Текст книги "Уж на сковородке, или Слава богу, вынужден жить!"

2015 г.

Гурий

Мой дед был младше меня на девять дней. Я родилась первого числа львиного месяца августа, а он десятого. Поэтому он хоть и считался главой прайда, старшинство было моё. Дедушка приходился братом своей жене, Дарье Григорьевне – тоже был Григорьевич. Имел Райское происхождение – звался Гурий. Из любимых сказок мне было известно, что Гурии живут в Райских кущах и поскольку они все особы женского пола, получалось, дедушка у них главный. Когда моя тетя, называла его коротко «дядя Гутя», сразу же получала выговор от внучатой Гурии. Потрясением стала встреча с женщиной – Гурией, лёлькиной соседкой, оказавшейся на поверку Бабой Ягой, сидящей в валенках при тридцатиградусной жаре, на завалинке своей развалюхи. Наличие черной курицы подтвердило мои подозрения в ведьмачестве бабы Гути и оправдало отсутствие ног у её избушки. Сперла шустрая квохчущая шельма ноги! Оправившись от испуга, признавать старуху Гурией я категорически отказалась.

Гурий Григорьевич – «белый» брат «красного» командира. Первое надолго определило его на земляные работы, второе спасло жизнь. Главное! Ни у кого не было такого красивого стеклянного глаза, как у деда. Впрочем, дедом его назвать было трудно, даже в пору моей юности. Все незнакомые принимали его за моего папу, когда в воскресный день мы совершали ритуальное шествие по «нашему» маршруту. Григорьевич в синем габардиновом костюме, голубой рубашке с распахнутым воротом, высокий, благоухающий воскресным одеколоном, ведет за руку маленькую девочку, кукольной внешности и размеров. Большая часть Дюймовочки состоит из пышного платьица, полыхающего алыми маками и красного банта. Дедушка гоооордый! Я первая, и единственная пока, внучка, он сам дал мне необычное, звучное имя. Каждый выходной гуляет со мной, как молодой папаша, а когда может, не только в выходной. Мы идем по родной улице Горького к знакомому магазину, покупаем две шоколадки «Аленка». Большая потом пойдет на угощение домашним, а маленькая, размером с ладошку, принадлежит только мне. Фантики со сказочной Аленкой, аккуратненько уложены в жестяную, раскрашенную коробку. Дальше место тайное, запрещенное бабушкой страшным заклинанием «близко с ребенком не подходить» – уличная пивная. Стол гораздо выше меня, на уровне моих глаз только металлические крючки для авосек на его единственной ноге, да дедовы синие брюки и начищенные ботинки. За другими столами дядьки, сдувая пену, пьют пиво, жуют рыбку, блаженно покуривают. Что делает дед, мне из под стола не видно. Поэтому на бабушкин вопрос, пил ли он пиво, с чистой совестью отвечаю: «Не знаю», хотя она и так унюхает «всего одну кружку».

Возможно, профессия наложила отпечаток на дедовский характер, но только утаить выпитую рюмочку дедушка не мог от бабушки никогда, не только по причине запаха. «Купил разговор!» – немедленно раскрывала она его тайну. «Купи разговору – поговоришь», – советовала язвительно золовке, комментируя её неудачные попытки душевно побеседовать с братом. Но в трудные жизненные моменты именно дедушка говорил, где нужно и кому нужно веское мужское слово, защищая интересы семьи. На работе и дома проводил он в одиночестве целые дни в мастерской, напевая за работой. Радио в столярке никогда не было. Чистота, запах дерева, кружева стружек. Вся мебель в дедовском доме была сделана его руками. Точеные ноги с фигурой восточной красавицы под огромным круглым обеденным столом, рюмочки балясин на «последнем этаже» буфета, матовый блеск лака на дверцах шкафа, кожаный корабль дивана, с резной спинкой вместо классической полочки для слоников. «Столяр – краснодеревщик» называлась уважительно его профессия, ныне убитая высокотехнологичным ширпотребом.

