Текст книги "Закон бабочки"

Лягушиная охота

Мы давно собирались в Сосновый Бор.

Но всё не ехали.

Хотелось как-то подготовиться к встрече с непростым этим местом. Настроиться. Подтянуть свои душевные струны до той чистоты и ясности, что позволяет зазвенеть им блаженной музыкой любви.

А струны – не звенели. Разладилось что-то внутри и снаружи. Размокли дороги, раскисли небеса, и до одурения надоело сидеть в своём отсыревшем жилище, не смея высунуться под мелкосекущий, надоедливый дождик, и вопиющим диссонансом цветущему лету воспринимались аляповато-бесцветные тучи, густо облепившие небосвод. Ветер непрерывно обдувал их, рвал с треском на части, но тучи перестраивались в спешке и вновь смыкали плотные ряды.

Не было ни грустно, ни весело, а – никак.

Потоки машин старались поскорей проскочить наш незаметный город, выросший на большом торговом пути. Главными достопримечательностями города остаются церковь да тюрьма, построенные ещё при Екатерине. Между двумя этими полюсами проходит жизнь: одних притягивает плюс, других – минус. А середины будто бы и нет…

Машины шли и шли через город.

Откуда-то из туманной пелены сыпались леденцами прозрачные легковушки. Тяжеловато пофыркивали фургоны, пропуская вперёд элегантные автобусы зарубежных турфирм, несущих за плотно запаянными стёклами кусочек бесконечно-далёкого мира. Загипнотизированные красным оком светофора, машины застывали, чтобы через минуту рассыпаться и никогда более не повториться в этом причудливо-пёстром узоре.

А мы всё не могли выбраться в Сосновый Бор…

И вдруг решилось в одночасье: едем!

Решилось это вечером. А утром, раскаявшись, я долго прислушивалась к занудной трескотне дождливых капель, пока решилась разомкнуть жаркие объятия пухового одеяла. Неужто и вправду едем?!

Откуда-то из полусна выплыло нежнейшее шаляпинское: «О, если б навеки так было? О, если б навеки так было…» Фёдор Иванович любил приезжать в Сосновый Бор к своему другу и меценату Сергею Ивановичу Зимину. А теперь и мы вот едем!

Лиля уже ждала на автостанции.

Эх, Лиля! Рубенса на тебя нету. Я всегда с подозрением гляжу на Лилю: откуда бы взяться в среднерусских краях натуральной фламандке с белоснежной, никогда не загорающей кожей, со свободно вьющейся гривкой рыжеватых волос, с улыбчивыми ямочками на щеках и природной мягкостью округлых форм, которая говорит лишь о законченности художественного образа – и ни о чём больше?

– А я подумала, что ты проспишь, – обрадовалась Лиля и расцвела ямочками. – Но где автобус?

Лиля присматривалась близорукими глазами к стайке разномастных автобусов, облепивших, как пчёлы матку, неказистое здание автостанции. Автобусная мелочь, жужжа, роилась на задворках, и не сразу отыскался несерьёзный, расписанный под колорадского жука, автобусишко, который попукивал трубой и топал ножкой. Наш транспорт! Мы забрались внутрь. Ледяное сидение ахнуло. Автобусишко задрожал, фукнул под нос «икарусам» лиловам дымом и запрыгал по дороге, весело посвистывая лобовым стеклом. Чисто российская, от века неизменная эта езда, с дребезжанием и взбрыкиванием на каждой ямке – а из них только и состояла дорога – растормошила сонных пассажиров. Мы веселились, заваливаясь то на правый, то на левый бок, поминутно взлетая и группируясь в полёте. На взлёте мы успевали свернуться ёжиком, а на посадке, напротив, расслабиться, чтобы помягче приземлиться в заданном районе. Незаметно автобусишко шмыгнул куда-то вбок. Деревья понеслись навстречу, кружась, сгущаясь, всё резче подхлёстывая веткой железный круп лихого скакуна и постепенно превращаясь в тот знаменитый Сосновый Бор, имя которого носит санаторий.

