Текст книги "Закон бабочки"

На приёме у диетолога

С трудом отдышавшись от переноса собственных килограммов, в кресло усаживается внушительных размеров дама и начинает жалобы:

– Доктор, помогите! Что мне делать? Я набираю вес. Я не могу отказаться от сладкого. Я сахар ем – ложками!

– Ложками? хм… тяжёлый случай. А вы попробуйте – вилками…

В клубе кожевников

В зрительном зале клуба кожевников было мрачно и сыро, и как-будто накурено, хотя никто не курил. От свежевымытых досок деревянного пола тянуло дождиком. Зрители сидели в пальто и шубах и многие, не боясь простуды, сняли шапки.

Наконец на сцене возник режиссёр.

– Друзья мои! – с жаром начал он. – Наш театр далёк от развлечения. От созерцания. Пустого времяпрепровождения.

Мы предлагаем вам спектакль-диалог, спектакль-размышление. Не только нравственные проблемы, но и реальная жизнь, повседневность – да, друзья мои! – голос режиссёра поднялся на высшую ступеньку пафоса – Жизнь, настоящая жизнь!

Конфликтные ситуации, замешанные на повседневности и пропущенные через призму высокого искусства стали содержанием нашего спектакля, в котором немалую роль играет голос зрителя.

Он вытер сопревшую лысину, поправил очки и продолжил:

– Спектакль не прост по форме. Экспериментален. Частые обращения героев к зрителям – по сути приглашения к диалогу, который, мы надеемся, возникнет по окончании спектакля. Пьеса задевает за живое. У нас были случаи – режиссёр доверительно улыбнулся – когда дискуссия возникала не после! – внушительная пауза и поднятый указательный палец подчёркивали важность момента – а во время спектакля.

Зал ошарашено молчал. Где-то в посёлке тоскливо взвыла собака, а в фойе прогремела ведром уборщица.

– Это что ж, – спросил, наконец, самый смелый из зрителей, молодожён Витька Жуков, – по ходу действия говорить разрешается?

Витька первый раз был на людях с молодой женой и потому вёл себя нахально.

– Ну, говорить – режиссер сложил на животе пухлые ручки и ласково улыбнулся, – может, не стоит, но, если во время представления возникнет стихийный диалог о реальных ценностях жизни – мы будем его только приветствовать. За дело, друзья!

Режиссёр принял аванс в виде вежливых аплодисментов, раскланялся и исчез за кулисами.

С первых же реплик стало ясно, как глубоко и тайно влюблён рационализатор Саша в красавицу Валю. Она собирается замуж за начальника, который на корню губит рацпредложения и занимается приписками. Видя наплевательское отношения начальства к научно-техническому прогрессу, Валя разочаровывается в нём и возвращает ключи от квартиры и машины, которую начала уже понемногу водить.

Зрители вежливо слушали, а один раз даже засмеялись, когда Валя, в порыве негодования, подошла к окну и с шумом его распахнула. Это символизировало порыв к новому, но… подоконник предательски зашатался, стенка скособочилась и Вале пришлось, рискуя жизнью, подпереть её плечом, пока с той стороны декорацию не подперли отнятой у уборщицы шваброй. В ответ на протестующий вопль уборщицы послышался угрожающий шип режиссёра – и спектакль покатил по накатанным рельсам.

Ударной сценой была финальная, происходившая в квартире начальника, куда Валя пригласила голодного Сашу, чтобы по-матерински его накормить и ободрить. Чемодан с Валиными вещами и стопка книг ожидали у выхода.

Героиня достала из холодильника каральку краковской колбасы и хрустальную салатницу, полную свежевымытых, в искринках изморози, овощей. Зрители вытянули шеи, разглядывая плоды невиданого деселе разноцветного перца, огурцы и помидоры.

– Настоящие! – ахнули в первом ряду.

– Сами вы настоящие. Муляжи. – прошипели во втором.

В холодном воздухе по-весеннему запахло огурцами.

– Я же сказал – настоящие! – обрадовались в первом.

