Текст книги "На берегу Тьмы"

– Здорова, барин, спасибо.

– Бледна, плакала. Что случилось, Катерина?

– Нет, ничего, барин. – Катерина начала всхлипывать.

– Не выношу слез. Никогда не знаю, что делать в таких случаях, утешать или нет. Что случилось, объясни толком?

– Не могу, – зашлась пуще прежнего Катерина.

– Ладно, – согласился Николай. – Ты присядь.

Они сели рядом на берегу прямо на траву, уже слегка прихваченную росой. Солнце все еще катилось по небосклону, завершая жаркий день. Низины уже заволокло белесым туманом.

– Красиво здесь как – душа аж заходится.

– Да, правда, нет мне милее этих мест. Много я их повидал, а лучше не нашел.

– Барин, а про русалочку правду говорят? – тихо спросила Катерина. – Вы верите?

– Про то, что здесь утопилась девушка и стала русалкой? Да вполне могло такое быть, что утопилась, много вас таких, чувствительных, чуть что – топиться, но чтоб русалкой? Чушь.

– А мне кажется, правда.

– Что за глупости? Уж не вздумала ли ты топиться? – насторожился Николай.

Катерина молчала. Николай разозлился:

– Не ожидал я от тебя! Думал, у тебя характер.

– Нету у меня характера!

– Нет, есть! Знаю, что есть! – воскликнул Николай, и тихо, ласково добавил: – Я тебя лучше тебя самой знаю, дура ты бестолковая! Ну, что случилось? Говори, наконец!

– Александр сказал, что женится на другой. Да и кто я такая? Безграмотная крестьянка. А он купец, университет кончил. На что я надеялась?

– И что же теперь, из-за каждого дурака топиться? Пусть женится на этой купчихе!

– Так вы все знали? Знали? – Катерина вскочила. – И радовались моему горю!

– Не радовался я, Катерина.

– Теперь без него мне не жизнь!

Николай тоже вскочил:

– Да таких, как он, знаешь сколько у тебя будет? Только выбирай!

– Не хочу никого другого! Он лучший на всем белом свете!

– Ты не будешь с ним счастлива, поверь мне. Я старше, многое повидал.

Она плакала:

– Вы так говорите, чтобы обидеть. Он благородный. Все ради семьи.

– Говорю так, чтобы спасти тебя. Александр не тот человек. Он не любит тебя, предает. Неужели не видишь этого? Зачем оправдываешь его?

– Что же мне делать, коли я люблю его?

– Если бы я мог – сегодня женился бы на тебе!

Катерина молчала. Страсть к Николаю поселилась в ней с того самого вечера в кабинете, но, как и прежде, пугала ее. Хорошо ли жить страстью? Это плотское, грешное чувство. Совсем другое у нее было к Александру. Он был словно ангел, хороший, нежный. Так красиво говорил и мечтал, рассказывал, как хорошо они будут жить. С ним было хорошо и легко, она чувствовала себя лучше, чище. Только Николай знал, какая она: грешная. Именно такой она быть не хотела.

– Я не люблю вас, – сказала наконец Катерина.

Николай дрожащими руками достал портсигар, зачиркал непослушной спичкой.

– Лучший, говоришь? Ну ладно. Домой иди, поняла?

– Поняла.

– Топиться не вздумай, а то я тебя с того света достану. Женится он на тебе, обещаю. Слышишь?

– Да.

– Обещаю тебе – женится, – повторил Николай – Иди. Только будь счастлива с ним, – прошептал он вслед уходящей Катерине.

После бессонной ночи, хорошенько окутав кабинет табаком, Николай отправился в Старицу к купцу Солодовникову. Тот владел несколькими из целой сотни каменоломен известняка, испещрявших берег Волги, и имел договор с фарфоровыми заводами Кузнецова на поставку опоки. С Солодовниковым Николай приятельствовал – не раз общался с ним как мировой судья и знал как человека делового, но исключительно порядочного и честного. Поэтому тот, не раздумывая, согласился по просьбе Николая поручить старому Сандалову доставку баржами своей опоки на фарфоровые заводы. Сандалов был спасен.

