Текст книги "Вдалеке от рая"

Кошкин готовился к встрече. Он прекрасно знал, объективную характеристику о человеке проще всего получить у его врага. Самой Виктории Игоревны не было в стране. Она также как и сын проживала заграницей. Степан Кузьмич напросился в гости к её сестре Инге Игоревне Погодиной, квартира которой находилась практически в двух шагах от центра города. Со слов самого Владислава Стасова его тетя также не жаловала Эмилию Францевну Номвиль, как и его матушка.

Сходство двух сестер было поразительным. Кошкин даже слегка растерялся.

– Мы с сестрой близнецы. В школе нас часто путали. Потом мы с Викой поступили в разные вузы. Но иногда разыгрывали своих однокурсников, появляясь одновременно в разных аудиториях. Даже на свидания иногда ходили вместо друг друга.

– Не опасались потерять женихов?

Женщина искренне рассмеялась, вспоминая прекрасные дни молодости.

– Не думали как-то тогда об этом. В юности тебе принадлежит весь мир. Ты бодр и весел. Тебе дарят не банальные безделушки, а стихи о любви. Ради тебя готовы на подвиги, на поступки, например, достать с неба звезду.

– Инга Игоревна, я вам признателен, что вы согласились встретиться со мной. Возможно, вы недостаточно близко знали Эмилию Францевну?

– Отчего же, к сожалению, достаточно, для того, чтобы понять, что это за явление.

– Вы тоже не разделяли выбор племянника?

– Да разве это выбор?

Инга Игоревна принесла небольшую хрустальную пепельницу, закурила.

– Тогда что?

Женщина молчала, рассматривая кольца дыма, как-будто обдумывая, что именно можно сказать.

– Она вцепилась в него мертвой хваткой. Понимаете?

Кошкин отрицательно покачал головой.

– Что значит, вцепилась?

– А то и значит. Владюша встречался с такой хорошей девочкой. Мы нарадоваться не могли, дочь дипломата, скромная, воспитанная, из такой порядочной семьи. И тут такая беда.

– Беда? Почему вы так говорите?

– Я знаю, что говорю. Это даже не беда, это горе горькое! Самое настоящее наше семейное горе. Что только Вика не делала. Как мы не пытались открыть её сыну глаза. Ведь в результате всё так и вышло. Но для того, чтобы он это понял, потребовалось полжизни, его собственной жизни.

– Вы с Номвиль практически одного возраста?

– Дело не в этом. Вернее не только в этом.

– Если не возраст то, что тогда?

– Как бы вам объяснить. Мадам Номвиль не любила людей. Не то чтобы кого-то конкретно. Она не знала достойных себе и не воспринимала всех в принципе. Постоянно размышляя о своих египетских фараонах, она просто тронулась умом.

– Инга Игоревна, мадам Номвиль – доктор наук.

– Прекрасно, все очень рады! Но я сейчас говорю не о науке. Я о жизни, о семейной жизни. Это же было просто невыносимо. Существовал культ богини Номвиль. А наш мальчик, как под гипнозом, играл в этом спектакле не последнюю роль. И потом эти вещи из древних склепов?

– Из гробниц.

– Да хоть как назовите, смысл один. Какая у этого всего энергетика? Однажды на раскопках они обнаружили саркофаг кошки.

– Кошки?

– Представьте себе, египетский гроб с кошачьей мумией внутри. Номвиль носилась с ним, не выпуская его из рук. Была бы её воля, оставила бы, наверное, себе, на веки вечные. Труп какой-то дремучей кошки. Вот скажите, это нормально?

– Люди науки. Нам не понять.

– Возможно, если бы это нас не касалось. Да, послушайте, ей не нужна была семья. Теперь род Погодиных – Стасовых не продлится.

– Не говорите так. Всё ещё может случиться.

Инга снова закурила и грустно посмотрела на Степана Кузьмича.

– Вы, знаете, был такой период, когда она согласилась.

– Согласилась на что?

– Стать матерью. Но мы с сестрой ей не верили.

– Почему?

– Такие как Номвиль, не меняются. А Владюша так ждал ребенка. Он сразу был уверен, что это будет сын. Имя ему придумал как живому, представляете.