Внимание зрителей сосредоточилось на кончике ножа, которым, как кистью, создавался натюрморт, достойный голландцев. Из невзрачной каральки возникла полоска нежно-розовых и мокрых, как пятачки молочных поросят, кружочков колбасы. Хрустнул под ножом огурец-переросток, брызнули кровью томаты, зажелтели полоски перцев, и зелёно-розовая, сияющая сметанной вершиной Фудзияма была перенесена, под одобрительные возгласы зрителей, на середину стола.

– Артистка! – ахнул Жуков и ткнул в бок жену: учись, мол.

Раздражённый начальник и счастливый Саша, позабыв разногласия, захрустели огурцами.

– Вот и до правды жизни добрались, – мрачно пошутили на галёрке.

Зал оживился. Режиссёр не врал: спектакль задел за живое. Не отрываясь, все следили за начальником, который гонял по тарелке последние бусинки горошка, готовясь к финальному монологу. Кто-то неделикатно чмокнул. Возникла пауза, и Валя спросила, обращаясь не то в зал, не то к Саше: ещё?

Саша нерешительно глянул в зал. Видно было, что он хочет ещё.

– Давай, – шепнула молодая Жукова и ласково глянула на мужа. – Пусть покушает.

Обрадованная героиня застучала ножом, а влюблённый Саша откашлялся и открыл рот, чтобы начать свой сильный монолог.

– Сметана-то московская? – неожиданно громко спросил вконец обнаглевший Жуков.

Смутившись, Валя показала банку.

– Наша! – ахнули в зале. – Только в театре и увидишь.

– Ага. – поддержали с балкона. – Чтоб на сметану посмотреть, билет купить надо. Саша закрыл рот. – Колбасу-то не в железнодорожном брали? – послышался голос Жуковой тёщи. – Тише вы! – зашумела галёрка. – И так не видно! – А что, пусть скажут. – интеллигентный мужчина поднялся со своего места и снял шапку. – Нам всё говорят: не хлебом единым. Но без хлеба тоже не может человек.

Директор хлебозавода подпрыгнул от возмущения и завопил по-бабьи звонким голосом:

– Как вам не стыдно, товарищ? Вам что, хлеба не хватает? Единственный продукт, который всегда есть в продаже!

– Валя, давай уйдём отсюда! – гаркнул, наконец, Саша. – Как ты можешь сидеть за этим столом?

– Ишь какой, – осуждающе загудели со всех сторон. – Наелся колбасы и пойдём, говорит. Сам-то её прокормишь? Такой красавице сколько всего надо… Скажи лучше, где продукты брал. Если в дежурном, то мы ещё успеем. Актёры ошалело глядели в зал. Из-за кулис выпорхнул режиссёр. – Друзья мои! Высокое искусство не ограждает нас от проблем повседневности. Но – возвысьтесь! Оторвите глаза от стола вашего! Нравственные проблемы – вот что волнует нас в этом спектакле.

– Вот и я говорю – безнравственно это, – подал голос клубный сторож. – Одни икру ложкой кушают, а другие на хлебе сидят.

Не дожидаясь окончания сцены, пунцовая, как помидор, Валя схватила чемодан и рванула со сцены. Следом, не выходя из образа, важно прошествовал начальник. Воспользовавшись заминкой, Саша нацепил на вилку последний кружок колбасы. – Я ж говорил – в дежурном магазине. Как раз перед спектаклем машину разгружали. – Поторопитесь, граждане, скоро закрывают…

Через минуту зал был пуст.

Жизнь наша…

Витька приподнялся в постели и прислушался. За стеной тихо шваркала швабра, сестра-хозяйка свистящим шёпотом отчитывала кого-то за простыню… тихий час.

Пристроившись на край тумбочки, он вытащил тетрадный лист, авторучку и задумался.

«Заведующему горторгом. Заявление.

Прошу три ящика водки…»

Простой процесс ведения ручкой по бумаге отнял последние силы. Он откинулся на подушки. Пустая, как яичная скорлупка башка, уже не болела, но обида так крепко держала у горла, что не давала дышать.

Стоило ли переться с того света?