Выехав из Старицы уже после обеда, Николай то и дело подгонял хлыстом лошадь, чтобы попасть в Берново дотемна: оставаться ночевать у матери в Малинниках не хотелось – запилит расспросами и причитаниями. Татьяна Васильевна осталась очень недовольна тем, что Николай отпустил от себя Анну: «Это ты зря, Никола. Жена должна при муже сидеть. А вдруг история какая с Левитиным? Est-ce que tu me comprends?[35]35
  Ты меня понимаешь?


[Закрыть] Я старику Боброву не доверяю – упустит ее и глазом не моргнет! А нам всем позор».

Но сейчас Николаю меньше всего хотелось думать об Анне и Левитине. «Да мне все равно!» – ответил он про себя матери. Все его мысли занимали Катерина и Александр.

«Черт его подери!» – возмущался Николай. – Что она в нем нашла? Слизняк мягкотелый! Романтик! А увидела – и с первого раза полюбила. Что в нем особенного? То, что он называет чувством долга? Тьфу на него! Такая женщина раз в жизни встречается. Не понимает он, не понимает. Молодой еще! С другой стороны, жертвует своим счастьем ради благополучия семьи – разве это не достойно уважения? Знает ведь, на что идет? А смог бы я сам проявить такое благородство и пожертвовать личным ради других? Как знать. Но и девушку ведь губит. Обещал, но не женится. Ее же заклюют в деревне! Кто знает – может, действительно руки на себя наложит? Если бы не это – ни за что бы не помогал! Ведь получается, я своими руками ее под венец толкаю. Пусть бы сам нашел выход, если любит. Пусть бы доказал, какой он благородный! Нет – и не попытался даже. Ну что же, Катерина сказала, что не любит меня, значит, нужно, нужно отпустить ее – она сделала свой выбор».

Усталый, изможденный после долгой поездки в Старицу, Николай забарабанил в дверь флигеля.

У Александра на столе лежал раскрытый томик «Капитала» Маркса с испещренными красным карандашом страницами. Николай, заметив книгу, с горечью усмехнулся:

– Не знал, что ты коммунист…

– Да, мне нравится эта идея: общая собственность. От каждого по способностям и каждому по потребностям. Это, черт возьми, справедливо! Коммунизм – как учение Христа, – горячо заговорил Александр, впустив Николая, – не будет ни бедных, ни богатых, никто не будет стремиться к богатству, потому что в этом не будет смысла!

– А, так ты не коммунист, а романтик! Это многое объясняет. Ну что же, слушай: отец твой получит подряд на доставку старицкого известняка на заводы Кузнецова сроком на год. Это должно помочь – пиши письмо.

– Не знаю, что и сказать! Николай Иваныч, как вас благодарить?

Николай с досадой отмахнулся:

– Никак не надо меня благодарить. Женись, ради Бога! И поскорее!

– Да! Женюсь! Конечно, женюсь! – радостно воскликнул Александр.

– Пиши отцу, романтик.

Николай с негодованием выскочил из флигеля. Он чувствовал, что поступил правильно, благородно, но сердце все равно саднило: «Как я мог ее отдать?»

Заканчивался сентябрь. Александр уговорил Катерину простить его. Она поплакала, поупорствовала, но согласилась. Со дня на день ждали письмо от старика Сандалова с благословением. Но оно все задерживалось.

В крестьянских дворах и в усадьбе с утра до ночи слышался стук сечек о корыта – бабы заготавливали на зиму квашеную капусту.

На барской кухне стояло длинное капустное корыто, выдолбленное из цельного дубового бревна. В былые времена десять баб стояли в ряд над ним, но сейчас времена были другими – лишь Агафья, Катерина и Кланя рубили капусту. Готовили ее трех видов: серую из зеленых листьев, полубелую из остальных листьев вилка и белую из сердцевин. Нарубленную душистую капустную стружку месили руками, налегая всем телом, щедро солили, трамбовали в ушата и спускали в подвал кваситься.

Мерный стук сечек о корыто тревожно отдавался в сердце Катерины. Она была счастлива, что объяснение наконец состоялось, но и несчастна одновременно: вдруг отец не благословит и Александр снова откажется от нее? Что скажет Дуська? И как же обрадуется Клопиха! И все в родной деревне, и Митрий в остроге, получив известие от родителей о ее позоре, тоже наверняка посмеются над ней.

