Текст книги "Сиверсия"

– «Второй», не заблудись. Планшет на колено положи, – сказал он, провожая пристальным взглядом уверенно набиравший высоту вертолет ведомого.

– Я «положу». Вот домой вернемся, я на них на всех «положу»!

Пара «вертушек» винтами рвала тишину в клочья.

– «Первый»! Вижу! Водохранилище, справа башня… У башни они!

По днищу раздались мелкие сухие шлепки.

– О, чёрт! Прав был Сухов: «Восток – дело тонкое». Похоже, командир, «груз-200».

– Не каркай!

– «Первый», я постреляю маленько. Не тащить же боекомплект назад!

– Отставить! Не с твоей маневренностью. Они тебя враз схавают. Сам покружу. Давай, грузи людей и – на базу! Я следом!

– Ни хрена ты не понял, Саня! Я пострелять могу, с грузом не потяну. У нас там на соплях все!

– Б…! Если бы ты…

Найденов нервно хохотнул, отшутился:

– Не дрейфь, командир! У меня планида до девяносто одного дожить. Цыганка нагадала!

– «Второй», я встал под погрузку. На рожон не лезь. Не с твоими потрохами!

Через секунды они шли обратным курсом. Домой.

– «Второй», «зеленка»! Ловушки, давай.

– У «зеленки» еще двоих вижу. Вроде наши. Точно наши! Сяду.

– Отставить! Следовать на базу!

Но «вертушка» ведомого резво пошла на посадку.

– Черт бы тебя побрал, Васек! – вскипел Хабаров. – Приземлимся, морду тебе набью!

– Расслабься, командир. Подарим мужикам жизнь. Их же дома ждут! – добродушно отозвался Найденов.

Треск, шорох помех. Горный хребет скрыл от него вертолет Найденова. Хабаров заложил крутой вираж, вынырнул в долину, тщательно всматриваясь в просветы «зеленки».

Вспышка, внезапная, слепящая глаза, пронзающая нервы. Потом звук. Его не слышишь, его ощущаешь, впитываешь кожей. Огненный факел, черный едкий дым. И не оторвать глаз…

– Нет! – крик Хабарова заставил экипаж вздрогнуть, выйти из жуткого гипнотического оцепенения.

В кабине трое, за спиной еще двенадцать ребят, уповающих на тебя, как на Бога. Внизу, на камнях, друг и его экипаж. Умом понимаешь: спасать некого. Но как трудно, неимоверно трудно заставить себя бросить их и уйти, бросить того, кто, рискуя жизнью, не раз спасал твою жизнь, с кем еще утром пили по походному стопарю, кто шутил, смеялся, чей голос только что звучал в ушах, кто только что был. Был…

Это в непутевых фильмах да книгах про смерть красиво пишут. На самом деле все много проще, как свечу задуть, как цветок сорвать. И нет продолжения. Новый сюжет…

Ночью он не мог уснуть, просто лежал на земле, у вертолета. Пара пустых бутылок из-под водки валялась рядом. Хмель не шел.

– Так бывает, Саша, что друзья уходят… – Гогоберидзе сжал его плечо. – Есть такая профессия: защищать Родину.

– Чушь! Какую Родину?! Чью?! Амвел, скажи мне, чью?! Этих жаждущих крови выродков? Где ты видишь здесь Родину?!

– Тихо, тихо.

Гогоберидзе протянул ему фляжку.

– Спирт. Выпей. Посентиментальничай часок. Потом спать иди. Утром нас ждет работа.

Комполка знал, что ничем не поможет.

«Первыми уходят самые лучшие, самые преданные, необходимые. Как всегда… – думал Хабаров. – Такие и там нужны. Видимо, жизней на всех у Господа не хватает…»

Хабаров потер ладонями лицо, стирая воспоминание.

– Ничего, Васек, прорвемся. Как ты говорил: «С нами Бог и маленькие боженятки!»

Назад Хабаров возвращался поздним вечером, не по берегу, а по шоссе, чтобы сократить путь.

Еще издали он заметил замершую у обочины иномарку соседа Погодкина. Вероятно, ее хозяин перепробовал все известные ему способы оживить металл и сейчас, сдавшись, ругательски ругаясь, мочился на колесо. Хабаров коротко поздоровался и предложил помощь. От неожиданности сосед даже глазами захлопал, а когда очнулся, то с неменьшим темпераментом принялся «благодарить»:

– Иди ты, сука, ё…аная зэчья мразь! Я на х… вертел твою пи…добольную помощь! Как монтировкой нае…ну по кривому хлебальнику, так на задние ноги и сядешь! Таких мудил отстойных стрелять надо! Клал я и на тебя, козла, и на твою мать!