Автобус встал. Чихая бензином, мы выбрались на воздух – и оглохли от внезапной тишины. Крепкоствольные сосны стояли на страже тишины и порядка. Тончайшая водяная пыль стояла в воздухе, сгущаясь, по мере отдаления, до сплошной молочной белизны, и тем пронзительней прорисовывались, гуашным росчерком пера, силуэты молоденьких ёлочек, что выбежали из-под материнских лап – и замерли в испуге. Седая пыль свисала клочьями с еловых веток, и крепкий хвойный дух, настоянный на влаге, вошёл внутрь и расправил лёгкие. Видно было, как медленно и важно набухает капля на конце еловой ветки, тяжелеет и неспешно шлёпается в траву. Лишь это медленное шлёпанье да шуршание гравия нарушали немыслимый покой лесного дома. Отдыхающие разбредались после завтрака, и пейзаж мгновенно засинел тренировочными штанами, этой непременной униформой отпускников-туристов, небогатых дачников, плацкартных пассажиров и воспитанников детских учреждений.

Породили революцию синеблузники. Похоронили – синештанники.

Именно синим тренировочным штанам выпала честь стать скромным символом эпохи. Кто скажет, что незамысловатое изделие трикотажной промышленности – это обычная одежда, род подштанников, ставших, по недоразумению, штанами? Как бы не так! Треники – это воплощённая мечта о простом советском человеке. В то время как на другом конце планеты мистер Леви осуществил в клёпаных, надёжных брюках мечту об американском парне, изобретатель треников сочинил штаны, которые одинаково подчёркивали тучность толстых и худосочность тощих, которые укорачивали коротконогих и вытягивали длинных, безмерно потешались, выставляя на всеобщее обозрение все корявости, отвислости и неровности, присущие как мужской, так и женской фигуре. В этих условных штанах простому советскому человеку не полагалось чувствовать себя вполне одетым – как, впрочем, вполне сытым и довольным. Недаром треники уходят вместе с породившей их эпохой, и только в таких вот санаториях средней руки они ещё живут, как в заповеднике.

Пейзаж так густо засинел, что мы не сразу увидели Пашу, который не посмел нарушить традиции, и, замаскировавшись под безобидного отдыхающего, выходил из столовой, держа в руке нечто блестящее.

– Девчонки приехали! – улыбнулся он тихой своей улыбкой. – Вот здорово! А мы чуть на охоту не ушли. Держи!

Он протянул мне стакан, полный восхитительно-жёлтого, размягшего в тепле коровьего масла. Стакан сиял хрустальным солнышком, и я с трудом удержалась от соблазна немедленно запустить в него палец. Я лишь облизывалась, пока мы шли к корпусу, и совсем не слушала Пашу, который всё говорил о предстоящей охоте, и о том, как нам повезло, потому что их тут – видимо-невидимо.

– Представляете? – он распахнул перед нами дверь. – Я думал, что их жарят на подсолнечном масле, но граф сказал – только на сливочном!

– Подожди, Паша. – Лиля во всём любили ясность. – Кого ты собрался жарить на сливочном масле?

– Я разве не сказал? – удивился Паша. – Лягушек! У нас сегодня – лягушиная охота!

Лягушиная охота?

Мне представилось холоднокровное, лупоглазое существо, уныло барахтающееся в стакане с маслом. Хрустальное солнышко погасло с тихим хрустом и превратилось в насыщенный жир – источник холестерина и старческого маразма.

И он ещё улыбается! Он ещё смеет воображать себя английским лордом, пригласившим благородных дам затравить не менее благородного оленя!

– Я не буду ловить лягушек! – Я протянула Паше стакан. – И вообще. Мы, кажется, приехали осмотреть усадьбу.

– Это как раз по дороге!