Александр по-прежнему с утра до вечера пропадал в полях: крестьяне молотили хлеба и вывозили на остывающие поля навоз.

К Наташе приехал из Москвы учитель Григорий Иванович, и теперь во время уроков Катерина приходила помогать Агафье.

Послышался шум, и на кухню, не вытирая от уличной грязи сапоги, ворвался запыхавшийся Александр:

– Сядь, Катюша.

Агафья и Кланя, переглянулись и, поставив сечки, вышли из кухни.

– Скажи сразу. – Катерина по-прежнему стояла у корыта, не в силах шелохнуться.

– Брат прислал сегодня письмо, что женитьбу отец не благословляет, жену мою не примет и наследства меня лишит. Но и в тюрьму его не посадят.

– Я так и думала. – Катерина села на лавку.

Она давно готовилась к худшему, что никакой заказ не переубедит старика Сандалова благословить брак с крестьянкой. Она заранее смирилась со своей участью. Но Александр добавил:

– Готова выйти замуж без благословения? Я тебя ни на какое наследство не променяю.

– Да! Да!

– Не побоишься пойти за меня против родительской воли?

– С тобой мне ничего не страшно!

Александр продолжал воодушевленно:

– Теперь, когда отец спасен, я ничего ему не должен. Мы заживем просто, своим трудом. У нас появятся дом, земля, дети. Мы ни от кого не примем милости. Мы станем работать, воспитывать наших детей. Знаешь, мне как-то нагадали, что у меня их будет десять! Я стану много работать, чтобы ты ни в чем не нуждалась.

– Я труда не боюсь.

– Вот и славно!

– Вот еще хотела сказать тебе… Может, мне учиться грамоте, я ведь только по слогам печатными, а так хочется книги читать. Настоящие, – сказала Катерина и тут же испугалась своего впервые озвученного вслух признания.

– Учиться? Катя, зачем? Ты думаешь, что я, выучившись в университете, стал хоть немного счастливее? Конечно, нет! Я узнал мое счастье, лишь встретив тебя! Ты – самое лучшее, что случилось в моей жизни!

– Да, да, ты для меня тоже!

– Тогда даже не думай об этой глупости! Мы будем счастливы вместе, у нас родятся дети. Только в этом счастье – в семье. Неужели ты думаешь, что для тебя этого не будет достаточно?

– Ну конечно, нет. Ты – это все, что мне нужно.

«И действительно, чего мне еще нужно?» – думала позже Катерина. Она радовалась, что выходит замуж за лучшего человека на свете, которого любит, будет просыпаться с ним рядом, прикасаться к нему, готовить для него еду, рожать ему детей – это и есть ее предназначение.

На ручниках, постельном белье и платках Катерина красной гладью выводила «ЕС» (Екатерина Сандалова), мысленно, не без гордости, привыкая к новой фамилии.

Сандалова… Эта фамилия ей нравилась куда больше, чем простая Бочкова. Чудились в ней какие-то завитушки, переливы, замысловатости. Сандалова…

Готовить приданое и дары было приятно – дни проносились быстро. Не дожидаясь больше приезда родственников из Новгорода, в октябре на Покров устроили сговор. В этот день незамужние девушки бежали в церковь ставить свечку: кто раньше поставит – раньше и замуж выйдет. А ее, Катерину, эта участь больше не волновала: в этот день Бочковы ожидали Александра. Детей с утра облили через решето на пороге избы, чтобы зиму не болели, а потом принялись печь пироги. Дуська заранее заготовила бражки и растрезвонила о сговоре на все Дмитрово.

Когда Катерина и Александр обменялись кольцами и образами, ей расплели тугую, заждавшуюся косу, закрыли лицо и надели траурное, «печальное» платье, которое предстояло носить до свадьбы.