– Спасибо, что не ударил.

Все было тем же самым. Ничего не изменилось. Вот только музыка смолкла, и внутри внезапно снова открылась зияющая пустота.

Закат догорел. С востока на мир наползали свинцовые, переполненные дождем тучи. Лишь далеко на западе, за поросшими тайгой сопками, теплился бледно-розовый свет – последний аккорд волшебной симфонии.

Настырный стук в дверь. Непрошенный гость. Недовольное «не заперто».

Что тут было запирать? Бревенчатая изба – четыре стены, убогое убранство. Деревянный стол, из тех, что в старину терли песком и скребли скребками, пара самодельных табуретов да скрипучая кровать, с кое-как залатанной проволокой сеткой-матрацем.

Хабаров даже не обернулся к двери, точно тот, кто пришел, был ему абсолютно не интересен. Он ел нечищеную вареную картошку, время от времени приправляя ее куском рыбы, взятым из полупустой консервной банки.

– Здрасьте вам.

Потоптавшись у двери, но так и не дождавшись приглашения, гость подошел к Хабарову.

– Вечеряешь? – приветливо осведомился он.

Хабаров не ответил. Все также безразлично он продолжал жевать.

– Ну-ну. Вечеряй, раз такое дело, – покладисто кивнул гость и сел за стол. – Меня Лёхой звать. Братан я Вовки-то Ларина. Вот… – выдохнул Лёха.

Хабаров мельком глянул на мужика. В свои сорок – сорок пять он был человеком-призраком, как и все неуёмно пьющие люди.

– Я тут покумекал, – заерзал на стуле Лёха, – может, примем по маленькой за то, чтобы Вовка-то поскорее поправился? Уважь.

Хабаров перевел медленный тяжелый взгляд на мужика и безразлично сказал:

– У меня пусто.

– А я принес. Предусмотрел, так сказать! – обрадовался Лёха и, извернувшись ужом, извлек откуда-то из-под пиджака поллитру и полпачки соли.

Здесь, в поселке, это считалось особым шиком – носить пиджак. Пусть и пиджак, и брюки, чаще последние, были вида непотребного и надевались и на вспашку огорода, и на чистку сортира, и на праздник, но традицию свято чтили. Раз мужик, изволь быть в брюках и при пиджаке – и точка.

Соль из пачки Лёха аккуратно пересыпал в бутылку с надписью «Коньяк армянский», заполненную на три четверти какой-то едко-пахучей жидкостью, и несколько раз любовно встряхнул.

– Ща, отстоится, и – тяпнем! – истекая слюнками, вожделенно поглядывая на бутылку, пообещал он. – Политура – высший класс! Это тебе не балованная водка. Тут всё просто: что всплыло, то и пей.

Учуяв, что «процесс пошел», Лёха плеснул зелья в граненые стаканы. Отвратный запах защекотал ноздри.

– Ну, будем! – с замиранием сердца произнес он.

Чокнулись. Леха двумя пальцами зажал нос и профессионально кинул содержимое стакана в рот. Хабаров, не притронувшись, свой стакан отодвинул.

– Чего ты? Пей! – осипшим от крепости напитка голосом произнес гость и влез двумя пальцами, как клешней краба, в хабаровскую консервную банку. – Всё ж по науке. Метод адсорбции, кажись. Коли слово не перепутал.

Хабаров усмехнулся, подвинул консервы Ларину.

– А ты, значитца, тута живешь, да? – задал гость риторический вопрос. – Не густо… – заключил гость, оглядев унылый интерьер. – Главное, телевизору нету. Ну, давай по второй? Чтобы на двух ногах! – он живо налил себе, потянулся к стакану Хабарова, но тот остановил. – Подновить! Хоть капельку, – растаял в улыбке Лёха. – Это ж святое! – и снова выпил.

Хабарова он уже не ждал.

– Хорошо сидим…

Лицо Лёхи раскраснелось. Нос потек. Он то и дело вытирал его рукавом.