– Куда?

– На охоту!

Мы с Лилей обречённо переглянулись: уж если Паша что задумал…

Не верьте Паше! – говорил Лилин взгляд. Не верьте никогда этому мягкому голосу и тихой улыбке. Нет ничего обманчивей Пашиной старообрядческой внешности: эдакий странничек Божий, мухи не обидит.

Обидит, ещё как обидит! Пашины прозрачной ясности глаза и несуетные манеры надолго вводят в заблуждение, и лишь крутой лоб с давно покинувшими его волосами выдаёт характер. Сбежавшие с макушки волосы широкой волной накрыли всю нижнюю часть лица, придавая Паше вид несколько дремучий и загадочный.

– Ну что вы разнервничались? Во-первых, я, как биолог, сумею совершенно профессионально лишить лягушку жизни. Она и ахнуть не успеет!

Во-вторых, не всех лягушек едят. Не станете же вы есть остромордую лягушку?

– Не станем! – дружно подтвердили мы.

– Ну вот. А здесь водится съедобная лягушка. Эскулента! Представляете? – Паша всё более одушевлялся. – Мне граф рассказывал, что в Париже блюдо из лягушки стоит просто бешеных денег. И вот этот деликатес мирового класса совершенно бесплатно прыгает у нас под ногами. И вы не хотите попробовать?

– Короче, Паша, ты просто предлагаешь нам сэкономить пару сотен франков? – Лиля начала сдаваться.

– Конечно!

Мы вышли во внутренний дворик, весь облитый солнечным светом. Солнце! Откуда оно здесь? Свежеумытые, безбрежно-чистые небеса простирались над нами, и солнечный диск сверкал на донышке этой огромной аквамариновой чаши. Дворик был пуст. Лишь одинокая мужская фигура темнела на дальнем его конце.

– А вот и Александр Илларионович! – объявил Паша.

Встречаются люди, которые невольно тормозят наш взгляд. Навстречу нам шёл пожилой, пожалуй, очень пожилой и красивый мужчина.

Красота молодости даётся нам в подарок.

Красоту старости можно нажить с годами, как богатство, если повезёт не растрясти её на ухабах жизни. Всё как будто было обычным в этом человеке: сухая ломкая фигура, прозрачно-пепельные, истончённые временем волосы, взгляд, устремлённый как бы в себя, а не наружу – и всё же я не решилась бы назвать его простым пенсионером. Как штучное изделие природы, он неуловимо отличался от привычной стайки синештанников, высыпавших во двор. Тонкие запястья схватывали запонки со стразами, которые осыпали нас праздничными брызгами, когда он протянул Паше руку для приветствия.

– Здравствуйте, милые барышни! – обратился он и к нам с холодновато-вежливой улыбкой. – Очень рад вас видеть. Ну что ж охота? Идём?

Тропинка петляла к усадьбе.

От неё, собственно, почти ничего не осталось. Сработаные на века постройки были разметены, как водится, до основания. Мы обошли кругом бревенчатого дома управляющего. Остатки липовой аллеи указывали нахождение барского дома, а из окон конюшен доносились голоса: там начинались водные процедуры. Мы постояли немного, призвав на помощь воображение, и послышалось вдруг приглушённое ржание… и из лёгкого облачка неизвестно откуда взявшейся пыли соткался лёгкий экипаж… и белая перчатка на костяной ручке кружевного зонтика промелькнула так явственно, что я невольно отступила, уступая дорогу… И наступила на Пашу.

– Не переживайте! – поторапливал он. – Сейчас мы быстренько наловим лягушек и будем отдыхать. А сюда ещё вернёмся.

Мы вошли в тенистую прихожую лесного дома.