Приподнявшись на локтях, он глянул в мутное больничное зеркало и покрыл тихим матом жуткую, в нашлёпках пластыря башку. Бледные уши, как наспех припаянные кастрюльные ручки, гляделись чужими на кое-как отскобленной, в швах и скобках, черепушке.

Башка – чёрт с ней. Заживёт. Но три ящика водки! Костюм! Галстук! Витька застонал, перечисляя потери. Он лежал, распластавшись, и не ушами даже, а всеми оголёнными нервами ощущал знакомые звуки: вот отшваркала швабра в конце коридора, вот простучала каблучками-копытцами дежурная врачиха и следом хлопнула дверь.

Теперь – никого! Только медсёстры да нянька. Выждав ещё немного, он встал, накинул тёплый байковый халат и перемахнул через подоконник своё лёгкое, бесчуственное от вливаний тело.

В приёмной горсовета было тихо.

Поток посетителей давно иссяк. Лишь настенные часы шуршали минутами да главный, в своём кабинете, бубнил по телефону. Витька вошёл не сразу. С минуту постоял у дверей, собирая мысли, которые не держались в разбитой черепушке. Пробежав глазами график, висевший на двери «Кабинет советской работы», узнал, что советская работа проводится ежедневно с девяти до двух. Без всякой цели поднял глаза на доску объявлений:

«Городской пищекомбинат оказывает населению дополнительные услуги:

1. Рытьё могил.

2. Установка памятников…

«Едрическая сила! – ругнулся Витька. – А пироги им кто стряпать будет? Могильщик с лопатой?»

С этим и переступил порог приёмной.

Хорошенькая секретарша, котороя собственноручно оформляла документы на его, Витькины, похороны, лишь ахнула и осела снежным сугробом, когда мимо прошлёпала, загребая просторными больничными портами, жутковатая фигура бывшего одноклассника. Витька отыскал нужную дверь, коротко стукнул: можно? Потом поздоровался, и, не дожидаясь приглашения, уселся у краешка сверкающего моря полированого дерева, на дальнем конце которого громоздилась внушительная фигура заведующего горторгом товарища Завражного.

Завражный писал, не поднимая головы. Наконец поднял тяжеловатый взгляд – и вздрогнул.

– Здравствуйте, товарищ…

– Алиханов буду.

– С промбазы? – наугад спросил Завражный.

Витька развалился в кресле, заложив ногу за ногу и поигрывая драным шлёпанцем – ему нравилась та жутковатая роль, которую приходилось играть в последнее время.

– С того света я.

Псих, – догадался Завражный. – Как же он прошёл, зараза?

– Ольга Александровна, – он нажал кнопку переговорного устройства, – кого вы ко мне направили?

– Не направляла я его. – последовала пауза, и, сквозь сдавленный всхлип: – Алиханов это. Покойник. От окна потянуло холодком, звякнула форточка, и пронзительный холодок огладил ледяной ладошкой вспотевший затылок Завражного.

Он помолчал. Потом спросил бодренько: – Ну и как там? На том свете? – А нормально. Весело. Птички поют. – Птички, значит. Это хорошо, что птички. А к нам-то по какому поводу? Он пробежал глазами заявление:

«Прошу три ящика водки, выданых на мои похороны, вернуть мне. Так как я не помер и хочу с друзьями отпраздновать это событие» А ведь где-то мелькала эта фамилия. Не то в сводках УВД, не то… – Постойте, постойте, – смутная догадка прояснила закоченевшие черты заведующего горторгом. – Вы, наверно, после взрыва на заводе? Попали в больницу…

– Ну да! – обрадовался Витька. – Без сознания. И без документов, главное. Три дня в реанимации. Общежитский я сам-то. Детдомовский. И в сводку попал как погибший. А эти дурики из профкома схватили в морге мужика с разбитой рожей, бича какого-то, и в моём костюме закопали. В новом! В старом не могли положить? Я в нём, может, жениться хотел. Где я теперь такой возьму? Импортный, главное, тройка. Знаете, сколько переплатил? А туфли? Рубашка? Всё там.

