Текст книги "Ход Корбюзье, или Шерше бlя femme"

Дежавю

Машина Шапошникова чуть ли не ползком пробиралась по Бульварному кольцу, останавливаясь на каждом перекрестке. Было около четырех часов дня, но на дороге творилось настоящее столпотворение. Владимира, однако, не раздражало это обстоятельство. Он любил центр Москвы, особенно вот этот околоток – Петровский, Рождественский, Сретенский бульвары…

Сколько воспоминаний связано с этими местами! В начале девяностых здесь все было иначе. Атмосфера напоминала времена Великой депрессии и сухого закона в Чикаго. Дома стояли мрачные, переулки, соединявшие бульвары с Садовым кольцом, были пустынными. Впрочем, подготовка к реконструкции шла с начала восьмидесятых. Тогда еще не появились сноровистые инвесторы и не приехали турки с югославами, но жителей уже расселили по новостройкам. Их квартиры заняли хлынувшие тогда в Москву из разных стран, ставших в одночасье заграницей, грузины, узбеки, таджики – но больше всего здесь было русских, которые стали в новых странах абсолютно никому не нужны. Среди них было много художников, артистов, режиссеров – да кто тут только не встречался! Кто мог, устраивался на работу дворником. Жили в «убитых» коммуналках, кто-то почти официально, а другие заселялись, что называется, самозахватом. Всех объединяло единое желание – найти себя в совершенно новой жизни, непонятно куда устремившейся. Каждый был занят поисками работы, своей ниши, своих заказчиков. Жили очень трудно, но весело. Может, потому, что терять уже было нечего – все исчезло вместе с прошлой жизнью.

Шапошников прекрасно понимал состояние этих людей. Единственное, что было у него, в отличие от них, так это комната в душной коммуналке знаменитого дома Жолтовского на Смоленке.

В одночасье Владимир потерял работу. То есть она была, но практически не оплачивалась. Он работал на строительстве оборонных объектов, которые утратили свою актуальность, – из Германии выводили советские войска, содержать их было не на что, оборонные предприятия закрывались, замораживалось строительство.

Что-то необходимо было предпринимать, придумывать. И Володя придумал. Решил создать строительную бригаду и набрать в нее специалистов высокого класса, чтобы можно было выполнять самые немыслимые желания богатых заказчиков, – а они уже стали тогда появляться в Москве.

Все это напоминало пир во время чумы – начало строительства роскошных вилл для новых русских, безысходное веселье людей, умеющих что-то делать руками. Кто-то из них так и не нашел себя, спился, потерялся, но было много и таких, кто выстоял и определился в новой жизни.

Вот здесь на Петровском бульваре, в развалинах, располагалась штаб-квартира основателя русского перформанса Петлюры, так до конца и не понятого Владимиром. Тут, на пустыре за разбитыми домами, устраивались концерты пани Брони, знаменитой в те годы в среде московского андеграунда, и ее спутника жизни Владимира Ильича, очень удачно косившего под Ленина. Здесь же располагался бар-чайная, где заправлял знаменитый Петя-чайник, готовивший какие-то лечебные коктейли на травах и спирте – прекрасное средство от простуды и вообще от любых заболеваний. Большие сходки устраивались только в теплое время года, когда не было грязи и слякоти, а к Пете-чайнику можно было прийти независимо от сезона, в любое время дня и ночи, – попить чайку, покурить травку, оттянуться, забыться, привести иностранцев, чтобы могли подивиться русской экзотике.

Это место Владимиру показал знакомый художник по фамилии, вполне соответствующей времени, – Бурьян. Неглупый мужик, обо всем имеющий свое суждение, талантливый художник, но существующий по жизни действительно как трава перекати-поле. К тридцати годам у него уже было пятеро детей, прокормить которых он, конечно, не мог. Однако судьба сжалилась над их матерью и послала ей англичанина, одного из тех, кого Митя Бурьян окунал в реалии перестройки в баре у Пети-чайника. Короче, этот англичанин увез бурьяновских жену и детей в Лондон, оплачивая биологическому отцу ежегодные встречи со своим потомством. Видимо, для того, чтобы дети никогда не сожалели о расставании с московским папой.