Пел. Играл на гитаре, на балалайке охотнее, но если случалось ему петь, все замирали. Густой мощный голос выдавал натуру волевую, чувственную. «Ревела буря, гром гремел, во мраке молнии блистали, и беспрерывно дождь шумел, и вихри в дебрях бушевали», – песня об атамане Ермаке, воспринималось бабушкой, как протест всему мироустройству в целом и семейному в частности, она немедленно начинала шикать, что, мол, надо меру знать, пора чай разливать. Бдительность проявлялась уже на первых шагах к бунту. «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой!» – низко, прочувствованно запевал дед. Обычно жена старалась пресечь митинг и перевести мятежника в безопасное русло: «Ой, папка, не надо о грустном, давай твою любимую». Иногда получалось и «папка» начинал нашу с ним любимую: «Забота наша такая, работа наша простая… И снег, и ветер, и звёзд ночной полет…». Довольно долго я пыталась понять, что такое «извёст ночной полет», придумывая разные варианты вместо того, чтобы спросить, кто такой этот «извёст», придававший таинственную значительность дедовской песне.

Никогда не слышала, чтобы предки ссорились, просто появлялось какое-то напряжение, – бабушкина непривычная молчаливость, дед же, всегда был немногословен. Но на семейный уклад размолвки не влияли ни в коем случае. Каждое воскресенье дедушка становился бабушкой. Она не вставала с постели ни свет, ни заря, не проводила время до обеда на кухне. Дед надевал коротковатый ему фартук и гремел отчаянно кастрюлями и противнями. В результате погрома на круглом, накрытом воскресной скатертью столе, появлялись его коронные блюда: холодец с хреном, рыбный пирог, куриная лапша. Меню страдало одним недостатком – перебором специй – соли и черного перца. Я мужественно – солидарно съедала все, сводя на нет бабушкину критику.

Стирка и глажка. Сам процесс я обычно не наблюдала, но дискуссии о его результатах заставала примерно еще с недельку после. Бабушкиной патологией домоводства я страдала лет до тридцати пяти. Стирать, полоскать на 2—3 раза, отбеливать, крахмалить, подсинивать, утюжить каждую складку строго определенным образом, до идеального результата, переживая долго досадные промахи. Однажды Григорьевич был в командировке, помочь вызвалась его племянница, о чем сильно пожалела. Безнадежно «испорченное» бельё, Гурий вынужден был по возвращении перестирать и перегладить заново. Стиральные машины появились не очень давно, и результат их облегчения физического труда некоторое время рассматривался бабушкой критически, до выведения собственной технологии машинной стирки. Тут надо уточнить одну деталь. Довольно молодой еще женщиной бабушка перенесла инсульт и до конца своих дней самостоятельно передвигалась только по дому с помощью трости, переставляемых табуретов и множества ручек, закрепленных на косяках. При этом, много лет, вела идеально хозяйство немаленькой семьи в огромном доме. Но сейчас речь о дедушке. У них с бабушкой была настоящая семья. Мои родители не смогли повторить и части успеха их тандема. Разве что, дядя немножко приблизился к родительским пережиткам успешного домостроя. Построить дом, добыть продукты, наладить хозяйственный быт – кладовую, погреб, теплый туалет в доме (в те давние времена!), добыть новейшие чудеса технически, как только они поступили в продажу (телевизор, радиола, стиральная машина, холодильник, увлажнитель воздуха – в 60-е годы, черт побери!), к Новогодним праздникам перебелить весь дом и украсить потолки нежно голубыми облаками, а стены модным «накатом» под обои (можно переделать, если жене не понравится), не забыть шампанское…

