Текст книги "Закон бабочки"

Юбилей профессора

Мединститут. На кафедре офтальмологии празднуют юбилей любимого профессора. Студенты приготовили сюрприз: красочную стенгазету и фотографию-коллаж: огромный человеческий глаз, а внутри зрачка – фотография профессора. Красиво, умно и со вкусом. Растроганый, профессор берёт ответное слово, благодарит студентов, и напоминает:

– Спасибо, дорогие ученики! Вы несказанно меня порадовали. Особенно фотографией. Но не забывайте, что у моего друга, профессора-гинеколога, тоже скоро юбилей…

Сны о загранице

Я всё про заграницу.

Про то, как все попасть туда стараются. Всё это от незнания! Вы вот, например, знаете, что всякая заграница на картинке в сто раз лучше смотрится, чем на самом деле? А главное – ностальгия. Страшное дело! Я всё это на себе испытала, потому и говорю. И обхожусь теперь без путёвок. Зато везде была: в Китае, Франции, Алжире. Во сне, конечно. А что? Мне нравится. «Клуб кинопутешествий» вечером посмотрю, журнал «Вокруг света» полистаю, закрыла глаза – и полетела!

Одного не пойму: почему во всех этих странах я всяким паскудством занимаюсь? С чего мне приспичило в Лондоне, на берегу матушки-Темзы семечками торговать? Уселась с мешком прямо на мосту. И что интересно: по-английски ни бум-бум, а туда же:»Ледиз энд джентльменз, плиз вам семечек!» И холодно мне, и стыдно перед англичанами – семечки-то у меня грязные, мусор один, у меня кот на них всю зиму спал, – а остановиться не могу. «Плиз вам семечек!» Так всю ночь прокукарекала, пока мешок не продала. А в Париже?

Зашла, помню, в магазин. А там платьев понавешано! И все с приветом. Одно – крапивный мешок. Это для любителей острых ощущений. Другое – ещё лучше. Тонкое, прямое, всё насквозь светится, а на пупе огромный глаз нарисован. И подмигивает. Крапивный мешок, думаю, я и сама свяжу на досуге. От козы Машки сколько крапивы остаётся?

А вот с глазом на пупе – этого у нас в Покрове точно нету. Как мигну глазом – все женихи мои! Но если по-английски я хоть одну фразу выучила – плиз вам семечек-то по-французски и этого не знаю. Объясняла, как могла, пальцем тыкала и в результате купила лыжный костюм нашей же, покровской швейной фабрики. В палец толщиной, с начёсом и на манжетах. И вот иду я с этим костюмом и реву на весь Париж.

А всё ж один раз я действительно за границей была. Ещё по комсомольской путёвке в Югославию ездила. Тогда меняли на всю поездку тридцать рублей. Хитро это было придумано! Это чтобы ходил человек по загранице и страдал. Чтоб слюной исходил возле ресторанов. Чтоб в музее не на картины чуждых художников пялился, а думал, куда ему последний динар потратить: то ли пива попить, то ли в туалет сходить. А нечего вдали от родины жизни радоваться! Да только не придумалось ещё такого закона, чтоб наш человек трижды его не обошёл. Мы всё с себя попродавали! Умельцы умудрялись гостиничные полотенца на рынке толкать. Другие с собой привезли ложки-матрёшки, икру, сигареты. У одного комсомольца были ржавые часы, которые, если их потрясти хорошенько, тикали минут десять. И вот стоял он на рынке и тряс часами. Главной задачей было – смыться после продажи, пока они ещё тикают. Пока тикают – тикать!

И я туда же.

Не успела день в Белграде прожить, как попалась на гнилую удочку коммерции. Была у меня в гардеробе единственная юбка, но зато замечательная: тонкая, ажурная, оборки в три ряда! Я сама её из простых катушечных ниток связала. И сразу заметила, что второй такой юбки во всём Белграде нет, потому что все на меня оглядываются и пальцем показывают. А в универмаге цыганка пристала: продай да продай юбку! И предлагает хорошие деньги: триста динаров. Это три рубля по-нашему. Я бы рада отдать, да как же я без юбки-то останусь? Она и говорит: добрэ, дам я тебе сто динаров и впридачу куплю джинсовую юбку, в ней и пойдёшь по холодку. Зашли в примерочную. Я юбку сняла, отдала, а цыганка пошла за юбкой.