Вспоминая сговор, то, как волновался Александр, прося ее руки, Катерина вышивала, любовалась кольцом и думала о своем будущем доме. Еще в конце октября Александр опахал купленную у Николая землю под будущий хутор: целых тридцать десятин раскинулись между Берновом и Павловским на правом берегу Тьмы, на пригорке близ переправы. Как раз напротив больницы, где они провожали в тот день солнце, – вспоминала она последнюю встречу наедине с Николаем. Больше они ни разу не разговаривали – он как будто избегал ее. После сговора до свадьбы Катерина осталась жить у родителей и готовить приданое.

Николай мчался галопом из Старицы, где навещал настоятеля монастыря. Случилось то, что могло навсегда изменить его жизнь. Он получил от Анны письмо, где она призналась, что уходит к Левитину, и просила отпустить ее. Настоятель подтвердил, что прелюбодеяние жены является поводом для развода и что Николай сможет венчаться во второй раз.

Когда Николай проехал Братково, ему вдруг прямо под ноги бросился заяц. «Плохая примета», – подумал Николай. Вспомнилась ему прошлогодняя охота, как он тропил зайца и как устремился к Катерине, боясь потерять ее. Их поцелуй, на который она страстно ответила тогда.

Николай въехал в Дмитрово, влетел в избу Бочковых и, запыхавшись, сел на конке. Отца дома не было – уехал в лес за дровами. Катерина, которая вышивала приданое у окна, испуганно вскочила. Глашка и девушки, помогавшие причитать и готовить дары, замолчали. Вмешалась Дуська и выгнала всех:

– Чего уши греете?

Катерина робела, сидела молча, снова склонившись над вышиванием. Ждала. Сердце занималось от страха: что-то будет? Неспроста он приехал.

Николай, морской офицер в отставке, воспитанный утонченным гувернером-французом, выписанным из Парижа, никогда до этого не пел на людях, уверенный в отсутствии слуха, вдруг вполголоса затянул песню, потому что именно она, где-то подслушанная им, сейчас наиболее точно отражала то, что творилось у него на душе:

 
Уж как ретиво сердце
Да истомилося во мне.
Доставалась моя любушка
Другому, а не мне.
 

Иголка замерла в пальцах. Катерина покраснела: «Что ж он мучает меня? Я ведь невеста».

Николай встал и, тяжело дыша, подошел к Катерине, рухнул на колени у ее ног и порывисто взял за руку.

Набравшись решимости, Николай торопливо, сбивчиво заговорил:

– Ты нужна мне, Катерина. Я скажу ему сам, не бойся. Ты ни в чем не виновата – все я. Разведусь – это решено: только что был у игумена – он благословляет на повторный брак. Я свободен. Ты станешь моей женой, мы будем вместе воспитывать детей. Обещаю: я сделаю тебя самой счастливой на свете! Соглашайся! Да?

Катерина затрепетала. Он, барин, стоял перед ней на коленях в бедной убогой избе, умоляя стать его женой, носить дворянскую фамилию Вольф, воспитывать его детей как своих. Он, от чьих прикосновений ее обдавало жаром. В его глазах она видела мольбу, но и напор, влечение, перед которым стало трудно сдерживать себя.

– Мы уедем отсюда. Уедем сегодня же. Никто не подумает о тебе плохого, – продолжал уговаривать Николай, прижимая к себе ее ладони.

– Вы хотите владеть мной, вы не любите меня.

– Нет, нет! Клянусь тебе! Никого дороже у меня нет!

Катерина помолчала, потупившись.

– Прошу вас, не надо!

– Но ты ведь тоже что-то чувствуешь ко мне, я знаю. И теперь, когда я свободен, когда нет никаких препятствий…

Николай сжимал пальцы Катерины. «Это его одеколон, тот самый», – догадалась Катерина, вдыхая знакомый запах. Дурман, морок. Что же мне сказать ему? Какая мука!

Катерина думала: «Александр говорил, что я для него идеал. Вижу, чувствую, что для Николая я плоть, которой он хочет владеть».

Послышалось, как скрипнула калитка, и вот донеслись торопливые шаги в коридоре. Приехал Александр. Катерина вздрогнула и попыталась вырвать пальцы из рук Николая.

Николай больно сжал ее руку:

– Скажи мне! Да? Да?

Катерина встала:

– Оставьте меня. Все решено.

Николай мигом встал и отошел в дальний угол дома, подальше от Катерины.

