Текст книги "Сиверсия"

Хабаров открыл глаза. Сидя все там же, серый выл, задрав морду к небу.

– Рано радуешься… – или сказал, или подумал Хабаров.

Он, покачиваясь, поднялся. Страшно хотелось есть. Голод прогнал сон. Сколько же он так сидел, глядя в умные волчьи глаза, и зачем? Ком голодной тошноты подкатил к горлу. Вот бы кусок хлеба! Он сделал шаг и упал без памяти на увязшие в снегу санки…

Когда Хабаров вернулся на зону, его закидали вопросами: «Ну, чего? Как? Волка видел?»

– Не было волка, – коротко отвечал он. – Сказки это.

Кто бы поверил, что он не замерз, упав в голодный обморок, только потому, что волк, здоровенный волк, растянулся поверх него, укрыв собою от вьюги и холода.

В том противостоянии «зверь – человек» не было побежденного.

Много позже, уже перед концом срока, легенду о загадочном волке развенчал вновь прибывший сибиряк-охотник. Оказалось, что не волк это вовсе, а собака. И приходит она, как выяснилось, из деревни, что за горкой, дальше за зону. Одним мифом на земле стало меньше.

Был только один человек, не желавший этому верить.

Став свободным, Хабаров нашел ту деревню. А ведь лгут охотники! И самые надежные источники – тоже лгут!

В скрипучем кузове старого бортового газика Хабаров ехал в райцентр. Он не сразу заметил, что за машиной, едва пробиравшейся по ухабистой разбитой дороге, бежит волк.

– Вернулся, бродяга! – крикнул ему Хабаров и помахал рукой. – Теперь я просто не имею права сгинуть. Жить мне долго и счастливо. Встретил я тебя на удачу!

На вершине холма волк отстал. Он картинно сел на дороге и долго, неотрывно смотрел машине вслед. Когда зверь скрылся из виду, над тундрой застыл его протяжный одинокий вой…

На рассвете Хабаров проводил Митрича до Сухой Балки. Возвращаясь, он еще издали увидел Алину. Бледная, заплаканная, в обнимку с ружьем она сидела на крыльце.

– Ты чего?

– Я думала, вы меня бросили.

Он снисходительно улыбнулся, попытался дотронуться до нее, но Алина ударила его по руке.

– Мог бы предупредить! У вас, у мужиков, просто нет сердца!

Хабаров равнодушно пожал плечами, взял чайник с костра и ушел в избу. Спустя какое-то время вошла Алина.

– Там собака ворчит. Почему?

– Зверь рядом.

– Какой зверь? – в ее глазах блеснул испуг.

– Не знаю. Рысь, лисица…

– Куда ушел старик?

– В Китай.

– В Китай? Зачем?

– Тебе же надо вернуться в Москву?

– Не улавливаю связи.

– Те люди, о которых ты говорила, добывали черную икру на чужой территории. Территории китайцев. Он передаст твою пленку, и тебе больше нечего будет бояться.

– Их убьют?

Хабаров недовольно отодвинул жестяную кружку с пахучим коричневым отваром.

– Хватит об этом!

– Я поражаюсь, как ты мог так поступить?! Ты стал другим, Саша. Таким я тебя не знала.

– Ты думаешь, улетишь в Москву, и этим все кончится? Ты что, полная дура? Пойду-ка я за дровами.

С охапкой дров, насвистывая что-то легкомысленное, Хабаров вышел из сарая. Вышел и остолбенел.

Метрах в пяти от него, глядя на человека хитрыми кошачьими глазками, стоял самый настоящий уссурийский тигр, точно такой же, с каким Хабаров встретился десять лет назад.

Человек попятился, но зверюга ощерила пасть, зарычала. Эхом в будке отозвалась, жалобно заскулила собака.

«Старый пень! – в сердцах выругался Хабаров. – Раньше скулить надо было!»

Еще мгновение, и тигр решит припомнить человеку все: и загон по насту, и охоту с вертолетов, и чудовищные гусеницы вездеходов, и плюющие смертью ружья и обрезы. Нужен повод.

Раскаты двух выстрелов в воздух вспороли тишину. Тигр вздрогнул, сиганул через куст дикой смородины и в два прыжка скрылся за баней, в тайге.

– Что, герой, струхнул малость?

Алина стояла на крыльце со старенькой двустволкой Митрича.

