Текст книги "День свалившихся с луны"
Автор книги: Наталья Труш
Жанр: Современные любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
В храме Даша, краснея и заикаясь, спросила у какой-то старушки, что ей делать. Бабушка оказалась правильной и понятливой, направила к батюшке. Даша все думала о том, как рассказать чужому человеку о родителях, о жизни их неправедной, чтобы хоть более-менее приличными выглядели они в ее рассказе, а батюшку увидела, глаза его, руки, и полилось из нее все как есть вместе со слезами.
– Крещеные были родители твои? – спросил в конце ее исповеди отец Павел.
– Крест не носили, но крещены были – это точно.
Про то, как отца крестила, бабушка ей сама рассказывала, и от матери слышала, что ту ее тетка тайком от родителей в церковь водила.
Отец Павел совершил обряд заочного отпевания. Даша стояла со свечой в руке, горячий воск скатывался по ее пальцам, и боль потихоньку уходила из сердца. Она по-детски успокаивала себя: «Им там хорошо, моим мамочке и папочке. Ведь там нет водки...» И еще подумала о том, что есть какой-то знак в том, что ушли они в иной мир вместе. И впервые от слова «любовь» ее не передернуло...
А за вечерним чаем, который организовала Евдокия Дмитриевна, Дарья вдруг стала рассказывать соседке горькую историю своей жизни. Они засиделись на коммунальной кухне допоздна. Алла Сергеевна и Юра, которые крайне редко составляли соседям компанию, в этот день и вовсе отказались от кухонных посиделок – видели, что Даша пришла заплаканная. В душу к ней не лезли, просто сослались на занятость. Дядя Петя на скорую руку перекусил и поспешил в свою комнату – к телевизору. Тоже, видать, почувствовал, что не до него. И Даша слово за слово разговорилась.
Евдокия Дмитриевна слушала не перебивая, не ахая и не охая, не давая своих оценок событиям Дашкиной жизни, интеллигентно помалкивая, чем расположила к себе Дашу еще больше. А когда расходились на ночлег, сказала:
– Ты не казни их, особенно сейчас. Родителей не выбирают. Они жизнь дали тебе. Вот и живи не как они, а разумно. И счастливо.
– Да где бы его взять, счастье-то... – горестно, как старая бабка, возразила Даша.
– «Где взять»... Самой строить!
А по весне Даша познакомилась с художниками. Они жили в огромной квартире – бывшей питерской коммуналке, прямо под самой крышей. Окна в той квартире были маленькие, округлые сверху, потолки низкие, паркет высох и пел под ногами на разные голоса. Даже при дефиците жилплощади эти хоромы не привлекали никого и были отданы под мастерскую художника Ивана Сурина. Ваня был личностью незаурядной, и вокруг него кучковались парни и девушки, которые готовы были ему кисти промывать и холсты грунтовать. Да что там! Даже варить для Вани супы и каши и стирать его уделанные краской портки, лишь бы рядом быть.
Сколько Сурину было лет, не знал толком никто, да и он сам, наверное, тоже. Заросший от макушки до пяток густой шерстью, Ваня был похож на неандертальца. Клочковатая шерсть торчала из прорех на застиранной тельняшке не только на груди, но и на спине, на боках и на плечах. Буйную гриву Ваня затягивал в конский хвост, а иногда его многочисленные поклонницы сооружали из нее прически, украшая Ванину голову цветными побрякушками-заколками.
Но при всем при этом Ваня был человеком уважаемым, и его периодически приглашали на разные тусовки. Где речь сказать, где живопись свою выставить. Тут уж Ваня, дабы не ударить в грязь лицом, наряжался в выходной костюм, доставал из-под дивана гору нестираных носков-бумерангов, обнюхивал их старательно, выбирал те, что воняли меньше, не всегда попадая в пару. С носками была вечная беда. Зато с галстуками все было в порядке! Галстуков у него имелось штук сто, ему их дарили на все случаи жизни, причем как мужчины, так и женщины.
– Они думают, что я их коллекционирую! – беззлобно ворчал Ваня, перебирая прорву разноцветных змеиных шкурок, развешанных на гвоздях, коими утыкано было нутро шкафа.