У Бурьяна было одно очень ценное качество. Он запросто сходился с людьми, и было ощущение, что его знают все. Каждый вечер он пил, гулял у какого-нибудь художника. Тогда они все кучковались в центре, и Бурьян, как Мороз-воевода, дозором обходил владенья свои. Он перемещался из мастерской в мастерскую – от Сретенки до Лубянки, от Петровки до Цветного бульвара, потом Новокузнецкая, далее – везде…

Володя уже собрал основной костяк бригады. Недоставало резчика по дереву и художника по росписи стен. Он уже нашел первый заказ, где требовались все эти работы, к тому же надо было подобрать старинную резную мебель. Однажды, прочесывая антикварные салоны, где у Шапошникова завязались свои связи, он и встретился с Бурьяном. А тот, разумеется, был лично знаком и с обладателями мебельных раритетов.

Буквально через неделю по рекомендации Мити появились и резчик, и художник. За это время Шапошников успел обойти со своим новым приятелем многие точки, включая заведение Пети-чайника и разваленный дом в Печатниковом переулке, где расположилась целая диаспора грузинских художников. Их работы – яркие, ироничные, глубокие и неожиданные по цвету – диссонировали с убогостью их жизни. Картины и вытащили ребят из нищеты. На Володю их живопись произвела огромное впечатление – своим неповторимым колоритом и самобытностью. К тому же один из художников оказался специалистом по фрескам.

Резчика по дереву тоже нашли в развалинах. Он соседствовал с тенором, приехавшим из Ташкента. Певец когда-то стажировался в Ла Скала, а теперь занимался каким-то бизнесом и подкармливал соседа. А тот уже всерьез подумывал о самоубийстве, считая, что мастерство его уже больше никогда не будет востребовано.

Да, лет пятнадцать прошло с того времени. Сейчас никто и не поверит, что на месте ухоженного комплекса Комстара в какой-то покосившейся хибаре располагался «ночной клуб» Пети-чайника, а на пустыре пела тонким голосом пани Броня, танцуя с Владимиром Ильичом…

Как же все меняется в жизни, и какая она разная. Где они все: пани Броня (говорят, еще жива!), где Бурьян, другие завсегдатаи этих мест? Многие, наверное, спились, скурились… Засасывает ведь эта фиговая богема.

Наконец Владимир подъехал к нужному дому. Вот он – номер 6/1. Так это же дом-корабль «Россия». Еще один знакомец. Именно здесь, в огромной коммуналке, в комнате с грандиозным камином из малахита, жил тот самый Бурьян.

«Надо же, – усмехнулся про себя Владимир. – Видимо, не случайно о нем вспомнил. В конце концов и оказался в его доме. В его бывшем доме. Теперь все эти коммуналки расселили, квартиры куплены новыми владельцами. Москва живет новой жизнью».

Шапошников остановился неподалеку от чугунных ворот, ведущих во дворик, разрывающий дом на две части. Раньше здесь был сквозной проход в Бобров переулок, но теперь противоположные ворота закрыты, и попасть во двор можно только через калитку со стороны Сретенского бульвара. Однако припарковаться там оказалось невозможно, и Владимир поехал дальше, решив оставить машину на другой стороне бульвара, в Улановском переулке, на стоянке у своего заказчика, владельца компании, расположенной прямо напротив дома «Россия».

Времени до назначенной встречи с Ангелиной Ивановной оставалось совсем мало. Опаздывать не хотелось, и Володя поперек всех правил побежал через дорогу. Уже оказавшись на бульваре, он буквально замер на месте. Из чугунного кружева калитки в воротах дома-корабля быстро выпорхнула стройная девушка в длинном кардигане от Фенди. Порывы холодного ветра раздували темные волосы, но их тяжелый шелк тут же вновь обрамлял лицо, притягивающее взгляд строгой красотой и каким-то внутренним светом. Владимир даже остановился на мгновение.

«Какая красота! Никогда раньше таких не встречал… а может, просто не обращал внимания… Что-то в ней есть. „Лица необщим выраженьем“», – промелькнула в голове тютчевская строка.

Владимир уже был готов направиться к незнакомке. С такими девушками на улице, конечно, не заговаривают, но вдруг произойдет чудо, и каким-то немыслимым образом она обратит внимание на простого архитектора, сраженного наповал ее – чем? – грацией, красотой, вкусом, гармонией?