Хабаров подошел, взял из ее дрожащих рук ружье, сказал:

– Одного выстрела было бы вполне достаточно.

– Нет, у тебя точно нет сердца!

Ночь укрыла землю чернозвездным куполом. Все застыло вокруг в предвкушении отдыха. Даже ветра не чувствовалось. Лишь издалека, время от времени, ненавязчиво доносилось нечто, похожее на крик ночной птицы.

Хабаров сидел у едва тлеющего костра и отрешенно смотрел на звезды.

– Вот ты где, Хабаров…

Алина подбросила хвороста в костер, села рядом, поудобнее пристроив обмотанные тряпицами ступни ног.

– Я зову тебя, а ты не слышишь. Сидишь здесь один…

– Красиво.

Она кивнула.

– Время осеннего звездопада. Звезды, как листья, отжили свое и, срываясь, летят в никуда. Последнее, что останется в нашей памяти, это их черточка-след. Миг на фоне вечности.

Хабаров усмехнулся.

– Алина, звезды не падают. Они или тухнут, или взрываются, или их съедают «черные дыры». А это – метеоры, космический мусор.

– Очень романтично! – съязвила она. – Ты ловишь кайф, любуясь вселенской помойкой.

Хабаров никак не ответил на эту колкость. Очень тихо, точно самому себе, сказал:

– Таежники говорят: «Там, где упала звезда, надо искать женьшень…» Вообще, трудно поверить, что эту же картину видели те, кто жил за тысячи лет до нас. Представляешь, была такая же глубокая, торжественная тишина, Млечный Путь, уносящий время…

Алина улыбнулась, придвинулась ближе, положила голову ему на плечо и тоже стала смотреть на звезды.

– Оказывается, ты сентиментален, Хабаров. Я не знала.

– Я сам не знал, – он усмехнулся и с легкой иронией добавил: – Это было… как откровение. Зачем ты пришла?

Алина достала принесенную с собой склянку со снадобьем Митрича.

– Давай я намажу твои ссадины. На тебя страшно смотреть.

С шутками, аккуратно и быстро она наносила мазь. Пару раз Хабаров вскрикнул, и Алина, подув на больное место, уговаривала его, как ребенка. Под конец Алина осторожно прикоснулась ладонями к его лицу и поцеловала в краешек губ.

– Это тебе в награду за выдержку, – заключила она.

– Решила сменить гнев на милость?

Она не ответила.

– Даже если это подачка, все равно спасибо.

– Саша, ты сторонишься меня. Мне это не нравится.

– Я сам себе не нравлюсь. Вот ужас-то… – очень тихо, точно рассуждая сам с собой, сказал Хабаров. – Я ощущаю себя соломенной собакой.

– Какой собакой?

– Соломенной собакой. Есть у китайцев такая кукла собаки, сделанная из соломы. Употребляется для жертвоприношений. Когда кончается обряд, ее бросают и топчут ногами. Представляют, что в собаке все их грехи.

– Весело.

– Н-да… По сути.

Алина склонилась, чтобы поцеловать. Хабаров остановил.

– Уже поздно. Пока еще один тигр не объявился, идем спать. Я буду спать на печи, ты на кровати. Или наоборот?

Он поднялся, протянул ей руку.

– Саша, что во мне не так?

Они стояли друг напротив друга. В темноте лица были едва различимы. Но даже сейчас Хабаров чувствовал: ее взгляд метал молнии.

– Я хуже тех, с которыми ты спал?! Или ты все еще не можешь мне простить прошлого?!

Хабаров улыбнулся, потеплее запахнул на Алине куртку.

– Ты не та женщина, с которой я хотел бы провести шальную ночь, и с нее начинать я не стану.

Он заставил Алину посмотреть в глаза, потом медленно склонился и поцеловал ее в губы, нежно и бережно.

Спустя два дня хмурым пасмурным утром Алину разбудил Митрич. Хабарова она догнала уже у опушки.

– Так и уйдешь?

Он растерянно улыбнулся.

– Не хотел будить. Не люблю прощаний.

Они обнялись.

– Даже сейчас?

– Не до такой степени.

Он протянул ей маленькую собаку, искусно сплетенную из очень тонких стебельков-соломинок.

– На память.

– Ты уверен, что нужно идти? – ее голос дрогнул. – Неужели по-другому нельзя?

– Я за тебя поручился. Я должен быть у них.

– Обещай, что с тобой ничего не случится.