Долго берегли меня от взрослой жизни, хранили семейные тайны. Думаю, это к лучшему, иначе человек лишается «детства золотого». Но взросление приходит неумолимо и превращает Деда Мороза в ряженого дядьку с оплаченными подарками. Уже в отроческом, или даже юношеском возрасте, мне стала очевидной бабушкина ревность, а еще позже понятна её причина. Впервые она поделилась со мной, как со взрослой лет в четырнадцать, хотя, наверное поспешила, или я была недоразвитая, но смысл происшествия постигла не сразу. Сосед – большой начальник Петр Иванович, был на службе, а его супруга – сдобная, изнеженная Людмила Иннокентьевна (за глаза – Людочка) попросила дедушку помочь открыть заклинившую раму. Его не было, со слов бабушки, подозрительно долго и она пошла к соседям. Из дальнейшего эмоционального словоизлияния я поняла, что преступление заключалось в созерцании соседкиного шикарного неглиже (пеньюара) вместо того, чтобы уйти от бесстыдницы, возлежащей в соблазнительной позе на диване, дед продолжал ковыряться с окном. Понятливая подруга разъяснила мне, что раз не уходил – значит, возжелал, изменник! Бабушка-то все экивоками изъяснялась. И уж совсем взрослой от мамы я узнала, что построив после войны дом, дед ушел к другой женщине, по причине внезапной страстной любви. Бабушка осталась с параличом на нервной почве и двумя маленькими детьми. Дед одумался, хотел вернуться, но куда там, гордость, ревность, обида за предательство не только не отпускали много лет, но и подняли на ноги эту железную женщину. Она согласилась впустить мужа только на свадьбу старшего сына, моего отца, и разрешила остаться. Они пережили вместе «любовь» родины к ним, деклассированным элементам, страшную войну, голод, дедову дизентерию, общую цингу, бабушкину «куриную слепоту», тяжелую стройку под ссуду! Я никогда не слышала упреков и ссор, но дедовское молчание в ответ на любую бабушкину «правоту» стало мне понятным только после «взросления» правдой. Однажды стареющая бабушка еще раз пожаловалась мне на деда, обвинив его в ругательствах, долго не соглашаясь сказать «страшное», очень обидное слово. Через несколько лет я все же допытала её, слово оказалось «падлюкой». Вообще, мне неинтересно было жаловаться на деда, я совершенно искренне не верила и не понимала что к чему. Кроме того, я всегда немедленно становилась на его защиту, как и он на мою. Я прощала ему не только прегрешения против бабушки, но и по отношению к себе. Раз в месяц проводил он генеральную уборку и тогда, «кто не спрятался, я не виноват». Все, что не там лежало, не являлось вещами их дома, безжалостно отправлялось в мусорку. Жертвами «генералки» стали две пары моих моднейших перчаток, на его же деньги купленных, регулярно забываемых надолго на полке в прихожей. Перчатки было жаль, но как только бабушка начала его распекать, я немедленно перевела все в шутку. На третью пару мне, разумеется, выдали.

Мой сдержанный, молчаливый дед скучал обо мне всегда, а я, подрастая, все реже успевала забегать в дедовский дом. Помню, как он приходил к нам и сидел на кухне с мамой за рюмочкой, говорил свой душевный, «купленный» разговор, потом мы провожали его до такси.

Львы болеют редко, но метко. В нашем прайде все случилось неожиданно и судьбоносно. Я лежала в больнице, были страшные боли и страшная болезнь. Однажды ночью очень уж расшумелись в коридоре и бессонная я, пошла посмотреть, что к чему. У деда был какой-то постинсультный шок. Он пытался вскакивать, падал с кровати, ничего не соображал, меня не узнал. У меня тоже был шок. Я не могла поверить, что это с ним, что это он, но не кричала, тихонько плакала в туалете. За ним ухаживали сначала дядя, потом отец. Я пришла в родной дом, непривычно пахнущий болезнью, мучением, страхом. Мне сказали, что он никого не узнает, вывезли в коляске. Он узнал меня и заплакал. Я держала его за руку и слезы размывали родные черты, так и не утратившие благородной породы. День, когда он ушел, был страшным. Я думала, что самое жуткое уже пережила в день похорон бабушки, ошибалась. Отец ушел вниз, в дедовскую мастерскую и сидел там, тупо глядя на столярный инструмент. Кстати, в свое время папа там именно умер – судьба! Хуже всего стало на кладбище. Было ощущение, будто у меня отрезали всю нижнюю часть тела, невыносимо болело внутри. Не было больше ног, опоры, половины души. И еще – пустые отцовские глаза!