Сосны стояли, сомкнувшись кронами и протянув друг другу свои загорелые руки, но солнечный нож порезал лес на длинные куски; в местах разреза клубился пар и в нём роилась, посверкивая крылышками, лесная мошкара. Зелёно-мшистые, напитанные влагой бугорки легко пружинили под ногами и было боязно ступить на эту живую грудь Земли. Было по-прежнему тихо, лишь резко каркнула ворона да дятел, не обращая на нас внимания, дробил над головой.

Наконец мы остановились в самой таинственной низинке, поросшей бледным ивняком и осокой. В зарослях пустыми страшными глазницами белела вода. Подвернув штанины, Паша пошёл прямо по глазам. Я приготовила мешочек. Лиля отвернулась. Скоро Паша вернулся, озадаченный.

– Их здесь нет! Представляете?

Мы представили.

– Нет – так нет! – обрадовалась Лиля. – Пусть живут земноводные. А масло мы с булкой съедим.

– Как это – с булкой? – возмутился Паша. – Это чтоб биолог лягушки не поймал? Да надо мной вся кафедра смеяться будет.

– И не жалко тебе бедных тварей?

– А почему, собственно, их нужно жалеть? – откликнулся Александр Илларионович. – Животные – это простые существа с элементарными инстинктами. Бог дал их в пищу человеку так же, как и растения. Разве нами это придумано?

Паша возразил. Они заспорили. Мне же меньше всего хотелось спорить в этот день, который, как дар Божий, расцветал перед нами. Угомонились деревья. Лишь хлопотливые осинки ещё дрожали от вчерашнего холода. Умолкли сосны, оглушённые солнечным светом, вздохнули примятые травы, и видно было, как суетятся обитатели нижнего этажа лесного дома, спеша закончить дела, отложенные из-за непогоды. Мы поднялись на берег Киржача. Недавно рухнувшая громада подмытого течением песка образовала здесь чудесный пляж. Песок струился теплом и светом. Паша пошёл осматривать охотничьи угодья. Мы с Лилей плюхнулись в песок. Со всех сторон пекло немилосердно, и не было сил оторваться от кучи песка, которая притягивала магнитом. Мириады песчинок сверкали, слепя и переливаясь, но склон, казавшийся пустым, оказался густо заселён. На его поверхности кипела работа.

– Смотри! – Лиля указала на крохотную пчёлку, которая сосредоточенно рыла песок. Сверкающие глыбы песчинок вылетали из-под крепких пчёлкиных ног, и в результате работы появилась пещера, которая росла, углубляясь на глазах.

Скоро пчела скрылась в недрах пещеры, и лишь фонтанчики песка взмывали над её отверстием.

– Это пчела-аммофила, – пояснил вернувшийся ни с чем Паша.

– Зачем ей пещера?

– Для личинки. Сейчас она её выроет, потом отыщет гусеницу, парализует и затащит в пещеру. Потом отложит личинку. Личинка будет расти, питаясь гусеницей – живой, но неподвижной.

– И личинка всю гусеницу съест?

– В том-то и фокус, что не сразу. Удовольствие будет растянуто. Сначала она съест кожу, потом мышцы, внутренности, и лишь в последний момент – мозг.

– То есть гусеница – это как бы консерва для личинки? Кошмар какой. – Пчела уже не казалась Лиле такой симпатичной.

В самом деле, мы присутствовали при первом акте драмы, разыгрываемой в пещере, которой суждено стать колыбелью для одной жизни и могилой – для другой. Но кто автор сценария?

Мы отряхнулись от песка и пошли утоптанной тропинкой, петлявшей вдоль реки.

– Александр Илларионович, – Лиля шла, насквозь просвечиваемая солнцем, в ореоле золотистых волос. – Вот вы говорили об инстинктах. Всё правильно. Но инстинкты-то разные. Почему? Почему одна пчела для продолжения рода берёт нектар и пыльцу, – и тем самым способствует жизни растений, – добавил Паша.

– Вот именно, а другая пчела для тех же целей устраивает жуткий спектакль поедания живого существа. Почему это так?