Сейчас он ему все скажет. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную! Что будет?

Мужчины поздоровались. Николай выглядел подавленным, но кое-как взял себя в руки и выпалил оправдание своего внезапного появления в доме Катерины:

– Вот, Саша, заехал посмотреть, как приготовления к свадьбе идут, не требуется ли чего.

Александр, пребывающий в радостном настроении от приближающейся свадьбы, не заметил напряжения Николая и того, что Катерина покраснела:

– Хорошо, что встретил вас, я как раз хотел пригласить стать моим дружкой на свадьбе. Никого более близкого у меня здесь нет. Вы так много для нас сделали – не откажите и в этот раз.

Катерина онемела. Неужто согласится? Будет у нее на свадьбе после всего? Откажись! Откажись!

Николай замялся.

– Да разве я могу? Никогда не был и не знаю, что и как. Лучше выбрать кого-то более опытного, – он с тоской развел руками, глядя на Катерину.

– Это не важно, я именно вас хочу дружкой! – уговаривал Александр.

Сил сопротивляться у Николая не было. Отказ Катерины ошеломил его.

Николай в глубине души надеялся, что она любит его, и отказывала лишь потому, что он был женат. Николай неестественно, излишне радостно воскликнул:

– Ну что же, тогда конечно! С большим удовольствием!

– А полудружьем позову Петра Петровича, – добавил Александр, – он вам все подскажет, что делать, – свадьбу сыграем самую настоящую крестьянскую – купеческого я ничего более не желаю.

– Понимаю.

Александр поклонился:

– Я… Мы с Катей очень рады – для нас такая честь!

Александр взял за руку Катерину и подвел к Николаю. Катерина снова покраснела: никогда эта мука не кончится! Не отпускает он меня!

Мужчины ударили по рукам.

Николай, уходя, сунул Дуське сто рублей и шепнул:

– Приберите мне Катерину, чтоб все бабы спать не могли от зависти!

Дуська расплылась в улыбке:

– Вы заезжайте, Николай Иваныч!

За неделю до свадьбы Бочковы решились на радостях зарезать поросенка: все-таки управляющий на Катьке женится. Земля как раз подернулась заморозком, выпал ранний снег.

Катерина с детства не любила смотреть, когда свинью закалывали: еще долго после этого не могла есть мясо – воротило. Никак не могла забыть черные кровавые лужи на снегу и тошнотворный запах свежеопаленной щетины. Мать считала это придурью. Но сегодня, к счастью, помогать было нельзя – невесте не полагалось.

Катерина осталась с девушками в избе: вышивать и причитать. В печи уютно грелась вода, чтобы мыть поросенка.

Кольщиком пригласили соседа – Ивана Комаркова, деда хитрого и сметливого. Каждый год, зная, что не заметят, во время пахоты прирезал себе по одной борозде от пашни Бочковых: Федор был бесхозяйственным. Так, незаметно, за много лет Комарковым отошла вся бочковская земля аж до старой яблони.

Дед Комар колол поросят всему Дмитрову: сам хозяин свою скотину не забивал – жалко. Всякий знал: если звать в помощь молодых неопытных кольщиков, то свинью можно напугать, а если быстро не заколоть, придется бегать за ней с ножом по двору, пока не устанет и пока не попадешь ножом куда надо. Свинья, десять пудов весу, – животное опасное, может и покалечить.

Дед Комар действовал уверенно и рассудительно. Пока поросенок, выведенный во двор с надетым на голову ушатом, не успел опомниться и сбежать, Комар, поплевав на руки и наскоро перекрестившись, с силой двинул ему кувалдой промеж глаз, а потом одним незаметным ударом ножа проколол артерию, сразу же под рану подставляя большую кружку, чтобы выпить свежей, исходящей паром, горячей крови. Остальную кровь тут же собрали в ведро на колбасу.

Потом поросенка заботливо уложили на кучу соломы в центре двора и подожгли, а чтобы туша засмолилась равномерно и не сгорела, время от времени переворачивали. Готового подкопченного поросенка, шустро сменившего цвет кожи на черный, бабы стали скоблить ножами и обмывать горячей водой. Мужики деловито взялись разделывать тушу: для еды использовалось все, включая мочевой пузырь.