Женщина замолчала. Степан Кузьмич не торопил. Он заметил на стене гостиной портрет красивой дамы преклонных лет, очень похожей на сестер Погодиных-Стасовых.

– Эмилия Францевна не смогла забеременеть?

Инга как-будто не слышала вопроса, подошла ближе к картине, дотронулась до золоченой рамки.

– Это портрет нашей мамы. У Владислава прекрасные художественные способности, как и у деда. От этого ещё горше! Талант.

Инга Игоревна смотрела на картину и глаза её увлажнялись. Степан Кузьмич заметил между портретом и его собеседницей природное сходство. Разрез глаз, особенность взгляда, легкая улыбка, высокий, открытый, аристократический лоб. Ему показалось, что уже не одна Инга Игоревна, а все женщины рода Погодиных-Стасовых выступают против гражданки Номвиль. Неожиданно Инга обернулась и громко произнесла три слова.

– Эмилия Францевна забеременела.

Кошкин не ожидал такого резкого тона, которым была произнесена эта фраза. Перед ним стояла женщина, в которой полыхала тлеющая злоба.

– Не смотрите на меня так. Почему я должна делать вид, что…

– За что вы не можете её простить? И что случилось с ребенком?

– Простить? Да, пусть она горит…

– Инга Игоревна, не стоит.

Она нервно взяла пачку сигарет, но не закурила. Самообладания этой женщине было не занимать.

– Ведь можно было его отпустить.

– Вы имеете в виду Владислава?

– Да. Если бы она тогда оставила его в покое.

– Что случилось с её беременностью?

– Я сейчас понимаю, что она всё спланировала. Мы были участниками для нас написанного сценария. Всё в результате осталось так, как было раньше, всё вернулось на круги своя. Она родила мертвого ребенка.

– Возраст. Что тут поделаешь.

– Ничего. Вы знаете, какое страшное зрелище нас ожидало. Убитый горем отец и не уронившая ни слезинки, выносившая и отдавшая ребенка земле, его абсолютно не страдающая мать.

– Возможно, она просто хорошо держалась. Чужая душа… как говориться. Инга Игоревна, вы никогда не были в доме Номвиль.

Стасова покачала отрицательно головой. Степан Кузьмич сам не знал, почему задал такой вопрос.

– Не к чему, у меня было преимущество – не нужно было придерживаться рамок приличия. Я открыто призирала эту женщину. И мне её не жалко, уж простите.

– Понимаю. Вы сказали, что в коллекции древностей был скелет египетской кошки?

– Мумия. Вот зачем она нормальному человеку?

– А как вы думаете, она могла бы убить человека?

Женщина с удивлением взглянула на сыщика, рассмеялась задорным смехом.

– Как вы себе это представляете?

– Ну, я не знаю. Вариантов может быть множество. Одно очевидно у мадам в золоченом ящике покоились человеческие останки, которые оказались ещё и расчленены.

– Как это?

– Рука отдельно, бедро отдельно, и челюсть с шеей.

– Какая челюсть?

– Нижняя.

– Ужас, какой!

Женщина нервно взялась за пачку сигарет. Потом неожиданно снова расхохоталась.

– Инга Игоревна, что с вами?

Приступ смеха продолжался до тех пор, пока глаза Погодиной не увлажнились от слез.

– Простите. Сама не знаю, что на меня нашло. Знаете, чьи это бедра?

Степан Кузьмич понял, что уточнять, то, что части скелета были обнаружены в единичном, а не в парном комплекте, бессмысленно.

– Нет.

– А я вам скажу, хотите?

Женщина снова рассмеялась, подмигнув сыщику.

– Это её очередной муж никудышный, эфиоп какой-нибудь. На родине никто его и не кинулся. Там этих эфиопов… как грязи. Может он не оправдал её ожиданий? Оставила так на память бедра и челюсти, попугать следующего, чтобы знал своё место.

Глядя на раскрасневшуюся, державшуюся за живот женщину, Кошкин сам еле сдерживался от смеха. Что происходит? Не видит его полковник. Дело с мертвой точки никак не сдвинется, а всем смешно.

– Вы заходите почаще. Я давно уже так не смеялась.

– Инга Игоревна, а если серьезно?