Александр Илларионович улыбнулся неожиданно яркой, озорной улыбкой.

– А это – великая тайна.

– Тайна?

– Ну да. И нам не дано её понять. Более того – нам знать её не надо.

– Почему же не надо? Человек стремится всё познать…

– …и поставить себе на службу? – поддразнивая нас, развеселился собеседник. – Нет, милые барышни. Не всё так просто. Разве не так же разрушает человека – его мозг и тело – само время? Кто может объяснить, почему это именно так, а не иначе? Разве дано человеку понять эту великую тайну? Мне иногда видится, что человек в своём земном бытии находится как бы между двух глядящих друг в друга зеркал – и в ту и в другую сторону – бесконечность… И лишь слабый отблеск этой таинственной бесконечности отражается в некоторых наших чувствах. Но именно он и является источником настоящей жизни. Её сутью. Это и есть настоящая реальность жизни, а не тот скучный разрушающий материализм, к которому мы привыкли. Мы можем только приближаться к разгадке тайны всего сущего. И каждый раз, когда мы делаем шаг навстречу разгадке – она отодвигается от нас на это самый шаг.

– Но есть ли тогда смысл в науке?

– Конечно. Ведь человеку дан мозг. Но разве только он нужен для познания? Есть и сверхчувственное познание. Прислушайтесь к себе. Доверьтесь чувствам – и вы много услышите. Чуткий сердцем человек подобен антенне, вбирающей весь океан человеческих знаний. Но, милые барышни, позволю себе напомнить вам известную фразу, – Александр Илларионович усмехнулся. – Чем больше знаю – тем больше понимаю, что ничего не знаю. А почему так?

Мы поднялись на ровную, как будто срезанную ножом макушку невысокого холма. Песчанный островок желтел среди цветущей зелени.

Паша отломил сухую ветку, стал задумчиво водить ею по песку, а мне вспомнился случайный пляжный знакомый. Посреди черноморского пляжа, среди шашлычного чада и непрерывных криков: Пахлаву берём! Шашлык берём! Семечки берём! – он заговорил вдруг о необычном. Он также взял сухую веточку и очертил круг.

– Смотри. Это – Вселенная. Это – человек.

Он поставил в центре точку.

– Это его духовный мир. – Он обвёл точку небольшой окружностью.

– Это духовный мир обычного, не стремящегося к познанию человека.

Сколько у него точек соприкосновения со Вселенной? Немного. А вот другой человек, стремящийся к познанию – и его духовный мир.

Он поставил рядом другую точку и обвёл её большой окружностью.

– Видишь, сколько у него точек соприкосновения со Вселенной? Во много раз больше. Во столько раз больше вопросов он будет задавать себе.

– Ну прямо расширяющаяся Вселенная, – лениво пошутила я.

– Вот именно. Чем больше знаю – тем больше не знаю.

Погрузившись в воспоминания, я не заметила, как мы выбрались на самую высокую точку – открытый, бугристый берег Киржача. Тишайший ветерок шелестел травами, раскачивая метёлки полыни, сеявшей горечь, а низкорослые берёзки тихонечко позвякивали листьями, будто сыпали серебром. И хорош же был мир Божий! Река лениво посверкивала на солнце, исчезая за поворотом и возникая за тёмным частоколом ельника.

«О, если б навеки так было? О, если б навеки было…»

Но Паше не стоялось.

Не стоялось и не сиделось ему на этом сухом открытом берегу, куда ни одной, даже самой сумасбродной лягушке не взбрело бы в голову карабкаться по знойным кручам.

– Пойдёмте во – он туда, – и он махнул рукой куда-то вдаль.

Великая сила – охотничья страсть.

Преследующий оленя и преследующий лягушку одинаково охотник.