От сильного запаха паленой щетины кошка в доме будто взбесилась – чуя свежую кровь, она бегала возле двери, мяукала, просовывала лапу в щель под дверью и безуспешно пыталась дотянуться до чего-то, как ей казалось, близкого, но на самом деле происходящего далеко на заднем дворе.

Когда Катерина накинула тулуп и вышла во двор, вся семья уже выбирала внутренности из белого, только что вымытого гладкого тела поросенка.

«Точно жертву приносят», – пронеслось в голове Катерины.

Как раз достали сероватую неровную косу[36]36
  Поджелудочную железу.


[Закрыть] – она оказалась длинной, к долгой зиме.

Снег по центру двора-жертвенника был красным от крови. Особенно насыщенным, черным он казался возле самой туши. А далее от нее отделялись цепочки красных, переходящих в розовое, следов до дома и до бани.

Голова, окаймленная красным воротником, возлежала в сугробе и хитро щурилась. Проходя мимо, дети, наклоняясь, прикладывались к голове и жадно грызли хрящ в том месте, где еще только что находились мохнатые уши. Тут же, в ведре, стояла процеженная через решето кровь, которую слили из горла зарезанного поросенка.

Работали спешно и проворно, перебрасываясь шутками, мелькали ножи, которые разделывали тушу. Ловкие натруженные руки Дуськи метко и уверенно раскладывали парные куски по корытам и мискам: вот это – на жарёнку, то – на колбасу, а это – коптить.

Мать отправила Катерину вынести загодя припрятанную бутыль мутного белесого самогона.

Дед Комар сдобрил солью подкопченное черное свиное ухо и склонился над рюмкой:

– Ох, кости болят, кости выпить хотят!

Дуська отдала Глашке кусок мяса:

– На-ка, поди пожарь да на стол намечи.

Работа на сегодня почти закончилась: мясо и сало должны остыть – сегодня их уже трогать было без пользы.

На следующий день делали колбасу. Это умение, не типичное для тверской деревни, из родных белорусских краев принесла Дуська.

Катерина сидела рядом, до свадьбы готовить было нельзя, а Дуська тупым ножом скоблила на столе длинные скользкие поросячьи кишки, выделяя их коричневато-зеленоватое содержимое в ведро. Поросенка нарочно не кормили до забоя день, а то и несколько, чтобы мясо не пропахло. Сейчас предстояло действовать аккуратно, чтобы не порвать тонкие кишки, иначе приходилось отрезать продырявленный участок, а колбаса потом могла получиться слишком короткой. Затем эти уже готовые, розоватые полупрозрачные ленточки нужно было долго полоскать в корыте в студеной колодезной воде.

Федор принес тонкую лозу, на которую мать неспешно стала натягивать, как чулок, кишки и запихивать начинку – мясо и сало, еще с вечера накрошенные, посоленные и оставленные в сенях, чтоб застыли.

Катерина долго собиралась завести разговор, все выбирала подходящий момент и, когда отец вышел в сени покурить, наконец решилась:

– Мам, а что как счастья мне с ним не будет?

Мать раздраженно покачала головой:

– Да какое счастье твое женское? Замуж выйти, детей нарожать – вот тебе и счастье.

Дуська, и так не слишком любившая разговоры по душам, не хотела продолжать, но Катерина, помявшись, решила спросить о главном, что так тревожило ее в последнее время:

– А муж как же?

– А что муж? Нелегкая доля у меня – сама знаешь, я терпела от мужа, мать моя терпела, и ты терпеть будешь. Бабья долюшка наша такая.

– Александр не такой, как папка, он образованный, – удивилась Катерина.

– Поживешь с мое – увидишь, такой или не такой, – резко оборвала ее Дуська. – Все одинаковые. А мы терпеть должны.

Катерина удивилась: неужели это и есть вековая мудрость, тот секрет, который передается женщинами из поколения в поколение? Не может такого быть! Неужели и она, как все, как ее мать, непременно должна стать несчастливой?

– А что, как не захочу терпеть?