Но произошло совсем другое. Пока Володя тщетно пытался подобрать нужное слово, чем же его поразила эта девушка, к ней вдруг подъехала машина. Оттуда вышел привлекательный (на взгляд Шапошникова, даже излишне привлекательный) молодой человек, одетый от Патрика Хельмана, и, торопливо открыв для барышни дверцу машины, помог ей сесть. Чудное видение тут же оказалось проглочено водоворотом движения.

 
Ты ко мне не вернешься: на тебе теперь бархат;
Он скрывает бескрылье утомленных плечей.
Ты ко мне не вернешься: предсказатель на картах
Погасил за целковый вспышки поздних лучей!
 

Услужливая память подбросила на редкость подходящие строки, но это еще больше раздосадовало нашего архитектора.

«Естественно, такая девушка не может быть одинокой. А я, как мальчишка, стою и расстраиваюсь из-за мимолетного видения. Видение прекрасно, а душа ужасна. Такое тоже может быть. Легко! Впрочем, какая бы она ни была, с этой девушкой ты больше никогда не увидишься. Надо настроиться на предстоящий разговор, Ромео! Ну надо же, сам от себя такого не ожидал. Видимо, старею, стал сентиментальным».

С этими мыслями Володя набрал нужный код и, дождавшись ответа, зашел в дом.

Корбю

Шарль Эдуар Корбюзье был из тех знаменитостей, которые на самом деле интереснее своей славы. Нередко архитекторы становятся знаменитыми на склоне лет, это профессия мудрых. Знаменитый Ллойд Райт, безумно популярный в среде потенциальных заказчиков Владимира, построил тот самый вожделенный «дом над водопадом», который мечтает возвести на Среднерусской возвышенности каждый третий шапошниковский клиент, ни много ни мало в шестьдесят девять лет! Этот факт всегда радовал Владимира – есть еще время для раздумий и разбега…

О Шарле же всерьез заговорили, когда ему было меньше тридцати. Свой первый дом он построил в семнадцать. И с тех пор беспрестанно трудился, претерпевая всевозможные злоключения, трудности, провалы, иногда добиваясь успеха. Этим он и был интересен – все время шел вперед, не оглядываясь на неудачи, которые в конце концов становились его победами.

Неудачи… Одну из них он потерпел в 1925 году. Это случилось на парижской выставке L’Exposition Internationale des Arts Dйcoratifs et Industriels Modernes.

Тогда туда приехал один русский архитектор и сделал павильон, который произвел на всех оглушительное впечатление. Что-то непередаваемое. Четко высказанная новая архитектурная идея. Как все гениальное – это было абсолютно просто. Практически обычный стеклянный куб с диагональным ходом наверх. Павильон-то ведь небольшой, а такая диагональная лестница давала ощущение безграничности, непознаваемости с первого взгляда, делала простой интерьер сложным, многоплановым.

Русского звали Константин Мельников. Его павильон, по признанию прессы, стал гвоздем выставки и прямо-таки ошеломил Запад. Все думали, что после революции и Гражданской войны русским не до искусства, – а они оказались на голову впереди остальных.

Корбю, конечно, такого не ожидал. Он задумал свой павильон «Эспри нуво» как ударный. В целом выставка была традиционной – и Корбю думал эпатировать всех. Казалось, был готов беспроигрышный, говоря современным языком, пиар-ход – а тут пожалуйста! Советский павильон оказался и смелее, и новее. Именно он был в центре внимания.

Правда, Шарль повел себя мужественно, никоим образом не показав, что чувствует себя побежденным. Напротив, он организовал великолепный пикник для своих коллег, сказал, что вовсе не возражает, если будут приглашены участники выставки, о которых пишут все газеты, – русские.

Мельников искренне обрадовался приглашению. Ему было приятно ощущать особый к себе интерес, говоривший о широком признании его таланта.

На пикнике он был в центре внимания, с удовольствием, обстоятельно отвечал на расспросы о поисках и тенденциях новой архитектуры, о том, что делается в Союзе. Однако, узнав, что в числе собравшихся есть и Корбюзье, которого до этого он не знал в лицо, Мельников почему-то расстроился и замкнулся. Было заметно, что он очень сожалеет о своей излишней откровенности.

Он почти холодно приветствовал Шарля, коротко назвав свое имя – Константин, безуспешно пытаясь скрыть свою досаду.

