Текст книги "Испанские шахматы"

Особенно тяжелыми ночами Ольга выходила из деревенского дома, садилась на землю и часами смотрела в черную пустоту неба, взывая о помощи к кому-то неведомому, который таился за этой бездонной тьмой, за этими мерцающими звездами, за этим непостижимым безмолвием. Но молчание небес не могло утешить ее.

Есть люди, любящие вскользь, поверхностно, не опускаясь в бездну собственных чувств, они легко принимают разлуку, пускаются на поиски новых приключений, легко меняют партнеров. Есть люди, которые любят самоотверженно и преданно, отрекаясь от собственных желаний во имя предмета своей страсти, готовые многое положить на сей священный алтарь.

Есть такие люди, как Ольга, им всего и всегда мало, они стремятся в недостижимые дали, тоскуют о любви необыкновенной, всепоглощающей, которая сжигает их, как жадное, голодное пламя пожирает сухой хворост, оставляя после себя лишь невесомый, летучий пепел. Этот живой костер красив и опасен: жарко горя, он образовывает выжженное пространство, где нет места ни цветку, ни травинке.

Однажды в полуразрушенный деревянный дом, где обитала Ольга, забрела блаженная странница, высохшая, седая как лунь старуха в драной одежонке, в пыльных сапогах, с холщовой сумой на плече, с посохом.

– Можно мне переночевать у тебя? – спросила она кротко. – Притомилась я.

– Ночуйте, – равнодушно кивнула Ольга. – Места хватит.

Странница направлялась в расположенный неподалеку монастырь, грехи замаливать.

– Мне пора в иную дорогу собираться, – кряхтя, поделилась она с Ольгой своими замыслами. – Хочу душу облегчить. С грузом-то идтить туда негоже.

– Куда «туда»?

Старушенция подняла на молодую женщину выцветшие глаза, покачала головой.

– В царствие небесное… – махнула неопределенно костлявой рукой. – Где ждут нас Господь со святыми ангелами. Они велят земное на земле оставить!

– Это что же именно? – не сразу сообразила Ольга.

– Злобу, зависть, ревность, горе горькое да соленые слезы. Вот ты погляди на себя-то, девка, – какая лихоманка изнутри тебя точить? Какая бяда сушить? Истаешь, как свечка у образов. Надо покаяться, спасения попросить. Бог милостив, простить!

Всю ночь Ольга не сомкнула глаз, слушая старухины байки про монастырское житье-бытье, и к утру решилась идти вместе с ней. А вдруг и правда избавят ее от непосильных страданий молитвы святых затворниц?

Монастырский двор поразил Ольгу запустением, а храм и несколько келий, в которых ютились монахини, – убогостью. Пищу готовили на большой холодной кухне с закопченным потолком, в русской печи, еда была самая простая: овощи, кислый хлеб, постные щи. В коровнике мычала пара тощих коров, в курятнике возились куры.

Лица монахинь, землистые и одутловатые, наводили на Ольгу суеверный страх. Ей казалось, что и она станет такой же, наполовину мертвой.

«А разве я еще существую? – спросила она себя. – Разве я не отказалась от всего, что привязывало меня к жизни?»

Эта мысль побудила ее остаться. К суровому быту она уже привыкла, надеялась приспособиться и к здешнему укладу: работа, молитвы, опять работа.

За столом, во дворе или в храме монахини старались не встречаться с Ольгой взглядами – поспешно отворачивались или низко наклоняли голову. Странница же чувствовала себя среди них, как рыба в воде.

– Почему они на меня не смотрят? – спросила у нее Ольга.

– Красота твоя их смущает, – охотно пояснила та. – Бередит душу. У дьявола для нас приготовлено искушений без счета! Вот сестры и опускают очи долу.

Ольга украдкой достала спрятанное в келье зеркальце – такие предметы в монастыре не приветствовались, – и стала изучать черты своего лица. Красота… от нее остались только тонкие линии щек и лба, изысканный рисунок губ, черные брови вразлет, затаившийся в глазах блеск. Этого было достаточно, чтобы заронить у послушниц искры соблазна.