Он рубанул рукой, отсекая от себя безвременно ушедшие вещи. Дела…, – вздохнул Завражный. – Рассказать – не поверят. Ну, а от нас-то что хотите? Мы на ваши похороны… – он порылся в бумагах, – вот! На ваши похороны выдано три ящика водки! Завражный радостно помахал бумажкой.

– Вот, и подпись моя! Квитанция об оплате, расписка в получении. Не подкопаешься! Причём, обратите внимание, именно водка, а сейчас, прости, Господи, шампанским поминаем – нет водки, выбрали лимит до конца года. – Так я ж не помер! – Ну, знаете, это ваши проблемы – ой, простите, я не хотел вас обидеть.

– Как это мои проблемы, – обиделся всё же Витька. – Это же шестьдесят бутылок! – Вот именно что шестьдесят. А у нас каждый литр на счету. В стране дефицит, понимаете? Нет денег. Не хватает элементарных товаров. Предприятия выдают зарплату собственной продукцией. У меня гора заявлений, вот, полюбуйтесь:… прошу отоварить талоны на рис и сахар за прошедший квартал и разрешить оплатить товар велосипедными шинами из расчёта одна шина за десять килограммов сахара. С этим что прикажете делать? Впрочем, если хотите талоны дополнительные – на сахар, мыло, это можно. Завражный захлопнул папку, припечатав её тяжёлым утюгом ладони, и встал, показывая конец аудиенции. – Подождите, – не унимался Витька. – Вот если помер человек – положена ему выпивка?

– Положена. – А если – воскрес? – Нет у нас такой статьи, понимаете? Эдак, простите, все воскресать повадятся! – А на сорок дней выдаёте?

– В виде исключения. – У меня как раз сорок дней скоро! – похвастался несостоявшийся покойник. – Может, подпишите? – он моргнул в сторону заявления. – Не могу. И не просите! – Завражный снова хлопнул по папке и повысил голос на протестующий жест посетителя. – И не вздумайте снова помирать. Никто вам второй раз не подпишет. Он отвернулся к окну, забарабанил нервно пальцами, глянув на часы, повернулся решительно – и поперхнулся застрявшим в горле казённым словом. Витькина невыразимо-скорбная фигура, могильным холмиком возвышающаяся над праздничной гладью стола, поникшая голова, похожая на разбитый и кое-как склееный горшок необожжённой глины, напомнили что-то Завражному. Он сел. Вздохнул сочуственно. – А что, правда говорят, что на том свете что-то есть? Как в книжках пишут?

– Если бы как в книжках…

Нехотя подбирая слова, он рассказал, что никакого тоннеля не увидел, а только ощутил себя внутри туго закрученной спирали. Себя он видел как бы икринкой, и вокруг таких же тысячи. И всем надо наверх. Но не всех пустят. И, выдавливая себя из себя, задыхаясь и умирая на каждом витке, он ввинчивался в эту новую неизвестность, а душа в это время плакала и тосковала. И он свою душу успокаивал: ну ладно уж… ну что уж… И вдруг всё кончилось, и вселенский простор, голубой и холодный, разлился вокруг, и зажурчала вода, и какие-то чудики в серебряных балахонах манили к себе и радовались.

– А дальше что? Что ж не остался?

– А выпть захотелось. И закурить напоследок. Так захотелось! Последний раз. Аж скулы свело. А эти чудики в балахонах, как поняли, так полиняли разом и чувствую, что вниз башкой лечу и потом как будто колом мне грудь припечатали. Это я в реанимации очухался.

– Да… жизнь наша. Гроша не стоит. Живёшь, крутишься день-деньской, туда-сюда, добро копишь, деньги собираешь, а зачем? Я после работы один вот так останусь, как подумаю обо всём, аж жуть разбирает. Добро надо делать, а не копить. Людей любить. Ну всё, думаю, завтра жить начну. А с утра опять закрутишься… Он встал. Открыл холодильник, замаскированый под книжный шкаф, поставил на стол поллитровку и початую банку импортной говядины. Засомневался: тебе-то как? Потом махнул рукой: а, всё одно, туда же… Налил по маленькой:

– За твоё воскресение! Витька выпил без радости, а от вида беззащитного, дрожаще-розового кусочка убитого животного его чуть не вывернуло. Тоже ведь живая душа была. Жить хотела.