И – пропала! И вот стою я в примерочной час, стою два и вижу, что магазин закрывается и мне предлагают освободить помещение. Я погоревала, конечно, да только думаю: ну и что? Мы всю жизнь без штанов но в шляпе. Не привыкать! Блузка есть на мне? Есть! И, главное, комбинашка красивая. Праздничная. В ней ещё мама замуж выходила. Я поясок кожаный из сумочки достала, подпоясалась, и, как ни в чём не бывало, вышла на улицу.

Смотрю – никто и внимания не обращает. Как будто у них так положено, чтобы дама в одном белье по городу расхаживала.

А, между тем, устала. Денегто на автобус нет.

Добрела до какойто площади, прислонилась к фонарному столбу и стою, платочком обмахиваюсь. По сторонам огляделась – вижу, у других фонарей тоже девушки стоят, и, что интересно, одеты точно как я. Тоже в одном бельишке. Чудно! И вот стою себе под фонарём, отдыхаю, смотрю – подходят ко мне двое. Один – жирный такой господин, седой и в белых штанах. Другой – молоденький и чернявый. Руку мне жмут, улыбаются. Ну, я ж не дикарка какая-нибудь. Тоже улыбаюсь, знакомлюсь – Люся, мол. Но ведут они себя загадочно. Мне смешно. Старый всё молчит и щёки надувает, квасится, а молодой трещит без умолку. Я ничего не пойму и только слышу два знакомых слова. Одно – динары, а другое – интересное такое слово, которое на всех языках звучит одинаково. И вот, когда у меня в голове эти слова соединились – вот тогда я всё и поняла! Аж вспотела сразу. Сказать-то ничего не могу, потею от возмущения, а старый, между тем, одной ручкой молодому сто динаров отдаёт, а другой по комбинашке меня оглаживает. Маминой! Тут я уж не выдержала и как заору! «Ах ты, – ору, – скотина старая! Думаешь, раз я, простая советская учительница, стою без гроша под фонарём в одной комбинашке, так меня за сто динаров купить можно?!» Меня цена тоже возмутила. И – хрясь ему по физиономии. Это я, конечно, не подумала. У них, оказывается, не положено, чтобы дамы своих клиентов почём зря по роже колотили. Это мне чернявый объяснил, когда догнал в подворотне.

Разозлилась я – не передать! Мне уж плевать, что я в одной комбинашке и с фонарём под глазом. Я уж и туфли сняла до кучи. Шлёпаю босыми пятками по Белграду и почём зря заграницу эту проклятую крою. Чтоб так издеваться над человеком! Чтоб за сиротское своё жалование, за свои же кровные денежки, которые пять лет копила, такой позор принимать! Иностранцы поганые.

И так мне сразу домой захотелось!

Так вспомнилась мне и хатка моя кособокая, и палисадничек малиновый, и ребятушки-поросятушки, которых я на чужих людей бросила. И так проняла меня эта самая ностальгия! До соплей. Ой, хоть криком кричи, хоть волком вой посреди Белграда – домой хочу!

Вот вам и заграница.

Это на картинке красиво, а как попробуешь… Так что я сама туда ни ногой и вам не советую. Мне во сне путешествовать гораздо больше нравится. И что интересно – во сне не мучает ностальгия. Жаль только, что вместо того, чтобы по музеям ходить, я там всяким паскудством занимаюсь. А почему? Кто знает…

Жертва перестройки

Хватит глядеть на заграницу! Хватит им завидовать!

Особенно дамам тамошним. Я их – жалею!

Неприспособленные они. Случись что – вымрут в одночасье, как мамонты.

Ну что они могут, эти изнеженные мисс или фройляйн?

Кредитные карточки вынимать да розовым пальчиком на кнопочки давить? Это все умеют. А ты попробуй жить, ежедневно решая: где взять деньги и что на них купить? где достать продукты и как похудеть? Как одновременно стоять в трёх очередях и при этом числиться на работе?

Я бы посмотрела, как какая-нибудь мадемуазель с Монмартра приспособилась к нашей действительности. Взять бы её просто для интереса, запихнуть в автобус, когда народ, как чумной, с работы ломится, сетку с помидорами второй свежести на шляпу ей поставить да поддать сзади, чтоб лучше утрамбовалась. Ну, и что от вашей парижанки останется, кроме шляпки?

А что они умеют?

Спросите итальянскую синьору: она хоть пару варежек для своего синьора свяжет? Остановите американочку где-нибудь в Нью-Йорке, в районе сорок шестой улицы, и спросите: скажи-ка, миссис, как сварить сыр в домашних условиях, если из продуктов у тебя только соль, а до ближайшего супермаркета сто километров? Представляю, что она ответит…

А взять английскую леди?