Он ушел, оставил меня без защиты и любви, дедушка с небесным именем Гурий, нарекший меня вдохновительницей, наделивший львиной породой, дедушка, который был младше меня на девять дней.

2015 г.

Глухой?

Я жалела бы любимого дядю за глухоту, если бы могла представить, как это – не слышать. Жалко мне стало его, когда я услышала нечаянно, как он поет. Во время вечернего пения после ужина, на праздничных застольях, он молчал. Музыкальное семейство никогда не заостряло на этом внимания. Он читал по губам, а если не слышал, то его окликали громче или прикасались легонько. Все было так естественно, и я долго не понимала, что он плохо слышит. На своей половине к домашнему телефону дядя приладил световой сигнал, я решила – для красоты. По утрам, если дядечка не приходил к завтраку, бабушка, боясь, как бы не опоздал на работу, посылала будить. На предложение позвонить, отшучивалась: «Дядька твой спит, как медведь в берлоге, из пушки не разбудишь, не то что, телефонным звонком».

Наше притяжение с дядей было взаимным, и если рядом не шлялся злой петух, а огромный волкодав был надежно заперт, я ускользала на другую половину при первой возможности. Услышав странные, похожие на плач, звуки из-за двери, замерла столбиком, решив, что дяде плохо, ринулась спасать. Он не плакал, он… пел, завывая громко, как все глухие, да еще пытался себе аккомпанировать на отцовской гитаре. Пел ужасно фальшиво и так вдохновенно – яростно, что вены вздулись на шее и на лбу. Я не узнала ни мелодии, ни даже слов, наверное, от шока. Не помню, сколько это длилось, но самое страшное случилось, когда он меня увидел. Его шок был не меньше моего. Воцарилось молчание. Встретились два взгляда: мужской – полный невыносимой муки, стыда и детский – полный изумления, сострадания. Я мгновенно поняла, что значит «он глухой». Невыразимая жалость стиснула детское сердечко, слезы хлынули градом, дядя очнулся, прижал меня к себе и молча поглаживал по голове. Ни слова не было сказано, он простил мне жалость так же легко, как я прощала детские обиды. Тот случай сблизил нас еще больше. Конечно, я никому не рассказала, даже любимой бабушке. Со временем поняла, как она оберегала сына, ничем не привлекая внимания к его недостатку, приучив к этому всех домашних.

Я выросла бы другой, мир вокруг стал иным, если бы природа не наделила меня слухом и голосом. Пение настолько естественно участвовало в познании мира и выражении чувств, сотворении жизни, что я не могла представить, как можно по-другому. Мамино пение и легкое похлопывание при укачивании – покой, тепло, сонливая истома. Бабушкины песни за работой, задорные отцовские песенки, чтобы уйти от щекотливых материнских расспросов, мощный дедовский бас, передающий все душевные волнения нашего молчуна, озорные частушки двоюродной тетки с притопочкой на семейном празднике – из этого и состояла жизнь. Все можно пропеть, поправить, выплеснуть, сделать через песню. Потому и невыразимо жаль было моего глухого родного человека.