– А если серьезно, наверное, могла, если бы ей это было архи выгодно. Могла и рука бы не дрогнула. И в песочек бы закопала. Это точно в её египетском стиле, а-ля Эмилия Номвиль.

Стасов после случившегося горя стал пить. Одна беда для матери сменилась другой. Когда Виктория Игоревна, наконец, то поняла, что происходит, время было упущено. Она никогда не видела своего сына таким неухоженным, безразличным и потерянным.

А что же его жена? Эмилия Францевна продолжала жить, как ни в чем не бывало, будто это не её ребенок умер, едва успев появиться на свет. Что больше подкосило Стасова? То, что он не стал отцом или бесчувствие самого близкого человека? Тогда талантливый Владислав Стасов написал страшную по своей безысходности картину: выжженное поле, по пепелищу, которого удаляется вдаль человек в светлых одеждах. Больше на картине ничего не было, но, то ли в мазках черно – серой земли и всполохах багрового неба, то ли в излучении теплоты струящихся по плечам волос, уходящего человека, на полотне присутствовала острая, ранящая тоска утраты. Стасов назвал эту картину: «На запад солнца».

Степан Кузьмич шел по заснеженной улице домой, рассуждая о непростых людских судьбах. А может быть Эмилия Францевна просто не позволяла себе быть слабой? Кто знает, что она чувствовала? Или такое горе скрыть невозможно? Допустим, что она изо всех сил держала себя в руках. Но как, же быть с тем, что Францевна продолжала радоваться жизни? Со слов Виктории Стасовой в её окружении стали появляться юные мужчины, с которыми Францевна безмятежно проводила время. Может в каждой шутке есть доля правды. И человек из ящика это…

Кошкин поднялся по лестнице, открыл дверь в квартиру своим ключом. На пороге возникла жена Евдокия.

– Ты как?

– В окно тебя увидела. Смотрю, идешь еле-еле, снежком присыпанный.

– Вот скажи, Дунь, потеряла женщина ребенка…

– Как это потеряла? Где?

Сыщик разглагольствуя, сидел в прихожей на стуле, подавая жене пальто, шапку и принимая тапочки.

– Ну, не совсем потеряла. Можно сказать, она его даже не родила.

– Не доносила?

– Доносила, но родила мертвого.

Дуняша, расчесав мужу волосы, обняла его за плечи и поцеловала в макушку.

– Горе – то, какое.

– Не знаю, Дунь, может, родила нормально, а потом уже ребенок умер.

– Да это ещё страшнее. Ни дай Бог, такое пережить. Бедная женщина.

Степан Кузьмич отправился мыть руки. Может женщина до такой степени не хотеть детей, что смерть собственного ребенка не вывела её из гармоничного равновесия? На кухне уже был сервирован стол к ужину.

– Да как-то не похожа она на бедную.

– Что ты имеешь в виду?

– Ребенок умер, муж запил, а она…

– А что она?

– Нашла себе нового.

Евдокия ловко разрезала фаршированную гречкой, мясным фаршем и грибами курицу. Золотистая корочка, замыкая порционный кусочек, через секунду аппетитно красовалась в тарелке сыщика. Пахло великолепно. Кошкин, потирая руки, любовался блюдом. Листья сочного, зеленого салата завершили идеальную кулинарную композицию.

– Степа, я что-то прослушала, ты говоришь, она нашла…

Степан Кузьмич уже был вне зоны доступа. Он, мурлыча от удовольствия, уплетал содержимое тарелки, прожевав, вернулся в реальность, ответил жене.

– А нашла она себе нового мужа?

– А старый как же?

– Плохо, Дуняш, очень даже плохо.

На десерт ждали свой черед подачи к столу кисель из красной смородины и домашний «сметанник». Зазвонил телефон, работа переместилась из кабинета на дом.

После разговора Степан Кузьмич удобно расположился в кресле и прикрыл глаза. Евдокия, зная эту привычку мужа, убрала мобильный телефон и прикрыла в комнату дверь. Отправившись снова на кухню, она стала придумывать, что приготовит на завтра своему Степушке, изучая ассортимент продуктов в холодильнике.