Она, может, трижды леди, и газон у неё двести лет в одно и то же время подстригается, и она знает, как один бифштекс тремя вилочками кушать, но спросите её: как из старых кальсон своего сэра сшить себе новую юбку? Как подушку постирать и пылесосом её высушить? Как тем же пылесосом одновременно размораживать холодильник, сушить дочке волосы и комаров с потолка собирать? Тут главное дырки не перепутать – под какую дочкину голову совать, а под какую – комара. Я думаю, что весь какой-нибудь Берн или Цюрих обойди – не дознаешься, как из жидкой и кислой, трижды разбавленной сметаны за одну всего ночь сделать густую и вкусную?

А я – знаю.

Потому как я не просто женщина. Я – продукт длительной селекции, результат многочисленных опытов. Надо мной, как над мухой-дрозофиллой, семьдесят лет экспериментировали и вывели такую породу женщин, что нас хоть на Луну без скафандра, хоть на дно морское без батискафа – выживем! И не просто выживем, а уют наведём, клопов-тараканов повыведем и через час у нас в кастрюльке забулькает. Я на мужчин наших смотрю и удивляюсь: с такими женщинами реформы завалить? Да вы, любезные, в самом начале, как перестройку эту затеяли, объяснили бы, что надо перестроить и как. И шли бы себе пиво пить, честное слово, больше толку было бы. Не зря говорят, что рыба гниёт с головы. А баба – с мужика.

Ну ладно, у себя мы как-нибудь разберёмся.

А вот подруг зарубежных спасать надо. Им, представьте, не разрешают вволю, как мужчинам, работать! Разве у нас так? У нас, пожалуйста, хочешь – работай, не хочешь – всё равно работай. Но это не значит, что у нас ограничена свобода выбора. Свободу нам дали давно, когда объяснили, что свобода – это осознанная необходимость. Осознай, что это необходимо: дневная смена на работе, вечерняя – дома, ещё ночная вахта с мужем – и свободна! И, впихнувшись в раздутое брюхо автобуса, стоя на одной ноге, и то чужой, судорожно вцепившись в уплывающую от тебя сумку, ты задохнёшься от свободы, потому что поймёшь, как это необходимо!

Разве выдержат это худосочные леди?

Неприспособленные! Как я утром из дому выхожу? У меня всё продумано. Юбка такой длины и ширины, чтоб, с одной стороны, на хвост не наступили, с другой – чтоб ногу на подножку было удобно задрать. Пуговицы проволокой прикручены, шляпа – на тесёмке, очки – на цепочке. Взгляд – соответствующий. Мне ж приятно сознавать, что ничем меня не возьмёшь. Ни лаской, ни грубостью. Ни ценами, ни дефицитом, ни суверенитетом – ничем. Меня государство и так и эдак на зуб пробует, на прочность ломает, и ничего. Живу.

За себя я не боюсь.

А вот зарубежным подругам сочуствую. И очень их жалею. Объяснить им всё надо. И помочь – немедленно.

Зарисовки с натуры

Записная книжка для автора – то же, что блокнот для художника. Простой выход на базар дарит уйму впечатлений: чей-то взгляд, случайно услышанная фраза, подсмотренная сценка, и даже грубый толчок способны пробудить фантазию. Всё это собираешь и складываешь на всякий случай. Авось пригодится. Откроешь однажды старую, потрёпанную, замусленную по сумкам и карманам книжку, глянешь – а там чего только нет! Приметы времени стираются довольно быстро, – а ведь когда-то было неотъемлимой частью повседневности. Мы в этом жили, этим дышали, от этого страдали, над этим смеялись. Эти зарисовки я начала в 1993 году. Большинство из них переросло в рассказы, привожу только те, что так и остались миниатюрами.

Рынок, рынок!

Только и слышишь со всех сторон. А кто б объяснил, – чем отличается рынок от базара? Поясняю: базар – это частное дело гражданина. В отличие от рынка, в который мы попёрли внезапно всей державой без подготовки и не в базарный день.

– Аукцион недвижимости! Продаётся лагерь!

– Пионерский или социалистический?

– А вам какой надо?

– Яйца Фаберже! Яйца Фаберже! Настоящие! Подлинные.!

– Свежие?

– Свежие!

– Где вы видели воровство? – оправдывался пойманный с по-личными карманник. – Это не воровство! Это первоначальное накопление капитала!

Спросить, как жить дальше – не у кого.

