Текст книги "Рассказы о любви и отношениях. Женский взгляд"

Рассказы о любви и отношениях
Женский взгляд
Наталья Александровна Смехова

© Наталья Александровна Смехова, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Вера

«О Нем все пророки свидетельствуют, что всякий верующий в Него получит прощение грехов именем Его.» (Деяния 10:43)

В этом деле поставлена точка.

Ее зовут Вера. Мы жили в разных городах, начинающихся на одну букву.

Я помню запах улиц, которые были замешаны в этой истории.

До Нее было так.

Моя жизнь – праздник. Я – голодная девочка в красном парике в чужом городе, костюме клоуна, которая врет, что она весела и довольна. Вокруг меня чужие, избалованные дети, и мне во что бы то ни стало нужно продержаться с ними целый час. Ненавижу праздники.

А потом, не останавливаясь ни минуты, бежала в любимое логово, мир информации и телевизионных камер. Так я и работала: клоун-корреспондент.

Церковь по воскресеньям. Молитва на ночь. Счастье чистоты и умиротворения. Мысли, мысли, мысли. Много благородных, светлых мыслей. «Мой друг, Отчизне посвятим…»

Пространство. Пространство было таким

Вьюжит зима. Обледенелые улицы, ветер в лицо. Примороженный к лицу шарф, пальцы красные. Была комната. Маленькая, 8 метров, за стеной которой бабушка, обыкновенная. Все бабушки обыкновенные. Их мир – кровать и телефон, по которому они то и дело звонят, говоря тоже, что говорили вчера и позавчера, и будут говорить завтра.

И тут Я влюбилась в девочку.

И стало совсем непонятно. Все как-то расклеилось. Как будто бумажному кораблику, бойко плывущему по волнам вдруг настало время тонуть.

Я или девочка, или мальчик, или девочка, желающая стать мальчиком, я или мальчик, никогда не могущий стать девочкой – кто я?

За стеной комнаты, где звонила по телефону бабушка, жила я. Окно было забито одеялом, но все равно дуло. Чтобы не примерзнуть поутру к простыне, я делала следующее. Для начала брался фен. Ставился на мощный режим и направлялся под одеяло. Затем надевалась ночная экипировка – шерстяные носки, пижама, в самых крайних случаях перчатки. Сверху одеяла укладывалась шуба.

Когда я влюбилась в неё, то убежала домой, испугалась.

Ну, то есть, как влюбилась. Просидела в ванной полночи.

Была вечеринка на съемной квартире, мы встретились глазами, сели ближе, хохотали до коликов. Что-то такое натягивалось между нами, тонкое, как леска, порезаться можно. А с другой стороны, моей стороны – как это натягивается? Кажется мне все это! Чтобы девочка да с девочкой, нет-нет, о чем вы. И пока моя внутренняя служба безопасности раздумывала, как с этим быть, я глядела на нее и влюблялась.

А потом, в самом апогее, когда начали укладываться спать, оказалось, что спать эту ночь мне предстояло с ней. Без всяких замыслов, просто места больше нет. Вот, пожалуйте, матрац и одно одеяло.

Но вот и ничего не случилось. Сидела я себе в ванной, тряслась то ли от страха, то ли от прохладной воды, то ли еще от каких сладких чувств. А потом вызвала такси и умотала к себе.

Та-ак, говорил разум. Еще ничего не произошло, пара взглядов, случайные прикосновения – ерунда, все это. Это еще ничего. Подумаешь, девочка. Ну и что? Всякие завихрения бывают, это от усталости. Главное, что ничего не было, я в порядке. Нужно сейчас же, сию секунду, вот именно в это время, в два часа ночи, брать фен, напяливать шерстяные носки и в койку! Утро вечера мудренее, хвали утро вечером и с десяток других поговорок вертелось в голове. Смысл был таков: ложись спать, не надо эмоций.

Холодными пальцами держу телефон. Как заснуть? Я знаю там, на другом конце заледеневшего города Она. Между нами прицел, натянутая нить.