Мать зло махнула рукой:

– Да куды ты денисси? Дети пойдут. Не до рассуждений тебе станет, Катька, – будешь думать, как бы лучче мужа покормить, детей. Чтоб муж сытый и довольный ходил и дети ладные. Ну, и родителей старых своих не забывай, – всхлипнула мать, размягчилась, подобрела. – И сразу тебе говорю, – спохватилась она, – ко мне, чуть что, не приходи – тут и так ртов много! И для семьи срам!

Катерина замолчала. Сестра отца, Антонина, божатка[37]37
  Крестная мать.


[Закрыть], что жила в соседней деревне, однажды отправила детей к бабке Марфе и в тот же вечер зарубила топором своего пившего и бившего ее мужа. А потом сожгла дом и себя вместе с ним. Об этом в семье никогда не говорили, а соседские бабы осуждали – ну что, не могла, как все, потерпеть? Не иначе как помешалась Антонина.

Еще до того случая многие говорили, что Катерина на свою крестную характером похожа. «Глупости, – думала потом Катерина, – я не помешанная. А мужа моего любить стану, и он меня». Жалела тетку – ходила к ней на могилу недалеко от деревенского погоста – отпевать ее батюшка не стал и хоронить со всеми не разрешил. Очень правила соблюдал, хотя сам с прихожанкой своей сожительствовал.

Катерина маялась. Настал главный день ее жизни, день, к которому мать начала готовить еще с детства. Именно сегодня жизнь должна была перемениться – из отцовского дома она навсегда перейдет в дом мужа. Но не только это тревожило Катерину: все станут смотреть, оценивать – красивая невеста или нет, достойная жениху или нет. А она точно знала, что нет – не достойная… Куда там? Безграмотная крестьянка без кола и двора и купец… От волнения тошнота подобралась совсем близко. «А вдруг меня в церкви начнет тошнить? Вся деревня вовек не забудет, да и вся волость. Да еще скажут, что беременная». Мысли кружились, цеплялись одна за другую и не давали заснуть до утра.

Но главное, что мучило: вчера во время исповеди так и не смогла признаться отцу Ефрему в чувствах к Николаю, которые она не могла объяснить и которые ее терзали, и теперь этот невысказанный секрет томил ее душу.

Катерина не спала всю ночь. Еще вчера ее водили в баню, снова причитали. А Александр прислал жениховую шкатулку с белоснежной ажурной, как рыболовецкая сеть, фатой, сверкающими обручальными кольцами, стройными венчальными свечами, набором костяных гребенок, булавками и сладкими до головокружения духами. Рано утром Глаша новыми гребнями причесала волосы невесты. Пришла Мотя, снарядиха, и с причитаниями стала одевать Катерину к венцу.

Катерину нарядили в глазетовое белое платье, заказанное Александром в Старице, в подол воткнули булавки от сглаза, на голову Катерине надели фату, украшенную красными бумажными цветами. Приготовили пушистую беличью шубку, которая должна была оберегать от сглаза, когда невеста поедет в церковь.

Дуська, прослезившись, благословила Катерину и не поскупилась – отдала небольшую ладанку своей матери: носила как оберег со дня своей свадьбы с Федором.

В усадьбе тем временем шли торопливые сборы – готовились ехать за невестой. Александр нервничал и все никак не мог повязать себе шейный платок – пальцы не слушались, ему казалось, что он как-то неподобающе одет, поэтому невпопад спрашивал совета и помощи Николая, а Николай, не спавший всю ночь, молчал, пил кофе и курил одну сигарету за другой, игнорируя все происходящее. Только Петр Петрович оставался рассудительным и собранным – с утра сбегал на кухню и убедился, что свадебный обед готовят как полагается, а сейчас командовал во дворе кучерами и указывал бабам, как украшать подводы. Наконец, помолясь на иконы, троица села в свадебный поезд с традиционно нечетным числом подвод и покатила в Дмитрово.

Приехав в деревню, Николай-дружка и Петр-полудружье отправились выкупать невесту, оставив волнующегося Александра дожидаться у подводы. Как полагалось, ворота оказались заперты. Под веселое улюлюканье ребятишек и под присмотром деревенских зевак началась «торговля».