– Скучно живешь, Хабаров. Телевизору нету, так хоть бабу заведи. Хотя, разобраться, какая баба к тебе пойдет? Бородища-то – вона, в половину лица. Лица не видать. Волосья, как у нашего попа Прошки. Да и оденься путью. Все в робе да в робе… Пиджак-то у тебя есть? – Лёха попыхтел, удобнее усаживаясь, и продолжил: – Баба, она ведь тоже человек, если разобраться, конечно. Вот моя Нюся. Она меня за что полюбила? Полюбила она меня за пиджак мой синий. Выйду, бывало, пуговицы ясные, на солнце горят, на лацкане комсомольский значок. Ну, чики-чики! Все девки, бывало, мои. Какую в клубе, какую на ферме жарну. А какая и сама домой ведет! Да-а… – заностальгировал Лёха. – Только пиджаком и брал. Ну, а уж когда с Нюськой, тут уж ни-ни. Рука у ней больно тяжелая. Но я Нюсеньку свою люблю. А как без любви-то? Ну?! – толкнул Хабарова в бок словоохотливый Лёха. – Ты чё молчишь-то? Не скучно тебе тут?

Хабаров пожал плечами.

– Устал я от тесной компании. Сейчас мне хорошо одному.

Он закурил первую за этот вечер сигарету. Лёха тут же потянулся к пачке.

– Опробую, – пояснил он. – Дорогие куришь. Я-то к «Приме» привык. А-то и самокруточку могу засобачить.

Затянувшись пару раз, он с недоумением поглядел на сигарету, помял ее в пальцах, понюхал и оторвал фильтр.

– Дрянь, – поморщился он. – Слабая чегой-то. Не продирает. И без фильтра не продирает.

– Извини.

– Вот, смотрю я на тебя и думаю, – попыхивая сигаретой, Лёха сделал многозначительную паузу, – неужели правду говорят, что ты человека убить мог?

– Трёх.

– Чего? – не понял тот.

– Трёх человек, говорю. Но двоих, правда, не доказали.

– О-на!

Лёха присвистнул, с опаской поглядел на Хабарова. Желание убраться из такой компании боролось в нем с желанием опорожнить тару. Все же победили желание выпить и разухабистое «Это мы еще посмотрим – кто кого. Поглядим!»

– Слушай, а правду говорят, что ты собаку соседа, Погодкина, шампунем моешь? Ты чего, дурак? Погодкин, как напьется, солдатским ремнем ее лупит, а ты моешь! Умора!

Лёху забавляла очевидная нелепость. Чтобы проникнуть в суть, он выпил до донышка очередной стакан, зажевал напиток картошкой и надолго затянул «Степь да степь кругом…» В том месте, где поется про замерзающего ямщика, Лёха едва не пустил слезу. Спев, он тупым мутным взглядом уставился на Хабарова.

– Слушай, – наконец сказал он, – смотрю я на тебя, бесполезный ты человек. Сброд! А его у нас в поселке и без тебя хватает. Чего тебе тут надо? Чего ты нам воду мутить приехал? А-а?!

Хабаров не ответил. Очень внимательно он следил, как тонкими извилистыми струйками дым от сигареты тянется к потолку.

– Молчишь, да? – Лёха сердито стукнул кулаком по столу. – Молчишь! Оно конечно. Мы же чего, рабочий класс! Быдло! Чего с нами-то?! Мы все стерпим! Прав был Вовка: все вы, москвичи – чмошники. Неработь! А вот Россия, она ведь на таких, как я, как братан мой, как наши мужики, на таких вот простых русских людях держится. Она, Россия-то, здесь! Да только тебе этого не понять. Мозги у тебя от московской колбасы жиром заплыли. А ты вкуси нашей жизни, прочувствуй! Нечищеную картошку жрешь… В Москве-то не стал бы. Вовка не любил тебя, суку. Не можешь ты, как все, по-простому. Дуешься, как мышь на крупу. Все в две дырки сопишь, сам с собой. А нахрена?! – все громче декламировал Леха. – Я хотел тебе спасибо сказать, мол, Вовку спас. А теперь не буду! – он пьяно прищурился. – Не достоин. Во! – и он сунул под нос Хабарову конфигурацию. – Чтобы я перед тобой унижался?! – и он добавил пару слов без падежей.

– Ты зачем пришел-то?

– Я?! – Лёху удивил вопрос. – Выпить с тобой пришел.

– Выпил?

– Ну.

– Уходи.

– Не могу я. Там слесарь. Отопление чинит. Нюська моя… – замялся Лёха. – Ну, она мне «не мешайся», говорит. Иди, мол… – он прижал руку к сердцу. – Давай еще посидим. Ведь у нас все культурно. Общаемся.

Ларин с надеждой смотрел на Хабарова.

– А пиджак твой синий, с пуговицами, где? – спросил тот.

– Пиджак-то? Так… Нету. Износился … – мужик досадливо развел руками.

