Текст книги "Ход Корбюзье, или Шерше бlя femme"

Не глядя в его сторону, она бросила ключи на пол и вышла за дверь.

Затянувшаяся встреча

За ужином, после долгих отступлений об особенностях дома-корабля и неудобствах обитания в квартире, выходящей окнами на запруженное машинами Бульварное кольцо, разговор вновь вернулся к семейной истории.

Когда Ангелина Ивановна рассказывала об Ольге Проскуриной, Шапошников смотрел на Анну и явственно представлял себе ее прабабушку. Видимо, тем же она покорила и Корбюзье – лучистым взглядом, какой-то особой грацией, полной спокойного достоинства. В ней нет ни заносчивости, ни самоуверенности, с ней легко и просто общаться, и в то же время она держит дистанцию, отчего становится загадочной, недосягаемой и все более и более привлекательной.

Она просто идеал, вынес Владимир свой вердикт.

Судя по всему, она унаследовала от старших родственниц не только стать, но и характер. Сколько же им из поколения в поколение пришлось пережить, а не озлобились, не ожесточились…

Мама Ангелины Ивановны, Любовь Эдуардовна, родилась в тюрьме. Так что Ольге Проскуриной неслыханно повезло – ее с дочкой отправили из зоны на поселение. В Москву было разрешено вернуться только в 55-м году. Им дали комнату в той самой квартире, куда к ним сегодня пришел Шапошников. Тогда там жили еще пять семей.

Со временем Любовь Эдуардовна вышла замуж за хирурга, работавшего в Склифе. Жили все вместе в одной этой маленькой комнатке. Но потом случилось так, что он очень удачно прооперировал крупного партийного работника, поступившего по «скорой» в результате автомобильной аварии. Этот партбосс через некоторое время стал членом Политбюро, и отца Ангелины Ивановны перевели в Кремлевскую больницу. Их коммуналку вскоре расселили, и семья единолично заняла всю эту шестикомнатную квартиру. В одночасье вернулось дореволюционное состояние. Кремль забрал, Кремль и вернул.

Ни с кем из прежних знакомых бабушка не общалась. Ничего не хотела вспоминать – да и опасно. Связаться с Корбю она даже и не пыталась. Сталинское время ушло, но родственники за границей по-прежнему не приветствовались. Да и столько воды утекло. Зачем бередить прошлое? Клавдия Федоровна по-прежнему жила в той же комнате, где Ольга Сергеевна с ней распрощалась. Все сохранилось в целости и сохранности, но тех писем бабушка никогда и никому не показывала.

Она пережила Корбюзье на десять лет, хотя была младше его на двадцать. Он погиб на Лазурном Берегу, слишком далеко заплыл в море. В свои семьдесят восемь лет Корбюзье по-прежнему плавал как юноша, но на этот раз неожиданно сдало сердце. У бабушки тоже сердце отказало, но она умерла в больнице. Перед смертью долго болела – такой логичный финал тяжелой жизни… Правда, она никогда не жаловалась и жила, как ни странно, с ощущением счастья, гармонии и спокойствия в душе.

А когда она умерла, объявился Андрей Буров с письмом от Корбю.

– Тот самый? Культовый Буров? – искренне удивился Шапошников, для которого одно только имя этого архитектора звучало завораживающе.

– Я и не думала, что для молодых архитекторов он тоже культовый. Обычно люди старшего поколения вспоминают о нем с каким-то особым восхищением. Он ведь был необычайно красив, всегда неизменно остроумен и элегантен – женщины его обожали… Но главное – Буров был невероятно свободен в суждениях о профессии, всегда спокойно и точно оценивал не только современников, но и признанных историей гениев и шедевры мировой архитектуры. Для него не существовало непререкаемых авторитетов. Всем своим видом и манерой поведения Буров утверждал, что архитектор – творческая самостоятельная, а не сервильная профессия. Время это позволяло. Архитектура в те времена была уважаема необычайно. Архитекторы, при всех сложностях тогдашней жизни, почитались за небожителей и жили – по советским, конечно, меркам – как звезды. Что и говорить, если в Москве тогда открыли даже Музей архитектуры. Единственный в мире – такое огромное значение придавало архитектуре государство.