Был суд. На скамье подсудимых находилась Эмилия Францевна Номвиль. Она дерзко курила длинную сигарету в мундштуке. Периодически Эмилия Францевна вынимала её изо рта и гневно выкрикивала в зал: «Болваны! Уясните себе, я не виновна». Кошкин сидел в первом ряду этого собрания. Номвиль, поджав губы, тыкала в него своей сигаретой и кричала: «Болван! Главный болван!»

Судья стучал молотком и требовал тишины. В зале суда были почему —то одни женщины. Все они выглядели как амазонки. Виктория Стасова с распущенными, всклокоченными волосами, с полным колчаном стрел выступала вперед. Судья, перекрикивая шум собравшихся, обращался к Эмилии Францевне: «Что вы можете сказать в своё оправдание? Зачем вы мумифицировали своего шестого мужа?». Эмилия Францевна, выпил бокал бренди, переключилась на судью. Развернувшись в его сторону, она устремила в него свой мундштук: «Болван! Главный Болван! Всё, всем вам конец».

«Встаньте!» – обратился судья к Кошкину. Степан Кузьмич поднявшись, выступил вперед. «Да, я тут с какого боку?! Я тут вообще причём?» – хотел крикнуть Кошкин. Что вообще происходит? Где прокурор? «Ну, всё, болваны, бегите отсюда, всем вам пришел конец!» – не унималась Эмилия Францевна. «Бейте её!» – кинула клич бабушка Владислава Стасова, и рванула через весь зал к обвиняемой. «Не приближаться ко мне! Чур! Чур! Главная болванка» – завопила Номвиль. В зале суда началась какая-то жуткая вакханалия. Судья двумя руками грохотал своим молоточком, пока тот не рассыпался на мелкие щепочки. Собрав остатки судебного инструмента, он запустил ими в Номвиль. Та, согнувшись в три погибели, неожиданно стала молить о помощи. Процесс становился неуправляемым. Размахивая своей мантией, судья кричал: «Кто болваны? Мы?! За болванов ответите!»

И тут двери суда распахнулись и все замерли. В длинной мантии красного цвета с генеральскими погонами к ним приближался прокурор. Он открыл черную папку и стал громко читать: «Справка дана обвиняемой Номвиль в том, что она, египетская сила, собственноручно убила своего ребенка Ванечку». «Я так и знала!» – кричала бабушка Стасова. «Ой, какие болваны!» – орала Номвиль. «Молчать всем!» – рявкнул судья. Он безостановочно вопил, раскидывая в разные стороны документы: «Пошли вон! Суд удаляется! Болваны, суд окончен».

Степан Кузьмич открыл глаза. В комнате было тихо и темно. «Дуня, Дуняша» – еле слышно позвал Кошкин. В горле пересохло, как будто это он прокричал всё судебное заседание. «Дуня, киселька бы» – доносилось из комнаты. Приснится же такое, на ночь, глядя, египетская сила, им в помощь.

Глава 5

«До тех пор пока имя умершего человека вспоминают и произносят живущие, почивший существует в вечности. «Ведь для тебя это дуновение уст, а для меня это жизнь вечная», – пусть так будет гласить надпись в её гробнице. Фараон – это воплощение солнца в человеке, вечное божественное начало. Вся её нынешняя жизнь была подготовкой к другому бесконечному путешествию.

Миндалевидные глаза, черная, выгнутая бровь, мягкая, прекрасная улыбка. Божественная Хатшепсут разглядывала свое отражение в зеркале. Весь её царский день был расписан по минутам. После утренней ванны с лепестками лилий и роз тело источало тонкий, приятный аромат. Зубной порошок, состоящий из измельченной соли, перца, высушенных растений, приятно пах мятой. Каждое утро после пробуждения ей надлежало быть в ритуальной часовне. Там, где находилась статуя бога Осириса. За ночь от лежащей статуи отпадали руки, ноги и голова. Каждое утро фараон совершал заклинания, и тело бога снова составляли, и оно срасталось в одно целое.

На завтрак ей подадут жареных журавлей, и такой изысканный деликатес для избранных – свежее молоко. Рыбу она не ела, считая её нечистой. Обеденную трапезу Хатшепсут проведет с богами. Вечером на закате, приняв очистительную ванну, женщина-фараон снова посетит Осириса. Она разденет его и уложит спать, простившись до утра, опечатает врата ритуальной часовни.