Если я сейчас позвоню – всё, здесь не отвертишься, тут обязательно. А если не позвоню, то на утро – что, почему, какие взгляды, ничего не помню, да и дело с концом.

Она жила в съемной квартире, где скрипел дверцей шкаф, пил по соседству Степан Гаврилович, валялись бутылки и окурки на кухне. Вечеринка давно закончилась, все спят уже. А Она нет. Это я чувствую.

Я держу телефон и не знаю, чего мне просить у жизни – её звонков или молчания. Какой путь мне выбрать? Ночь.

Завтра на работу. Стоять перед камерой, красивой и улыбающейся, говорить, как невыносима жизнь, если вы не побывали на открывшейся выставке. Выспаться?

– Пожалуйста, такси (меня трясет!)

Куда я еду? Глупая, одумайся, одумайся! Потом ведь ничего не исправить! Не знаю адрес, семеновский район, там баня и кафе «Остров». Севастопольская?

– Девушка, ало! Девушка, говорите адрес!

– Меня к Севастопольской.

Я буду нести ерунду в машине с таксистом, буду говорить с ним о его жизни, как я всегда и делаю. Люди любят меня за живой интерес к ним. Сейчас не помню ни слова. Только то, что забыла свои перчатки у него в машине.

Я выхожу. Приехала. Да делай ты уже, что хочешь, плюет от досады разум.

Нет-нет-нет, постойте. То есть как это делай? Я сейчас же открою дверь, и это всё, стало быть, конец. Я буду на вершине необузданных эмоций, и моя жизнь прощай! Так не пойдет. Даже смертнику дают несколько минут, чтобы он приготовился.

Я стою на ослепительно белом снегу. Перчатки в машине у таксиста, черт с ними.

Прощай, моя жизнь. Церковь по воскресениям, чтение Слова Божьего. Сейчас, вот сейчас я переступлю порог, и буду уже недостойна. Гнать меня из всех церквей.

Нет, вы не думайте. Все уже решено, неотвратимо. Все, кто ожидал в этом рассказе гнусных подробностей из жизни извращенцев, насытятся. И всё-таки, я пока еще стою на снегу.

У меня есть время.

«Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставивши ее посреди, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями. Ты что скажешь?

Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень. И опять, наклонившись низко, писал на земле. Они же, услышавши то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди. Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши» (Ин 8:3—11).

«…ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем.» (П. Песней 8:6—7)

Что же, Господи, я падаю. Ухватиться не могу. Видимо, у меня была мертвая, заиндевелая вера! Я, Господи, у ног Твоих. Велика Твоя любовь, подарившая жизнь мне. Ты один, Господь! Ты – глава, Господь. Стою позади ног твоих, плача и обливая их благовонием. Простишь ли Ты, меня? Не оставишь ли, как я оставляю Тебя…

Вера. Вера.

– Во что ты веришь, Вера?

– в искусство!

– не то! Искусство – мертво, оно порождается тобой или не порождается, это оно должно верить в тебя!

– в себя?

– ты не знаешь себя. Не то, не то.

И вот тут началось. Разум больше не беспокоил меня.

Я променяла божественное на человеческое, совершив самую глупую сделку мира. Какая нужда теперь обращаться к разуму?

Кто же, имея золотые сережки в руках обменяет их на медные?

Всё, что было у меня теперь – это человек, а не Бог, Она, любовь к которой была безумна. А больше ничего не было. Чужой, осуждающий мир вокруг.

Я должна полной чашей хлебать эту жизнь.

Я никогда такой не была. Я совсем сошла с ума от веселья.

Она приезжала и уезжала, приезжала и уезжала, сессия начиналась и заканчивалась, и это был вертеп нашей жизни.

Встречи на съемных квартирах, прятки, домыслы, мучительные ожидания при спокойном лице (ах, не выдать, не выдать!), а ведь еще надо как-то работать, как-то общаться с людьми. Ожидание встречи, ожидание встречи… Мучительно-невыносимое, сладко-бунтующее, наматываются на катушку мои нервы.