Они сразу узнали друг друга – два вожака из разных стай, преследующие одну цель. В какой-то момент они оказались в одной берлоге, где им сразу стало тесно, и это ощущение друг от друга осталось на всю жизнь. Они были одноименно заряжены, а такие заряды по законам физики отталкиваются друг от друга. Внешне Корбю и Мельников были совершенно не похожи, но на первый взгляд казалось, что они рождены от одних родителей. Высокого роста, с хорошей осанкой и спортивными фигурами, оба они обладали особой грацией раскованных, самодостаточных, уверенных в себе людей с хорошими манерами. Оба были импозантны, харизматичны, явно имели успех у женщин и, кажется, даже одевались у одного портного, в стиле элегантной небрежности. К тому же и тот и другой, благодаря веселому нраву, остроумию и счастливой способности относиться с легкой иронией не только к окружающему миру, но и к своим достоинствам, всегда оказывались в центре внимания любой компании.

И тем не менее при всем кажущемся сходстве эти люди были с разных планет. Корбю – стремительный и неистовый лидер, с орлиным носом и волевым подбородком. Знающий, куда он идет, выбирающий, а зачастую и прокладывающий совершенно новые пути к конечной цели. Мельников же, в котором все было правильно – от черт лица до мыслей и поступков, был гением, загнанным в общую колею, ведущую в неизвестность, но сбиться с нее было опасно для жизни.

Может быть, поэтому так по-разному горел огонь в их глазах. У Корбю они пламенели азартом жизни, а у Мельникова – огнем обреченного таланта.

Много позже, вспоминая подробности их первой встречи, Корбю прежде всего отмечал досаду и настороженность Мельникова, мысленно удивляясь странности этих русских. Возмущаются очевидным, не хотят считаться с чужими законами, в том числе и с законами рекламы, презирают их, а потом ненавидят тех, кто неизбежно завоевывает признание, соблюдая правила рынка. Да, Мельников тогда выиграл, но память об этой победе постепенно стерлась. О нем забыли даже в России.

А Корбю стал по-настоящему знаменит. К шестидесятым годам вдруг возник интерес к стилю ар-деко. Наперебой вспоминали павильон «Эспри нуво», построенный Корбюзье, а о Мельникове – ни слова. Эта выставка осталась в истории событием, которое продемонстрировало последние достижения в области архитектуры, проектирования интерьера, мебели, изделий из металла, стекла, керамики и послужило толчком к стремительному развитию стиля ар-деко. Только Мельников теперь был ни при чем.

Новый дух нового стиля естественно предвидел и предсказал знаменитый французский архитектор Ле Корбюзье. Ведь это он спроектировал, построил и, что немаловажно, назвал свой павильон «Эспри нуво». Вдохновленный духом Корбюзье, не менее знаменитый художник Лалик соорудил фонтан из цветного стекла со световыми эффектами и «Стеклянный интерьер» павильона Севрской фарфоровой мануфактуры, что и породило новый стиль. А русских на той выставке вроде как и не было.

Советские архитекторы были выключены из международного архитектурного процесса – и это при их более остром, чем у кого бы то ни было, ощущении актуальных направлений и тенденций! С годами эта изоляция стала вызывать в Корбю чувство сожаления и горечи. Силу сталинской эпохи, стирающую в пыль все на своем пути, Корбюзье познал на себе. Он увидел, что талант при Советах обречен на гонения и что от личных качеств там ничего не зависит. Этих качеств советским архитекторам хватало только на то, чтобы дышать тем же воздухом поиска, что и весь остальной мир. Другое дело, что никто в этом мире не знал и не хотел знать о них.

Приглашение иностранцев и участие в международных конкурсах и проектах уже и в двадцатых годах были в Советском Союзе достаточно редким явлением, а потом и вовсе прекратились. Но тогда, в 1925 году, после знакомства с Мельниковым, Корбюзье мечтал побывать в России. И его мечта сбылась – причем самым невероятным и неожиданным образом.

Чай с… Корбюзье

Лифт остановился на четвертом этаже. Возле двери Владимира уже встречала Ангелина Ивановна.

– Добрый день. Вы пунктуальны. Это приятно. У нас здесь легко заблудиться. Весь дом можно пройти из конца в конец, не выходя на улицу. Столько закоулков… Вот я и решила вас встретить.