Архитекторы были избранными, элитой. Им было многое дозволено, и отчасти поэтому Буров вел себя столь независимо. Практически не шел ни на какие компромиссы. Правда, ему все же, я думаю, повезло. В годы репрессий его не тронули, хотя он, например, всегда открыто переписывался с Корбюзье. К тому же он правнук прославленного русского адмирала, причем страшно гордился этим, никогда ничего не скрывал…

– Я читал, что он вообще был потрясающе и многогранно одарен, – заметил Владимир, – преподавал, писал книги, разрабатывал новые облегченные строительные материалы. Он любил говорить, что нужно противопоставлять тяжесть и прочность, а не совмещать эти два понятия. Кроме того – он занимался не только архитектурой, но и медициной, изучал влияние ультразвука на раковые опухоли. Может, это его и спасло?

– Кто ж знает? Возможно, кто-то действительно рассчитывал выжить благодаря его исследованиям. Во всяком случае, он выжил сам и не побоялся разыскивать мою бабушку. Хотел помочь. Разыскивал он ее долго. Видимо, его настойчивость надоела во всех инстанциях, куда он обращался, и ему сказали, что она погибла в Сибири. И тогда он свои поиски прекратил, а тут вдруг некролог в «Вечерке». Тогда, в семидесятых годах, Москва была не так плотно населена, как теперь. В этой газете печатали некрологи не только особо выдающихся личностей, но и простых людей.

Я узнала об этом значительно позже. Мама скрыла письмо, переданное Буровым. Она поступила так же, как бабушка, нашедшая свой тайник. Это была семейная тайна. Я училась уже на искусствоведческом – факультете «образованных жен». Тогда же нам выделили участок на Николиной Горе, до этого мы там снимали дачу. Я вышла замуж и уехала в Женеву. Бабушка боялась, что ее архив, напоминавший о тайном заговоре Корбюзье против советской власти и о том, что она была самой главной участницей этого заговора, может повредить дипломатической карьере моего мужа. Мама мне все рассказала только в начале девяностых. Я была в шоке. Столько лет эта машина жевала нашу семью – и вот сломалась. Оказалось, что моя бабушка была в заговоре с Корбюзье, а результат этого заговора – моя мама, потом я, а теперь и Аня. Вот ведь каким прожженным контрреволюционером был наш Шарль Эдуар… Такой многоходовой заговор осуществил.

Владимир не сводил глаз с Анны. Она не смущалась, не прятала взгляда, тоже смотрела на него и улыбалась. Между ними происходило что-то необъяснимое. Как будто они знакомы уже сто лет, все друг про друга знают, наконец, встретились и уже больше никогда не расстанутся. А Ангелина Ивановна, словно ничего не замечая, все продолжала рассказывать.

Штурм и натиск

Павлову, конечно, безумно не хотелось уходить и оставлять свою невесту с этим, видите ли, таким известным, таким талантливым, таким замечательным архитектором. Однако встреча, на которую он так спешно удалился, не терпела отлагательств и была необычайно важна для него. Ему необходимо было во что бы то ни стало распутать узел, все туже затягивающийся на его шее.

Традиционная пятница с друзьями в ноябре ничем особенным не запечатлелась в памяти Андрея. Как всегда, было вкусно, болтали ни о чем… Паша Отвагин нахваливал свое «ландо», как он ласково окрестил недавно приобретенный новый «лендровер», поговорили о «Спартаке» и о том, что у футболистов, как и у хоккеистов, зарплата должна быть очень умеренной, а вот благосостояние их должно зависеть от забитых мячей и шайб. Чтобы они знали, что, не забив мяч в ворота, от многого будут вынуждены отказаться. Тут бы наши ребята себя и показали – порвали бы, как газету, хоть Бэкхема, хоть Зинетдина Зидана, без разницы, вместе с их славой и миллионными гонорарами! А наши спортивные функционеры, видимо, жалеют зарубежных знаменитостей, не хотят, чтобы они на паперти побирались, вот и сдерживают наших футболистов. Об этом говорили долго, потом обсудили предстоящие рождественские каникулы, – да, пожалуй, и все.

Легкое пересечение с медийной блондинкой, проводящей в «Галерее» ряд каких-то своих деловых встреч, никак не осело в памяти Андрея. Однако прошло три дня, и в его кабинете раздался звонок.