Ощущение долгих поездок, на автобусах, на трамваях, с пересадками, с ожиданием на остановках, долго, долго, долго… холодно, щеки в снегу, и вот, наконец, уже все, уже рядом – я захожу в дверь! Где Ты. Как я любила эту дверь, с тяжелым железным замком. Эта дверь, за которой всегда Ты.

Ну, вот она я, что же. Видишь, я пришла. Пришла, пришла, я тут. И мы обнимались, ты грела мои щеки с мороза, я смеялась, твои глаза горящие, как это забыть.

Господи, прости меня, отпусти, отпусти. Бог мой, не оставляй меня! Не отпускай меня, Господь мой. Я помолюсь, я замолю… Помнишь ли ты притчу о десяти девах?..

Эти легкие касания рукавами (голова кругом), эти стихи, которые я слышу (ты шептала их мне или нет?), эти безумные поцелуи (мне их не забыть, не забыть).

Поездка в автобусе. Холодно, мороз забирается в обувь, коченеют пальцы, руки не слушаются. Мы едем в снежной пустыне несколько часов. Я кладу голову тебе на плечо, я считаю эти мгновения счастливыми. Я вообще считаю мгновения, знаю, их будет не так много. Как я счастлива!

Фотографии с нашей зимы. Похудела. Потухли глаза

Нет, они не потухли. Они лишились осмысленности, это да, это правда. Они будут гореть лихорадочным, сумасшедшим огнем, но недолго, как и подобает всякой лихорадке.

Итак, нашему с тобой электричеству предстояло прожить еще несколько месяцев, в полную мощь.

Я жила у тебя, изредка скрываясь в своей берлоге, чтобы поменять одежду. Но это было уже так не важно. Я носила твою.

Я готовила тебе завтрак. Любила вставать пораньше. Для Тебя.

Прошло три месяца. Ты позвонила и сказала, что приедешь. Поздно вечером, после работы я, прихватив одного болтуна (с ними так легче жить!) пошла в огромный магазин выбирать специи. Весь вечер я священнодействовала на кухне. Я договорилась с бабушкой – ко мне приедет сестра. Я ушла в отпуск на работе – у меня сессия. Я приготовилась.

Ты приехала. Ты была со мной, моя защита…

Сняли квартиру в городе. Опять сессия. На этот раз добираться до тебя будет труднее. А впрочем, зачем добираться? Я опять живу у тебя. Живу с перекрестным огнем влюбленностей двух «она». Ту бросили, а другую обидели. Нет, не бросили, просто он сказал так, а не должен был. Да и тот, не то, чтобы обидел, просто неудачно пошутил.

У нас баб-совет, из 4 девчонок, и мы уживаемся. Только внутри этого баб-совета я люблю тебя, а ты любишь меня.

Ты спрашиваешь «сколько у нас времени», я про себя подсчитала – расслабиться можно до 20 чисел месяца, а потом горевать. Сессия закончится, и все мы, клоуны, разъедемся кто куда.

У меня было 20 дней. Сумасшедше-счастливых 20 дней.

А потом началась весна.

Мы пережили с тобой эту холодную, морозную зиму. Капал снег с крыши, я надела пальто. Не прятали мы уже руки в карманах друг друга. Ты не грела мой нос своим дыханием. Не коченели пальцы на ногах. Весна. Птицы пели.

И лихорадка должна была излечиться.

Она отступала постепенно. Так же смеялись мы, прислонив носы друг к другу, так же любили, больно, трепетно. А жизнь тихо, незаметно делала свое дело, разделяя нас.

На руках у меня билеты в чужой, непонятный город. Я спокойна. Так должно было быть. Сессия доживает последние дни. Все будут куда-то уезжать, а я не переживу разлуку с ней в городе, где каждая улица хранит ее запах. Вот, переезжаю. Но люблю ее. Все еще! Долго буду любить!