Хатшепсут открыла свою туалетную шкатулку, в отделениях которой хранились косметические средства. Подвела брови и ресницы сурьмой. Нанося зеленую полоску теней под глазами, произнесла: «Приди, малахит, приди зеленый цвет, приди на глаз гора и изгони серозную жидкость, гной, кровь и слабость зрения». Длинную полоску от носа до виска разрешалось рисовать только божественному фараону и немногим его приближенным. На верхнее веко нанесла шафран. Открыв изящную фаянсовую шкатулочку, напудрила лицо. Изготовленная из морских перламутровых раковин, пудра придавала лицу женщины матовый и мерцающий оттенок. Помада из пчелиного воска и красной глины – последний штрих.

Если после её заклинаний статуя Осириса не оживет и не срастется из разрозненных частей, Египет ждут великие бедствия. В зале для приемов перед фараоном все приклонят головы. Она устала, но не подает вида. Государственные дела – важная часть её жизни. Для того, чтобы принять решение женщина-фараон удалится в специальный кабинет для сна. Затем жрецы растолкуют сон фараона, и ответ будет найден с одобрения богов. Она выйдет на террасу для того, чтобы обращаясь на четыре стороны света благословить коленопреклоненных внизу людей, её подданных. Хатшепсут сделала Египет могучим и процветающим. Она достойна своего великого отца.

Вечером ей подадут густое пиво, сваренное из пшеницы и фиников. В её стране этот напиток варили женщины, и назывался он хек…».

Дуняшу отвлек от чтения древней египетской истории вопль жажды, доносившийся из комнаты. Она вспомнила, что в холодильнике есть бутылочка «Балтики». Оно конечно не из фиников древнего Египта, но холодненькое, темное, с пенной шапочкой именно то, что призывал из темноты проснувшийся муж.

Холодненькая «Балтика» примирила сыщика с действительностью. Давненько он не видел таких ярких и бестолковых снов. Бедные люди, которые каждую ночь любуются такими зрелищами, так и с ума сойти недолго. Он сидел в полумраке торшера и наслаждался жизнью. И тут опять зазвонил телефон. Евдокия застыла на пороге комнаты.

– Да, что ж это такое? Ни днем, ни ночью покоя нет. Отключи его, Степа!

– Не могу.

– Это проблемы звонят.

Степан Кузьмич разглядывая свой мобильный телефон, отрицательно покачал головой.

– Это один хороший человек звонит.

– Так уж и хороший, в такое время. Хорошие люди зубы чистят, и спать собираются.

– Не шуми, Дуняш, я быстренько.

Он бодренько перебрался на кухню. Заблаговременно Степан Кузьмич посетил несколько коллекционеров в городе, потенциально способных приобрести украденные ценности Эмилии Францевны. Допустим, брат этой особы не собирался расставаться со своими древнеегипетскими кошками, ну а тот, кто позаимствовал всё остальное? Не факт, что он был знатоком и любителем эдакой старины. Сейчас Кошкин похвалил себя за предусмотрительность. Звонил весьма почтенный еврей, преклонного возраста, содержащий антикварную лавку. Степан Кузьмич за долгие годы службы неоднократно с ним сталкивался. Старичок был хитер и изобретателен, но жил с законом в ладу, что собственно говоря, сыщику и требовалось.

– Вы как в воду смотрели, Степан Кузьмич. Вчера мне принесли для посмотреть занимательную вещицу.

– Рад вас слышать, Иосиф Исаакович. Это то, о чем мы с вами говорили?

– Абсолютно оно.

– Одну вещицу?

– Почти что так.

– Иосиф Исаакович, а поконкретнее.

Антиквар устроился видимо с комфортом, покашлял, отпил глоточек из чашечки, которой потом тренькнул, ставя её на звонкое блюдце.

– Пожалуйста, одна есть плеточка – занимательная вещица. Так сразу взял её в руку, подумать только, сами фараоны…

– Иосиф Исаакович.

– Да, да, так вот, это раз.

– А два?

– Я ж вам, за, что и говорю, два не всё, два наполовину.

Кошкину всегда было не просто общаться с этим стариком, но что делать такова самобытность еврейского народа.

– И как оно выглядит, это полвторого?

– Прекрасно выглядит, я вам скажу. Чистейший воды алмаз, уникального, исключительного голубого цвета.