По вечерам, после ужина, играли в лото, карты, домино и, конечно, пели. Дедушка играл на балалайке, бабушка на гитаре. В молодости они выступали в любительском оркестре народных инструментов. Красавец отец разбил не одно женское сердце своим пением под гитару. Едва я подросла, стала петь за игрой, за работой, за столом вместе со всеми. Бабушка вздыхала: «Смотри, певунья, пропоёшь своё счастье!». Частушка, городской и классический романс, народные песни – все вошло, вросло, стало частью меня. Когда появились проигрыватели, телевизоры, бабушка, страстная любительница технических новинок, немедленно завела их у себя. И тогда полилось: Шульженко, Бернес, Трошин, Пьеха, Кристалинская, Воронец, Зыкина. Я, думаю, не смогла бы воспринимать классическую музыку так остро, как сейчас, если бы не музыка из бабушкиного дома. Классику слушала мама, детдомовская девчонка, завороженная чудесными, необыкновенными звуками. Но и её восприятие музыки выросло из народной песни. Она пела русские и украинские, родные для неё, песни, с трагическим сюжетом, протяжные, трогательные, красивые. Как бы она ещё выжила в жуткое военное детдомовское время?

Когда в мою жизнь вошли Окуджава, Высоцкий, меня поразило соединение мелодики слова и музыкального звука. Как немногим раньше слилась для меня проза Паустовского с музыкой Грига, Моцарта. Пробуя новый синтезированный продукт на слух, на соединение с моим внутренним ритмом, обнаружила, что они управляют мной, я ими, а вместе, мы управляем слушателем. Невероятная возможность, как при пении, передать страсть, боль, нежность, с помощью речи и музыки, увеличить «температуру» чувств, усилить остроту восприятия. Стихи Лорки в сопровождении музыки Андреаса Сеговии производили невероятное, гипнотическое действие даже на людей «глухих» к музыке и поэзии. Не столько смысл, сколько энергетический эффект этого действа, создавал необычайный душевный подъем, который многие запомнили на всю жизнь. Часто люди узнавали мой голос, услышанный при исполнении стихов Лорки спустя несколько лет. Позже силу воздействия речевого магнетизма, я наблюдала во время своих психотерапевтических сеансов, консультаций. Донести до человека главное с помощью мелодики слова, его энергетики – самое действенное.

По-прежнему удивляюсь, отчего люди не лечат себя таким простым способом, как пение, музыка. Все плохое и хорошее можно пропеть. Ненужное уходит, лучшее растет. Тяжело на душе, запою протяжненько, из самого нутра: «Ой, ты степь широооокая…» или «Среди долины ровныя…», глядишь, полегчало. Устала душой и телом, Моцарт вернет силы, наполнит. С ним всегда хорошо, как дома, у мамы. Не двигаюсь вперед, Бетховен, пожалуйста. Часто задают вопрос о любимой музыке, вынуждая признать мою всеядность. Что делать, если я и рок, и рок-н-ролл, и хоровое пение, и много еще чего, люблю. Музыка, как жизнь, разная, она и есть жизнь – дар Божий!

Помню танец с моим постаревшим дядей. Он вел, идеально чувствуя ритм. Глухие слышат всем телом, всем своим существом, всей душой. Там, где он сейчас внимает музыке сфер, душа идеальный орган слуха, надеюсь, в следующей жизни Господь вернет его земной слух.

2015 г.

Рыбий глаз

Она мне сразу не понравилась. Я ей тоже. Хоть все время улыбалась мне и сюсюкала – дура! В семье никому из пятерых взрослых в голову не приходило принимать единственного ребенка за недоразвитую куклу. В прайде растили будущего льва, вернее львицу. Она была лживой, искусственной, принаряженной деревенской девицей. Выделялись большие, голубые, водянистые, рыбьи глаза. Остальное – ничего особенного. Квартирантка, одна из трех девочек, снимавших комнату в большом дедовском доме.