Потом мы прощались на вокзале. Прощались целое мгновение, из которого можно было вытянуть крикливое, мучительное «мне страшно». У меня осталась твоя книга, твой запах и аналитическое знание того, КАК ты думаешь. Немного.

Осталась ли во мне хоть горошина Веры? Хоть горошина твоего имени на руках? Ничего.

Я пишу тебе с того, «чужого города». Видишь, связь – она существует. Как ты там живешь, дорогая? Проходишь ли иногда мимо квартир, где мы говорили друг другу «люблю»? Целуешь ли глаза тех, других девушек, как мои?

Видишь, я совершила грех. Намотав на голову платок, прошу Господа простить меня. Прошу не бросить меня, не оставить, прошу верить в меня.

В Африке голодают

«В тирании зеркал истерика глаз…»

Dasha Trio

«Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедовал нам побивать камнями: Ты что скажешь?…

Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания».

Жду уже полтора часа. Последние студенты потихоньку выходят из аудитории, он – один.

Мое – можно, Петр Гамарович? Его – усталое «ой, Суворова…»

– Вы хоть понимаете, что происходит во Франции? – говорит он устало, – Вам что на все наплевать? В Аргентине дочь застрелила собственного отца! В Польше 40 процентов жителей болеет гепатитом, а в Петербурге всплеск уличных грабежей…

А меня из института выгоняют.

Из театрального института выгоняют как минимум два раза в год, максимум – каждый месяц. На так называемом «общественном собранни» с удовольствием костерят.

Восемь тридцать пять. Ранне утро, за окном птицы поют. Священнодействовать начинает Изольда Васильевна. У нее внушительные мешки под глазами и небольшие проблемы с буквами «с» и «р», во всем остальном она, бесспорно, идеально подходит для педагога по сценической речи.

– Мы, к сожалению, не можем больше спускаться на ваш урррровень, Суворрррова. Эта профессия требует колоссссссального напррррряжения сил и энергии, колоссссссальных знаний, колоссссссальной отдачи.

– Суворова, у меня пара, пара через пятнадцать минут, вы понимаете? мне надо подготовиться, прекратите меня отвлекать! – нервничает он.

– Да я же не отвлекаю, Петр Гамарович, я ведь только тут стою, абсолютно молча, – оправдываюсь я.

Стою у двери, натянутая как струнка, и «все еще чего-то жду» (его выражение).

– Скажите, если бы я умела петь, я была бы лучше?

– Наташа, опять вы глупите. Что значит, лучше или не лучше? В сотый раз повторяю вам, что это не те вещи, над которыми иронизируют! – Он не смотрит мне в глаза, иной раз берет мел, в порыве подходит к доске, резко проводит черту, отходит, кладет мел, вновь берет, – критика преподавателей, между прочим заслуженных деятелей культуры, и вообще! так вот критика в ваш адрес вполне справедлива! подумать только в какой век мы с вами живем! ведь сейчас стирают без всякого шума, кладут полы с подогревом, кондиционеры, летают в космос, наконец! а где-то продолжают умирать люди! умирать на смерть, а вам ведь, Суворова, на это наплевать! наплевать, ну признайтесь!

– Люди летают в космос, заказывают полы с подогревом и стирают без всякого шума, а все такие же скотины!

Он снова взял мел. Про пару через пятнадцать минут он уже не говорит, хотя ему надо еще подготовиться.

– Люди в Африке едят друг друга, собака считается за деликатес, вы хоть осознаете, что происходит в мире? Вы слышите меня? – говорит он.

– Так то в мире, а мы здесь.

– Какой эгоцентризм, Суворова! Какое равнодушие! И это говорите вы, выбрав такую профессию?

Общественное собрание в разгаре. Одинадцать пятнадцать.

За длинным-длинным столом на скрипучих венских стульях сидят-елозят попы уважаемых лиц, напротив в первом ряду вынуждена сидеть я, сзади меня матерясь и обливаясь потом та самая общественность.