Хабаров усмехнулся.

– Сашка! – Алина обвила его шею. – У нас было мало времени…

– Кто-то из мудрецов сказал, что каждый день, который есть у нас, это ровно на один день больше, чем мы заслуживаем.

Теплой огрубевшей ладонью он коснулся ее щеки, там, где извилистый соленый ручеек оканчивался слезинкой.

– Береги себя.

Она смотрела ему вслед, смотрела до тех пор, пока его фигура не растворилась в вязком промозглом тумане.

На Востоке говорят, что люди подобны островам. Они никогда не соприкасаются, как бы близко друг к другу ни находились.

Сейчас Хабаров не хотел в это верить. Впервые за череду лет ему стало страшно думать о будущем. Он вдруг понял: ему есть что терять. Что именно, даже для себя определить словами он не мог. Но теперь он знал, куда возвращаться, как тот загнанный судьбой волчонок из легенды, рассказанной отцом.

Летел над миром протяжный вой. Ростки добра заметала вьюга. Сквозь разрыв облаков одиноко и печально на мир смотрела холодная Полярная звезда. По морозной безжизненной тундре брел, сбивая лапы в кровь, гордый красивый зверь. Он должен был пройти этот путь, потому что там, в конце пути, где земля и небо сливаются воедино, как награда за брошенный вызов судьбе, упрямо пробивалась сквозь снег и лед его хрустальная Сиверсия…

Глава 2. Тени прошлого, или девять лет назад

– А ну-ка, ну-ка, раком ее поставь! Да не здесь. На стол, на стол ее давай! – распаленный алкоголем и похотью, гудел Никита Осадчий.

Белобрысая проститутка, с непристойно пышным бюстом и биогелевыми ягодицами, со счастливой улыбкой, будто, наконец, сбылась ее заветная мечта, полезла на стол. Несколько жадных рук тут же облапали ее грудь и задницу.

– Ды вы чё, мужики! На кой она нам в броне?! – недовольно заметил кто-то.

«Бронёй» назывались крохотные трусики, отнюдь не прикрывавшие женские прелести.

Загородный дом, где сегодня собралась компания, тонул в раскатах шансона. Гостиная, богато отделанная дубом, увешанная охотничьими трофеями, где был накрыт некогда шикарный по всем правилам сервировки стол, сейчас, спустя несколько часов от начала трапезы, напоминала дешевый трактир, где проститутки перемежались с водкой, а объедки затейливым орнаментом лежали и на столе, и на полу, и не только.

– Ну нет, я сейчас точно кончу! – давился от смеха Анатолий Сибирцев, крупный седой мужчина лет полста. – Брюс ее «кормить» будет. Он всегда это делает!

Брюс Вонг, невысокий, стройный, с внешностью вьетнамца, улыбнулся всем и, срезав трусики «ночной бабочке», тоном знатока изрек:

– Ошибается тот, кто говорит, что одна женщина может доставить настоящее удовольствие одновременно только одному или двум мужчинам. Сейчас эта крошка доставит удовольствие всем вам, господа!

Компания зааплодировала.

Из кармана брюк Брюс Вонг достал катушку очень тонкой лески и отхватил от нее ножницами два куска. На одном конце каждого он сделал по петле и накинул эти петли на крупные затвердевшие соски «ночной бабочки», а два других конца привязал к ножкам кресел, в которых по обе стороны стола сидели Сибирцев и Осадчий.

– Ребята, что вы собираетесь делать? – забеспокоилась гостья. – Может, не надо?

Но ее никто не слушал.

Взяв банку красной икры, Брюс Вонг десертной ложечкой стал перекладывать остатки содержимого во влагалище дамы, туда же отправился и кусок лимона.

– Ну, кто хочет попробовать? – поинтересовался он. – Эффект ночи с девственницей гарантирую!

Вызвались сразу несколько любознательных, компания выбрала одного, и польщенный доверием он обнажил свой возбужденный фаллос.

Обещанный «эффект» заключался в том, что икринки от механики лопались и размазывались по «достоинству» красноватыми пятнышками, действительно, очень похожими на капельки крови, а введенный лимон, как мог, создавал ощущение сухости. Остальное дорабатывала пьяная фантазия.

– Ой, не могу! Ой, братва! Сука буду, это стоит попробовать! – теребя проститутку за ягодицы, завывал любознательный.

– Да, оттащите его! Он нам весь кайф испортит! – распорядился Осадчий.