«Что их привело сюда? – думала она, ворочаясь без сна на твердой постели. Слышно было, как шумит за монастырским забором лес, зловеще кричат ночные птицы. – Что заставило этих женщин укрыться от мира? Грехи тяжкие или искреннее желание святого служения?»

Странница молилась истово, то стоя на коленях у скромного иконостаса, то простираясь вниз лицом на холодных плитах каменного пола. Ольга пробовала подражать ей, но у нее не получалось: болели коленки, сырость пробирала до костей. Начался кашель, а лекарств в монастыре не водилось. Здесь бытовало мнение, что исход болезни, равно как и здравие, – в руках Господа; таблетки же и снадобья – от лукавого.

Неустанные молитвы и покаяние не принесли Ольге облегчения. Дыша свечным и ладанным дымом, она глядела на черные, укоризненные лики святых, Богоматери и Иисуса, ощущая себя словно на скамье подсудимых, где от нее требовалось последнее слово признания вины и отречения от нечистого прошлого. Но Ольга, делая мучительные усилия, не могла решиться ни на одно, ни на другое. Задыхаясь от невозможности простить, от жгучей обиды и тайной жажды мести, она чувствовала себя притворщицей, которая пытается обмануть самого Спасителя, тем самым не избавляясь от греха, а приумножая его стократ. Ужасные мысли одолевали ее, а смирение и тихая покорность монахинь и послушниц только подчеркивали лежащую между ними и ею пропасть. Пребывание в монастыре превратилось для Ольги в пытку, и святая обитель стала казаться ей адским пеклом.

Ранним бесцветным утром, под карканье ворон, ищущих пропитания в мокрых черных бороздах монастырского огорода, она украдкой покинула сей милосердный приют и пустилась по разъезженной проселочной дороге куда глаза глядят. В глубоких колеях стояла вода; ноги Ольги проваливались в грязь и скоро промокли, грудь сотрясалась и болела от кашля, но пуще всего ныла, исходя кровью и смертельной тоской, ее неприкаянная душа. «Почему жизнь так несправедливо обошлась со мной? – думала она между приступами дурноты и удушья, обливаясь под заимствованной у святых сестер телогрейкой болезненным потом. – Посулила невиданное счастье, поманила, вознесла в небеса – и разжала божественную длань, низринула меня с заоблачных высей в смердящее болото?»

Словно подтверждая эти крамольные мысли, хлюпнула дорожная жижа, куда провалилась Ольга ногой по самое колено, поскользнулась, не удержалась и упала в липкую холодную грязь – всем своим дрожавшим от озноба телом.

Каждый раз, возвращаясь памятью в тот серый осенний день, она переживала его с неослабевающей силой и с трудом обретала ощущение настоящего момента, понимания, что не в дорожной колее лежит она, теряя сознание, погружаясь в глухую, темную безысходность, а сидит в кресле у окна и видит узкий, мрачный петербургский двор-колодец. Не сразу доходило до Ольги, где она находится и как много воды утекло с тех пор.

Она ошибалась, полагая, что все осталось в прошлом. Очевидно, ей еще предстояло некое свершение, некая миссия, ради которой она выбралась из той грязи, выжила, оправилась от тяжелейшего двухстороннего воспаления легких, вернулась в город, увиделась с матерью, проводила ее в последний путь, стала влачить одинокие, бессмысленные дни, механически выполняя предписанные обществом действия, мечтая при этом о смерти, как о блаженстве полного беспамятства, пока не встряхнула ее новая беда – автомобильная катастрофа, увечье, операции, инвалидность.

Ей пришлось продать квартиру на Лиговке и переехать сюда. Потекло пустое, ненужное время: одни и те же повторяющиеся ритуалы обслуживания свого немощного, искалеченного тела, вперемежку с мыслями, тяжкими, как гранитные глыбы. Рассвет, закат, ночь и снова день, дождь за окном, мокрый снег, сырой петербургский туман. Зачем? И тут, кажется, на Ольгу снизошло озарение: она поняла, ради чего рука судьбы раз за разом удерживает ее на этом свете.

* * *

У Грёзы состоялся с Виктором серьезный разговор.

– Почему бы нам не пожениться? – неожиданно спросил он за завтраком.