Звонила Татьяна Троцкая. Она говорила быстро, тоном не терпящим возражений. Ей надо позарез стать клиенткой его банка. Кругом все хотят обмануть и нажиться на одинокой красивой женщине, но вот он, Павлов, вызвал у нее какое-то необычайное доверие. В результате она возжелала все самое дорогое хранить в его замечательном банке. Андрей слова не успел вставить, как его собеседница сообщила, что завтра она подъедет к часу дня – обсудить все детали их дальнейшего сотрудничества.

«Штурм и натиск, – подумал Павлов, соображая, что это было. В трубке уже звучали короткие гудки. – Конечно, клиентами нет резона раскидываться, но все-таки с мужчинами как-то спокойнее иметь дело, нежели с таким бронетранспортером. Ладно. Встреча так встреча. С кем только жизнь не сталкивает».

Не успел Андрей положить трубку, как зазвонил мобильный. Это был Паша Отвагин.

– Старик, слушай, – начал он как-то неуверенно. – Тут мне звонила, помнишь, та парижская этуаль, из «Галереи».

– Уже помню, – без особой радости в голосе ответил Павлов. – Она и мне позвонила. Хочет стать клиенткой моего банка.

– И ты согласился?

– Она меня особенно и не спрашивала. А собственно, почему я должен ей отказывать? Клиенты, как и их деньги, не пахнут. Завтра мы с ней встречаемся. У нее есть какие-то предложения.

– Какие предложения, старик? Ты что? Гони ее в шею. Я знаю барышень этой породы. Только дай палец – руку по плечо оттяпает.

– Знаешь, я с ней детей крестить не собираюсь. Встречусь на десять минут, а дальше с ней будут разбираться операционисты.

– Правильно. Молодец. Только не соглашайся ни на какие обеды. Или, еще того хуже, ужины.

– Да ты что? Зачем мне надо с ней ужинать? Никаких серьезных дел я с ней иметь не собираюсь, а как женщина она меня просто совершенно не интересует.

– А таких, как она, мало волнует, как к ней относишься ты. Она если вцепится, так уж мертвой хваткой.

– Что ты меня запугиваешь? Что за беспокойство? У меня, если ты забыл, между прочим, невеста, серьезные намерения, а это лучшая защита от случайных связей.

– Ой, не ври только сам себе-то! Ты у нас самый невинный и наивный. Единственный пока еще не женатый. Потому я за тебя так и беспокоюсь. Я таких, как она, видал-перевидал. Знаю, как с ними общаться. Она от меня сразу и отвалилась. Но перед этим минут пять трещала без умолку. Дескать, у нее ко мне масса интересных предложений, мы можем их обсудить и за обедом, и там и сям, и куча у нее всяких проектов, и редкий она деловой партнер, и в Париже чуть ли не с Шираком вась-вась, и здесь у нее редкие связи. Ну, я ей и сказал, что завтра в Париж вылетаю, а она пусть по своим старым связям пока пройдется, а как приеду, так я ей сразу позвоню. Мне, дескать, редкое везение выпало, на определителе ее номер высветился. Она говорит, мол, я не со своего телефона звоню, в следующий раз позвоню со своего. Я говорю, да что за проблемы, давайте мне свой, я обязательно позвоню сам, леди не должна звонить первая. Позвоню, обязательно позвоню, все обсудим. Она все поняла и стала звонить тебе.

– Паш, я тоже все понял. Я тоже знаю этих деловых дам. Меня тоже невозможно заставить ничего сделать, если я сам этого не захочу. Что ты из меня изображаешь какую-то Шапку Красную!

– В том-то и опасность, что любое желание можно спровоцировать. Предупрежден – значит, вооружен. Знаешь, береженого Бог бережет. Короче, до связи, а эту шалашовку в шею гони и не церемонься особенно. Она к таким делам привычная. Отряхнется и дальше пойдет. Простаков на ее век хватит. Думаю, у нее за поясом уже есть приличная коллекция скальпов. Береги свой.

– Да иди ты. Я все понял. Буду бдителен.

– Вот и ладушки. Ну, давай. До встречи. Береги себя.

– Ты тоже, – сказал Павлов и положил трубку.

Звонок товарища развеселил его. Можно подумать, он действительно ничего в жизни не понимает и клюнет на эту охотницу за черепами, набитыми деньгами. Новый звонок окончательно отвлек его от мыслей о Троцкой, и банкир тут же забыл о предстоящей встрече.