Исчезли даже будки справочных бюро. Поэтому, если повезёт увидеть ларёк, отдалённо напоминающий справочный, бросаешься к нему с криком радости:

– Наконец-то! Девушка, это справочное бюро?

– У нас все справки платные.

– Согласен. Но это, кроме шуток, – справочное бюро?

– Да. С вас две тысячи.

– За что?!

– Я же предупредила: у нас все справки платные!

Реклама не даёт покоя.

Реклама действует сильнее слабительного.

А они удивляются, что во время демонстрации рекламных роликов увеличивается расход воды и электроэнергии.

– Сжигатель жира! Жир сгорает на вас, а не на сковородке!

Реклама – это когда нет денег, нельзя и не хочется, – а купишь. Реклама – это когда двухлетний карапуз теребит за подол свою маму:

– Мам, ну купи ты мне этот олбит бес сахала!

Вся страна превращается в Думу.

Никто не работает. Все думают. Одни думают, что работают.

Другие работают, но не думают. Третьи не работают, но думают, как бы так пойти и поработать. Если страна и входит в рынок, то разве что в Птичий.

Помятый гражданин стоит возле детского манежа, в котором пищат лохматые щенки всех цветов и оттенков.

– Продаются щенки лайки! Всех пород! С родословной!

– А какие есть?

– А вам какую надо?

– Нет, вы скажите, какие есть!

– Ыы сначала скажите, какую надо!

– Самоедскую!

– Вот.

– Европейская?

– Вот.

– А сибирская?

– Пожалуйста!

– А карелофинская?

– Да вот же!

– Извините, вы только что предъявили этого щенка как лайку породы самоедская!

– Сам ты рожа самоедская! Не морочь голову! Сначала реши, какая лайка тебе нужна – а потом спрашивай!

И не говорите, что правительство не знает дорогу к рынку.

Знает. Только стесняется сказать. А мы стесняемся спросить. Национальный характер такой. Застенчивый. И всё же многие пытаются эту дорогу объяснить, только объяснения напоминают рассуждения некой фольклорной бабуси, у которой спросили, не знает ли она, как пройти в Ивановку.

– Знаю, милый, знаю. Как не знать? Видишь, во – он там, за полем, Дыркин лес? И тёмен же! Опасен. Только надо весь его пройти. Потом увидишь снова поле, пройдёшь его, потом река, болото и омут чёрная грязь. И только потом увидишь высокую гору, а на ней деревня. Только ты, милый, туда не ходи. Это Семёновка. А Ивановка – совсем в другой стороне.

Нигде не кипит так народная жизнь, как в транспорте.

Нигде не развивается так чувство локтя, колена, бедра и ягодиц! Вот где можно воспарить не только духом, но и телом. Причём не обязательно своим. Вот где открывается второе дыхание и раскрывается третий глаз, появляется четвёртое измерение, ощущается пятая точка и расцветает шестое чувство, в просторечье именуемое чувством юмора.

– Водитель, водитель! – кричала черноокая кондукторша в одном из южных городков. – Ты что, тронулся? Подожди! У меня пассажир в заднем проходе застрял!

«Граждане пассажиры! – верещало радио в разбитом и загаженном по самые окна вагоне электрички. – Соблюдайте чистоту и порядок! За нарушение – штраф!» Услышав это, один из пассажиров смачно выругался.

– Не ругайтесь матом! – предупредили его.

– Где вы видели мат? – вступился за матершинника представитель вагонной общественности. – Это он для связки слов так сказал.

Троллейбус нервно тащится по неровной брусчатке столичного предместья.

На лицах пассажиров усталость и раздражение. Водитель или неопытен или просто зол сегодня: без всякой надобности он резко тормозит и так же резко дёргает вагон. Пассажиры, как марионетки на ниточках, устало мотаются из стороны в сторону. Обстановка накаляется, и одна из пассажирок, не выдержав, кричит:

– Да что ж это такое, водитель? Вы что тут, баранов везёте?

Водитель, в микрофон, спокойно:

– Кто зайдёт – того и везу.

– Газеты и журналы! Покупайте газеты и журналы! – молоденькая продавщица продвигается между пассажирами, стоящими в проходе электрички. – Комсомолка! Работница! Спид-инфо!

– Девушка, а у вас СПИД свежий?

– Вчерашний!

Народ вообще заботлив и милосерден в транспорте, как нигде.

В автобус входит немолодой аккуратно одетый мужчина с маленьким рюкзачком за плечами. Осторожно сняв рюкзачок, он ставит его на пол и лезет в карман за кошельком. В этот момент автобус, радостно фыркнув, дёргает изо всех своих лошадиных сил.