– Теперь куда? – спросил Завражный. – После больницы?

– Не знаю, – безразличным тоном ответил Витька. Ему вдруг стало всё равно. – Я в общаге был уже. И что вижу? Лежит на моей койке какой-то жлоб и мою же «Яву» – блок новый был припрятан у меня – мои же сигареты курит! Аж скосорылился весь, как меня увидел. Из общаги выписали, с работы уволили, как покойника. Валька моя, – до гроба, клялась, любить буду – так вот же он, гроб, где ж ты, Валька-Валюха? И на похороны не пришла!

– Не пришла? – ужаснулся Завражный.

– Не пришла. Мне всё рассказали. Теперь хоть снова туда. – Витька показал глазами в потолок.

– Ты это брось! Ишь, что надумал! И, второе заявление, – сказал он и осёкся. – А, была не была. Пиши. Он махнул листок бумаги, и тот полетел, как чайка, по зеркальной поверхности стола – Пиши заявление на сорок дней. На водку. И это… с костюмом-то как? Пиши второе. Да не пункт второй! Ещё одно заявление! Так, не перепутать: водка – на поминки, а костюм, рубашку, туфли, пару белья – это тебе как молодожёну. Как будто женишься, понял? В салоне для новобрачных купишь, можно и в кредит. Так и пиши – в связи с заключением брака прошу… Давай, и подпишу сразу. Такое дело, ядрёна мать…

И секретарша, уже успокоившаяся и кое-что уразумевшая, шлёпнула печать на два удивительных заявления, с которыми предстояло Витьке начать новую жизнь.

Любкина любовь

И не спрашивайте, никогда и никого не спрашивайте, что такое любовь. А что – ненависть. И где заканчивается одно и начинается другое.

В тот год мы так и не увидели зимы, и в конце её была всё та же изматывающая круговерть, бесконечная сырость, вечно торчащие над головой тучи, которые не в силах были разогнать штормовые порывы неблизкого моря. Наконец запасы холода иссякли. За ночь разволокло куда-то тучи – и незнакомое солнце грянуло с небес. С утра пригладились сугробы, прояснился воздух и лишь сосульки хлюпали, оплакивая свою недолгую жизнь, а прохожие медлили шаг, бледно щурясь на это невозможное светило.

Мы брели неровной брусчаткой бывшего восточно-прусского городка, до последней минуты оттягивая момент возвращения в сырой каземат общежития. Ольга, подруга по работе, шла, как всегда, впереди, я плелось следом, стараясь впитать лицом как можно больше света. Внезапно Ольга остановилась. Широко распахнув свои и без того большие глаза с умело накрашенными ресницами, она стояла, окаменев, и лишь кивнула в сторону: смотри! Вдоль кирпичной ограды больничного городка, держась за руки, медленно шли двое: черноглазая женщина и мужчина – худой и бледный особой, выстраданной больничной бледностью.

Свободной рукой он пытался пригладить небрежно отросшие светлые волосы, а глаза его сияли такой голубизной, что казалось – ему больно смотреть. Женщина не отводила от него взгляда, в котором застыли любовь и нежность с горем пополам. Медленно, едва касаясь ногами безмолвной брусчатки, они поравнялись с нами, медленно, словно это причиняло ему боль, мужчина повернулся в нашу сторону, по его лицу прошла тень как будто удивления-узнавания, и я не сразу ощутила вонзившийся в ладонь алый Ольгин коготок: они! Неужели не узнают? Неужели?! Мужчина повернулся к женщине, полуобняв, шепнул ей что-то, они засмеялись беззвучно и уплыли, растаяли, растворились в невозможной синеве предвесеннего полудня.

Но ведь полгода назад…

– Девчата, ну что..? Отпустите? – Никитка нахально смотрел на нас, пожёвывая соломинку – К молодой жене. Вы жену мою видели? То-то же. А утречком я – как штык. С первым автобусом. Лады? И – никому!

То был наш первый послеинститутский год.