Однако час пробил, и Татьяна Троцкая явилась минута в минуту. Как всегда, при полном макияже, на высоких каблуках и с большой сумкой наперевес. Видимо, она собиралась провести презентацию себя, любимой. Именно так и оказалось.

Павлов приветствовал ее у двери, проводил до кресла.

– Чем обязан визиту столь занятой дамы?

– Да, дел очень много. Каждый день расписан. Столько всего надо успеть сделать. Вот книгу пишу. Кстати, я вам принесла несколько статей обо мне. Я же, знаете, в Париже живу. Там я известна больше, чем у себя на родине. Французы от этого в шоке.

Она вывалила на стол журналы, фотографии, книги.

– Да, да, припоминаю, вы уже это рассказывали, я и сам читал о вас в «Огоньке».

– А, это… Ну, это как-то, знаете, не очень удачное интервью.

– Неужели? А мне нравится, как пишет Александр Никонов. Такой потрясающий жанр документального стеба. Я даже книжку его купил «Прокисшие сливки». Ваше интервью там тоже есть.

– Уверяю вас, в Париже обо мне пишут лучше. Совершенно восторженно. Вот даже мою книгу издали.

– О, как интересно. Сами писали?

– Ну, помогали там какие-то французы. Им же интересно – русская, из Сибири, своим умом, своим талантом пробилась к европейской известности.

Пока она верещала, Павлов из вежливости перебирал журналы, полистал книгу. Журналы были двухгодичной давности. В книжке какая-то солянка из трудностей советской жизни и женских побед. Видимо, у дамочки действительно редкие пробивные способности.

– А мода на ужасы российской жизни, я смотрю, еще не прошла. Большой тираж у книжки?

– Это коммерческая тайна, и гонорар тоже тайна. Могу сказать, что он просто до неприличия огромен. Мне вообще платят тысячи и тысячи евриков за фотосессии, за участие в реалити-шоу я тоже заработала очень приличные деньги. Потому, вы понимаете, я женщина состоятельная. Весьма и весьма.

– Понимаю, но, видимо, ваши деньги там, где вы живете, и размещаются. Редко кто ввозит деньги сюда. Чаще все-таки вывозят.

– Андрей, можно я вас буду звать иногда Андрюшей? Хоть я и намного младше вас, но мне хочется вас так называть.

– Да какая разница – младше или старше? Называйте.

– Разница есть. Сразу скажу, не таясь, мне двадцать семь лет. Так вот, Андрюша, дело в том, что у меня в Москве есть пять квартир, которые я сдаю. Я в свое время очень выгодно продала свой бизнес в Омске. Смогла уехать во Францию, ну и решила кое-что из недвижимости в Москве прикупить.

Павлова потешала презентация «юной» посетительницы. На вид ей спокойно можно было дать лет тридцать пять, хотя выглядела при этом она очень хорошо. Но женщины обожают уменьшать свой возраст. Чем бы дитя ни тешилось… Что же касается бизнеса, так Андрею даже стало интересно.

– Что же это за бизнес был? Нефтяной?

– Да нет, рекламное агентство. О, это была целая история. И я вам ее с удовольствием расскажу, но не здесь. Вся эта обстановка не располагает к откровенной беседе, а я хочу быть с вами откровенной, поскольку собираюсь и готова с вами сотрудничать. Кто знает, возможно, вы заинтересуетесь моими проектами. Их у меня множество. Я здесь буквально по дороге приметила очень милый итальянский ресторанчик. Я вас приглашаю. Давайте вместе проведем бизнес-ланч. Вы же не откажете даме?

Андрей вспомнил дружеские наставления Отвагина, все его предостережения и совет гнать Троцкую взашей. Он с удовольствием сделал бы это, но совершенно не представлял себе – как именно. В результате вслух он произнес:

– Конечно, с удовольствием. Но уж разрешите мне вас пригласить самому.

Комплот Корбюзье

В гостях у Проскуриных время летело незаметно. Шапошникова накормили ужином, напоили чаем. Владимир абсолютно погрузился в атмосферу этого дома.