– Тогда давай посидим, – Хабаров усмехнулся, – культурно…

Но «культурно» посидеть, как и следовало ожидать, не удалось. Окончательно захмелевший Лёха нес нахальную дребедень, и Хабаров счел за благо проводить его прямо домой, в надежные руки раскрасневшейся от починки отопления Нюськи.

Возвращения Хабарова ждали.

Едва он подошел к крыльцу, из кустов показался рыжий соседский пес, огромный и лохматый, как результат дьявольского кровосмешения, наверное, всех окрестных собак. Важно ступая, степенно помахивая длинным пушистым хвостом, он подошел к Хабарову и деликатно тявкнул.

– Пришел, обормот! – он присел на корточки и погладил собачью морду.

Польщенная таким вниманием псина положила голову ему на колени и от удовольствия закрыла глаза.

– Странное ты существо, – ласково растягивая слова, почесывая за ухом псу, сказал Хабаров. – Плодишь собак, а никого, кроме людей, любить не можешь. Отчего так?

Пес вскинул черные глаза и пристально посмотрел на Хабарова, точно размышлял над столь несуразным положением вещей.

– Сейчас тебе поесть принесу.

Человек ушел в дом, а собака легла у первой ступеньки и, нетерпеливо постукивая хвостом, стала ждать. Он вернулся с банкой консервов, ножом и миской.

– Вот и славно. Вот и молодец… – приговаривал он, с улыбкой наблюдая, как стремительно миска пустеет. – Завтра тебе треску в масле принесу. Ты ведь больше треску любишь. А сегодня, брат, извини. Но это все-таки лучше, чем хозяйские отруби[4]4
  Молотое зерно с травяными добавками.


[Закрыть]. Как считаешь?

Если с человеком Хабаров едва ли проронил пару фраз, то с безродной, не видавшей ни ласки, ни сытости псиной, он был рад сомнительной возможности поговорить.

Утром в упаковочном цехе, среди гор пустых и затаренных коробок его отыскала бригадир Мария Николаевна. Как всегда бесцеремонная и прямая, Боцман хлопнула Хабарова по спине, сунула под нос красное налитое яблоко.

– Яблочка хочешь? – и, не дожидаясь ответа, положила фрукт в карман его спецовки. – Я тут все гляжу за тобой. Старательный ты мужик! Директорский уазик починил. Я-то думала, ему гнить у забора. Погодкин угробил его до последней крайности. А запчасти, гадец, продал! «Рукастый» больно был! Да, видать, руки не оттэдава растут. Я и говорю, хватит тебе зюзгой[5]5
  Зюзга – весло для перемешивания икры в процессе обработки.


[Закрыть] шевелить да рыбу шкерить. Пусть алкаши тренируются. Давай водилой к директору. И деньжат побольше, и работы поменьше. Он меня вчера уполномочил. Иди, говорит, предложи, мол. Ну, ты как? – она весело глянула на Хабарова, толкнула мощным задом. – Договорились?

– А Погодкина куда?

– Погодкина вчера директор уволил. Тебя, сказал, возьмет.

Хабаров усмехнулся:

– Тогда понятно. Мне без разницы. Водилой так водилой.

Она не любила этой его усмешки. Уж очень пренебрежительно-надменной она была. Но это пренебрежение, эта надменность адресовались не собеседнику, а скорее себе самому.

– Здравствуйте, граждане-работнички рыбного промысла! Ну, как грохотки[6]6
  Грохотка – сетка для просеивания и очистки икры.


[Закрыть]? Грохочут?

Из-за груды коробок в узком проходе показался участковый Петров Глеб со своей неизменной золотозубой улыбкой, которая исчезала разве что в тяжком похмельном угаре.

– О! Моя милиция! – расцвела Боцман. – Ты чёй, меня, что ли, заарестовать пришел?!

– Манька, я б с тобой сам, без «подсадки», в одиночке всю жизнь! – он ущипнул ее за толстое бедро.

– Охальник! – она, довольная, толкнула участкового мощным задом, стрельнув вниз по фигуре Глеба похотливыми свиными глазками. – А выдюжишь?

– Да, работа «по низу»[7]7
  На языке оперов так называют работу в камере с лицом, не желающим давать правдивых показаний. В камеру к такому лицу помещается «такой же по процессуальному положению», а на деле – опер или «агент», который и убеждает дать правдивые показания. Мотивировка может быть различной: от советов «бывалого», до угроз и запугивания, физического насилия.


[Закрыть] – это же самое мое!

– То-то я смотрю, Валька твоя из абортов не вылазит. «По низу»! – заржала Боцман. – Кобель!