– Иосиф Исаакович, вы уверены, что они как-то связаны, две эти…

Степан Кузьмич от волнения не смог охарактеризовать алмаз из полвторого. Не каждый день имеешь дело с голубыми бриллиантами чистой воды.

– Безусловно, из того же собрания, если хотите, коллекции таки.

– Почему, вы так решили?

– Ой, мамочка моя.

Иосиф Исаакович снова затих на секунду, а потом тренькнул чашечкой о блюдце.

– Наш голубой красавец, это есть только часть.

– Чего, Иосиф Исаакович?

– Как чего? Другого целого.

– Кольца, броши, что там ещё бывает из целого?

– Всё не то, что вы, голубчик, банальные мысли. Он часть глаза.

Ночь за окном, остатки зловещего сна, глаз с алмазом внутри, о такой ли старости мечтал милиционер Степа Кошкин. Прикрыв дверь на кухню, сыщик перешел на шепот.

– Откуда такой вывод? Что на это указывает? Где сам глаз и тело?

Кошкина распирало от вопросов, а Иосиф Исаакович хрустел в трубку печеньем, сопровождая действия звоном фарфоровой посуды.

– Так ясно же, где.

Степан Кузьмич чуть не закричал в трубку от возмущения, битый час вокруг да около.

– Где?

– У продавца.

– Иосиф Исаакович, вы договорились о встрече?

– Ну, а я вам за что говорю?

– И этот продавец обещал вам принести глаз.

– Почему глаз? Зачем нам глаз?

Терпению сыщика наступал конец. Он отставил телефон от уха, отдышался.

– Если не глаз, то что? Вы можете ответить нормально, четко и ясно, без всяких лишних слов!

– Пожалуйста, какие нервы?

– Слушаю.

– Тело, голову от тела, то место, где таки встанет эта глазница, которую просто варварским образом выковыряли вон.

– Вам принесут какую-то статую?

– Ну, что принесут, на то и будем посмотреть.

– Иосиф Исаакович, я давно вас знаю, вы же предполагаете, что это будет?

– Я скажу другое, я предполагаю, что это могло бы быть.

Степан Кузьмич молчал, включив телефон на громкую связь, подперев голову руками, он смотрел в загадочную черноту трубки с нарастающей тревогой.

– Алло, Степан Кузьмич, слушайте сюда?

– Весь внимание.

– Вы даже не поверите, за, что я вам говорю. Это Птах.

Кошкина душил нервный хохот. Он перевел телефон в обычный режим и сделал вид, что практически не удивился.

– Птах, какая прелесть.

– Да, вы правы, милейший, но это больше, чем просто прелесть. Таки, да – бог древнего Египта, сотворивший всё. Блюститель правды и порядка, живых и мертвых… это вам не кот чихнул.

Евдокия застала мужа, лежащего лицом вниз на кухонном столе. Плечи его содрогались. Из телефона как ручеек журчал голос Иосифа Исааковича. Наклонившись, она прошептала: «Степа, ну её, эту работу, пойдем спать. Не расстраивайся, всё наладится». Кошкин кивнул, от приступа смеха у него уже болел живот, но он никак не мог успокоиться.

Завтра ему предстояло увидеть глазницу, алмаз, а может и самого египетского бога Птаха.

Иван постепенно стал привыкать к новой реальности своего существования. Ему так хотелось расспросить обо всём этого загадочного пожилого человека, который спас его, и принял, как родного сына. Кто он? Вернее кем был до того, как стал архиереем? Ваня понял из короткого разговора, что в молодые годы старик жил на Святой Горе Афон в монастыре Святого Пантелеимона. Как – то странно он сказал, подвязался. Почему этот человек стал монахом? В миру он имел другое имя, и Иван почему-то не решился спросить, какое. Может быть потому, что это было, не так важно, вернее сказать, совсем уже не важно.

Ваня думал, каким образом, однажды, по какой-то причине молодой человек ушел в поисках Бога на Святую Гору? Или может быть ушел оттого, что Господь его прежде позвал? То, что перед ним был необычный человек, Иван уже не сомневался. Он убеждался в этом ежедневно.

