– Иди, Рустем, иди.

И озадаченный такой реакцией, великий визирь Рустем-паша вышел из покоев.

Оставшийся в одиночестве повелитель, забыв о головной боли, обдумывал новость.

Пусть даже Синан не был по рождению мусульманином – но он принял ислам давным-давно, еще при отце Сулеймана, султане Селиме Явузе. Ислам стал его частью, проник в саму суть Синана, недаром его мечети были столь гармоничны.

Ну не мог прекрасный в прошлом военный архитектор, непревзойденного разума инженер и новатор внезапно лишиться рассудка настолько, чтобы непонятно ради чего раскуривать кальяны посреди мечети, да еще какой! Которая призвана прославить Сулеймана и пронести славу о нем сквозь века.

Тогда что?

Навет? Клевета?

Он бы решил, что навет, но ведь новость принес Рустем, а тот действительно уважал Синана и врагом ему не был. Для чего бы он стал клеветать?

Ситуация была настолько нелепа, что размышления о ней целиком захватили Сулеймана. Он подписывал бумаги, говорил с придворным лекарем о своей болезни, немного позволил себе полежать – но ни на минуту не переставал думать о странной новости.

Но как бы он не прикидывал, ничего дельного ему в голову не приходило.

Тогда он поступил так, как привык поступать последние тридцать шесть лет – накинув подбитый мехом халат, отправился к той, что всегда его выслушивала и – давала правильный совет.

Когда-то она была красива.

Так красива, что перехватывало дыхание, когда он смотрел на золотистые волосы и лучистые глаза. Эта красота заставляла забывать обо всем – о долге, империи, войне…

С ней он был счастлив, писал ей длинные письма из военных походов, слагал стихи – и она улыбалась, и улыбка эта согревала его сердце. Время и ее не пощадило – забрало редкую красоту, а взамен принесло свои дары – морщинки вокруг глаз и рта, пигментные пятна на руках, покрыло некогда золотые волосы пеленой серебра.

Но это было не важно – султан уже давно понял, что красота ненадежный товар. Гораздо важнее мудрость и рассудительность, а этого у его Хюррем с годами становилось только больше.

Она была в постели.

Последнее время все чаще и чаще справляясь о здоровье жены, он слышал – больна.

Не встает.

Он спрашивал о ее здоровье редко – боялся услышать, что ей осталось недолго. Внутренне вздрагивал, видя врача или служанок жены, страшась, что они принесли дурную весть.

Женщина, утопающая в подушках, улыбнулась мужу и повелителю, на краткий миг в глазах ее блеснул отсвет той искорки, что некогда сводил с ума молодого Сулеймана.

Он присел на край постели, взял тоненькую, прозрачную руку в свои ладони, будто согревая слабую птичку, подышал на нее.

– Как ты?

– Ты пришел ко мне, повелитель, это лучшее лекарство, – женщина села на постели, устроилась поудобнее, приготовилась слушать.

Она всегда внимательно его слушала.

И Сулейман заговорил – сначала о текущих делах, потом перешел на рассказ о Синане. Она не перебивала, лишь иногда кивала, и в конце концов, когда он закончил рассказ, тихо сказала:

– Мой султан, когда ты чего – то не понимал, то всегда шел и говорил с людьми лично, своими, не чужими глазами глядел на ситуацию. Так что же мешает тебе и в этот раз поступить также?

Выходя из покоев жены, Сулейман тихонько улыбался в бороду.

А ведь и правда?

К чему думать да гадать, когда можно самому отправиться в мечеть да все увидеть?

Заодно и с Синаном об окончании строительства поговорить, слишком уж оно затягивается.

А что поздно – это хорошо, не будет лишней суеты, да и бедокурил архитектор, по словам Рустема, ночами.

Сулейман велел оседлать коня, взял с собой лишь пару стражников с факелами, чтобы освещать дорогу, не желая поднимать во дворце шум, решил ехать тайно.