* * *
Вот такого Ваню и повстречала первый раз Даша, когда ее отправили разобраться с протечкой: из Ваниной мастерской регулярно текло на соседей снизу. Ваня рассеянно выслушал Дашу, переспросив пару раз, кто она такая. Потом небрежно перекинул двубортное драповое пальто с правой руки на левую и сказал:
– Хорошая моя! Я щаз разбираться не могу! Я щаз еду в Смольный! Найдите Свету, она вам покажет, что на сей раз никто не виноват, никто не уснул в ванне и не засрал раковину жиром. А вот фановую давно пора менять! И я вам советую ее посмотреть. И рассказать вашему начальству, что приличные люди тут совсем ни при чем!
И Ваня застучал каблуками вниз по лестнице, ругая на ходу ЖКХ, местные коммунальные службы и всю страну. А Даша позвонила в дверь, за которой гремела какая-то дикая музыка. Дверь тут же распахнулась. На пороге стояла девица, босиком, в какой-то полупрозрачной накидке, под которой виднелись только маленькие полоски типа купальника-бикини. Считай, девица без ничего была!
Глаза у нее страшно косили и были разного цвета, отчего мордашка выглядела презабавной. В тонких пальцах с длинными ногтями алого цвета она изящно сжимала длинный мундштук, в котором дымилась длинная тонкая сигарета. И вообще, все у нее было какое-то длинное-предлинное. Ноги, волосы, нос.
Девица посмотрела сквозь Дашу, вполуха выслушала про протечку, про жалобу соседей снизу, про то, что Дарье нужно осмотреть ванную и туалет. Потом посторонилась, пропуская ее в квартиру, вымолвив только одно слово в ответ – «бред!», в котором было по крайней мере штук десять букв «р», и поплыла за Дашей по длинному коридору, спотыкаясь босыми ногами о какие-то банки, тряпки, доски и тарелки.
Девушка пошарила по стене, щелкнув выключателем, и Дарья увидела перед собой две узкие, освещенные тусклыми лампочками норы. В одной в самом конце у стены, выкрашенной жуткой синей краской, стоял покосившийся унитаз. Вдоль стены выстроились в рядок кошачьи горшки, над которыми висели коммунальные «сидушки» для унитаза – всех цветов и фасонов. Хозяева их давным-давно съехали в новые квартиры, побросав тут ненужное барахло.
– Котиков держите? – полюбопытствовала Дарья, кивнув на кошачьи туалеты.
Света с удивлением на нее посмотрела, не сразу поняв вопроса. Потом чуть не поперхнулась дымом, сказала:
– С ума сошла? Какие котики??? Чем их тут кормить???
Дарья поняла, что и кошачьи корытца из той, прошлой жизни. А в этой у обитателей мастерской только покосившийся на один бок и проржавевший от времени сантехнический прибор да гвоздь в стене, на котором болтался рулон дорогой туалетной бумаги.
В ванной было не лучше. Сама чугунная посудина, желтая от ржавой воды, с подтеками от химических средств, что используются против ржавчины, стояла чуть не посреди помещения. Над ней выгнулся дугой допотопный душ, «голова» которого запуталась в паутине старых провисших веревок для сушки белья. Пол был заставлен ведрами и тазами с замоченным бельем, тряпками и даже старыми кроссовками.
– Как же вы тут живете? – спросила Даша, оглядев санузел.
Что правда, то правда, хозяин мастерской не соврал, потопа у них не было. А вот по всей длине фановой трубы шла трещина, которая уходила к соседям с нижнего этажа. Через нее, видимо, и текло на соседские головы.
– Прекрасно живем! Ты чай будешь?
* * *
Даша кивнула утвердительно и тут же испугалась: какой чай?! Наверняка ведь и кухня в этой нехорошей квартирке такая же дикая, как санузел. Но кухня оказалась чище и веселее – из-за необычных окон и цветастых занавесок на них. Под потолком качался старый оранжевый абажур с кисточками. Точно такой был в комнате у тети Дуси в бараке, где жила Даша, и все обитатели барачного пристанища завидовали соседке. Абажур был предметом роскоши и не выходил из моды.
* * *
К чаю Света достала баранки и сахарницу. Ложки и чашки с блюдцами были чистыми, и Даша присела на краешек табурета.