Двое крепких парней тут же исполнили поручение, утащив пытавшегося вырваться «героя» в сортир.

– Что ж, – тоном шеф-повара дорогого ресторана продолжал Брюс, – теперь добавим к икре немного креветок, капельку сливок, зелень и все это основательно перемешаем.

Он обнажился, ловким привычным движением надел презерватив, несколько раз щедро мазнув по его поверхности острым проперченным соусом «Табаско», действительно, лучшим соусом для креветок.

Гул шансона перекрыл душераздирающий женский даже не крик, а вопль. «Ночная бабочка» попыталась было упорхнуть, но леска прочно удерживала пленницу в занятой позиции. Ее крик, плач, брань раззадорили мужчин окончательно и, оставив Брюса Вонга заканчивать начатое, они двинулись наверх, где их ждал, как нельзя вовремя, «покер с минетом».

Эту игру, как было принято считать, они выдумали сами. Но, вероятно, она существует ровно столько, сколько существуют карты, женщины и похотливые мужские компании. Все предельно просто. Игроки садятся за стол, чтобы перекинуться в покер, под столом прячутся девицы и два удовольствия вы получаете одновременно.

Уставшие от возлияний, в прямом и переносном смысле, Сибирцев и Осадчий ушли на открытую веранду. Теплый бархатный вечер расстилался у их ног мягким персидским ковром.

– Хозяин, раки, пожалуйста.

Повар поставил перед ними поднос с вареными раками и с легким поклоном удалился.

Разлив пиво в высокие, тут же запотевшие стаканы, они с удовольствием сделали по глотку. Жирнейший влажный кусок рачатины тут же исчез во рту Никиты Осадчего.

Учуяв запах, с коврика поднялся лабрадор и решительно засеменил к столу. Секунду помедлив, посмотрев на людей, апатично возлежавших в соломенных креслах, пес окончательно обнаглел и, извернувшись, мгновенно смахнул со стола за хвост недоеденного Осадчим рака.

– Вот сука, а?! – изумился Никита и топнул ногой.

– Да успокойся. Пусть хавает.

Но Осадчий уже закипал, как наполненный до краев чайник.

– Тварь! Моли Бога, что ты не моя собака! Я бы тебе, вонючке, устроил жизнь сытую и счастливую! – потрясая кулаком, горлопанил он. – У меня такая же сволочь была. Мы с пацанами шашлык сооружали, а он, гад, так и норовил кусок-другой украсть. Ладно б, голодный был, а то ведь так, издевался. Я его раз шлепнул. Два шлепнул. Он все за свое. Я его, падлу, и кинул в мангал. А там угли такие, закачаешься! Мы уже мясо жарить хотели. Так это дерьмо весь аппетит испортило. Он из мангала как шарахнет, и ну по саду бегать. Шерсть на нем длиннющая была. Вони напустил. Верно говорят: собаке – собачья и смерть… Ненавижу этих тварей! С зоны ненавижу. Бежал. Догнали. Рвали меня… Грызли кости… Мама родная!

– А я собак люблю.

– Да?

– В корейском ресторане.

Оба рассмеялись.

Осадчий блаженно потянулся, хрустнул косточками.

– Хорошо у тебя, Толян. Давно так не отдыхал. На дачку ко мне приезжай. Я на Селигере новую дачку отгрохал. Расслабимся.

Никита звонко коснулся своим стаканом стакана Сибирцева. Этот древний обычай чокаться во все века означал только одно: в моем бокале нет яда. Что ж, хорошие были времена. На зависть!

Желтые языки пламени пожирали остатки крыши. Раздуваемый ветром огонь чудовищным костром охватил здание. Он, точно ненасытное первобытное чудовище, уничтожал все на своем пути, сея смерть и разрушение, ужас и хаос. Черное мохнатое облако дыма, низко нависшее над землей, траурным шлейфом летело по ветру. Треск, жар, плач, причитания. Толпа зевак поодаль. Истошный женский крик: «Пустите меня! Пустите! Там мой муж! Там мой сын!» И отповедь: «Оставь. Им уже ничем не поможешь…»

Вдруг в проемах окон первого этажа появились две человеческие фигурки. Как два живых факела они метнулись вниз, к земле. Пробежав несколько метров к людям, они упали, объятые пламенем, и, корчась от боли, стали кататься по земле, тщетно пытаясь погасить горящую одежду.