– С какой стати? – нетактично удивилась она.

– Мы с тобой люди простые, никому не интересные, – начал издалека «жених». – Особенно ты. Кто с тобой считаться будет? Запрут на самую окраину Питера, куда-нибудь в Девяткино или Рыбацкое, и будешь там куковать одна-одинешенька!

Она молча уставилась на него, ей даже чай пить расхотелось.

После того как стало ясно, что дом со дня на день перейдет в частную собственность того самого господина, который приезжал знакомиться со всеми законными жильцами и предложил им обдумать варианты расселения, Виктор стал проявлять к молодой соседке повышенное внимание – заходить на чашку чая, на ужин или на обед, угощать деликатесами и хорошим вином, делать неуклюжие комплименты. Вот и сегодня он явился ни свет ни заря, принес свежий кекс с изюмом и сливки, напросился на завтрак.

– А если мы поженимся, то… что? – осторожно вымолвила Грёза.

– У меня есть кое-какие связи, – оживился Виктор. – Я ведь раньше в милиции работал, в уголовном розыске.

– Кем?

– Оперативником, – почему-то смутился он. – До высоких чинов не дослужился, да и молод я, как видишь. В общем, не по мне это занятие оказалось! Не люблю я за мизерную плату сутками по городу мотаться, добро бы хоть на машине, а то зачастую – на своих двоих. И никакой благодарности – ни от граждан, ни от начальства! Сейчас у меня, по крайней мере, зарплата сдельная, от количества проданного товара: больше посуетился, больше получил. А там… – Он с сердцем вздохнул, махнул рукой. – Но знакомства остались, можно обратиться за помощью… в случае чего. Так что со мной не пропадешь. Царских палат не обещаю, но приличную жилплощадь мы себе у богатого дяденьки выторгуем.

Грёза склонила голову к плечу, улыбнулась.

– Значит, ты мне предлагаешь вступить в брак из-за жилищного вопроса! – с деланым возмущением воскликнула она. – Так получается? Сплошная меркантильность и никакой романтики.

Виктор залился краской.

– Ну… вообще-то, ты мне нравишься, – невнятно пробормотал он, еще больше краснея. – И характер у тебя покладистый. Думаю, мы поладим.

– И это все? – разочарованно протянула Грёза.

«Не тот ли это белый король, которого не хватает в моих шахматах и в моей жизни? – вдруг подумала она. – Я ведь просила его подать весточку о себе – вот он и откликнулся». Хотя… слишком уж не похож оказался парень-сосед, бывший милиционер, ныне торгующий на рынке, на белого короля. Лицо круглое, в веснушках, нос курносый, лоб низковат, волосы жесткие, курчавые. Где же благородная осанка, волевой подбородок, проницательный взгляд и хорошие манеры? Пришел, называется, предложение девушке делать – в футболке, в спортивных штанах, вытянутых на коленках, и в тапочках на босу ногу. И… нате вам кекс в подарок вместо цветов и золотого колечка. Грёза, конечно, считала себя непритязательной. Но не до такой же степени?!

Пребывая в детском доме, она давала волю своему воображению, рисуя себя отнюдь не замарашкой и нищенкой. «Хотя бы в мечтах человек должен видеть то, чего ему хочется!» – повторяла она как заклинание. И теперь, играя шахматными фигурами, доставшимися ей в наследство от покойной Фаины Спиридоновны, Грёза наделяла их подлинными характерами, представляя в лицах то чувства пылкого рыцаря, то размышления влиятельного царедворца, то жажду любви и волнующих приключений прекрасной белокурой королевы-ферзя. В глубине души она примеряла этот чудесный образ на себя, не осмеливаясь признаться, что именно такой красавицей она желала бы оказаться, если бы чья-то всесильная рука могла перенести ее из одного мира в другой. Естественно, ее ошеломил контраст между придуманной ею волшебной сказкой и грубой, без прикрас, действительностью. Ей предлагают руку и сердце ради переезда в приличную квартиру в более-менее хорошем районе. «Мы поладим». Вот так признание в любви! Проще не бывает. Неужели Виктор и есть ее белый король?