– Тут же вроде как не дом совсем, – рассказывала Света, заваривая чай в чайнике с отбитым носиком. – Дом у нас у всех есть. Но эта Ванина обитель нам всем дороже дома.
– А можно картины посмотреть? – попросила Даша.
– Можно. Отчего ж не посмотреть?! Бери чай и пошли в зал.
«Залом» Света назвала самую большую комнату, совершенно пустую, если не считать одинокого венского стула с гнутыми ножками у окна и засохшего цветочного букета в трехлитровой банке на подоконнике. Стены были завешаны картинами в рамах и без.
– Смотри! Это все Ванькины. Тут, конечно, не все! Но это наше лучшее и любимое. Ванька эти работы никому не отдает!
Света села по-турецки на низкий широкий подоконник, затянулась новой сигаретой, выпустила дым тонкой струйкой и блаженно прикрыла глаза. И дальше вещала вот так, не меняя позы, слегка раскачиваясь, не открывая глаз.
– У Вани удивительное чувство цвета. Вот смотри, как синяя чашка на столе отражается в луже разлитого чая и как все это смотрится в зеркальном боку самовара. Вроде бы одна и та же чашка. Но вот она с оттенком чайного цвета. А вот – в самоварном золоте. И как он этого добивается – знает только он, Ванька Сурин. Нам всем учиться и учиться у него. Хотя и нет смысла. Не догнать! Ванька – кто? Талант!! А мы... так... подмастерья...
– Света, а вы пробовали?
– Хм... «Пробовала»... Да я в академии училась! Правда, малость не закончила. Че-то такое в мозгу повернулось, жизнь лихая закрутила, ну, я и... отдала ее Ваньке! И не жалею...
* * *
Даша просидела у Светы чуть не до вечера, слушая ее рассказы про Ванькин талант, про выставки и домашние презентации «для своих».
– Ты приходи! – разрешила ей хозяйка.
Света проводила Дашу красивым воздушным поцелуем и захлопнула двери. Спускаясь по лестнице, Дарья слышала, как Света запела. Вернее, это была просто музыка без слов. Словами было Светино завыванье, будто ветер пробежался по трубе.
* * *
А на следующий день Даша пришла снова. Света была не одна. Даше открыл парень, светленький, в круглых очочках, похожий на кролика из мультфильма. И фамилия у него была соответствующей – Зайчик. Это уже потом Дашка фамилию узнала и обрадовалась: до чего ж она подходила этому мультяшному кролику!
– Сеня! – сунул ей «кролик» маленькую ладошку.
– Даша.
– Будешь Даней! – И парень заорал благим матом куда-то в глубь квартиры: – Народ! Валите сюда! Я вас с Даней познакомлю!
Народ и правда повалил из всех углов. На Дашу посмотрели все обитатели мастерской. Кто просто кивнул, кто к ручке приложился. Последним выплыл из дальней комнаты Ваня Сурин.
– Дык... мы того... знакомые! Ты чего, опять из-за протечки?! Я ж объяснил – не мы засрали трубу! Мне что, пойти всем там глаз на корпус натянуть?! Я могу, раз слов не понимают!!!
– Ваня! Ты что разошелся?! – высунула нос из кухни Света. – Это Дашка! Нормальный человек. Человек, понимаешь?! – У Светы получилось «челаэк». – А не какая-то там Марь Иванна из ЖЭКа. Проходь, Даш, Ваня не в духе сегодня. Иди, Ваня, поспи, поешь, но не отсвечивай тут и не ори! Сенька, девочку введи в курс дела, что тут и как!
Сеня, спрятавшийся было куда-то в лабиринт коридора от грозного рыка Вани, мгновенно выскочил из укрытия, помог Дашке снять куртку и повел ее по мастерской.
– Я сейчас тебе свое покажу. Скажешь, как тебе, ладно? А то некоторые тут орут – «мазло»!
Даше Сенино письмо тоже как-то не пришлось по вкусу. Чудовища с гребнями на головах, уродцы шестиногие и семиглазые, и все это в диких красках. Нет, Даше это было совсем не понятно. Но сказать вслух не смогла и на Сенино «Ну, как?» кивнула и промычала: «Интересно...»