Невыносимое зрелище горящей живой плоти на какое-то время парализовало всех. Но вот уже двое мужчин, подхватив порошковые огнетушители, бросились на помощь. Еще мгновение. Рев мегафона: «Стоп! Снято!»

– Мужики, как вы? – Женя Лавриков деятельно помогал каскадерам снять кевларовые костюмы и маски, закрывавшие лица.

– Ты смотри, – довольно шумел Володя Орлов, – рубашка с пиджаком догорели, даже воротника не осталось. Здорово ты меня, Женька, подпалил. Толково!

– Как просил, – ответил Лавриков. – Хабаров, шеф! Ты как? – крикнул он второму каскадеру.

– Нормально. Женя, молоток! Все три раза сработал стильно, прямо как в Голливуде.

– Да, я-то чего, не я же горел…

«Лучше б это был я, – добавил про себя Лавриков. – Переживай тут за вас, «позвонков».

Стопроцентное горение в кино человека входит в набор трюков любой каскадерской команды, но от этого оно не становится менее опасным, при том, что человек вообще может работать этот трюк не более сорока секунд.

– Смотрите, смотрите, мужики, кто пожаловал! – Лавриков расплылся в надменной улыбке. – Борткевич. Конкурирующая фирма. Коля! – раскрыв объятия, пританцовывая на одесский разбитной манер, Лавриков пошел навстречу. – Коля, ты ли это? Ой, осторожно, ботиночки не испачкай! Мы тут горели немножко. Наше тебе, с кисточкой…

– Я тут мимо ехал…

– Ну, и ехал бы. Мимо… – угрюмо сказал Орлов и, не глядя на Борткевича, пошел прочь.

Борткевич секунду колебался, решая, остаться или уйти, но здравый смысл все же одолел эмоции.

– Хабаров! – крикнул он владельцу красивой спортивной фигуры, который, расхаживая среди обгоревшего хлама, разговаривал по мобильному телефону. – Санёк!

Тот обернулся, смерил Борткевича холодным оценивающим взглядом и безразличным тоном произнес:

– Чего тебе?

– У меня дело к тебе.

– Мне до твоего дела дела нет, – и уже снова собеседнику по телефону: – Найди мне стоящего экономиста. Займись этим в первую очередь, – потом он долго слушал и, наконец, рассмеявшись заключил: – Да-да. С Эльбруса и звоню. С самой вершины!

Борткевич, как мальчишка, дернул его за рукав.

– Побазарим?

– После того, что ты выкинул, тебе морду набить – мало.

Борткевича передернуло.

– Санек, мы же цивилизованные люди! Чего злой? Отпуск накрылся?

– Есть маленько.

– Сам горел… Где ж это записать? – Борткевич с любопытством разглядывал перепачканное лицо и одежду Хабарова. – Не царское это дело. У тебя что, «шестерки» кончились?

Брезгливая усмешка бросила тень на спокойное лицо Хабарова.

– Я никогда, ни к кому, и к тебе в том числе, не относился, как … к подмастерью. Извини. Дела.

Борткевич нервно рассмеялся, увязался следом.

– Не кипятись, Санек. Ты слышал, что у французской съемочной группы каскадер погиб?

– Нет.

– Это какой-то совместный с нашими проект. Я толком сам не знаю. Французы своих каскадеров привезли. У них на картине автотрюки, сильно мудреные, с наворотами. Вот и…

Это нечаянно полученное известие было неприятно Хабарову.

– Коля, зачем ты мне это рассказываешь?

– Затем, что французская каскадерская группа в полном составе два дня назад отбыла в Париж. Продюсеры теперь ищут русских м…даков, кто бы им все это отработал.

Борткевич самодовольно хмыкнул и заурчал, как кот, увидевший сметану.

– Тебе предложили?

– Да!

– Славно. Ты что, похвастать пришел?

– Тебе разве не завидно? Это бешеные деньги!

Хабаров равнодушно повел плечами.

– Удачи тебе, – он крепко сжал плечо Борткевича. – Будь осторожен.

«Благородный сукин сын, – глядя вслед удалявшемуся Хабарову, процедил он. – Но талантлив, собака, дай бог. Дай бог!»