– А вот теперь пришло время показать вам последнее письмо Корбю к бабушке, так ею и не прочитанное. Те письма, которые он писал ей в тридцатых годах, носят глубоко личный характер. Последнее же письмо было в письме к Бурову. Оно шло по официальным каналам. Учитывая, что читать будут и цензоры, Шарль Эдуар писал для бабушки как бы между строк. Конечно, она сама прочитала бы там больше, чем мы. У них был свой код. Вообще, она понимала его без слов. Вот так. Сколько лет прошло, а он все мечтал построить под Москвой виллу для себя и бабушки, для большой семьи. Он мечтал о доме, где ощущалось бы тепло семейного очага, о доме счастья.

Ангелина Ивановна пригласила гостя в кабинет, где Аня достала из старинного бюро шкатулку.

– Вы читаете по-французски, Владимир? – спросила Ангелина Ивановна.

– Нет, к сожалению.

– Собственно, сейчас подлинников у нас нет, они в банке у Андрея. Он брал их, чтобы сделать ксерокопии писем и перевода для одной французской журналистки. Копии он принес. А подлинники оставил в сейфе, ему надо было куда-то еще заехать, и он не хотел их с собой возить, все-таки для нас это большая ценность.

– Еще бы – и не только для вас. А зачем французской журналистке перевод?

– Да она, собственно говоря, русская. Конечно, она и сама могла бы перевести, но уж если это сделано, так зачем лишнюю работу брать на себя. В общем, у вас еще будет возможность увидеть настоящие письма Корбюзье. Андрей завтра их привезет.

– А журналистка собирается статью писать?

– Нет, это должен быть телевизионный фильм. Она очень живо поначалу интересовалась нашей историей. Говорит, что готовит сенсацию в Париже, хотя я даже не знаю, как к этому относиться и надо ли вообще предавать гласности историю нашей семьи. Но Андрей считает, что надо, да и сам Корбюзье так считал. О нем много писали, он это всячески стимулировал. Впрочем, дама эта куда-то пропала, и, я думаю, все ее планы – пустой звук, она не показалась мне серьезной журналисткой.

Да собственно, не о ней речь. Вот это последнее письмо – нечто вроде завещания, видимо, Корбю что-то предчувствовал. У него вообще была необычайная интуиция.

Владимир осторожно взял в руки протянутые ему листки письма и начал читать.

«Дорогой друг!

Я недавно прочел у Паскаля очень ценную мысль, цитирую по памяти: „Вся беда оттого, что люди слишком мало сидят дома“. Жилище – прежде всего.

В моих странствиях я пришел к печальному выводу: человек нашего времени потерял свое жилище, нарушив тем самым основное правило жизни. У человека нет больше дома. Он изматывает себя в погоне за обманчивым призраком денег. Жилище – это возможность свободно двигаться, стоять, лежать; наслаждаться прохладой или теплом; отдыхать, погружаться в раздумье. Это возможность испытывать присутствие окружающей среды: солнца – хозяина всего живого; движения воздушных струй, чарующего глаз и несущего душевное равновесие; зрелища трав, цветов, деревьев, неба. Жилище – это возможность иметь семью, составляющее звено цепи вечной жизни; это пространство, необходимое для семейных радостей.

Я мечтал о таком жилище для нас с О., но где теперь она? Какие результаты дали твои поиски? В моем сердце еще теплится надежда построить для нее виллу. Я вспоминаю ее крохотную комнатку, из которой она и вовсе пропала в никуда. Я не в состоянии усвоить эту мысль – в никуда! Есть ли у нее сейчас хоть какое-либо жилище? Не верю, что ее нет в живых, что бы там ни говорили в тех инстанциях, куда ты обращался. Чувствую, что она жива.

Я думаю о ней, думаю о том, как она живет. Где? Эта проблема – первая из всех проблем. Работа, перемещение в пространстве – все это стоит на втором плане.

Жилище – это ключ ко всему…»

Тут Шапошников прервал чтение, поразившись созвучности этого письма с недавно прочитанной мыслью, высказанной знаменитым испанским архитектором Гауди: «Человек, не имеющий собственного жилья, находится в состоянии постоянной иммиграции». А Корбюзье продолжал, пряча за общими рассуждениями вопросы, которые его не переставали волновать. Он знал, что письма из-за границы в Советском Союзе проходят цензуру, а потому обращался не только к Бурову, но и к цензору, отвлекая его пространными рассуждениями. И все это в надежде на то, что хоть обрывки его слов дойдут до главного адресата, до Ольги Сергеевны Проскуриной.