– Ну уж нет! – заявила Грёза, адресуя протест скорее самой себе, нежели «жениху».

– Понятно! – взвился молодой человек. – «Лучшие друзья девушек – это бриллианты!» – фальшиво пропел он фразу из популярной песенки. – А я не смогу дарить тебе дорогие подарки, возить на Багамы и… тьфу ты! Все вы, бабы, одинаковые, где бы ни выросли – в шелках и бархате или на помойке! Вам только деньги подавай! Я думал, детдомовская девчонка сумеет оценить заботу, моральную поддержку. Да, заработок у меня не ахти какой! – кипятился Виктор. – Но у тебя-то и такого нет! Вон, тапочки истерлись… а новых купить себе не можешь.

Кот Никон, обеспокоенный повышенным тоном гостя, проснулся, приоткрыл один хитрый глаз и навострил уши. Шерсть на загривке встала дыбом. Кот сердито мяукнул, спрыгнул с табуретки и зашипел.

– Ах ты, гад! – окончательно рассвирепел «жених». – Кто тебе покупает твою вонючую рыбу? Дождешься теперь у меня угощения, держи карман шире!

Виктор вскочил, пнул ногой Никона и ринулся прочь из кухни.

– Не смей обижать животное! – крикнула ему вдогонку Грёза и… заплакала. Заливаясь слезами, она взяла кота на руки и прижала к себе. – Не такой нам нужен мужчина, правда, Никон? – причитала девушка, всхлипывая и шмыгая носом. – Он нас каждым куском попрекать станет, каждой копейкой! Лучше мы уж сами о себе позаботимся.

Никон доверчиво прижался к ней, пригрелся и замурлыкал.

Поглаживая кота по мягкой шерстке, Грёза призадумалась, вспомнила разговор с человеком, который собирался приобрести их дом. Похоже, продажа дома – дело решенное. Значит, скоро переезжать придется, как ни крути. А куда, на каких условиях? Кстати, как будущий хозяин назвал себя? Господин Ирбелин… красивая фамилия. Не то что у Грёзы – Субботина, или у Виктора – Лопаткин.

Свою фамилию Грёза получила в доме малютки, куда непутевая мамаша подбросила ее как раз субботним утром: оставила ребенка на пороге и скрылась. Когда младенца развернули, нашли в складках одеяльца обрывок бумаги с написанным шариковой ручкой словом – «Грёза». Видимо, мать дала ей это редкое, странное имя. Волю неизвестной родительницы решили выполнить, и появилась Грёза Субботина, по отчеству, данному наугад – Дмитриевна.

– Грёза Лопаткина, – произнесла она вслух, проверяя, как звучала бы ее новая фамилия.

И засмеялась. Слезы высохли. Перед глазами встал господин Ирбелин – представительный, вальяжный, с красивым, чисто выбритым лицом, аккуратно подстриженными седыми висками, выразительным взглядом и повадками барина. Он вполне подходил на роль белого короля, если бы не возраст. И чем могла вызвать интерес этого человека какая-то дурнушка в войлочных тапках? Грёзе стало неловко, когда она вспомнила, что едва не налетела на господина Ирбелина, и как он отшатнулся, попятился, наверное, испугавшись, что прикоснется к ней рукавом дорогого пальто. От этого мужчины исходил приятный аромат, присущий респектабельной, обеспеченной жизни, которая Грёзе и не снилась. Она и господин Ирбелин были слишком чужими, отдаленными друг от друга – их разделяли мировоззрение, уровень достатка, общественное положение и еще уйма неопределенных вещей, создающих бездонную пропасть, пролегающую между такими, как она и он. И моста через сию пропасть не сыскать.

– Вы… здесь живете? – почему-то спросил Ирбелин.

– Ага, – робко кивнула Грёза.

Он заложил руки за спину, отступил назад, без стеснения рассматривая ее с ног до головы. Неодобрительно хмыкнул, жестом велел дюжему охраннику следовать за ним, неторопливо повернулся и пошел. Грёза застыла как вкопанная, глядя ему вслед. Он приостановился и мельком оглянулся, окинув ее напоследок ледяным взглядом. Повторяя движение босса, оглянулся и телохранитель, брезгливо скривился. А какую же еще реакцию могла вызвать жалкая фигурка наспех причесанной девицы в видавшей виды жилетке, в перешитой юбке, заштопанных колготах и теплых носках?