Съемочный день был окончен. Пожарные сворачивали шланги. Съемочная группа паковала реквизит. Раздобыв ведро воды, ребята-каскадеры умывали свои чумазые лица. Улица вновь шелестела шинами, по ней наконец-то открыли движение. Сновали прохожие. Старички-доминошники оккупировали скамеечки в сквере. Очевидно, тоже уставшее за день, солнце стремилось на запад. Все шло своим чередом.

– Братцы, как вы? – Олег Скворцов неверной походкой вышел из такси.

Володя Орлов недовольно бросил в него полотенце.

– Ты зачем приехал?! Олежек, у тебя температура – сорок! Тебе лежать надо!

Скворцов тяжело опустился на скамейку, ладонью провел по вспотевшему лбу.

– Плесните водички. Лицо умою. Что-то совсем худо мне, – он перевел дух. – Волновался я. Как вы тут без меня? Вообще, как все прошло?

«Позвонки» снисходительно заулыбались. Такая забота была, конечно, приятной.

– Как видишь, твоими молитвами, – ответил Лавриков. – Горели, как свечки! Мы бы заехали к тебе, доложили. Тебе с твоим воспалением легких лежать надо. Смотри, зеленый весь. Идем, я отвезу тебя домой.

Скворцов вымученно улыбнулся. Ему и правда было нехорошо.

– Я боялся, что работу сорвал. Хотел раньше приехать, но встать не мог, – он виновато смотрел в лица ребят. – Вот, зараза, скрутило. Боком вышло мне то наше плаванье. А кто за меня горел?

– Хабаров за тебя горел. Идем.

Эта новость окончательно выбила Скворцова из колеи.

– Сам шеф? Как?!

– Ну, как… – невозмутимо начал подошедший Хабаров. – Надел твой костюм, тряпья наверх, Женька меня поджег. Тебя технология интересует или мои ощущения?

Скворцов с упреком посмотрел на него.

– Ты, Саня, знаешь, что меня интересует. Ты же сегодня утром должен был лететь. Тебя Эльбрус ждет и две недели рая!

– Что там хорошего, на Эльбрусе? Гора, покрытая снегом, – отшутился он. – Зато у меня теперь есть две недели незапланированного труда. Ох, и отыграюсь я на вас за испорченный отпуск! Ох, отыграюсь!

Позвонки зашумели:

– Олежек, тебя теперь только к стенке.

– Кто против? Воздержался?

– Единогласно!

Решив подменить заболевшего Олега Скворцова, работавшего сразу на двух картинах, Хабаров пообещал себе эти две свободные от деловых встреч и поездок недели использовать с максимальной пользой для себя, доделать то, что давно откладывал за нехваткой времени. Действительно, последние полгода он жил с ощущением жесточайшего цейтнота, оставляя на потом все то, что касалось лично его. Сегодня, этот редкий свободный вечер, он решил посвятить тому, что любил, но на что вечно не хватало времени: скрывшись ото всех, обстоятельно, не торопясь покопаться в машине.

То, как вела себя задняя подвеска, ему не нравилось давно. Видимо, что-то там не так сошлось после памятного полета через трехметровый овраг с легкой руки все того же Глебова, которому в картине ну просто жизненно необходим был этот трюк.

Конечно, можно было просто отогнать машину в автосервис или поручить разобраться, что к чему, своим же механикам, но Хабаров не мог лишить себя удовольствия заняться этим мудреным «конструктором для взрослых», отбросив все заботы и дела, не глядя на часы, нацепив свой любимый старенький комбинезон.

Он подъехал к воротам своей фирмы, когда уже вечерело.

Охранник не спешил открывать, и Хабарову пришлось посигналить. Его несколько удивила такая нерасторопность, потому что, как правило, еще издали завидев его автомобиль, охрана спешила открыть ворота, и он проезжал, даже не притормаживая. Он посигналил еще, настойчиво и требовательно. Наконец, в динамике щелкнуло, прошуршало и раздался голос охранника: «Водитель, опустите стекло, чтобы я вас видел». Из-за тонированных стекол рассмотреть, кто находится в машине, было невозможно.

Хабаров опустил стекло и погрозил кулаком напряженно замершему у витрины-окна охраннику.

Едва он отогнал машину на эстакаду в ангар и заглушил мотор, как тут же услышал торопливое:

– Александр Иванович, простите! Мне же сказали, что вы на две недели на Эльбрус улетели.

– Извини, Зайцев. Эльбрус отменяется.

– Я по инструкции действовал. Вдруг в машине были бы не вы, а кто-то другой? Вдруг ее у вас угнали? А на базе и оружие, и машины, и лошади, и снаряжение. Да мало ли чего!