– Грубая ты женщина, Марья Николавна.

– Ты, Глеб, дурачка-то не строй. Зачем приперся? Говори сразу! А то с маво цеху поганой метлой попру! Вот те крест! – и она наскоро перекрестилась.

Петров подошел к Хабарову, разложил на коробках содержимое своей замызганной клеенчатой папки и, кашлянув для солидности, начал голосом диктора, произносящего «От Советского Информбюро…»

– В органы поступило заявление гражданина Погодкина. Он пишет, что вчера вечером, то есть в 21.00, на автодороге Владивосток – Отразово гражданин Хабаров напал на него, учинил членовредительство.

– Чего учинил? – переспросила Боцман.

– Членовредительство.

Дикий хохот Боцмана не дал ему продолжить.

– Ой, мужики, не могу! Ой, погибель моя пришла! Ой, погодите, дайте дух переведу! – стонала она. – Чего ты ему, Хабаров, повредил? Ужель то самое?!

Глеб рассердился. Врезав папкой по пружинистому заду Маньки, он что-то сказал ей на ухо, и зашедшаяся в новом приступе смеха Боцман, колыхаясь, пошла прочь. Участковый снова глянул в заявление, но дальше читать не стал.

– На хрена, Саня, тебе это надо было?! – он рубанул ребром ладони воздух. – В Отразове только один шизик – Погодкин! Я же говорил тебе, народ у нас сложный. С московскими замашками своими сиди тихо! Ты обо мне подумал? Ты мне весь показатель портишь! Какая тут профилактика, когда… – он выругался, безнадежно махнул рукой. – Премия псу под хвост. Я же с голоду подохну без премии! А кушать и ментам охота. Чего молчишь? Что там было у вас?

Хабаров пристально посмотрел Петрову в глаза, и тот не выдержал его тяжелого взгляда.

– Значит, не бил. Так-так-так…

– Слушай, Глеб, шел бы ты со своим Погодкиным. Мне работать надо.

– В отдел к пяти вечера подходи. Работничек, твою мать!

Нахально разбрызгивая застоявшиеся лужи, черный, издали похожий на упрямого жука джип, петляя по бесконечному лабиринту пустынных сельских улочек, резво пробирался к центру Отразова.

Поравнявшись с Хабаровым, машина лихо затормозила.

– Эй, дед, стой! В контору рыбхоза правильно еду? – девушка нетерпеливо ждала ответа.

Опущенное до половины темное стекло явило миру точеную, с длинными матовыми ноготочками, руку, небрежно стряхнувшую пепел с сигареты, смуглое, безупречно красивое лицо, мило вздернутый носик, длинные каштановые локоны, едва убранные под черную сетку-шапочку, карие миндалевидные глаза в обрамлении пушистых ресниц. Такие глаза бывают у индийских красавиц, бархатные, томные, влекущие.

Алину Кимовну Тасманову он узнал мгновенно.

– Ты что, глухой или придурок? Я конкретно спросила: рыбхоз – там?

Девушка нервно ткнула пальцем в сторону, откуда шел Хабаров.

Хабаров кивнул.

Взмах, трепет длинных ресниц. Сладкие, чувственные губы. Надменное:

– Ты чего, старая образина, пялишься на меня? Челюсть вставную придержи!

Подарив Хабарову свирепый взгляд, красавица нажала на газ и скрылась из виду.

Он шагнул следом.

«Нет, Хабаров, – остановил он себя. – Не имеешь права…»

– Проходите, присаживайтесь.

Грузный седой подполковник был скорее похож на добряка футбольного тренера какой-нибудь самодеятельной дворовой команды, чем на начальника райотдела милиции.

– Вы прямо с работы. Я вас надолго не задержу, – приветливо начал он. – Я только что ознакомился с заявлением Погодкина – личности небезызвестной. Я сразу скажу, Александр Иванович, я верю тому, что вы участковому инспектору рассказали. Он мне доложил. Очевидно, что заявление вызвано неприязнью. Как установил участковый Глеб Петров, вас назначили на рабочее место Погодкина. Он просто мстит вам. Я и сам не раз был жертвой его гнусных нападок. Тут мы, конечно, отпишемся. Только вы должны нам помочь.

– Алексей Алексеевич, я не на многое гожусь.

Алексей Алексеевич улыбнулся.

– Нет, никто не собирается вас «загонять в корки»[8]8
  Завербовать, сделать «агентом».