– Добрый. Очень любезно с вашей стороны, но не стоило беспокоиться. Я хорошо ориентируюсь в старых домах.

– Не сомневаюсь, вы же профессионал. Если честно, я очень волновалась и от нетерпения вышла встречать. Я так давно ждала этого момента!

Шапошников с некоторым удивлением взглянул на Ангелину Ивановну. Они повернули в продольный проход. Огромная дубовая дверь в квартиру была приоткрыта.

– Проходите, располагайтесь. Чай, кофе?

Ангелина Ивановна действительно почему-то волновалась.

– Чай, если можно.

Володя тоже чувствовал себя как-то не совсем уверенно. Обычно переговоры с новыми заказчиками у него проходили в более официальной обстановке, без эмоций, по-деловому. А здесь, видимо, все будет обстоятельно, с долгим подходом к практической стороне дела.

Как бы в подтверждение его мыслей Ангелина Ивановна сказала:

– Пока мы с вами поговорим, а наш банкир – он уже практически член семьи, через два месяца у них с дочерью свадьба – подъедет чуть позже. Он хочет с вами познакомиться, и, как только мы решим, что именно вы будете строить наш дом, он будет готов обсудить с вами все бюджетные вопросы.

– Понятно, – обреченно сказал Володя. – Я так понимаю, у вас есть какие-то очень убедительные доводы к тому, чтобы я отложил все проекты и взялся за ваш заказ?

– Именно так.

– Ну что ж. Я весь внимание.

– Начну издалека. С истории нашей семьи.

«Как все не просто. Обычно мои заказчики дальше дедушек и бабушек своих корней не знают, – улыбнулся про себя Шапошников. – А тут вон как – „история“! Меняется, однако, социальный статус миллионеров…»

Впрочем, то, что он услышал дальше, его по-настоящему заинтересовало. Более того – впечатлило, заинтриговало и удивило.

– Вся история нашей семьи, – продолжала Ангелина Ивановна, – связана с этим домом. Его ведь построил двоюродный брат нашего прадеда, Сергей Владимирович Проскурин. Страховое общество «Россия» заказало проект доходного дома именно ему. Когда дом был готов, наша семья переселилась сюда из Замоскворечья. Но не в эту квартиру, а в другом крыле дома, в значительно большую, чем эта. Потом случилась революция. Вообще-то большевики с большим уважением относились к известным специалистам, их не уплотняли. Но на всю семью это не распространялось. В нашу квартиру заселили еще одиннадцать семей, а нам оставили одну комнату. Моя бабушка была поздним ребенком, разница со старшими братьями-погодками у нее была в двадцать лет. Оба брата пошли по военной линии, служили в царской армии. Брат Иван погиб в Первую мировую войну, Федор в Гражданскую. Да если бы и не погибли, их все равно потом бы расстреляли. Федор был белогвардейским офицером, дворянином… Теперь вот модно вспоминать о своем дворянском происхождении. Даже Дворянское собрание есть, которое княжеские титулы раздает неизвестно кому, дворянские традиции возрождают. Все это пустой звук, когда понятия чести и достоинства у нас не востребованы. Давно уничтожили всех, кто олицетворял собой честь и достоинство. А признаком аристократизма теперь стали деньги. Но это невозможно, аристократизм не купишь, он не продается.

Я прочла в военном архиве много интересного, когда стала заниматься историей нашей семьи. Меня поразил случай с одним молодым офицером, недавним выпускником военного училища. Он прибыл в расположение армии командовать ротой. Шли бои, они выполняли свои боевые задачи, а денежное довольствие не поступало. Нет, его никто не украл, как это бывает в наше время, просто армия наступала так стремительно, что тылы отставали. Молодой офицер пришел в отчаяние и… застрелился. То, что солдаты не получили денежного довольствия, он счел своим бесчестьем.

Теперь такой поступок даже непонятен, его надо долго объяснять современному человеку. Вон «Трансвааль-парк» обрушился, сколько народу погибло… Думаю, человеку, который проектировал это здание, то есть по чьей вине произошла такая трагедия, и в голову не пришло стреляться. Не представляю, как он с этим живет?