На днях молодой человек с маленькой, рыжеволосой девочкой, принесли в картонной коробке щенка. Девочка плакала и просила воскресить её пострадавшего под колесами автомобиля несчастного, умирающего друга. Мужчина, тихо извиняясь, переминался с ноги на ногу. В ветеринарной клинике им предложили Бусинку, так звали собаку, усыпить. Старчик достал из коробочки окровавленное, безжизненное тельце животного. Иван подумал, что, вероятно, в результате наезда у неё был перебит позвоночник. Бусинка перестала хрипеть. Лапки собаки свисали, точно тряпочки. Старичок прикрыл глаза и поднес её очень близко к лицу. Постоял так минуту, а потом положил на небольшую скамеечку. Повернувшись к девочке, тепло улыбнулся.

– Ну, будет.

Девочка точно очнулась. Схватив маленькими ручками ткань подрясника батюшки, она уткнулась в него лицом.

– Пожалуйста, дедушка, родненький, очень, очень прошу! Я всегда буду слушаться, честно, честно, полечи её!

Он взял маленькие детские ручки в свои сухие ладошки, поцеловал девочку в рыжую макушечку.

– Будет, милая, молитвы знаешь?

Старичок погладил малышку по голове, вытер капельки слез со щечек. Девочка серьезно посмотрела на старца и закивала головой.

– Да, дедушка, знаю «Отче наш».

– Вот и умница. Вот и молодец. Давай, Глашенька, мы сейчас с тобой помолимся. Ты тут, а я к себе пойду.

Всё это происходило в той комнате, в которой находился Иван. Мужчина, сняв шапку, застыл, облокотившись о стену. Маленькая девочка, опустившись на колени около умирающей собаки, всхлипывала и причитала. Прошло полчаса. Ничего не случилось. В тишине, которая воцарилась и стала будто ощутима, как воздух, секундами звучали часы. За окном наступали сумерки, но никто из присутствующих в комнате, как заговоренный, не мог пошевелиться. Маленькая девочка с такой детской, безграничной верой шептала слова неизвестной Ивану молитвы, что ему привиделось, будто бездыханное тело собаки пошевелило хвостом.

«Папа, папочка, смотри, она ожила!», Глаша подбежала к отцу и потянула его к скамеечке. «Бедная девочка», – подумал тогда Иван, наблюдая происходящее. Он закрыл глаза и снова лег на подушку. Как они не мечтали, чуда не свершилось. Чудес вообще не бывает. И вдруг, как-будто опровергая его умозаключения, Бусинка еле слышно всхлипнула и заскулила. Старичок, показался в дверном проеме, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Иван уже знал, что после того как тот молится, стоя на коленях, походка его становится неуверенной. Девочка подбежала к нему, обняла с высоты своего роста, за колени, поцеловала его одежду и тихо прошептала: «Я знала, я знала, спасибо, родненький! Спасибо от нас от всех, и от меня, и от папы, и от Буси!»

Они подошли к скамеечке, где лежало животное. Старчик положил руку собаке на голову, точно хотел погладить её. На этот раз не оставалось сомнений, Бусинка зашевелила лапками и забила маленьким хвостиком по скамейке. Живое существо приветствовало своего спасителя. Старичок перенес её обратно в коробку, обратился к девочке: «Дай мне, Глашенька, два обета». Девочка быстро, быстро закивала головой и серьезно произнесла: «Даю, дедушка, даю, родненький, даю, сколько ты хочешь!» Отец девочки, наконец – то пришедший в себя, обратился к малышке: «Надо говорить Владыка, доченька, как я тебя учил?» Глаша кивнула отцу, подошла к старчику и очень серьезно на него посмотрела.

– Честно – причестно, Владыка – дедушка, я даю тебе два обета.

– Тогда слушай, девочка и запоминай крепко. Первое, ты никогда и никому не расскажешь о том, что здесь произошло.

– Никому, никому?

Старичок отрицательно покачал головой.

– Ты же хочешь, чтобы Бусинка поправилась?

Глаша вздохнув, кивнула, посмотрела на отца, который ответно пожал плечами. Что поделаешь, обет есть обет, дело серьезное.

– Это раз, запомнила?

– Да, а другое?

– Выучишь «Символ веры».

– Ещё одну молитву, но она такая длинная?

Девочка посмотрела на собачку, тихо посапывающую в коробке, которую держал отец, и снова обняла старичка за колени.