[Закрыть]. Вы ведь бывший спортсмен. А мои ребята разжирели. Им бы тренировки по самбо – в самый раз. Комплексная проверка скоро. Физподготовку тоже смотреть будут. Тут у нас безнадега. Учить некому. Сами видите, глухомань. Вы же – профессионал. Тем более с вашим-то послужным списком…

– Что?

– Александр Иванович, я же к встрече готовился. Позвонил на зону, где вы провели девять лет. Поинтересовался. Да вы не волнуйтесь! Чудес от вас не требуется. Жирок протрясут, лишнюю стопку не выпьют, может, глядишь, чему и научатся. Я иллюзий, как видите, не питаю. Но если вы откажетесь, – начальник райотдела с безразличной полуулыбкой смотрел на Хабарова, – мы будем вынуждены возбудить уголовное дело по заявлению Погодкина. Побои… Угроза убийством… Два состава, Хабаров, я вам уже нашел. Может быть, наркотики у вас дома хранятся? А может, оружие? Я не знаю. Надо проверять.

Хабаров встал.

– Я на зоне девять лет в добровольно-принудительном порядке преподавал офицерам боевое самбо. Может, хоть после освобождения отстанете?

– Александр Иванович, я уверен, у вас все получится. Мы поладим. Ну, в самом деле, не хотите же вы снова на зону? Назначим время тренировки…

В коридоре райотдела Хабарова ждала Боцман.

– Наконец-то! – обрадовалась она.

– Мария Николаевна, вы зачем здесь?

– Мимо шла.

«Мимо шла… Это через весь поселок-то? Беспокоилась, дуреха. Думала, замели. Выручать прилетела, – Хабаров улыбнулся. – Это дорогого стоит…»

Странное чувство. Забытое. О нем очень давно никто не заботился.

Шедший по коридору мужчина грубо толкнул Хабарова в спину.

– С дороги, быдло! – сквозь зубы процедил он и без стука вошел в кабинет начальника районного отдела милиции.

Боцман тут же потянула Хабарова за рукав к выходу.

– Пойдем, Саня. Не связывайся. Бандюки они и есть бандюки. Босой это. Икорная мафия. Держись от него подальше, коли не хочешь, чтобы утопшим нашли. Да, слушай, корреспондентка к нам из Москвы приехала. Из газеты центральной. Про рыбаков Приморья пишет. Спрашивала, кто лучше всех работает. С «рабочим человеком из глубинки», говорит, побеседовать надо. Так у нас же глубже некуда! Меня директор спросил, а я тебя назвала. Так что, – она подмигнула игриво, – с тебя причитается! Завтра после смены готовься. Только условие: что сидел – молчи. Незачем ей знать это.

– Испортите вы себе репутацию, Мария Николаевна.

– Моя репутация настолько хороша, что ее уже давно пора немного подпортить, – она засмеялась. – Должок это за Вовку-то Ларина. Разобраться, ты меня здорово выручил. И откуда в тебе столько проку?! – и, колыхаясь, она унесла свое тело.

Сообразив, что Алина Тасманова и есть корреспондент, Хабаров задумался, а потом, точно что-то для себя решив, пошел разыскивать участкового.

– Слушай, Глеб, – начал он с порога, – у меня дело к тебе на тысячу баксов. Мне надо уехать на выходные. Во Владик…

В грязном, прокуренном, плохо освещенном кабинете с табличкой на двери «Участковые инспектора» Глеб Петров был один. Он сидел за своим рабочим столом зеленого сукна, времен НКВД, привалившись спиной к облезлой, с остатками древней штукатурки стене и, закрыв глаза, покачиваясь из стороны в сторону, что-то мычал, с абсолютно отсутствующим видом.

– Глеб? – Хабаров застыл в дверях.

– И чё? – чуть приоткрыв масляные глазки, простонал тот.

– Не на чем. Только ваш катер с арестованными идет. Попроси, чтоб меня взяли.

– Ну, ты чего, Глеб?! У меня рот резиновый что ли? – раздался из-под стола недовольный женский голос. – Настройся, в самом деле.

Глеб с размаху опустил кулак под стол, где что-то сдавленно ойкнуло, и тут же над столом возникла растрепанная женская голова и повернулась к Хабарову.

– Вали отсюда, козел! Сказано, уматывай! Ты нам весь кайф ломаешь!

– Саня, замётано! Возьмут. С тебя поллитра на опохмел.

Петров запустил в Хабарова уголовным кодексом, и тот осторожно прикрыл за собой дверь.

Звонкий шлепок, и пухлый почтовый конверт заскользил по глянцу стола прямо в руки начальника районного отдела милиции.

– Чё, курьера нашел?

– Здравствуй, Босой. Присаживайся.