Получив распределение, мы приехали на самый краешек страны, и попали не в музыкальный класс, а прямиком на колхозную барщину. Приезжая на несколько дней, мы менялись по графику, а Никитка жил в колхозе постоянно, то и дело сбегая к жене. Так получилось, что в последнюю ночь мы остались одни вместе с полусотней вверенных нам студенток.

Жарко-душный, безветренный день клонился к вечеру. Мы прошлись кривой деревенской улочкой, разметая пыль, под которой угадывалась брусчатка. Посидели у памятника немецким солдатам, погибшим в первую мировую войну. Делать было решительно нечего, но по углам, в кустах, за амбарами уже густели сумерки, дыша прохладой и обещая близкую холодную ночь. Пора было возвращаться в наш сельхозтабор, который размещался в старинном здании кирхи, приспособленном под клуб. Соломенные тюфячки плотно устилали вековые плиты церковного пола. К утру этот каменный мешок переполнялся невыносимым смрадом от несвежей обуви и отсыревшей соломы, разогретой жаром молодых горячих тел. Промучавшись первую ночь, мы перетащили наши тюфячки в крохотное помещение колхозной конторы, находившейся здесь же. Электричеством нас не баловаловали, и мы спешили до темноты разложить пожитки в уютном закутке между высокой печью-голландкой и председательским столом.

Закат ещё полыхал последним жаром, но внутри, под нависающими сводами, было пугающе темно и мрачно. Спотыкаясь о выступающие отовсюду готические нзыски, мы добрались, наконец, до заветного уголка.

– Ой! – вдруг напугала меня Ольга. – Стой, Сергевна. Здесь кто-то есть.

И правда: печная жесть смутно белела. Застыв, как пара зайчат на мушке, мы прислушались: неясное бормотание, жалобные по-лувсхлипы явственно доносились из угла. Я взмокла. Звуки оформились в протяжный стон.

– Кто здесь? – с трудом выдавила я.

– Ой, плохо мне… плохо мне… плохо…

Наконец глаза справились с темнотой, а закатный луч высветил угол, где, согнувшись в неестественной позе, стоял мужчина. Одной рукой опираясь на печь, другую он держал внизу живота, словно сдерживая рвущуюся наружу невыносимую боль. Мужчина наклонил еще ниже свою светлую голову с едва отросшей щёточкой волос, и я похолодела, увидев на полу лужицу натёкшей крови, которая медленно сочилась сквозь пальцы.

Подруга метнулась к телефону:

– Я вызову скорую!

– Нет! – неожиданно громко вскрикнул мужчина и скорчился в новом приступе боли. – Нет, нет, нет… – стонал он всё тише и жалобней, – нельзя мне скорую, нельзя… я только оттуда… я сейчас уйду девчонки миленькие не выдавайте меня… не выдавайте пожалуйста…

Он поднял глаза на Ольгу.

– Миленькая подойди ко мне… не бойся… дай обопрусь о тебя… разогнуться бы.

Он положил руку на Олгино плечо и с трудом распрямился.

– Вот так получше… сердце только прихватило, от сердца есть у вас что-нибудь?

У меня с собой были таблетки валидола. Я вытряхнула на стол содержимое сумки. Стеклянный тюбик, звякнув, покатился по столу, я схватила его – и в этот момент под каменными сводами тускло засветилась лампочка. Она высветила весьма жуткую картину: средневековые мрачные стены, позеленевшая медь на стрельчатых проёмах окон, бледный незнакомец с окровавленной рукой и… я похолодела от ужаса: рядом с ним, в решётке бывшего окна белело жутким привидением незнакомое женское лицо. Закричав ужасным, потусторонним криком, привидение выскочило из-под арки.

– Вот ты где! Я знала, знала, знала! К сучкам своим приполз…

С силой отпихнув Ольгу, привидение, воплотившись во вполне земную, крепкую женщину, размахнулось – и сильный удар пришёлся прямо в переносицу мужчине. Он рухнул. Я бросилась на помощь. Повернув ко мне бескровное, искажённое ненавистью лицо, она схватила и больно дёрнула меня за руку. Это разозлило меня. Извернувшись, я огрела гостью меж лопаток – и мы сцепились.