– Иди, не маячь. Я тут немного в машине покопаюсь.

Но даже «немного» Хабарову заняться ремонтом не довелось. Едва он надел старый, заляпанный маслом комбинезон и спустился в яму, как услышал приближающийся интригующий стук женских каблучков.

«Мираж?» – подумал он, не спеша выдавать свое присутствие.

– Сейчас-сейчас, Мари, мы его найдем! Не беспокойтесь! – пообещал знакомый голос.

«Ну, Зайцев, погоди! Уволю к чертям собачьим!» – в сердцах поклялся Хабаров.

Толстенький, низенького роста режиссер Петр Васильевич Глебов с несвойственной ему проворностью встал на четвереньки и заглянул под машину.

– Привет, Хабаров! – тяжело дыша, отирая с шеи пот, сказал он. – Я к тебе, можно сказать, иностранную делегацию привел, а ты в таком непотребном виде!

Хабаров равнодушно хмыкнул.

– Позвонить ты не мог?

– Мог. Но тогда ты бы слушать меня не стал. А сейчас я тебя застал врасплох.

– Как ты меня нашел? Как тебя вообще сюда пропустили?!

– Не ругайся. Я воспользовался тем, что Зайцев меня знает, и наврал, что ты меня ждешь. Давай, Саша, выбирайся на свет Божий. Тебя тут одна француженка жаждет видеть: Мари Анже. Между прочим, режиссер, – заговорщическим шепотом уточнил он. – В том году в Берлине «Золотого медведя» взяла.[15]15
  Имеется в виду Берлинский кинофестиваль и его главный приз.


[Закрыть]

Хабаров затянул гайку. Было понятно, что идея с ремонтом летит в тартарары.

– Вот, Мари, – затараторил Глебов, тыча указательным пальцем в грудь Хабарову, едва тот вылез из-под машины, – именно о нем вам говорили.

– Александр Хабаров? – переспросила француженка и что-то сказала на ухо переводчику.

– Госпожа Анже сомневается, что вы именно тот Хабаров, чье имя как постановщика и исполнителя автотрюков было указано в титрах фильма «Скорость».

– Тот самый. А что вам, собственно, нужно?

Француженка снова обратилась к переводчику.

– Госпожа Анже просит вас уделить ей двадцать минут, – перевел тот и с Глебовым пошел к выходу.

Мари Анже с отсутствующим видом листала технический журнал, когда Хабаров вернулся в кабинет и поставил на стеклянный столик перед нею чашку кофе.

Она попробовала кофе, одобрительно кивнула и медленно, чуть растягивая окончания, по-русски произнесла:

– Если вы будете говорить медленно, я все пойму. Мои родители были русскими эмигрантами.

Хабаров равнодушно кивнул.

– Я – Мари Анже. Здесь, в Москве, мой проект. Мои деньги. Как это? Кто заплатил, тот слушает музыку…

– Кто платит, тот заказывает музыку.

– Да. Мне нужны автомобильные трюки. Мне сказали русские, что вы – лучший! Есть еще господин Борткевич… Но я видела вашу работу в «Скорости».

Хабаров улыбнулся: «А ножки у нее, пожалуй, что надо. Такие б ножки, да на плечи…»

– Я плачу вам тридцать тысяч евро за один-единственный трюк. Вы мне его делаете. Мы довольны!

Хабаров безучастно скрестил руки на груди.

– Интересно, что же вы от меня хотите за такие деньги? Я – не фокусник. Проходить сквозь стены не умею.

– Это не нужно. Вы разгоняетесь на маленькой легковой машине, с трамплина перелетаете через грузовик и едете дальше.

– Все?

– Все.

– Что за грузовик?

– Длинная машина с прицепом. Перевозит много маленьких машин.

– Как этот трюк вы собираетесь снимать?

– О! Нет проблем. Одну камеру мы крепим в кабину. Зритель может видеть все глазами водителя…

– Неплохо.

«И морданчик симпатичный… – снова подумал Хабаров. – Губы припухшие, чувственные…»

– Другая камера будет закреплена на кран. Нужно снять в динамике этот красивый полет. Еще одну…

– Стоп-стоп-стоп! Я не о том. Вы собираетесь этот трюк снять от начала до конца за один прием: разгон, прыжок, полет, приземление? Я правильно понял?