– Кому «Босой», а тебе – Валерий Игоревич.

Визитер с шумом пододвинул стул, сел напротив и бесцеремонно отпихнул бумаги со своего края стола.

– Заявление на твоих братков поступило. Вы что, Валера, берегов не видите? Вы кому угрожать убийством вздумали?! Журналисту из центральной газеты!

Босой склонился к начальнику отдела.

– И, что? Думаешь, 7.62 не возьмет[9]9
  7,62 – калибр пистолета ТТ.


[Закрыть]?

Милицейский начальник обхватил голову руками.

– Непостижимо! У вас мозги на ветру усохли, пока осетров потрошили! Только представь, понаедут, начнут проверять, будут всех трясти. Рухнет твой браконьерский бизнес! Валерий Игоревич, ты этого хочешь?

– Я эту московскую сучку все равно шлёпну.

– Тебя китайцы заложили. Я говорил тебе: не лезь к китайцам.

– Их я вообще за кордон вышибу.

– Что мне с ее заявлением делать? Оно официально зарегистрировано.

– В задницу себе запихни!

Начальник райотдела взял со стола конверт, посмотрел внутрь. Денег было много. Больше, чем ожидал. Он выбрал несколько купюр, скрепкой подколол к заявлению журналистки.

– Глебу Петрову отпишу. Пусть разбирается.

Алина Тасманова стояла у окна, сосредоточенно смотрела на расхаживавшую по грязному двору рыбхоза ворону. Ворона была потрепанная жизнью, голодная, искала, чего бы съесть.

Она ждала.

Скрип двери, сдержанное:

– Добрый вечер.

Она обернулась.

– Вы?! – журналистка не пыталась скрыть удивления. – Значит, вы и есть «пример для подражания»? Мужичок, который указал мне дорогу…

С нескрываемым интересом она разглядывала его с ног до головы.

– И как? – безразлично поинтересовался Хабаров.

– На грани фола… Признаться, героя своего репортажа я представляла, мягко говоря, несколько другим. Давайте знакомиться. Кто я, вам уже сообщили. Зовут меня Алина Кимовна Тасманова. Можно Алина. А вы? Мне ваша администрация не назвала того, у кого я буду брать интервью. Сказали, что «порешают». Видимо, опасались, что поговорив с рабочими, я узнаю много интересного о рекомендованном мне передовике труда.

Хабаров шагнул к двери.

– Я пойду.

– Подождите! Простите меня за вчерашнее. Там, на дороге, я вела себя отвратительно. Но я не со зла. Замоталась… Вы знаете, это очень странно, но я отчего-то вспоминала вас. Ваше лицо, как вы смотрели вслед моей машине… Мне было неприятно, что я обидела вас. Я, конечно, удерживать вас не в праве, но если вы уйдете сейчас, у меня останется осадок сожаления.

Он пожал плечами.

– Спрашивайте.

Она улыбнулась, включила диктофон.

– Как вас зовут, и кем вы работаете?

– Смирнов Иван Иванович, рабочий завода.

– Давно на заводе?

– Полгода.

– В чем заключается ваша работа?

– В море на плавбазе хожу. Сейчас на берегу. В цехе.

– А подробнее?

– Упаковка консервов.

– Каких?

– Разных.

– Каких именно?

– Рыба.

– Какая рыба?

– Всякая.

– Нравится работать?

– Да.

– А до завода где работали? Тоже рыба?

– Вроде того.

– Н-да… – Алина выключила диктофон. – Какой-то бред!

Он изучал ее профиль на фоне окна. Она была все так же красива. Но теперь ее восточная красота была нежна, и – странное дело – эта женщина вдруг шевельнула в нем что-то давно забытое, хорошо упакованное за ненадобностью, то, без чего было проще и удобнее жить, не останавливаясь, не оглядываясь, не сожалея.

– Надо же, вечереет. Снег пошел. Первый снег… Он кажется ненастоящим. Еще желтые листья на деревьях, – Алина обернулась к нему, улыбнулась, заглянула в глаза. – Мне почему-то совсем не хочется говорить с вами о рыбе. Мне кажется, она вам осточертела.

Хабаров выдержал ее взгляд. Вдруг ее ресницы дрогнули, взгляд наполнился болью. Она прикрыла глаза ладонью, точно защищаясь от его взгляда.

– Извините… – прошептала она.

В полнейшей тишине стрелка настенных часов отсчитывала минуту за минутой.

– У меня появилась идея на один вечер нарушить размеренный ход вашей жизни, Иван Иванович, – вдруг решительно сказала она. – Может быть, вы мне покажете местные достопримечательности, или мы просто погуляем и поболтаем, нет?