«В упадке жилища таится гибель современного общества. Войны – порождение нищеты и тщеславия – для нас бессмысленны, и они не смогли бы найти сторонников, если бы современное общество направило свои силы на осуществление основной жизненной задачи – создания жилищ.

Наш первейший долг состоит в том, чтобы призвать на помощь инициативу, дерзость, мужество человека, пробудить его душу и разум, вступить в борьбу, в соревнование, одержать победу.

О. была единственной женщиной, которая заставила меня задуматься о том, что самый гармоничный образ жизни – семейный. Он дает ощущение большей полноты жизни. Но судьбе было угодно, чтобы это ощущение я так и не смог испытать. Хотя я уверен, я чувствую, что у меня есть семья, возможно, есть ребенок, но где они? Где?

Думая об этом, я стал писать о том, что современное общество стремится пересмотреть методы своей семейной организации, оно возвращается к одному определяющему моменту: огонь, очаг – кухня, столовая – все это один комплекс. Сформулировав этот вывод, мы тем самым возвращаемся к лучшим традициям всех цивилизаций…

Я это пишу о неких гипотетических семьях, а думаю о своей, которая могла бы быть у меня. И она есть! Знаешь, я написал завещание. А что завещать? Незавершенные проекты?

Но почему нет? Кто-то их завершит, и – мне так кажется почему-то, я как будто вижу это – в конце концов моя семья будет жить в доме, который я мечтал построить для них.

Кто его построит?

Мысль материальна. Я думаю, найдется такой человек. Что ему подсказать? Только верить в себя, много работать, не изменять себе. Каким образом можно развить свои творческие силы? Для этого мало быть подписчиком архитектурных журналов, надо открывать новые, еще неизведанные богатства природы.

Мы стоим на пороге архитектурного открытия нашего времени. Пусть повсеместно возникают новые, свежие предложения. Через сто лет можно будет говорить о новом стиле. Возможно, то, что я построил за свою жизнь, окажет влияние на этот стиль.

Мне хотелось бы, чтобы все архитекторы взяли карандаши и рисовали растения, листья, выражая на бумаге дух дерева, гармонию раковины, формы облаков…

Я хотел бы, чтобы архитекторы стали избранными членами общества, людьми с богатейшим духовным миром, а не ограниченными и бездушными ремесленниками, чтобы они интересовались всем, что происходит в мире, а не замыкались в своей узкой мещанской скорлупе. Архитектура – это не профессия, это определенное состояние духа.

Не одна только практическая польза, но духовное богатство, улыбка и красота – вот что поможет архитектуре принести радость, поможет архитекторам строить дома, приносящие счастье. Я мечтаю, чтобы те, кто остался после меня и уже без меня, жили именно в таком доме…

Андрей, пишу тебе и в никуда. Почему-то возникла потребность написать это письмо. Жизнь непредсказуема. Чего не ждешь – всегда случится. Я уверен, что письмо это все равно найдет своего адресата. Есть у меня такая вера.

Подпись.5 октября 1964 года».

– Так это буквально за год до гибели! Вот ведь как: аскет Корбюзье был однолюбом, – задумчиво проговорил Владимир, отдавая письмо внучке великого архитектора. – А почему вы говорите, что не хотите предавать огласке историю вашей семьи?

– Пока это наше – не возникает никаких вопросов о подлинности писем, о том, было ли это на самом деле. Для нас все это аксиома, и нам не надо ничего доказывать. Зачем? Журналисты, конечно, ищут сенсацию. Но я не думаю, что это будет какая-то оглушительная новость. Кому какое дело, что где-то в Москве живут потомки Корбюзье? Это наше внутреннее семейное дело, и только наше. Бабушка этого не хотела, мама тоже этого не хочет. Она даже к идее дома относится очень прохладно. Живет на даче, в уединении, и говорит, что старый дом ее вполне устраивает.

– Я ее понимаю. Мой дом – моя крепость – лучший жизненный принцип, – согласился с Ангелиной Ивановной Шапошников. – Тогда как же к вам попала французская журналистка? Откуда она узнала о письмах Корбюзье?

– Все очень просто. Она делала интервью с нашим Андреем, ну и, видимо, слово за слово… Журналисты умеют выведывать информацию, да он этого и не скрывает, гордится даже, и в результате она оказалась у нас дома. Это было буквально на днях. Состоялась только предварительная беседа. Она сказала, что через месяц снова будет в Москве, уже со съемочной группой, и будет делать передачу для своей программы на французском телевидении.