В обязанности общественности входит: хотя бы раз в двадцать минут кивать головами или самозабвенно ею трясти. Можно выпучивать глаза. Или гневно приоткрывать рот, как будто вы культурно задыхаетесь.

Кто-то в середине смущенно приступает к обеду. Доносится запах огурца, жаренного мяса. Спарва уже смело шелесят пакетиками…

– Ваша некая личность, Суворова, честно говоррррря, внушает колоссссссальное сомнение…– Изольда Васильевна, достав небольшое зеркало, припудривает лицо. Изольда Васильевна имеет гладкий и большой лоб, голубые водянистые глаза и крашенные волосы.

В ответ одним глазом, по-куринному смотрит на меня женщина с синими бусами на полной груди.

Это Ираида Алексеевна. В прошлом году ее сын занял второе место в городе на фестивале эстрадного пения.

– Ирррраида Алексеевна, позвольте полюбопытствовать, у вас это топаз на бусах или? – вддруг интересуется Изольда Васильевна.

Повторяю, Изольда Васильевна имеет гладкий и большой лоб.

– Благодарю, очень люблю камни. Мой сын (ах, мой крошка – тут она достает свой шелковый платок и прикасается к правому глазу) привез мне в подарок. Вы знаете с 10 лет я учила его ходить эсьтэтично, по-мужски. И по-матерински горжусь, глядя на него…

Переношусь в канун рождества, белый-белый снег…

Прохладно, и звездно. Вокруг ни души – ночь. Я в гриме Войт-Войтковской медленно бреду домой.

И думаю, думаю не своими мыслями и топчу снег не своими ногами (ах, как здорово быть другим, дышать другим, вдруг оказаться совсем в другой жизни!).

Сапоги на каблуках, яркие губы, узкая длинная юбка, модный платок на голове. Но руки, я чувствую, я знаю, предательски выдают возраст…

Где-то там, за границей кутит с молодухами мой муж…

Вспоминаю, как по ночам кололись его усы. И как теперь, должно быть, они нежно щекотят кого-то еще.

Войт-Войтковская замечательнейшая женщина, и все же лучше, что я другая. Я приду домой, умою лицо, поменяю узкую юбку на большой мягкий халат и от Войтковской останется только след. На сердце.

Мне двадцать лет, и хочется жить! И руки мои – молодые, женские руки!

Я у доски, он, спокойный и рассудительный Петр Гамароич, – вцепившись побелевшими костяшками пальцев в кафедру.

– После всего этого вы кажитесь мне просто дурой! Вы уж простите меня, я наверно груб с вами, непоследователен, не логичен! Ученые подсчитали, что через несколько лет Земле угрожает настоящий голод, население слишком велико, и это еще не все!.. Что вы там пишете на доске?

– Ваше имя.

– Вы с ума сошли! Вы соображаете, что вы делаете, а вдруг сюда кто-нибудь зайдет? Сотрите немедленно!

– Хорошо. Я напишу вашу фамилию.

Снова юбка, снова платок, снова губы. И в зеркале появляется она. Пожилая, сильная, удивительная! Не желающая сдаваться, не желающая себя жалеть.

Я снова Пастернакская Войт-Войтковская (была или не была эта женщина на самом деле?), без денег, в трехкомнатной холодной квартире в канун революции.

Мои руки давно не окольцованы, а я и ослепнув, найду дорогу в ломбард.

Я истерически кричу «пожалейте меня!» и твердой рукой подмешиваю яд в стакан Лоры. За что?

За то, что хороша.

За то, что любит не слепо.

За всех тех, которым легко и все само собой.

Сделала бы я тоже самое? Нет, никогда, не решилась бы, не смогла. Молодец, Войтковская!

Я подловила его в маленьком узком переходе. Время – девять. За окном темно и вьюжно. У него растрепанные волосы и усталый вид. Громко закрывается кабинет.

– Ну что там в Африке, Петр Гамарович… Петя…

– В Африке? А что в Африке? В Африке, в Африке… Туман… Наверное.

– Возьмите меня с собой.