Она мило улыбнулась, согласно кивнула:

– Вы сообразительный!

– Позвольте еще вопрос. У вас кто постановкой этого трюка будет заниматься: вы или все же я, если скажу «да»?

– Что тут ставить? Мне исполнитель нужен, а не второй режиссер на площадке.

Хабарову очень хотелось обругать распоследними словами эту самоуверенную дамочку, но он сдержался.

Все годы, что он работал в трюковом кино, главным Хабаров считал максимально обезопасить трюк и, где необходимо, применять монтаж, компьютерную графику, а то, что делает каскадер, хорошо проснять, и в итоге – поразить зрителя, сделать трюк зрелищным, динамичным. Это почти всегда удавалось. Его работу стали узнавать, что называется, по почерку. И, если на экране творилось что-то смертельно опасное и зритель был уверен, что при исполнении трюка уж точно не обошлось без жертв, можно было не читать титры, было ясно, что работала команда Хабарова. Стиль был его визитной карточкой. Это отнюдь не значило, что они «не забирались черту в пасть», не рисковали здоровьем, а подчас и жизнью. Однако Хабаров никогда не одобрял риск без страховки, «риск в чистом виде», как он любил повторять.

Сейчас дело было вовсе не в ударе по самолюбию. Совсем нет. То, что предлагала француженка, не могло не закончиться трагедией и виделось каскадерам разве что в ночных кошмарах: на бешеной скорости взмывающий по рампе на шестиметровую высоту автомобиль, затем безжизненно и обреченно падающий на асфальт, при ударе мгновенно опрокидывающийся назад, на крышу и дальше смертельным волчком летящий под откос. Так что ни о каком «приземляетесь и спокойно едете дальше» не могло быть и речи. Это при том, что само по себе падение с шести – семиметровой высоты без страховки для человека уже смертельно. А здесь и высота больше, и скорость – не успеешь лоб перекрестить. Так что вызывай плотника…

«Хотел бы я знать, – думал он, – что толкнуло расчетливых французских парней на это самоубийство…»

– Скажите, Мари, а не проще ли оставить салон машины пустым, а машину выстрелить из катапульты?

– Халтура.

– У вас в принципе неверное представление о том, как можно сделать и нужно снять этот трюк. А это рисковый трюк, я вас уверяю. Вероятно, на этом трюке у вас и погиб каскадер.

Француженка недовольно поерзала в кресле.

– Мне кажется, вам за риск платят, господин Хабаров! Я вам предлагаю хорошие деньги. Русские любят деньги. Все! Ваш охранник должен охранять вас, но он взял деньги Глебова и впустил нас сюда. У вас, Хабаров, нет возможности выбирать. Посмотрите на себя. Как вы одеты?! Вы грязный, весь в машинном масле. У вас нет денег на ремонт машины в сервисе. Отработав у меня, вы сможете купить себе приличный костюм, новую машину. Вы сможете поехать отдохнуть, а не пить водку со своими небритыми друзьями-алкоголиками. Я открываю перед вами новую жизнь! Немцам или англичанам я бы, конечно, заплатила больше, но для русских мое предложение очень щедрое. Работаем?

Мари Анже протянула Хабарову руку.

Его рукопожатие было крепким, а потом вдруг он резко дернул ее руку на себя, от чего самоуверенная особа слетела с кресла и упала на пол перед сидевшим Хабаровым, больно ударившись о пол коленками.

– То, о чем ты мне сейчас рассказала, девочка, больше не предлагай никому. Вдруг найдется идиот и согласится! – глядя в ее испуганные глаза, произнес он, с нажимом выделяя каждое слово, словно заботясь о том, чтобы француженка навсегда запомнила то, что он сейчас скажет. – Да, я – русский! Я горбатился шесть лет без сна и отдыха, чтобы сейчас жить так, как хочу. И даже тогда, когда у меня не было ни гроша на кусок хлеба, я подачек не принимал! Мы, русские, можем быть нищими, но мы никогда не станем лизать вам, французам, зад. Ты поняла меня? А теперь убирайся! Деловая встреча окончена.

Хабаров, как нашкодившего котенка, приподнял ее за шиворот и брезгливо толкнул к двери.

От захлестнувших обиды и возмущения Мари Анже потеряла дар речи. Судорожно хватая ртом воздух, пятясь, она суетливо поправляла одежду и то и дело спадавший с плеча ремешок сумочки.