Мужчина не успевает схватиться за поручень и с размаху садится на рюкзачок. Гримаса муки и отчаяния искажает его простое доброе лицо. Наблюдавшие эту сцену пассажиры сочувственно завздыхали, и кто-то участливо спросил:

– Что у вас там, гражданин? Наверно, яйца?

– Нет, – ответил мужчина. – Гвозди!

Наверно, в России одна я любила очереди. Не потому, что нравилось часами топтаться на одном месте, а потому что именно в очередях наблюдался поистине шекспировский размах страстей – от братской любви до лютой ненависти. В результате многолетних наблюдений я написала монолог «Право на очередь», с которым получила Гран-при Международного конкурса юмора «Подмосковье-91», миниатюру «Чехову и не снилось», за которую получила диплом и утюг за победу в конкурсе Клуба потребителей газеты «Комсомольская правда», а затем написала серию коротких юморесок под общим названием «Магазин».

Верёвочка

На площади перед баней торгуют «с колес» куриными яйцами.

Народ хватает по три решетки. В баню вбегает потный мужчина в распахнутой дубленке. Он беспомощно оглядывается по сторонам и обращается к кассирше:

– Девушка, дайте мне веревочку!

– Какую?

– Любую. Мне только яйца перевязать!

Чехову и не снилось

В конце восьмидесятых мы с подругой приехали в Таганрог на курсы повышения квалификации преподавателей музыки. Поселились в общежитии, сдали документы и отправились за покупками.

Обежав пол-города и не найдя в нём ни чая, ни сахара, ни кофе, мы впали в полное уныние. Как можно представить жизнь без этого? Местные жители получали всё по талонам, а мы входили в разряд бесталонных, хоть и не бесталанных приезжих. Если учесть, что вода в городе так же была большим дефицитом, то жизнь нам представилась совсем чёрной, что подтверждали немытые с утра руки… Решили поехать на рынок. Мы тряслись в пустом троллейбусе, без всякого энтузиазма глядя по сторонам. И вдруг подруга вскрикнула: «Смотри: Чай! Сахар! Кофе!» Мимо проплывала роскошная вывеска с написанными крупно желанными словами. В неописуемом волнении мы соскочили с мест, дождались остановки, и, сшибая прохожих, понеслись назад. Добежали, и, задыхаясь от возбуждения, прочли:

«ЧАЙ. САХАР. КОФЕ и другие колониальные продукты.

Музей «ЛАВКА ЧЕХОВА»

Не съедим – так хоть посмотрим, – решили мы. Купили билеты, осмотрели экспозицию и, облизнувшись на красивые коробки, вернулись в общежитие. С тех пор я неоднократно предлагала подруге пойти пошарить насчёт сладкого, но она всякий раз любовно посылал меня: а ну тебя в музей.

Зарисовка четвёртая: в больнице
Вечно живые

Я лежала в кардиологической клинике г. Владимира.

Больница – не самое веселое место. Но не терять же даром время? Я учила английский и писала юмористические рассказы.

Как раз в эти дни проходили выборы в Государственную Думу. В соответствии с законом о выборах РФ, к нам в отделение пришли представители избиркома. Составили списки. Раздали бюллетени. За процедурой выборов наблюдала выздоравливающая – въедливая старушонка, предъявившая мандат наблюдателя от Компартии.

Выборы закончены. Председатель комиссии оглядывает зал:

– Ну что, товарищи, все проголосовали?

– Все… – нестройным хором тянем мы.

– А вот и не все! – возражает старушка. – Реанимация не голосовала.

– Может, не стоит? – засомневался избиркомовец.

– Еще чего! – отрезала старая коммунистка. – Пока живые – пусть голосуют!

Утро в больнице

Утро в неврологическом отделении.

Ночь была трудной: многие больные затяжелели, поступили новые. Молоденькая медсестра, похожая на колокольчик в своём туго перетянутом белом халатике, делает утренние инъекции. Даже бессонная ночь не способна испортить прелесть юного лица, и, ожидающие очереди больные невольно любуются ею.

Шаркая тапочками, в процедурную вползает очередной пациент. Новенький. С трудом разогнувшись от скрутившей поясницу боли, он поднимает глаза на медсестру и, крякнув от неожиданности – красота-то какая! – протягивает листок с назначением. Прочитав листок, медсестра кивает на кушетку:

– Больной, ложитесь.

– Куда?

– На живот.

– На чей?!