– А я что говорю??? Я им всем говорю – это вот самая истина. Это вот мы такие, и жизнь наша такая. А реализм – бабушки, там, с палочками, пионерки в сандаликах и с эскимо на палочке – это все полная хрень на палочке... Я такое тоже могу. Могу! Не веришь? Пошли мою папку с эскизами посмотрим. Пошли-пошли!
– Сеня! Ты что человека напрягаешь, а?
У Светы опять получилось «челаэка», видимо, она так говорила это слово всегда.
– Сеня, тебе все верят, и не надо никого напрягать. Потом покажешь ей свой реализм. И уродов своих хватит демонстрировать. Нравится писать такое – пиши, но никого не агитируй. А то опять на Ванино «Прости, нечаянно!» нарвешься!
Сеня послушался и от Даши отстал. Но еще несколько раз подходил к ней за какими-то мелочами, что позволило Свете в конце дня сказать, хитро заглянув в Дашкины глаза:
– А Сенька на тебя запал! Нормально. Он парень хороший, правда, со своими тараканами... И тараканищами...
Что это значит – Даша узнала потом. А сейчас ей пока это было и не интересно. Какая разница, какие у человека тараканы, если она просто дружит с ним?
С Сенькой было прикольно. У Дашки нарядов никаких особых не было. Деньги, что остались от продажи бабушкиного дома, Дашка не трогала, не тратила на глупости, зная, что, случись что, никто ей не даст ни рубля. Так что это был ее НЗ. Одевалась и кормилась на дворничью свою зарплату. Много на нее не разгуляешься. И потому Дарья носила старенькие джинсы и свитера с вытянутыми рукавами и воротом типа «труба».
Сенька был, как и Даша, одинок в этом городе, который не очень-то принимал пришлый люд. Он приехал в Питер из-под Пскова, где у него остались родители и куча братьев и сестер. Ни о какой помощи из дому и речи быть не могло. А Сенька еще и категорически отказывался «молотить на государство», и никакой комнатой, которую мог бы по лимиту получить, его было не соблазнить. Лимиту Сенька презирал. Это Даша сразу поняла.
– Ты дворником трудишься за комнату, что ли? Лимита, что ли? – спросил Сенька, и Даша уловила в голосе что-то такое, что заставило ее прикусить язычок и правду не выдать.
– Нет! Ты что! Я местная! Вернее, так: корни у меня питерские. Просто я родилась на Севере. У меня бабушки-дедушки знаешь кто? Полярники! Метеорологи! Они тут почти не жили. Все больше на Таймыре. А тут комната была. Вот она мне и досталась.
– Везет тебе! – оценил Сенька, и Даша поняла, что сказала все правильно. Она уже наслышалась «Понаехали тут!» от ухоженных старичков и от тетенек, которые и сами-то в недавнем прошлом были из «понаехавших», просто тщательно заполировали это прошлое, забыли, из каких псковско-новгородских деревень приехали покорять Петрову столицу. Забыли или сделали вид, что забыли, как жили в рабочем общежитии, вставали в шесть утра и пилили на другой конец города на трех-четырех видах транспорта и гнули горб с утра до вечера на стройках, чтобы через десяток лет получить квартиру, уехать из общаги и навсегда забыть свое лимитированное прошлое.
Вот Сенька и не хотел приобщаться к армии питерской лимиты ни за какие коврижки.
– Чем же ты живешь? Как бабки зарабатываешь?
– Да как все наши! – Сенька свистнул. – Дел хватает...
* * *
Уклончиво ответил. Карты раскрывать не хотел, потому что приходилось ему порой заниматься делами очень далекими от тех, какие он любил. Да и жить было негде. Спасибо Ване и всей этой гоп-компании, с которой судьба свела Сеню год назад. Его приняли в команду, как принимали туда всех, кто приходил и что-то делал ради общего блага. У Вани можно было поесть и заночевать – квартира огромная. А если еще принесешь раскладушку, как это сделал Сеня, то, считай, обеспечен спальным местом надолго.
Раскладушкой Сенька разжился на чердаке, видать, бомжи там когда-то жили, а потом по какой-то причине насиженное место оставили. И раскладушку тоже. У нее порой подламывались ноги-дуги и на растянутых пружинах брезент вытягивался чуть не до пола, но все едино лучше, чем просто на полу.
Одеяло, подушка и белье – это уже Ванин презент. Этого добра у него было предостаточно.