Чувствуя себя оплеванной, Грёза поспешила в свою квартиру, заперлась и дала волю слезам. Неужели она не выплакала их все в детстве, вздрагивая от рыданий, свернувшись клубочком на казенной кровати и наконец засыпая? Очевидно, горе неиссякаемо, в отличие от радости.

– Господи! – опомнилась она, вскакивая и спуская Никона на пол. – Мне же старушек кормить пора! А я тут нюни распустила! Какого черта, спрашивается? Молодая, здоровая, как не стыдно?! – шепотом корила она себя. – В мире столько больных и калек, голодных, несчастных, умирающих людей, бездомных, которым голову приклонить негде! Мне ли жаловаться на судьбу? Мне ли бога гневить?

Отчитывая себя за непрошеную слабость, Грёза принялась разогревать обед, нет-нет да и возвращаясь мыслями к встрече с Ирбелиным. А вдруг вопреки всему это и есть белый король?

День, как обычно, прошел в хлопотах. Полина расхворалась, и Грёза уложила ее в постель, дала таблетку, принесла грелку.

– Посиди со мной, – попросила пожилая женщина. Она говорила громко, как все, кто плохо слышит. – Что-то мне твои глаза не нравятся. Плакала, что ли?

– Нет… это я так… плохо спала.

– Да ну? – не поверила Полина. – Обманывать нехорошо. Из-за чего слезы лила? Небось сердечный друг огорчил? Запомни, дочка, – мужчины наших слез не стоят.

– Нет у меня сердечного друга, – насупилась Грёза. – Давайте лучше поговорим о… шахматах.

– Ладно, – согласилась больная. – Мне отец в детстве все уши прожужжал этими шахматами, вот не думала, что когда-нибудь пригодится. Жаль, развлекать мне тебя больше нечем. А о чем рассказывать-то?

– Что за игра такая, откуда взялась? – брякнула Грёза, лишь бы не думать о Викторе, об Ирбелине, не допускать запретных мыслей.

– Забава сия древняя, происхождение ее покрыто мраком, – послушно начала старушка. – Некоторые считают родиной шахмат Египет, другие – Индию, а самые смелые предполагают, что появилась они на Земле не случайно: привезли их, мол, космические пришельцы. Древние римляне, например, приписывали изобретение шахмат самим богам. Дескать, однажды бог войны Марс пленился красотой дриады Каиссы, воспылал к ней страстью и, дабы привлечь внимание чудной девы и добиться ее взаимности, придумал такую игру. До сих пор Каиссу называют покровительницей шахмат…

Грёза заслушалась. Полина тоже увлеклась, расписывая шахматные баталии, коим предавались индийские раджи, персидские султаны и арабские шейхи, в том числе и знаменитый своими несметными богатствами Гарун аль-Рашид. В шахматы играли и при дворе легендарного короля Артура, и в средневековых замках Европы, а испанский правитель Альфонсо Мудрый даже собственноручно написал трактат о шахматах. Русский царь Петр I брал шахматы с собой в военные походы, а граф Строганов однажды устроил для Екатерины II и шведского короля Густава IV, которые гостили в его загородном дворце, партию «живых шахмат».

– Как это? – удивилась Грёза.

– Представь себе огромный луг, где темным и светлым дерном выложили подобие шахматной доски, а слуги, наряженные в пышные, расшитые серебром и золотом костюмы, исполняли роль живых фигур и передвигались, подражая шахматным ходам.

– Ничего себе! – восхитилась Грёза. – Вот бы поглядеть!

Невольно она вообразила себя на том лугу, одетой точно так, как белая королева из ее сундучка, а напротив стоит и, любезно улыбаясь, подает ей унизанную драгоценными перстнями руку сам король…

– И вообще, настоящая мистическая аура окутывает эту игру, словно повторяющую в миниатюре саму жизнь, – продолжала между тем Полина. – У каждой фигуры есть своя роль и свое предназначение в ходе партии, а когда она заканчивается, и пешек, и королей ждет один и тот же финал – их сметают с доски, перемешивают и бросают в мешок.