Выход повелителя всегда сопровождался церемонией, но сегодня церемонии были лишними.

Сулеймание возвышалась громадой, выделяясь на фоне темного ночного неба серым пятном. Султан непроизвольно поежился – мечеть казалась огромной, минареты пиками уходили ввысь, протыкали ночное небо.

Кануни вошел внутрь.

Черное пустое пространство поглотило его, приняло в себя. В голову сама собой пришла история пророка Юнуса, которого проглотил кит. Наверное, во чреве кита было пророку было также темно, огромно – и бесконечно одиноко.

Вдалеке, около михраба, теплился крошечный огонек свечи.

Султан пошел на свет – и тут же пространство огласилось булькающим звуком. Глаза, привыкшие к мраку, разглядели сидящую маленькую фигурку – и сосуд, наполненный водой.

От сосуда тянулась тонкая трубка.

Архитектор Синан действительно под покровом ночи курил в недостроенной мечети кальян!

Позабыв обо всех своих мыслях, Сулейман быстрым шагом подошел к Синану:

– Как ты смеешь! Как ты смеешь курить табак в мечети! Тем более, в моей мечети!

– Приветствую тебя, повелитель, – спокойный голос архитектора никак не вязался с щекотливой ситуацией, и султан сам собой успокоился.

– Да, я действительно принес в мечеть кальян, – продолжал меж тем Синан, – но в нем нет табака, повелитель. И если ты спросишь меня зачем я его принес, я тебе охотно покажу и расскажу.

– Спрошу, – сказал Сулейман и с недоверием посмотрел на колбу кальяна.

– Тогда я попрошу тебя присесть рядом со мной, – продолжал Синан все таким же спокойным голосом, – взять в руку трубку и потянуть воздух.

Ничего не понимая, султан с силой потянул воздух, кальян забулькал. Булькающий звук заметался вокруг, отразился от стен мечети, взвился спиралью вверх, туда, к невидимому в ночной темноте куполу.

– Слышишь? – спросил Синан, глядя прямо в глаза султану, – слышишь, какой звук? Как бьется эхо? Мне нужно было понять, как звук будет распространяться внутри мечети, повелитель. За этим я и принес кальян – если тихий звук булькающего кальяна так играет, то как прекрасно будут слышны всем вокруг слова молитвы! Для того, чтобы звук был чистым и сильным, я заложил 256 полых кирпичей, они как бы усиливают звук. И пока их клали, я каждый вечер приходил к михрабу и проверял таким нехитрым образом, не нарушили ли что строители за время дневной работы, не упустил ли при проектировании что-то я сам. Но нет, звук чист, а значит, и мои расчёты, и действия рабочих верны.

Во все глаза смотрел Сулейман на этого худенького белобородого старика. Крепкие руки, аккуратная расчесанная борода, круглая высокая, белая, как снег, чалма, густые, абсолютно черные, несмотря на возраст, брови. Он же старше его, кажется, на шесть лет. Конечно, в их возрасте шесть лет – это не та разница, которая заметна, но вот ведь штука – ему, повелителю, тревожно, страшно, а Синан спокоен, делает свое дело, вот принес кальян, сидит, булькает ночами.

А не вертится без сна, глядя воспаленными глазами во все ближе и ближе подбирающуюся Вечность, страшась ее и желая лишь одного – никогда не стать ее частью и понимая всю невозможность своего желания.

– Ты боишься смерти, Синан? – султан сам не понял, как у него с губ сорвался этот вопрос.

Старый архитектор внимательно посмотрел на своего повелителя.

– Нет, повелитель. К чему бояться неизбежного, изначально предопределенного? Ведь вы же не боитесь засыпать каждый вечер, так ведь?