– Повезло журналистке – выйти на такой материал, – только и сказал Шапошников. Его, впрочем, уже давно интересовал другой вопрос. – Значит, вы решили построить виллу? Дом, несущий счастье? И решили, что такой дом могу построить именно я?

– Именно вы. А что вас смущает? – удивилась Ангелина Ивановна.

– Смущает? Пожалуй, действительно смущает. Все это как-то уж очень пафосно для меня. Я строю дома для очень состоятельных клиентов, но эти дома не претендуют на новый стиль. Они удобны, комфортабельны, роскошны, все, что угодно, но они как бы для внутреннего пользования. Многие свои интерьеры я даже в специальных журналах не могу опубликовать. Мои заказчики не стремятся демонстрировать свои апартаменты, пускать посторонних в свой мир. Это правильно.

– И что?

– Я не знаю. То, что вы мне предлагаете… Я даже не представляю, как к этому подступиться. Я не уверен, что ваш выбор правилен.

– Так вы сначала подумайте, а потом уже будете отказываться. Я все знаю, что о вас пишут, критикуют за то, что вы погрязли в дворцовом стиле, в излишествах. Кстати, я не считаю, что это так плохо. Допустим, я бы жить каждый день во дворце не хотела. Современному глазу ближе минимализм, мне так кажется. Но кто-то хочет жить среди золота с инкрустацией. Почему нет? Пусть растут все цветы. Я просто предлагаю вам попробовать вырастить другой, возможно, новый сорт растений. Пробовали же вы издавать свой журнал «Антураж». И получилось. Очень качественное издание было. Со своим лицом. Самобытно, интересно. Вот тогда-то я обратила на вас внимание.

– Мне тоже нравилось. Но закончилось все бесславно.

– Кстати, а почему вы закрыли журнал?

– Обычная история. Собрался женский коллектив, и что-то они там такое стали заваривать. В сражениях за место главного редактора покрушили все ценные идеи. Разбираться мне во всем этом было неинтересно. Я решил, что проект просто себя изжил, – и закрыл его.

– Очень обидно. На мой вкус, это был лучший журнал по дизайну и архитектуре. Столько информации, и все очень стильно, качественно сделано.

– Я считал, что если людям хорошо платишь, то они будут хорошо работать. Но живому человеку всегда мало. Получив большой кусок, он тут же тянется к другому. Да что говорить! Стараюсь об этом не вспоминать. Если так получилось, ну что ж, значит, так надо было.

– Кому же надо? Это интересно.

– Не знаю. Точнее сказать, мне не надо было этим заниматься. Я придумал, запустил машину, а она начала давать сбой. Я понадеялся на добросовестность команды, а так нельзя. Надо самому во все вникать, а меня на это просто физически не хватало. Ну, что было, то было. Появились новые проекты.

– Зато осталось впечатление. Хорошее впечатление.

– Спасибо. Здесь все же другая история. Претензия на создание нового стиля. Я могу не оправдать ваших надежд. – Владимир сделал последнюю робкую попытку отбиться.

– Никаких претензий, никаких новых стилей. Нужно построить от души. Понимаю, не очень конкретно звучит. Не знаю, смогу ли я точнее выразиться. Впрочем, куда точнее-то. Здесь нужен человек небезразличный, которому интересно жить, который открыт всему новому и в то же время с уважением относится к прошлому, к традициям. Всего-то навсего… Не ищите путей к отступлению. Вы же хотите взяться за эту работу? – напрямую спросила Ангелина Ивановна.

Шапошников взглянул на Аню, которая заняла в беседе позицию стороннего наблюдателя, впрочем весьма заинтересованного. Их глаза встретились, и Володя понял, что отступать некуда.

– Конечно хочу, – ответил он Ангелине Ивановне. – Кто бы не захотел? Очень хочу и… берусь.

– Ну наконец-то нормальный твердый ответ, – обрадовалась Ангелина Ивановна. – Заинтересованность и желание – основа любого удачного проекта со счастливой судьбой. Значит, договорились. В ближайшее время съездим на место, чтобы вы посмотрели наш участок на Николиной Горе, и можете приступать к проекту, чтобы уже весной начать строительство.