Они выбрались в парк.

– Странно, сегодня снег такой же, как в детстве! Снежинки кружатся мотыльками вокруг нас. Мне кажется, я слышу музыку этой метели!

Она раскинула руки, с восторгом запрокинула голову, подставляя лицо снегу, и белые пушинки одна за другой замирали у нее на ресницах и неприкрытых сеткой-шапочкой дивных волосах, длинных, до пояса, как встарь у красавиц из легенд и преданий.

– Посмотрите, посмотрите, какая красота! – восклицала она. – А небо! Небо темно-свежее!

– Темно-свежее? Не думал, что столь уверенная в себе леди сентиментальна.

Она подарила ему открытую улыбку.

– Еще как сентиментальна! Я часто вспоминаю, как однажды, в детстве, проснулась рано, часов в восемь, и из окна увидела голубое поле. Я смотрела на него изумленными глазами, словно наша дача за одну ночь перекочевала на морской берег. Голубые волны, гонимые ветром… Ничего более красивого я не видела никогда. «Мама! Мама! – кричала я тогда. – Что случилось? Кто покрасил поле в голубой цвет?» «Это лен зацвел», – отвечала она. Потом я каждое утро вставала пораньше, бежала туда, к полю, и ждала, когда оно проснется. Я забиралась на самое высокое дерево и оттуда смотрела на сказочное море и мечтала. Было хорошо-хорошо! Лен отцветал к полудню. А однажды голубой цвет исчез. Поле так и осталось зеленым. Я ждала до вечера. Еще завтра… Так я узнала, что все хорошее на свете кончается. Я повзрослела тогда. От разочарования. А вы помните свое первое разочарование?

– Мне было лет пять. С ребятами мы носились по пустырям, запуская бумажного змея. Мне казалось, что если сделать змея большим…

– …то можно будет летать на нем, держась за веревочку. Ты долго возился. Сделал такого змея. Но он отказывался лететь…

Полными слез глазами она смотрела в его глаза.

– Но ты все-таки стал летать.

– Да. Но прокатиться по небу на бумажном змее так и не пришлось.

– Здравствуй. Здравствуй, Саша Хабаров…

Алина прильнула к нему, замерла.

Хабаров не шевельнулся, не обнял.

– Я был уверен, что ты меня не узнаешь.

Он вдохнул чарующий аромат ее волос, закрыл глаза. Может быть, и не было этих ужасных лет?

Шел слабый снег. Отблескивая желтыми бликами фонарей, тонула в лужах липовая аллея. Редкие запоздалые прохожие, кутаясь в воротники пальто, торопились домой.

– Я писала тебе. Ты не ответил ни на одно мое письмо. Я приезжала к тебе. Но ты не захотел со мною свидания.

Она коснулась его щеки, осторожно провела по густой с проседью бороде, длинным спутанным волосам.

– Ты так изменился…

– Разве? – с наигранным удивлением уточнил он.

– Значит, решил все зачеркнуть и – с чистого листа?

– Было что зачеркивать?

– Чемпион России по боксу среди юниоров. Военное училище. Служба. Афганистан. За четыре месяца сто пятьдесят шесть боевых вылетов. Представление на звание Героя Советского Союза. Плен. Побег. Два долгих года скитаний. Именно потому, что ты остался жив, тебе так и не дали Золотую звезду. Каратэ. Черный пояс. Одним из первых в Москве основал свою фирму. Как каскадер был очень известен в профессиональных кругах. Главные роли в четырех боевиках, ни один из которых не обойден любовью зрителей. Руководитель российского отделения федерации «Годзю-до Каратэ-до», как единственный, на тот момент, законный обладатель восьмого дана. Инструктор школы выживания. Все это ты зачеркнул?!

– Ты меня с кем-то путаешь. Я – бывший зэк. Сейчас обычный работяга на обычном консервном заводе. Пакую в коробки консервы, складываю коробки в штабеля. Так по восемь часов каждый день. У меня даже дома нет. Завод дал заброшенную избушку, где самодельный стол, два табурета и ржавая кровать. Из друзей одна безродная дворняга. Вот тебе интервью! Пиши!

Он отстранился и пошел прочь.

– Саша! – крикнула ему вслед Алина. – А я? Меня ты тоже зачеркнул?!

Хабаров остановился, будто натолкнувшись на невидимое препятствие.

Алина догнала его, взяла за руку, прижала его ладонь к своей холодной, мокрой от слез щеке.