– Печально…

– Вовсе нет! – горячо возразила Полина. – Ведь в любой момент можно начать новую партию. Не правда ли, прослеживается некоторая аналогия? Наша шахматная доска гораздо больше, чем квадратное черно-белое поле, где ведут свою игру фигурки из дерева или слоновой кости, но суть примерно та же. Великий Гроссмейстер-невидимка правит здесь бал и всегда выигрывает. Потому что он невероятно проницателен и просчитывает множество ходов наперед, предвидит развитие событий, тогда как мы просто плетемся за ними, будучи их вечными пленниками!

Полина замолчала. Молчала, пораженная ее словами, и Грёза. Игра в шахматы открылась для нее с неожиданной стороны, до сего времени непостижимой. Ей показалось, что она догадывается!

– Я пойду, – сказала она, вставая, с ощущением лихорадочного смятения в груди.

– Куда ты? – расстроилась Полина. – Тебе неинтересно?

– Я… хочу подумать кое о чем.

– Знаешь, церковники пытались запретить игру в шахматы, называя ее «непристойным развлечением» и «измышлением дьявола», но это им не удалось.

– Да? – рассеянно спросила Грёза.

– Почему она им так не понравилась? – рассуждала старушка. – Наверное, из-за названия. Оно имеет арабские корни и означает шах-мат – «властитель повержен».

Грёза слушала вполуха, торопясь уйти.

В коридоре ее поджидал Виктор с понурым лицом кающегося грешника.

– Я пришел просить у тебя прощения, – пробормотал он. – Я был груб. Больше такого не повторится. Извини, пожалуйста.

– Хорошо…

Грёзе было все равно, повторится его выходка или нет. Ее занимали совершенно другие мысли.

– Ты умеешь играть в шахматы? – спросила она, поднимая на него горящие глаза.

– Немного… а что? Меня приятель учил.

– Сыграем?

Виктор обрадовался и повел ее к себе. Там он полез в шкаф, достал деревянную коробку с шахматами, высыпал фигуры на стол и начал показывать, как правильно следует их расставлять. В первую минуту Грёза не сообразила, что заставило ее сердце судорожно забиться. Виктор чертыхнулся, еще раз полез в шкаф, бормоча: «Куда они могли подеваться, ума не приложу?» И, сконфуженный, вынужден был объяснить, что игра не состоится.

– Почему? – наивно улыбнулась гостья, хотя ответ был на виду.

На доске не хватало четырех фигур: белого короля, двух пешек и черного ферзя.

– Мистика какая-то, – почесал затылок Виктор. – У тебя этих же фигур недостает?

Грёзе стало страшно…

* * *

Ирбелин был не столько озабочен предстоящей сделкой купли-продажи аварийного дома, сколько проблемой расселения жильцов. Директор агентства недвижимости, элегантный и знающий себе цену, Георгий Иванович Глинский уже несколько лет работал на него, но отношения их были партнерскими, а не по схеме «хозяин – подчиненный». Глинский был отличным профессионалом, обладал сверхчутьем на прибыльные дела и умел находить общий язык с самыми разными людьми. Ирбелин доверял Глинскому, дорожил его опытом и коммерческим талантом и обращался с ним как с товарищем, более молодым по возрасту, но равным по уму. Глинский называл господина Ирбелина «патрон», на французский манер, а тот его величал Жоржем.

– Ну, что скажешь, дорогой? – спросил он мнение Жоржа по поводу беседы с будущими переселенцами. – Трудная перед нами стоит задача?

– Не очень. Жилплощадь я им, в принципе, подобрал: так, чтобы и людей не обидеть, и нам с вами приличную выгоду поиметь. Старушек я уломаю, многодетную семью Курочкиных хитростью выманим, с Лопаткиным договоримся, с девушкой, полагаю, тоже. Лопаткин оказался с претензиями, не ожидал от него этакой прыти, но есть у меня для него аргументы. Думаю, сойдемся на среднем варианте.

– А девица? Эта… как ее…

– Субботина? – подсказал директор агентства. – С ней я еще не успел лично побеседовать.