– Звони скорее! – орала я, бестолково молотя воздух и получая в ответ вполне весомые удары.

– Скорая! – кричала Ольга. – Приезжайте скорее!

– Что у вас? – бесконечно спокойный голос отчётливо доносился из трубки.

– У нас мужчина! В крови! Это колхоз «Мечты Ильича».

– Обращайтесь в фельдшерский пункт.

– Какой сейчас пункт? Вы знаете, сколько времени?

– Сходите к ней домой. Кто у вас фельдшер?

– Откуда я знаю? Приезжайте, пожалуйста, скорее, – умоляла Ольга, уворачиваясь от толчков и слушая подробные разъяснения, которые сводились к тому, что городская скорая не обслуживает район, а районная выезжает только по личному вызову фельдшера, поэтому нужно найти фельдшера, в случае необходимости она сама вызовет скорую и тогда…

Что будет тогда – мы так никогда и не узнали.

Отшвырнув меня, как паршивого котёнка, к подножию каменного столба, разъярённая фурия набросилась на Ольгу. Телефонная трубка зависла над полом. – «Мечты Ильича», что у вас там, – забеспокоились в трубке. Мужчина тем временем поднялся, сморкнулся кровью и присоединился к компании. Теперь мы колошматились вчетвером, размазывая по стенкам кровь, подбадриваясь криками, пока мужчина не упал и не затих в углу. В окне сверкнули фары. Скорая! Откуда-то набежали деревенские, мужчину выволокли под руки, чертовка пропала, а мы, измождённые, рухнули на наши растерзанные тюфячки. Придя на раннюю планёрку, конторские нашли нас на заплёванном, затоптанном кровью полу, посреди небывалого побоища. Они не удивились, лишь позубоскали насчёт бойцовских качеств молодых пианистов и прислали уборщицу. Гремя ведром, она принялась скоблить захватанные стены.

– Из-за неё ведь, паршивки, сидел. Ведь только вышел, только вышел! – сокрушалась старушка. – Вот вы девки молодые. Скажите: что это за любовь такая? Ведь почитай со школы лупятся, а друг без друга жить не могут. А ревнивые оба! Он и тогда по ревности подрался. Киномехаником у нас тут один работал.

Как не убил! Отсидел за драку. Любка ждала его. На зону ездила. А ревнивая, стерва, почище его. Как девчат ваших гуртом привезли, совсем сдурела. Убью, говорит, если с кем увижу.

Мы молча складывали сумки, слушая этот рассказ.

– Сергевна, – вдруг вспомнила Ольга, – у нас хлеб дома есть? Давай купим. Всё равно автобус ждать.

Мы зашли в магазин. Пристроились в хвосте недлинной очереди.

– Давай тогда и масла… – начала было Ольга, но умолкла на полуслове. По ту сторону прилавка стояла она, наша недавняя противница! Аккуратно причёсанная, спокойная, она молча взвешивала товар и лишь лицо белей халата да тонкие бескровные губы напоминали вчерашнее. Кто-то спросил масла. Длинющий тонкий нож с полуистёртым хищным лезвием лежал на прилавке. Потянувшись к ножу, она увидела нас. В глазах блеснул знакомый огонёк, тонкие ноздри затрепетали – и мы с визгом покинули помещение.

Долго мы переживали случившиеся. От знакомых врачей узнали подробности. Парня привезли в безнадёжном состоянии и положили в коридоре умирать. Но он выжил. Пырнула его Любка тем самым ножом для масла, когда он зашёл за ней после работы. Долго он метался у краешка жизни. Потом начал выкарабкиваться. Потом начались осложнения и новые операции.

Потом нас закружила новая жизнь, друзья, работа, и мы всё реже вспоминали историю, которая вихрем пронеслась перед глазами сейчас, когда я стояла на разогретой брусчатке бывшего восточно-прусского городка и смотрела, как растворяется в невозможной синеве предвесеннего полудня эта бесподобная парочка.

Что это? Любовь? Или – ненависть? И где заканчивается одно и начинается другое? Кто ответит? Поэтому не спрашивайте, никогда и никого не спрашивайте, что это такое – любовь.