Как, чем она его взяла, моего молоденького, породисто-красивого, робкого, замкнутого, глухого дядю? Сначала дядька воспринимал «их», как и все домашние, целиком – девушки-постоялицы. Она и не выделялась особо. Наверное, рискнула невинностью с сыном хозяина, а он, порядочный, в свою очередь, лишенный ею невинности, женился. Девушки за ним ухаживали и до неё, значит, не единственный шанс. Сначала, в квартирантках, она играла роль простой, бесхитростной девушки. Помалкивала, улыбалась деланно скромной улыбкой, только глазищи выдавали скрываемый темперамент. Как все в доме, никогда не повышала голоса, если дядя не услышал, старалась говорить, чтобы видел губы, прикасалась окликая. Истеричный, хохляцкий, заполошный, визгливый голос прорезался вскоре после свадьбы.

Я стала главным тайным её врагом. Опасная, наблюдательная, любящая и любимая соперница. У меня не находилось взрослых оправдалок для неё: простая девочка из большой сельской семьи (восемь сестер), ничего, что без профессии, работящая – выучится, главное, любит его, раз за глухого пошла. Я точно знала – она его не любит, чувствовала, как все дети и животные. Ей нравилась роль хозяйки на их половине (в деревне на всю ораву две комнаты). «Рыба» подавляла желание вышвырнуть «живой укор», зная, я – единственный человек, из-за которого дядя готов был на любые жесткие, категоричные поступки. Оставалось молча ревновать и ненавидеть.

Когда впервые раздался её истошный крик, мы с бабушкой решили – что-то случилось. Дома кроме нас – никого. Бабушке не добежать, метнулась я. Слов не разобрать, сплошной поток, выпученные рыбьи, невменяемые её глаза, растерянные дядины, испуганные мои. Поначалу скромная девушка оправдывалась – он плохо слышит. Потом пошли обвинения – от него слова не добьёшься, что ни говори, только улыбается. Дальше – больше, что ни делает дурак, все он делает не так. С возрастом я поняла, почему он её нервировал, злил. В нелюбимом мужчине раздражает абсолютно все, что и как бы он ни делал. Поступки, голос, походка, короче, хоть яйца вызолоти и на пуанты поставь, все равно бесит. В детстве эта нелюбовь воспринималась на уровне чувств, как направленное против родного человека, зло. Вот она улыбается, говорит что-то сестре, спокойная, миловидная и вдруг, меняется в лице, голос приобретает режущий металлический оттенок, становится громче, лицо словно залили гипсом, жесткая презрительная маска – это муж пришел.

Он стал выпивать. Понемножку, больше, сильно, снова меньше. Но голос никогда не повышал, даже пьяным. Больше молчал, как отец. Это бесило её еще больше. Однажды дооралась до нервного тика, а потом один глаз безобразно выпучился, как у дохлой рыбы – что-то случилось с лицевым нервом. Потихоньку прошло, но не впрок. Старалась задушить любую радость, каждую улыбку на дядином лице. Вот, мы сидим во дворе их дома, на поваленном дереве и возбужденно ждем теткиного возвращения. У нас лица людей, приготовивших сюрприз. Она просекла все от ворот, скорчила недовольную мину. Взахлеб рассказываю, как нашли под «нашим» деревом огромною семью шампиньонов, уже нажарили с картошкой (её любимое блюдо). Завернули сковороду в одеяло.

– Сыта я, у мамы ела. Лучше бы перепилил дерево на дрова для бани, – выговорила она так, чтобы он прочитал по губам. И ушла удовлетворенная в дом.

– Там же грибница, под деревом, – растерянно, жалко говорю ей вслед.

Дерево дядя распилил в тот же день.

Вот он показывает мне новорожденного теленочка, специально отвез в деревенский коровник. Малыш нежно трогает губами мою руку. Опускаю её в ведро с молоком, коровёнок сует туда кудрявую, лобастую голову, удивительно быстро выпивает все до дна, облизывает мою ладошку. Язык неожиданно жесткий и шершавый. Щекотно и страшновато. Дядя смеется вместе со мной, показывает, подошедшей тетке звездочку на лбу теленка. Она улыбнулась, но заметив радость в мужниных глазах, поджала губы: «Ничего особенного! Пятно, как пятно». Так много лет.