Изменились, конечно, люди… Вот еще, в одном письме домой молодой офицер рассказывал об участии в своем первом бою. Противник открыл огонь шрапнелью – самый страшный огонь для пехоты. Он пишет, что упал на землю и вдруг слышит голос батальонного командира: «Офицер, встаньте, на вас солдаты смотрят!» Он встал и видит, что весь полк лежит, а офицеры стоят. Под шрапнелью. Недостойно проявлять свой страх перед врагом.

Тут Ангелина Ивановна спохватилась. Виновато посмотрев на Шапошникова, проговорила:

– Извините, я увлеклась. Совсем ведь не о том хотела говорить, а сбиваюсь, время ваше отнимаю. Но вы так хорошо слушаете… Знаете, это редкий талант.

– Ангелина Ивановна, я слушаю вас с большим интересом, и время у меня есть. Не переживайте, – искренне сказал Владимир.

Его вообще отличало удивительное качество – он не надувался, как рыба-шар, не выставлял напоказ свою бесконечную занятость. Не торопился, не кричал, что у него завал работы (а ее было более чем достаточно), что все его рвут на части, но всегда выполнял свои обещания в срок, не откладывая до бесконечности встречи с заказчиками. Понты не стали стилем поведения Шапошникова. Окружающие порой пытались злоупотреблять его терпением и спокойствием, но Владимира это не пугало, он всегда умел поставить на место любого человека.

Однако здесь был совсем другой случай. Конечно, собеседница говорила много, но слушать ее Шапошникову и в самом деле было интересно. К тому же он интуитивно чувствовал, что по какой-то причине ей сложно сразу подойти к главной теме.

Но вообще странно – почему ему, совершенно постороннему человеку, она вдруг решила рассказать историю своей семьи?

Между тем, ободренная своим визави, Ангелина Ивановна продолжала:

– В общем, была когда-то счастливая, большая, дружная семья, а осталась одна моя бабушка – Ольга Проскурина. Ей было восемнадцать лет, когда она похоронила свою маму. Отец умер еще до революции. Бабушку спасли связи его двоюродного брата-архитектора. Кто-то из его учеников устроил ее копировальщицей в мастерскую знаменитых братьев Весниных. Старых специалистов почти сразу начали привлекать к строительству новой жизни. Так что их мастерская была одной из первых, народу работало много, и в общей массе девочке, братья которой служили в царской армии, был шанс затеряться. Если бы не эта удача, не знаю, что бы с ней стало. Веснины очень рисковали, взяв ее на работу, но они не могли поступить иначе – из уважения к ее семье, к дяде. В них была жива отличительная черта русской интеллигенции – они были способны к сопереживанию. Не к сочувствию, которое по сути своей есть удовлетворенная зависть, нет, тут другое. Это именно способность взять на себя часть тяжелой ноши ближнего, пережить вместе с ним трудное время, нести ответственность за него, несмотря на то что это может причинить личные неудобства.

Происхождение бабушки при оформлении скрыли, дескать, сирота, ничего не помнит, и взяли на работу копировальщицей. Это дело она мгновенно освоила, поскольку всегда прекрасно рисовала. После всех тягот и потерь началась светлая полоса.

И вот именно тогда в ее жизни произошла встреча, которая определила весь дальнейший ход событий. Это было здесь, возле дома. Солнечным весенним днем, по дороге на работу в мастерскую, она встретила необыкновенного человека. Он стоял на бульваре, в солнечных лучах, спокойный и в то же время весь такой, знаете, словно опережающий самого себя, как сжатая пружина. Он явился к ней целым миром – с неординарным настоящим и ярким будущим. Тогда, в двадцатых годах, на московских улицах не часто можно было встретить иностранца. Впрочем, такого иностранца и в наши дни не каждый день встретишь. И дело не в том, что он был иначе одет, то есть потрясающе элегантно, – он был не похож ни на кого. Впрочем, когда считаешь, что человек не похож ни на кого и вообще лучше всех, это просто первый признак влюбленности.

Вот так судьбе было угодно подготовить знакомство моей бабушки с Шарлем Эдуаром Жаннере. Он уже тогда был известным архитектором, взяв фамилию предков своей матери Ле Корбюзье.

Услышав это имя, Шапошников просто замер от изумления.

– Корбюзье? Он имеет отношение к вашей семье?

– Да. Я же не просто так вам все это рассказываю!