– Разузнавал о ней, кто такая?

– Навел справки, как вы велели, – доложил Глинский. – Она сирота, выросла в детдоме, работает в социальной службе, за стариками ухаживает.

Ирбелин встал из-за стола и подошел к окну. На сумрачном небе низко висели тучи, полные то ли дождя, то ли мокрого снега. Очертания домов тонули в серой мгле.

– Негоже сироту ущемлять, – произнес он, не поворачиваясь к Жоржу.

– Так никто и не собирается.

– С ней надо… по-хорошему.

Глинский удивленно взглянул на патрона. Обычно того не очень волновали чужие судьбы.

– Понял. Я и так стараюсь.

– И будь повежливее с этой…

– Субботиной, – подсказал Жорж.

– Как ее зовут, кстати?

– Редкое имя. Грёза!

– Что-о? Пф-фф… – неопределенно выразился господин Ирбелин, помолчал, задумчиво покачал головой. – Да-да… стоит, пожалуй, познакомиться с ней поближе.

«Зачем?» – едва не вырвалось у директора агентства. Он вовремя прикусил язык. Ирбелин слыл человеком со странностями, иногда его «заносило», и, как всякий успешный предприниматель, он трепетно относился к своим капризам. Вступать с ним в полемику по этому поводу, выказывать недоумение или проявлять неуместное любопытство не стоило. Нарвешься на неприятности, в лучшем случае – на грубость, в худшем…

– Вот, возьми, – патрон помешал ему додумать эту мысль, доставая из портмоне несколько зеленых купюр. – Купи ей что-нибудь, подарок, например. Мы обязаны оказывать поддержку малоимущим. Благотворительность придумали не зря! Авось зачтется на том свете.

Глинский мастерски держал себя в руках и скрыл растущее изумление. Ирбелин заговорил о благотворительности? Ну и ну!

– Хорошо, – не моргнув глазом, ответил он. – Завтра же займусь этим.

– Займись, голубчик.

Они обсудили еще кое-какие насущные вопросы и разошлись.

Ирбелин остался в кабинете, созерцая стены, отделанные панелями из натурального дуба, антикварные шкаф и письменный стол с бронзовым письменным прибором, изготовленным на заказ под девятнадцатый век. Все это показалось ему сущей безделицей. А раньше он так гордился подобными штуками! Просто задыхался от ощущения собственной важности. Тьфу!

Ирбелин вспомнил лицо Субботиной – тонкое и романтически-печальное. Наверное, такие лица были у обедневших дворянских невест-бесприданниц. Но как она все-таки нелепо выглядела в этой своей жилетке и войлочных тапочках! Барышня-крестьянка. Жалкое зрелище.

Однако сие видение лишило его покоя не только на целый вечер, но и на всю ночь. Приехав домой, Ирбелин не находил себе места, ему захотелось выпить, и он осушил полбутылки коньяка. Попытка забыться не удалась: хмельная дрема являла ему один и тот же образ. Ирбелин измучился, устал, кровать казалась ему неудобной, подушка излишне плоской, он задыхался, ворочался, сбрасывал одеяло, замерзал, снова укрывался, стонал и едва дождался рассвета. Утром он встал с головной болью, заставил себя принять душ, с раздражением побрился, позавтракал чашкой крепкого кофе и тостом, вызвал водителя и отправился в офис.

Господин Глинский в отличие от своего босса прекрасно выспался, с аппетитом съел яичницу с ветчиной, творожный десерт, запил завтрак стаканом свежевыжатого апельсинового сока и, бодрый и полный сил, поехал выполнять необычное поручение Ирбелина. Уже в начале десятого он постучал в дверь, за которой скрывалась сирота, вызвавшая у скряги и прожженного дельца Ирбелина такое, мягко говоря, странное сочувствие. Уж не влюбился ли милейший патрон в юную притворно-невинную девицу? А что? Седина в голову, бес в ребро! Ирбелин давно разведен, возможно, его мужские инстинкты проснулись благодаря… искусству обольщения нищей куртизанки. Другая женщина не смогла бы вызвать эти волны на безмятежной глади, с некоторых пор воцарившейся в сердце патрона. Тут нужны не абы какие способности.