Надо сказать, что у Вани имелась маменька – чистенькая питерская старушка, которой Ваня вполне мог во внуки сгодиться. Просто у Нины Васильевны детишек было немерено, а Ванька – последний и самый непутевый. И было его Нине Васильевне жальче, чем всех остальных. Хотя «непутевый» – это по ее собственному определению. Из-за того, что у сорокалетнего сынка не было семьи нормальной и сам он иной раз маменьку шокировал своими выражениями и нарядами. На самом-то деле Нина Васильевна сынком гордилась. Про него и в газетах писали, и по телевизору несколько раз показывали. Огорчало только, что Ванька дома не жил, а отпивался с голытьбой какой-то в мастерской на Обводном.
С голытьбой этой Нина Васильевна познакомилась. Люди только внешне были чудненькие, а вообще-то душевные и добрые. И Светка, которую Ванька отрекомендовал как «невесту», Нине Васильевне тоже понравилась. Ну, еще б причесать ее, лахудру! Но они нынче все такие вот, нечесаные! И в позорных штанах, что с задницы спадают. У Ваньки ее тоже такие – брюхо волосатое поверх ремня. Мать шикнула на него, мол, негоже при дамах так, на что Ванька заржал как конь, объяснил что-то про моду, и мать отступилась.
Маманя Сурина, побывав в Ванькиной мастерской, произвела дома ревизию да потрясла детишек, и Ванька получил приданое – гору подушек, несколько одеял-покрывал и чемодан постельного. Не нового, но приличного и крепкого. Так что «пятизвездочный отель» Вани Сурина, как называли мастерскую между собой ее обитатели, был вполне приличной ночлежкой для художников, непризнанных гениев, поэтов, каких-то патлатых музыкантов и гостей всех мастей, которые за счастье считали подержаться за кисти, которыми писал сам Ванька Сурин.
У Вани в обители можно было крепко выпить, можно было даже пяток дней бухать, ежели у кого потребность такая была. Ваня против выпивки ничего не имел. Сам он был такого могучего роду, что свалить с ног этот волосатый организм можно было лишь спиртом. Но спирт Ваня не пил. Он интеллигентно употреблял коньяк и виски и обитателям «отеля» пытался эту культуру прививать. Но тут было сложно. Гости к Ване являлись самые разные, чаще всего взросшие на дурном современном пиве и баночных коктейлях, от которых лично у Вани начиналась зверская изжога. Поэтому его было не соблазнить этой гадостью. Но другим не мешал.
Единственное, против чего Ваня выступал резко и готов был «дойти до смертоубийства» – по крайней мере обещал! – это были наркотики. Всех подозрительных Ваня самолично проверял на наличие следов от иглы, заглядывал в глаза изучающе, и были случаи – гнал гостей к чертовой матери!
– Мне конфликты с ментами и властью на фиг не нужны! Это раз! – грохотал Ваня страшным басом, объясняя непонятливым свою позицию. – И наркота – это оружие истребления нации, причем лучшей ее – творческой – части. Это два! Поэтому кто не согласен – прошу на выход!
Ваня объяснял все доходчиво, и посему никто не рисковал ослушаться. «Траву» втихаря курили – бывало такое. Но остальное – ни-ни!
Когда Сенька первый раз показал Ване свои работы, Сурин внимательно взглянул на парня, взял его за подбородок крепко и посмотрел глаза на свет.
– Ты это все не в дурке писал, парнишка? – спросил Ваня подозрительно.
– Ну, это иное измерение, срез с общества, – замямлил Сеня.
– Короче, больше не показывай мне этот срез, понял? Я в этом не Копенгаген. У меня, видишь, все просто. Вот очередь за водкой в перестройку, вишь, мужика придавили дверью, и он орет там? Вишь? Вот если ты сейчас вопль его слышишь так, как слышу я, то это и есть искусство. Или вот баня деревенская. Не сауна с девками! Следи за мыслью! А баня! Деревенская! В которой и мужики, и бабы! Но мысли у них не как в саунах этих гребаных, а чистые и светлые. Улавливаешь? И это тож искусство. Да, на переднем плане у бабы задница, как столешница! Дык это ж реализм! А у тебя, прости господи, шестикрылый... Это кто??? Если зверь сказочный, так он добрым должен быть. Даже Баба-яга – добрая баба, и Змей Горыныч не злой музчинко. А это – тьфу! Не, Сеня, ты можешь думать, что это искусство, но ты с этим далеко не уйдешь. И не продашь ни фига.