– Куда это с собой? Ты что с ума сошла? Иди спать, завтра у меня концерт с утра и вообще…

– Концерта завтра не будет.

– Как это не будет, почему?

– Потому что завтра похороны.

– Ну и шуточки у вас.

– Почему же шуточки. Мало ли людей умирает каждый день? Почему бы нам не дежурить возле кладбища? Зачем мы все время то врем, то играем? уже и не отличить, уже запутались сами, Петр. Да не смотрите вы на меня так…

– Да что тут думать, мы в который раз подумали за вас, Суворова. Отправляйтесь в Жизнь!-махнула рукой Ираида Алексеевна.

– Да, да! это вы хорошо сказали, Ираида Алексеевна! в Жизнь! ах, как чудесно! «Вот она жизнь, бери ее», говорил Горький… – Степанида Ивановна еще свеженькая, присоединилась к общественному собранию только десять минут назад.

– Это не Горький говорил, Степанида Ивановна! – устало спорит Изольда Васильевна.

– Нет, что вы, конечно, Горький!

– это Шолохов сказал на 27 странице своего монументального произведения…

– Говорю вам, это Горький в драматургическом материале «На дне»

– Ах, оставьте, это Горький! Тьфу, Шолохов! Шолохов!

– Горький!

– Шолохов!

– Горький! Горький! вот пойдемте и откроем томик!

– Что его открывать, он у меня весь как на ладони! это Шолохов! Пойдемте его открывать!

– Не буду я его открывать, пока мы Горького не откроем!

– Нет, сначала Шолохова откроем!

– и закроем! Горького!

– нет, это Горького закроем! Шолохова откроем!

– Горького! Горького!

– Шолохова, Шолохова, Шолохова!

– Горького, Горького, Горького!

– Да идите вы со своим Горьким!

– А Вы с Шолоховым!

– И все же вы не правы!

– Права!

– Не правы!

– Права!

– вы еще скажите, что это «И страшно мне, что сердце разорвется…»

– конечно Ахматова!

– Хорошо, что не Горький!

– И не Шолохов!

– Кстати, а Ахматова ли?..

– Тьфу, Вы совершенно невозможная, Изольда Васильевна!

– Когда росой обрызганный душистой,

Румяным вечером иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой… – вдруг прогремел поставленный голос Петра Гамаровича.

(продолжительная пауза)

– Как написано, вы только послушайте «Ландыш серебристый»… – как будто извиняясь шепнула Изольда Васильевна.

Лоб ее больше не блестит и цвет лица мертвенно-бледный.

– Тише вы, Изольда Васильевна, Петр Гамарович цитирует… – широкро раскрыв свои влюбленные глаза Степанида Ивановна сканирует Петра Гамаровича.

А Петр Гамарович ни на кого не смотря ходит взад вперед, полуистерически громыхает, и эхом отдается его медвежий рев:

– Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе…

– Кстати говоря, у вас, Петр Гамарович, морщины на лбу прямо неприличные.. – Изольда Васильевна не удержалась, – вам нужно огурец порезать вот так в мисочку, ложка лимонного сока..

– не сока, а соку… – полусонно умничает Ириада Алексеевна. Глаза у нее слипаются, побелка осыпалась, бусы небрежно свалились набок.

– И счастье я могу постигнуть на земле… я эти ваши рецепты в гробу видел, Изольда Васильевна.. И в небесах я вижу Бога!

– кого, простите, видите? – искренне не понимает Степанида Ивановна.

– Бога, Бога! – кричит Петр Гамарович.

Он вероятно голоден, иначе не стал бы так расходиться. Очень уж он любит куринный бульон с лапшой.

– Золотые слова! 1837 год, подумать только… – пытается поддерживать светскую беседу Степанида Ивановна.

– Это только русский человек может написать, носить в себе образ Бога, еще Суворов написал… – рассуждает Изольда Васильевна.

– он не мог это написать, он к 1837 умер, если вы не оповещены еще.. – буркнула Ираида Алексеевна.