– Вам кого? – спросила открывшая дверь Субботина.

Разумеется, это она и есть – обычная, ничем не примечательная серая мышка. Хитрая бестия! Со столь невзрачной внешностью произвести такое впечатление на Ирбелина. Ловко…

– Моя фамилия Глинский, – официально представился он, проскользнул в темную, плотно забитую мебелью и старым хламом прихожую и жестом фокусника достал из пакета бутылку шампанского и коробку дорогих шоколадных конфет. – А это вам! От нашего агентства «Перун» по случаю… переселения из старой квартиры в новую.

Субботина испуганно попятилась, оглядываясь, словно ища защиты от незваного гостя. Но заступиться за нее было некому.

– Но… я… – забормотала она, запнулась и замолчала.

– Берите, берите, – настаивал Глинский, протягивая ей шампанское и конфеты. – Где у вас кухня? Или пригласите меня в гостиную. Не станем же мы топтаться здесь?

– Да… простите… проходите…

Он чувствовал себя хозяином, а она совершенно растерялась от такой бесцеремонности.

«Попробуй соблазнить меня, дорогуша! – злорадно подумал Жорж, окидывая опытным взглядом убогую обстановку, старомодную мебель и одетую в дешевый спортивный костюм обитательницу сего „уютного гнездышка“. – Давай, пускай в ход свои чары!»

– Грёза Дмитриевна? – уверенным тоном спросил он, располагаясь как у себя дома. – Я не ошибся?

– Н-нет…

– Вот и славно. Вот и замечательно! Вы-то мне и нужны.

– Я?

Она не знала, куда деть неухоженные руки с короткими ногтями без маникюра, и спрятала их за спину.

– Именно вы! – охотно подтвердил Глинский, наслаждаясь ее смущением. – Видите ли… мы решили выделить вам на переезд материальную помощь. Э-э… нечто вроде подъемных.

– Не надо! – вспыхнула Грёза. – Вы лучше старушкам выделите, они больные, немощные. А я уж сама о себе позабочусь.

По ее скулам разлился горячий румянец, и Глинский вдруг заметил, какие у нее нежные, классически совершенные черты лица, разве что губы чуть великоваты, зато гладкие и красивой формы; какие шелковистые волосы, небрежно забранные в узел, благородная линия лба. Словно у средневековой мадонны.

Он с трудом стряхнул с себя оцепенение и произнес невпопад:

– Господин Ирбелин распорядился лично вам… вот…

Конверт в его руке предательски дрогнул, выдавая волнение, абсолютно неприсущее Глинскому в подобных ситуациях. Сколько таких конвертов с «компенсирующей временные неудобства» скромной денежной суммой он выдавал жильцам выкупленных квартир – не перечесть. И ничего подобного сегодняшнему смятению не испытывал. Ни разу!

– Я не возьму, – упрямо повторила девица в спортивном костюме, отталкивая его руку с конвертом.

Положение – глупее не придумаешь! Директор агентства «Перун» выглядел в собственных глазах полнейшим идиотом. А эта Субботина не так проста! Жорж решил не спорить, дабы не усугублять и без того смешные обстоятельства, которые он сам же спровоцировал. Недооценил он эту жиличку, ошибочно принял ее за недотепу. С кем не бывает? У нее, видно, свои планы: воспользоваться заинтересованностью господина Ирбелина в приобретении сего объекта, чтобы выжать из бизнесмена максимум «зеленых», а не удовольствоваться оскорбительной подачкой. Что ж, в практицизме Субботиной не откажешь! И осуждать ее не за что – брошенные на произвол судьбы дети иногда вырастают голодными хищниками: сражаются за свой кусок не на жизнь, а на смерть. Их, в сущности, можно понять.

– Давайте обсудим варианты, – криво улыбнулся Глинский, пряча конверт в карман. – Каковы ваши предложения?

– Уходите, – сказала Грёза, сдерживая слезы.

– Погодите… Я, кажется, был вежлив и ничем не заслужил такого обращения, – опешил он. – Вы меня выгоняете? Помилуйте, за что?