Мы покорно шагали за Пашей. Озерки стоячей воды, образовавшиеся после разлива, к июлю обрастают осокой и превращаются в настоящий курорт для лягушек. К этим-то озеркам, пружиня шаг, подкрадывался Паша, и, обратившись в слух, долго вглядывался в водную гладь. И ясно виделась мне жирная, отменных вкусовых качеств лягуха, что сидит себе на дне водоёма, пережидая жару, смотрит на Пашу и думает себе о чём-нибудь – но наверх не торопится. И правильно делает.

Мы присели отдохнуть в тени столетней ивы, что сидела, согнувшись, и мочила в речной воде седые космы. Видно было, что наш спутник устал. Граф Александр Илларионович Воронцов-Дашков уже не первый раз приезжал в Россию. Екатерина Романовна Дашкова, не имевшая, по причине глубокого разлада с детьми, прямых наследников, испросила в своё время высочайшего разрешения присоединить свою фамилию детям любимого племянника Михаила Семёновича Воронцова, – «дабы не затерялось имя Дашковых в истории». И вот – не затерялось.

– Ну что, милые барышни, вы что-то хотели спросить у меня?

К началу революции мои родители были уже в разводе. Они не верили в серьёзность Октябрьского переворота. Тогда многие в это не верили. Не верилось, что такая громадная империя может рухнуть в одночасье, как та груда песка. Что кучка оборванных матросов, как нам тогда представлялось, может захватить власть. Мы все чего-то ждали. Ничего не делали. Неделание порой бывает хуже преступления. И – дождались. Я был ребёнком, но слишком хорошо всё помню. Мы надеялись переждать смуту в имении деда Ново-Томниково, под Моршанском. Кругом всё уже горело. Нашу семью лично вывез в своей коляске генерал Шкуро.

– Вы помните генерала Шкуро? – изумилась я.

– Я ведь многих помню, – как бы извиняясь, улыбнулся граф. – Помню царя Николая, его семью, великих княжён и наследника. Мы ведь родственники: моя сестра сочеталась браком с одним из великих князей. Мы долго скитались: Турция, Греция, Франция…

– Как вам живётся во Франции?

– Там жить удобно.

– А здесь?

– Здесь хорошо.

Что-то дрогнуло в голосе старого графа.

Он замолчал и посмотрел поверх деревьев, туда, где, совсем недалеко отсюда, сохранилось родовое поместье Воронцовых – Андреевское. Господский дом вырастает, как мираж, среди хаотичных построек новейшего времени.

Дом всё помнит. Нужно только настроится на волну его памяти. И послышится голос Екатерины Романовны Дашковой, руководящей разбивкой липовых аллей, и запахнет ананасами из распахнутых окон оранжереи, и заскрипят протезы офицеров и солдат двенадцатого года, которых привёз после Бородина Михаил Семёнович, сам раненый в бедро, поправляться на вольном андреевском воздухе.

– Я никогда не думал, что увижу Россию. И не могу больше без неё. Буду приезжать, пока хватит сил. Пока хватит сил, – повторил он, поднимаясь. – А сейчас я должен оставить вас, милые барышни. Увидимся вечером, хорошо?

Мы расстались. Александр Илларионович пошёл вниз, к санаторию, а мы – наверх, навстречу Паше.

– Невероятно! Удивительно! – сокрушался он. – Понятно, что в жару лягушки прячутся. Но не сквозь землю же они провалились. В тени, у воды, они просто обязаны быть.

Мы шли всё дальше вдоль реки.

Уже остались позади уютные пляжи, полные распаренных, блаженно расслабленных тел, уже разбежались и пропали в траве тропинки, уже солнце катилось с горки, а мы всё шли и шли, обдираясь о стерню свежескошенных трав, обжигаясь по локти крапивой, оступаясь в выдолбленные коровьим копытом колдобины, полные осклизлой и затхлой воды. Наконец мы вошли в парадный зал лесного дома – по-особому нарядную круглую полянку. Высокие кусты цветущей сныти белели по краям. Мучнисто-белые головки кашки, дурманя ароматом, сыпали пыльцу на жёлто-синие метёлки Иван-да-Марьи, а золотистоголовые лютики парили на невидимых стебельках, готовые к полёту.