Николай дурным голосом, притворяясь деревенским мужиком, начинал:

– Мы приехали не за лисицей, не за куницей, а за красной девицей, есть тут у нас девушка сговорена, подарочком одарена.

Ему отвечал Тимофей Бочков:

– Я пустил бы, да выросла у меня среди двора береза – ни пешему пройти, ни конному проехать.

На что Николай, войдя в раж, отвечал:

– Нам твоя береза не помеха, мы приехали не одни: нас приехало семеро саней, по семеро на санях, по двое на запятках, по трое на загрядках.

– Так продолжалось около получаса. Николай, по научению Петра, бойко препирался с Тимофеем, припоминая шутки и прибаутки до тех пор, пока им не сказали: «Просим милости» – и не отперли ворота.

Николай скрепя сердце, понимая, что вот оно, неизбежное, что надо перенести эту боль, прочувствовать ее до конца, и только тогда возможно исцеление, вернулся за Александром и за руку ввел его в бочковский дом. Невеста с подневестницами, Глашей и Полей, стояла за перегородкой у печи.

В белом подвенечном платье Катерина казалась такой трогательной и красивой, какой он никогда ее еще не видел, и Николаю на мгновенье почудилось, что это его она ждет, что это он, а не Александр, женится на ней сегодня. Перед его глазами пронеслась вся их будущая жизнь, которая невозможна, представились дети, которым не суждено родиться.

Николай, рассеянно заплатив девушкам по рублю, дрожащей рукой вывел Катерину к жениху. Совершенно забыл, что нужно делать дальше. Ему со смехом подсказали, и он, как полагается, обвел молодых три раза вокруг обеденного стола.

Федор с Дуськой кое-как благословили жениха и невесту иконами и караваем: Федор так набрался с утра, что Дуське пришлось держать мужа и молиться, чтобы он чего-нибудь не устроил в самый ответственный момент. Счастливых Катерину и Александра вывели во двор и усадили порознь на подводы. Николай, куражась напоказ, балагурил и щедро осыпал свадебный поезд хмелем и рожью, а Петр как заведенный щелкал вокруг кнутом, отгоняя нечистую силу. Наконец отправились в церковь.

Перед венчанием отец Ефрем посадил растерянную Катерину на скамью, строго велев никому к ней не подходить. Она слышала, как у алтаря разговаривают Александр, Николай и отец Ефрем, шутят, но ей вдруг показалось, что сегодня любимая Тихвинская смотрит строго, с осуждением. Знак, дай мне знак! Какая будет моя доля? Помоги мне, спаси меня! Прости мне грехи мои, Матерь Божья! От волнения и от терпкого запаха ладана Катерине стало нехорошо, она заплакала. Слезы полились сами собой, обжигая щеки: ей стало жалко свою никчемную разнесчастную дозамужнюю жизнь, родителей, а прежде всего самою себя. Вспомнился Николай, как он плакал тогда, когда отвозил ее в санях к родителям, его бледное и несчастное лицо, когда он сегодня ее увидел. Ох, что станется со мной теперь? Что меня ждет?

Катерина, так сильно желавшая этой свадьбы, радовавшаяся ей, вдруг обо всем пожалела: что встретила и полюбила Александра и что согласилась выйти за него. Жил бы он счастливый со своей ровней, грамотной, благословленный отцом, а она жизнь ему всю, змея, перекрутила, от родни отбила. Грешница, пусть сама того не желая, влюбила в себя женатого Николая. До этого мгновения ей казалось возможным передумать, все вернуть обратно, а теперь, сидя в подвенечном платье на скамье под иконами, она почувствовала неотвратимость того, что происходит. Захотелось скрыться, убежать, но что люди-то скажут? Мать? Как дальше жить? А с ним что будет, с Александром?

Мысли путались, сомнения обуревали Катерину. Каким он станет для нее мужем? Внезапно откуда-то взялся страх, что он, ее Александр, такой нежный и мечтательный, который на одну минутку приезжал с полей, лишь бы только пожелать ей доброго утра, станет ее бить. Откуда-то взялась дурная мысль: вот Любку муж забил – одна рука вдоль тела висит, нерабочая. А он загулял с бабой из Подсосенья. И вся деревня про это знает.