– Я уже одну картину продал, – неуверенно пискнул Сеня.
– Ну, и что и кому ты продал?
– Я по сюжету одного нового русского написал. Там, типа, преисподняя, нечисть разная. Кто без рук и без ног, кто с одним глазом. Он сказал, что мир таким видит и хочет, чтоб в спальне у него висела такая картина, – робко объяснил Сеня.
– Тьфу ты, задавись! Мир он таким видит! Да он наворовал бабла и теперь ссыт кипятком, что друганы его порвут на части. Оттого и мир ему не в ромашках с бабочками видится, а в дерьме сплошном. Да еще в спаленку тако дерьмо, чтоб не спать, а дрожать под одеялом, потому как от такого произведения на стене не до сна и не до сексу! Ты, Сеня, ишо дурак. – Ваня любил в речь свою вставлять старорусские словечки типа «ишо», «надысь», «кубыть» и прочие. У него это получалось смешно и ласково, но порой не понятно было, что он имел в виду. – Кубыть, у тебя дурь твоя выветрится и, может, чего доброе останется. Но мой тебе совет: с чертовщиной этой завязывай. А нет – то мне не показывай. Я тут тебе не новый русский, не заценю. Я просто русский, Сеня. И люблю самовары, баню, баб красивых, цветочки разные, и чтоб все в реализьме.
Сеня к Ване с сюжетами своими сумасшедшими больше не лез. Все больше техникой интересовался. Любил смотреть, как Ваня мазки кладет на холст. Дашке же больше по душе было содержание картин. Увидев первый раз с помощью Светы, как дорожит Ваня каждой мелочью, каждой самой незначительной деталькой, она научилась угадывать задуманное художником, услышала, как кричит придавленный дверью в очереди за водкой.
Ваня это понял. К Дашке проникся. Не гонял ее, когда она часами стояла за его спиной с открытым ртом, глядя на то, как оживают персонажи на Ванином холсте.
– Дашка! Рот закрой! А то ворона але что ишо хуже залетит! – проорал ей однажды весело перемазанный краской Ваня Сурин. – Бери кисть, пиши. Дозрела уже.
– Я не умею! – пискнула Дарья.
– Не ври! Все умеют. Просто тот, кто не делает этого, тот и не знает – умеет ли... Это как в детстве! В детстве ведь все рисуют, правильно? Вот и вспомни, как ты это делала.
– Я, Вань, в детстве любила фантики копировать. Но меня никто не учил, сама. – Дашка вспыхнула. – И ведь получалось!
– А я что говорю! Давай, пиши!
* * *
И Дашка взялась за кисть. Она нарисовала картинку, которую хорошо помнила с детства. Девочка держит конфетку, дразнит щенка. Фантик от конфет «А ну-ка, отними!». Получилось красиво.
– Сказочно! – оценил Ваня Сурин. – У тебя дар! Пиши вот такие штучки, попробую их куда-нибудь пристроить...
Так у Дашки появилось занятие, которому она отдавала все свое свободное время. А еще в ее жизни появился Сенька. Даша боялась сама себе признаться, что влюбилась в этого смешного мальчика-кролика с фамилией Зайчик. Сенька стал бывать у Даши в ее каморке на первом этаже и даже как-то попытался там остаться на ночь, но девушка на правах хозяйки жилья настойчивого кавалера выпроводила. И потом не спала всю ночь, ворочалась, как медведица, не понимая, что с ней происходит.
* * *
– Так это любовь! – уверенно сказала ей Света, когда Дашка раскололась и рассказала, что Сеня порывался остаться у нее, а она выгнала его, а потом мучалась, до утра глаз не сомкнув. – А что выгнала-то? Не нравится?
– Сеня? Ну что ты, Свет! Он мне очень-очень нравится. Но как его оставлю?
– Не поняла. Ты у нас что, девушка, что ли?!
– Да.
– И у тебя никого-никого не было???
– Нет.
– Батюшки-светы! Я такого не встречала уже лет двести! Вань! Ты слышал? Дашка – девица, а Сенька-то ведь думает совсем иначе!