«Я боюсь, я очень боюсь засыпать, я готов делать все, что угодно, лишь бы не спать, потому что я боюсь не проснуться!» – Сулейману хотелось закричать эти слова, громко, чтобы его голос подхватило эхо мечети, унесло наверх, туда, к Аллаху, чтобы он услышал, и внял, и приказал Вечности отодвинуться, дать ему еще немного времени.

Но султан молчал.

– Вы знаете, что придет утро, настанет новый день – а с ним и новая жизнь. Также и смерть – она придет в свой час, и когда он настанет и Азраил придет за моей душой, чтобы отвести ее к Всевышнему, я буду рад приветствовать его, – продолжал Синан, – я, повелитель, боюсь другого.

– Чего же?

– Я боюсь за нее, – он обвел рукой притихшее пространство мечети, – она слишком большая и в то же время такая хрупкая. Мой самый большой и самый ранимый ребенок.

Сулейман непонимающе посмотрел на архитектора.

– Ей ведь придется жить много после нас, повелитель, – он вздохнул, – а вы знаете, как часты землетрясения. Они могут повредить ее, и хоть я надеюсь, что потомки будут бережно чинить разрушения, у мечети есть слабые места, и хорошо было бы как-то передать тем, кто придет после нас информацию о них и что делать, если вдруг потребуется реставрация… Вот, например, опорный камень – только я знаю, как заменить его в случае повреждения, не станет меня – не станет и этого знания, а без камня век мечети будет недолог. Можно оставить записи, но пожар, частый гость Стамбула, может уничтожить мой архив быстрее, чем землетрясение – мечеть. И хоть на все воля Аллаха, я бы не хотел, чтобы землетрясения убили мое самое большое и самое любимое творение. Поэтому я оставляю свои записки прямо здесь, в мечети, отдаю их камням. Если будут разрушения – живущие после меня найдут записки, и, да будет на то воля Всевышнего, спасут здание. Вы создали великую империю, и ваше имя останется в памяти людей на века, а я буду жить в сердцах людей только пока живут мои каменные дети. Конечно, мечеть призвана славить вас, повелитель, но вместе с вами шанс на бессмертие есть и у меня, вашего слуги. Покуда мечети будут жить – люди будут помнить о нас.

Посреди пустой недостроенной мечети стояли два старика.

Темнота ночи стирает условности – не было больше архитектора и повелителя, просто два старых человека, и оба они понимали, что их время на исходе.

Свет догорающей свечи выхватывал из темноты, куда скоро предстоит отправиться им обоим, мощную на вид опорную колонну.

И султану подумалось, что даже она, его Сулеймание, оказывается, хрупка перед Вечностью – что уж говорить о человеческой жизни.

Вернувшись во дворец, султан Сулейман Великолепный впервые за несколько недель крепко уснул. Его более не пугала Вечность – пусть. Он уйдет, но – останется. В своих стихах, в своих законах и военных победах, в указах и мечетях, что строил для него великий Синан.

Значит, жизнь прожита не зря, имя его не будет забыто.

Он всего лишь станет частью той Вечности, что так пугала его еще вчера.

PS. В 1950-х годах во время реставрации мечети Сулеймание рабочие обнаружили записку. Она была написана на староосманском языке, и после перевода на современный турецкий архитекторы поняли, что это послание самого Синана, подписанное и датированное его рукой. Послание гласило: «Если вы читаете эту записку, значит, один из крепежных камней свода выпал, и вы не знаете, как его заменить», – дальше давалось описание процедуры замены. Архитекторы действительно не могли решить проблему самостоятельно, так что они последовали совету Синана, и замена камня прошла удачно.

И это была не единственная записка. Небольшие указания, советы и даже чертежи находили и в Сулеймание, и в мечети Шехзаде. Они облегчили работу реставраторов и обеспечили мечетям еще долгие годы безопасной жизни. Спустя пять веков после своей смерти великий архитектор продолжает оберегать своих хрупких каменных детей.

Информация о проверке акустики мечети при помощи кальяна взята из книги Мустафы Саида Челеби «О зданиях и сооружениях».