– я не к 1837, а вообще, вообще! касаясь… – Изольда Васильевна почему-то тянет свои наманикюренные ручки к Петру Гамаровичу.

– не надо ко мне прикасаться, у меня пиджак белый! – Петр Гамарович раздражен.

– да я образно! суворов… – защищается Изольда Васильевна.

– суворов вам не хухры-мухры, не чего о нем нечистыми руками, батенька! – злорадствует Ираида Алексеевна.

– я вам не батенька, Ираида Алексеевна, а руки у меня в вишне, вишню мама передала.. -поделилась Изольда Васильевна.

– поездом? – интересуется Степанида Ивановна. Ей чрезвычайно неловко.

– нет, на автобусе, – просто отвечает Изольда Васильевна.

– и много?

– две.

– и все же, вернемся… – попыталась Ираида Алексеевна.

– да, возвращаться пора… – усмехнулся Петр Гамарович.

– к делу, господа, к делу!

– Вам, Суворова стоит задуматься о многих и нескольких моментах одновременно…

– Дорогая, ну за ударением надо следить, это же неприлично! во-первых не одновременно, а одновременно, – уточняет, конечно же, Ираида Алексеевна.

– как говорится, возмемься за руки…

– только без рук, они у вас в вишне…

– Ираида Алексеевна, пора запомнить, что случай с одновременно – случай двоякий…

– а когда ваша мама возвращается?

– Не двоякий, а случай двойного ударения. мама-то? послезавтра.

– случай-исключение!..

– баночку меда с ней передать можно?

– к делу, к делу, к делу! Вам, Суворова все-таки стоит задуматься..

– можно, конечно!

– Да, кстати о Суворовой… Продолжим… Это ведь не трагедия, верно, Арчибальда Ивановна?

Арчибальда Ивановна увлеченно кивает. Видите ли, в начале века она была замечательной балериной. Сам царь имел удовольствие пригласить как-то ее на завтрак. Но после девяностых годов почему-то Арчибальда Ивановна перестала говорить. Классический танец она преподавала на пальцах.

– Словом, мы вас, Суворова, в стенах нашего прекрасного вуза больше не задерживаем, вот!

– Да и вообще, не задерживаем, правда?

– Да и задерживать то чего…

– Задеррржка, как говоррррррится, смерти подобна…

Я тихонько, на цыпочках захожу в кабинет. Никого нет, только усталая сгорбленная фигура у окна. На голове капна седых волос. Петр ему имя. Какое гордое, величественное имя! Листает толстый справочник с шуршащими страницами. Не оборачиваясь:

– Ну?

– Я тут принесла… – шагнула к окну.

– Я же просил, не надо мне ничего от вас, ничего! Вы верно не понимаете специфики…

– Это просто Чехов. Он не подписан. Я ведь…

– Ладно, оставь там… на тумбочке.

Оставила.

– До свиданья?

Его простое:

– Да.

Закрываюсь в комнате и молчу. Сердце бешено колотится, танцует рок-н-рол. Беспокоюсь за него – как ему там.

Да черт его знает. Это только Войтковская может хохотать в самые трагические моменты. А я обыкновенная баба, я плачу.

– Алло! Алло, кто это?

– Петр Гамарович, это я.

– Кто я? Говорите громче! Алло?

– Это я, Суворова.

– А, Суворова. (Это Суворова, моя бывшая студентка). Слушаю тебя.

– Петр, Петр! мне сказали, у вас удар, вы в больнице, Петр!

– Удар? какой удар? а, удар. Ну да, был удар. Что же, ведь я не молод.

– Петр Гамарович, как же это! пожалуйста, берегите, берегите себя…

– Что ты хотела, Наташа?

– Я хотела? ну да, я хотела…. сказать хотела, вы удивитесь… точне… вообщем, смешно, но ведь в Африке уже никто не голодает! Слышите?

Я бросила трубку или он?

– И зачем она звонила?

– Не знаю. Сказала, что в Африке не голодают.

– В два часа ночи?

– Не знаю. Спи.