Все же, однажды она его достала. Я пришла в гости в их новый, выстроенный дядей дом, и с порога наткнулась на жалобную тираду:

– Вот, полюбуйся, что твой любимый дядечка устроил! Ты всегда на его стороне. Конечно, кто я вам – чужая, а он всегда хороший.

Посмотреть было на что. Дверь на другую половину дома заколочена гвоздями с огромными шляпками, да еще крест – накрест двумя толстенными досками.

– Отделился от меня. Бзик у ненормального. Вчера разговаривали, он ни с того, ни с сего, соскочил и давай дверь заколачивать. Велел тут жить и на его половину – ни ногой.

– А как же он входит в дом, там ведь нет второго выхода.

– Через окно твой сумасшедший дядечка ходит.

– Да, за столько лет ты все же его достала!..

– Аааа, я так и знала!..

Дальнейший монолог бедной украинской девушки ясен, в переводе не нуждается.

Двух детей родили они. Мальчика, копию дяди и девочку – копию тети. Но характер у обоих детей вышел отцовский. Душевная уравновешенность, чуткость, внешнее спокойствие, одаренность в разных ремеслах, жизнерадостность, доброта, исключительная порядочность, интеллигентность. На мою вахту защитницы позже заступила его дочь. Именно она, став взрослой замужней женщиной, решительно собрала отцовские вещи после очередной материнской истерики и перевезла его к себе. Он привык работать, обеспечивать, мастерить, строить. В новой перестроечной жизни, даже в своем возрасте хотел чего-то добиться, не быть дочери обузой. Снял в аренду какие-то помещения, ремонтировал, оборудовал вместе с сыном. В тот день остался ночевать на объекте. Беда подкралась, как тать в ночи, окружила огненным кольцом, заперла плотно окна и двери, между ним и жизнью, как он когда-то закрыл дверь между собой и нелюбовью…

Жену дядину звали Тать-яна. Бог спас его старшего сына, случайно не оставшегося с ним в ту ночь, сероглазого, широкоплечего, высокого, молчаливого мужчину, женатого по большой любви на не любившей его женщине.

Я узнала не сразу. Моя крестная, заливаясь слезами, вспоминала, как он пришел на похороны брата, моего отца. Непривычно худой, с длинными, абсолютно седыми волосами, раньше бывшими смоляными. Казался беззубым из-за худых ввалившихся щек. Родственники с трудом признали в нем его самого. Будто злой волшебник выпил все жизненные соки из цветущего красивого человека. Ведь он был младше моего папы. Она говорила, а я вспоминала его совсем другим. Узорчатая беседка, сотворенная дядиными руками, пронизана июльским солнцем. Он смеется, протягивает мне арбуз, откидывает со лба прядь черных волос. Коричневый ослик ходит по кругу, месит глину с соломой, дядя берет сырой комочек и лепит из него фигурку точно такого же ослика. Тетка хмурит брови или жмурится на солнце?

Я встретила её случайно. Она по – прежнему служила в каком то гос. учреждении. Между нами ничего не изменилось. Не исчезли ни её ревность, ни страх, что вижу рыбу насквозь.

– Хорошо выглядишь, даже слишком, для своих лет. А дядечка твой любимый умер, – мстительно добавила она, зыркнув рыбьим глазом – попала ли в цель.

Лицо её, как в далеком моем детстве улыбалось, но теперь уже откровенно цинично. Стрелы ненависти часто попадают в цель, как и стрелы Амура. Принято считать, будто у рыб холодная кровь. Думаю, напрасно. Может, они просто способны только на ненависть, а она не менее жгучее чувство, чем любовь. И в огне нелюбви можно сгореть, как в любовном пламени.

2015 г.