Мы с Лилей рухнули в траву. Мы давно хотели есть, хотели пить и совсем не хотели лягушек.

Из кустов доносились горестные восклицания Паши:

– Их здесь нет. Прямо наваждение какое-то.

Он сделал стойку, пристально вглядываясь в противоположный берег, и лицо его внезапно озарилось.

– Вон там, я знаю. Я знаю тот берег: там они точно есть! Здесь есть отличный брод, мы со студентами стояли тут лагерем, и не раз.

– Паша, мы не пойдём, мы не хотим, мы сразу утонем! – запричитали мы на два голоса.

– Не бойтесь! Здесь самое большее – по грудь!

– Это тебе, Паша. А – мне?!

– Я тоже не умею плавать! – поддержала Лиля.

– Плавать не надо. Я сейчас перенесу на тот берег ваши вещи, а потом переведу вас.

Пока мы с Лилей горевали, поминая недобрым словом разжёгшего гастрономические страсти графа Воронцова и крутой нрав местных лягушек, Паша сложил в мешочек наши сумки и туфли и ступил в неприветливые воды Киржача. Он шёл, равномерно удаляясь от берега. Крепкий торс уверенно рассекал мутноватые речные воды, и мы совсем уже успокоились, как вдруг произошло непонятное. Собственно, ничего и не произошло. Просто на том месте, где только что маячила Пашина спина, теперь слабым поплавком темнела макушка.

– Паша! – разом запричитали мы. – Возвращайся! Ну их к бесу, этих лягушек!

– Здесь яма, – взахлёбку комментировал Паша. – Дно топкое. Корни. Ноги цепляются, не могу вытащить.

С упавшим сердцем наблюдали мы, как бултыхается Паша на середине реки. Наконец ноги обрели опору и пол-Паши показалось из воды.

– Возвращайся! – тянули мы извечную женскую песню, не зная, как выманить его на берег. Моё срывающееся сопрано и Лилино певучее меццо образовали удивительный дуэт, красоту и мелодичность которого привычно отмечало ухо. Паша удалялся, попадая из одной ямы в другую, отфыркиваясь и комментируя рельеф дна, а мы метались на берегу испуганными перепёлками. Вот он снова оступился, только рука с мешочком торчала из воды, потом показалась голова, и мы поняли, что на сей раз дело серьёзно. Топкое, захламленное дно крепко держало пленника. Стена воды неумолимо надвигалась на него, рука с мешочком всё ниже, ниже клонилась к её поверхности, ещё мгновение – и Паша захлебнётся. Мы потеряли голос от ужаса, в горле пересохло, и с внезапной ясностью вдруг пронеслось: вот ТАК и тонут…

Наконец Паша выдернул себя из гиблого места.

– Я всё понял, – объяснял он, выливая воду из лучшей моей сумки. – Река сильно поднялась после дождей, поэтому брода нет.

Темнело, когда добрались мы до санатория.

Нас ждали. На берегу трещал костёр. Громадная общепитовская сковорода, шипя, плевалась маслом и румянила кружочки молодого картофеля, позаимствованного с ближайшего поля. Тихонько звенела гитара, журчало вино по стаканам… Мы спустились к реке, чтобы умыться. Трава вокруг зашевелилась. Лягушки брызнули из-под ног. Лягушата кузнечиками прыгали по песку, большие жирные лягухи шлёпались рядом. Их лаковые спинки блестели среди травы: они вышли на вечернюю охоту.

– Ну что, Паша, где твой мешок? Доставай! – поддразнивала Лиля. – Вон сколько лягушек. Наловим?

Паша ничего не ответил. Он долго наблюдал игру лягушек, потом улыбнулся своей загадочной улыбкой и отошёл к костру.