– Тише ты! Зачем Ване знать эти подробности? – покраснела как рак Дашка.
– Затем! Ваня Сене хвост прижмет, чтоб он не очень-то...
– Свет, да он и так не очень-то...
– Не обижает? – сурово спросил Ваня Сурин, выползая в кухню в рваной тельняшке и стоптанных тапочках, из которых торчали босые ноги. – Я его малость причешу. А то давай, выходи замуж! На свадьбе погуляем!
– Что ты, что ты! Какое «замуж»??? Я пока не собираюсь...
Наверное, Ваня все-таки провел с Сеней беседу, потому что тот стал относиться к Дашке еще более трепетно и нежно, чем покорил ее окончательно. И Дашка перестала думать о том, что любовь – это что-то грязное и разнузданное, совершаемое по пьянке, нескрываемое перед детьми, соседями и друзьями. И ее отпустило. И была у нее с Сеней Зайчиком восхитительная ночь, которая сблизила их уже не как друзей, а как любящих друг друга людей. И Сеня прижился в Дашкиной квартире, и на него уже не косились подозрительно соседи. И Даша сказала всем, что, наверное, она выйдет за Сеню замуж...
* * *
Все рухнуло в один день. Даша с утра сказала Сене, что поедет к Климовым помогать Томочке мыть окна. Они ждали Володеньку в отпуск и совершенно не успевали привести в порядок квартиру. А молодой Климов еще сообщил, что привезет маме и папе невесту. И по этому поводу у Томочки была тихая истерика. Борюсик утешал ее, предлагал вспомнить, много ли пыли она разглядела в свое время в квартире его родителей, когда он привел ее знакомиться, но на Томочку это не действовало. Она сама крутилась как белка в колесе и Бориса Ефимовича трудоустроила по полной программе.
Он все это рассказал со смехом Даше по телефону, и она конечно же вызвалась помогать.
– Зайчик! – прошептала рано утром в воскресенье Дашка в теплое ухо Сене, который еще спал и просыпаться не хотел. – Я уехала, Зайчик! Завтрак на столе. Вернусь поздно.
Сеня мыкнул в ответ что-то нечленораздельное и повернулся к стене. Даша с любовью посмотрела на его всклокоченную макушку, торчащую из-под одеяла, вздохнула: «Натуральный зайчик! Беленький и пушистенький».
* * *
У Климовых подготовка к встрече сына и будущей невестки шла ни шатко ни валко. Томочка, вместо того чтобы просто быстро прибраться, развалила все углы, пытаясь сделать генеральную уборку. В итоге в прихожей возникла куча незапланированного для стирки белья, на которое надо было пришить метки и отнести его в прачечную – дома тогда большое белье нормальные люди не стирали. Эту работу – метки пришивать – Томочка взвалила на Борюсика.
Дашу Томочка отправила на кухню – чистить картошку. У Томочки, хоть каменья с неба, а обед должен быть. Тем более если полон дом работников. «Работники» – Даша и Виолетта – так и не могли понять своей роли в генеральной уборке, так как Томочка перебрасывала их с одного участка фронта на другой. Наконец Виолетте эта безрезультатная чехарда порядком надоела, и она взяла бразды правления в свои руки...
Потом они обедали, потом «разговаривали разговоры» – это святое у Климовых, и отменить ритуал Томочка не пожелала даже по случаю генеральной уборки. Словом, когда общими усилиями они помыли высоченные окна, отужинали и выпили целый чайник чаю, за окнами стемнело.
– А мы быстро справились, – подвела итог Виолетта, когда они с Дашей вышли от Климовых. – Я думала, как всегда, за полночь закончим.
– Я тоже не рассчитывала раньше освободиться.
Они распрощались на углу. И тут Даше снова повезло: пришел ее троллейбус. А может, как раз не повезло? Потому что случись им задержаться или троллейбусу пропасть где-то в парке, и Даша бы не увидела того, что увидела.