– Выучу, дедушка – Владыка, выучу, клянусь тебе сердцем.

Мужчина, в почтительном поклоне склонился перед старчиком. А дедушка – Владыка крестообразно дотронулся своей сухенькой ладошкой до его головы, потом, наклонившись к Глаше, перекрестил и её, благословляя.

Оставшись один, Иван лежал и думал о том, почему нельзя поступить таким же образом и с человеком? Какая разница, чей организм пострадал? Положил бы ему руку на голову и всё, вставай Ваня и иди восвояси. А потом представил, как если бы это вдруг произошло и так отчего-то горько стало. А куда идти – то? И сам себе ответил: «Некуда».

Старичок, проводив гостей, вернулся, убрал скамеечку, повернулся к Ивану.

– Можно, Ванюшка, так и с человеком поступить. На всё Божья воля.

– А я что? Я ничего.

– Ноги починим, Ванюша, а куда пойдешь? Идти – то, пади некуда?

У Ивана всё обмерло внутри. Он что, этот дед, мысли его читает? Или они, мысли эти Ванькины, у него на лбу написаны?

– Сейчас вечерять, сынок, будем. Проголодался, небось?

– Есть немного. А что такое «Символ веры»?

Иван лежал, облокотившись на подушки. Старчик выпрямился, точно струнка и тоненько запел: «Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым». Ивану показалось, что он знает эти слова истины, тихо-тихо ангельским прикосновением проникающие в глубину сознания. Ему тоже захотелось встать, выпрямиться стрункой и объединиться с этим удивительным стариком, который неспроста оказался в тот страшный час его жизни рядом.

На ужин у них был отварной картофель в кожуре, что называется «в мундире» и соленые белые грузди. Грибы старичок не ел. Картошку маслом не поливал, как это делал Иван. Он придерживал картофелинку в руке тряпочкой и очищал её постепенно, будто яйцо, сваренное всмятку.

– Ничего вкуснее, Ванюша, не знаю. Я когда в Оптиной подвязался. Это монастырь такой «Оптина пустынь». Ну что ты, Ваня, так на меня смотришь? Я за свои сто лет во многих святых местах побывал. А над Оптиной, сынок, даже из космоса свечение стоит. Благодать такая. Так вот, голодно было, а на праздники картошечки наварим, красота, рассыпчатая, горяченькая.

– И в Иерусалиме были?

– Нет, Ванюша, там не был. Не сподобил Господь.

Старичок обтер руки тряпочкой, прикрыл глаза, перекрестился.

– Вот ты, сынок, поедешь, поклон от меня положи.

Иван хотел было сказать, что это навряд ли. Что даже если кости срастутся и всё обойдется, какой ему там Иерусалим? Но посмотрев в синие, небесные глаза собеседника спорить, не стал.

– И сюда ко мне приезжай. Да не один… Ванечку маленького привози, ангелочка нашего. Смотри, я ждать буду.

Старчик прикрыл глаза и замолчал. Иван не стал его беспокоить и переспрашивать.

– Я, Ванюшка, на Корфу был, у Спиридона Тримифунтского. Он каждую ночь по всему белому свету путешествует.

– Как это?

– Да вот так, по небу, невидимо. Утром открывают раку с мощами святого, а тапочки на нём все изношенные. А то и того пуще, в тине. Смотря, где ходил, кому помогал.

– И что ему потом новые приносят?

– И с новыми через ночь такая же история.

– Не может быть.

– Ну, может, не может, а так оно есть.

Иван ел вареный картофель, сдобренный ароматным, подсолнечным маслом, присыпанный тонкими луковыми кольцами. Соленые грузди сочные, хрустящие как нельзя лучше подходили к такой скромной трапезе. Старчик затих, наклонив набок убеленную сединой голову, задремал. «Эх, дедушка – Владыка», – подумал Иван: «Починил бы ты мне, как тому песику, ноги. Никуда я от тебя уже не денусь. Хоть со стола бы прибрал, да за картошкой твоей любимой сходил». Он посмотрел на улыбающегося во сне старичка, затем на лик Спасителя, освещенный потухающей лампадкой и неожиданно для себя, первый раз в жизни, с волнением и надеждой перекрестился.