Сеня Зайчик не ждал ее с поздним ужином и не болтался у Вани Сурина, доказывая кому-то до хрипоты, что реализм в масле – это устарело. Сеня спал в Дарьиной комнате, на Дарьином диване. Спал не один, а вместе с тощей рыжей девицей, которую Даша уже видела в мастерской у Сурина. Оба были пьяны. То, что всегда вызывало у Даши приступ тошноты с детства, произошло в ее доме, в ее постели, с ее любимым мальчиком, фамилию которого – Зайчик – она успела полюбить и примеряла на себя и даже тайно училась расписываться этой симпатичной редкой фамилией.
Перед глазами поплыли радужные круги. Даша вышла из комнаты, посильнее хлопнув дверью, чтобы любовники проснулись. В коридоре громко поздоровалась с соседями, уронила под дверью связку ключей. Потом протопала на кухню, где долго пила из-под крана невкусную теплую воду.
Евдокия Дмитриевна, восседавшая за общим кухонным столом под старым абажуром с яркой лампой, читала газету в ожидании вечернего чая. Она внимательно посмотрела на Дашу поверх очков, сидевших на кончике носа.
Дарья пила и пила эту противную воду из-под крана, как будто попала в пустыню и, мучимая жаждой, не хотела уходить от ручья. Потом плеснула себе в лицо, пригладила влажными руками разлохматившиеся волосы и села за стол напротив соседки. Она смотрела в одну точку, сцепив руки в замок. Плотно сжатые пальцы побелели, но Даша боли не чувствовала и все сильнее и сильнее сжимала их в замке.
– Девочка моя, – начала Евдокия Дмитриевна. – Даша, я должна была тебе уже давно сказать, но ранить не хотела. Думала все, что раз так складывается, то и сама скоро заметишь или просто разбежитесь. А вышло видишь как.
– Он что, не первый раз?
– Не первый...
* * *
Они услышали, как в конце коридора робко заскрипела дверь Дашиной комнаты, потом зашуршало, и стукнула входная дверь. «Ушла», – поняла Дарья. И тут же в дверном проеме кухни возник Сеня.
– Даш, ты все не так поняла. Это...
Даша усмехнулась.
– Уходи.
– Даш, я все объясню.
– Уходи. И все вещи сразу забирай.
Сеня уныло поплелся в комнату, а Дарья сорвала с гвоздя кухонное полотенце и заперлась в ванной. Она терла куском серого хозяйственного мыла пропахшее растительным маслом и солеными огурцами полотенце – опять дядя Петя сослепу о ее полотенце свои грабли вытирал, закусывая на ходу! – и глотала слезы.
Сеня с пожитками, которые он побросал в клетчатую сумку, снова пришел в кухню. Увидел, что Дарьи нет. Прислушался. В ванне журчала вода в кране. Он несмело постучал.
– Даш! Ты прости, а?
– Простила, – ответила Дарья и включила воду посильнее, чтобы прополоскать полотенце.
– Даш, может, я... это... останусь, а?
– Уходи.
– Даш, может, останусь? Куда я сейчас??
– Уходи! – рявкнула Дарья и влепила сырым полотенцем по двери, как хлыстом. С гвоздя, вбитого в стену, соскочил таз, поскакал по просторной ванной комнате и заплясал на одном месте, гремя на сером кафельном полу. От звука этого Сеня отшатнулся от двери, испуганно посмотрел на Евдокию Дмитриевну.
– Тогда я пошел, – сказал в кухонную пустоту, подхватил сумку, и через минуту входная дверь притворилась за ним почти без звука.
Даша вышла из ванной минут через десять. Глаза покрасневшие, руки тоже. Глаза, видать, от слез, руки – от холодной воды. Полотенце встряхнула, развесила аккуратно на батарее.
Евдокия Дмитриевна все так же невозмутимо восседала за столом и читала газету.
– Евдмитна, – скороговоркой выпалила Даша. – Я права?
Мудрая соседка, казалось, как будто ждала вопроса от нее.
– Ты вправе поступать так, как считаешь нужным. Кто-то готов мириться, кто-то – не может и не хочет. Тут нет правил.
– Я не могу и не хочу.
– Тогда будет болеть, пока не зарастет.
– А если бы я поступила иначе, не болело бы?
– Болело бы. Только там нужен был бы терапевт. А тут ты поступила как хирург. Это я тебе как врач в прошлом говорю. И еще, как доктор, скажу: любящее сердце болит всю жизнь, потому что на каждую каплю любви приходится по сто капель боли.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.