Текст книги "Уж на сковородке, или Слава богу, вынужден жить!"

Замученный мальчик

Один мальчик сильно мучился, страдал даже – никак не мог отличить правду от лжи. Старался очень, но ничего у него не получалось. Спросит в магазине у продавщицы: «Тетя, у вас хлеб свежий?». Та, ясно дело, отвечает: «Свежий». Он ей в глаза заглядывает: «Правда?». Она на чистом глазу: «Конечно, правда». Паренёк пальчиком в булку тычет и долдонит: «А почему твердый?». «Корочка хорошо пропеклась, мальчик!» – и сдачи сует. Принесет дитё хлеб домой, тот старый, черствый, плесенью один бочок подернулся, ребенок и заплачет: «Опять не разобрал, врет или нет!».

Даже мама родная помочь не могла.

– Мама, учительница нам сказала, что наша демократия самая демократичная в мире и живем мы лучше всех. Это правда?

– Конечно, правда, – отвечает мать, – нам про это еще 30 лет назад в школе говорили и бабушке твоей 70 лет назад, значит, так оно и есть.

Маме он привык верить, но сомнение все же скребется, так и тянет пальчиком черствый бочок «благополучия» потыкать. Тыкай не тыкай, а «кушать» имеющуюся демократию приходится, другой-то нет, не булка все-же, в булочную за другой не сбегаешь, главнюков, как продавщицу не выругаешь, а продавщице на твои ругания начихать. Мучительно пытался он переварить учительские, мамины, телевизионные и радио – пироги, находясь в объективной реальности. Получалось несварение.

Тут он влюбился, в самую лучшую, конечно, девушку на свете и самую искреннюю, разумеется. Засветился весь надеждой, порозовел: «У неё только правда! Можно жить и дышать спокойно!». Пищеварение наладилось, прогулки при луне, на свежем воздухе, на пользу пошли. «Ты меня любишь?» – глаза в глаза. Из глаз любимой свет: «Да, люблю!». Как-то на скамеечке, под фонарем:

– Ты меня любишь?

– Да!

А глаза не светятся, тусклые глаза. Решил, показалось, темновато под фонарем. Днем снова: «Ты…», «Да…», – а не светятся.

– Может, разлюбила?

– Что ты? Тебе кажется.

Он уже, как в детстве, в магазине, в глаза заглядывает, а она взгляд отводит. Не может быть, не может самая-самая обманывать! Побежал к лучшему другу:

– Она меня не любит?!

– Что ты, что ты? Тебе показалось, – и в глаза не смотрит.

Только по очень сильному несварению понял, что их правда – ложь. В отчаянии выскочил на балкон и прыгнул, тело упало камнем вниз, а сам он взлетел. Предстал перед Петром у огромных ворот. Тот ключами помахивает и говорит: «Ты что же, мальчик, с такой высоты неосторожно прыгаешь, убиться захотел?». Тут мальчик задумался: «Сказать „хотел“, в ад отправят, сказать „нет“, опять отправят – за враньё». Понял мальчик, что от мучений ему и на «том свете» не избавиться. Так и бродит неприкаянный между небом и землей, все пытается правду ото лжи отличить.

2015 г.

Томинокерша
Сказка в стиле Стивена Кинга

Каждый год Старая Томка что-то упорно искала на своем подмосковном участке. В общем-то, она была еще не старуха, так, слегка за пятьдесят, но за время летних изысканий превращалась в старую вешалку, с сильно прореженными зубами. Что искала Томка неизвестно, но очевидно безрезультатно, потому что каждую весну она вновь остервенело принималась рыть по всей своей территории. Побочным эффектом поисков являлась куча овощей, выраставших к осени на хорошо прорыхленной земле. Осенью Томка заравнивала свои окопы и до теплых деньков отбывала в город. Хорошо еще, что климат не позволял копать круглогодично, иначе томинокерша могла бы иметь хорошую прибавку к пенсии, демонстрируя за деньги свои внутренние органы через просвечивающую кожу. За спокойную, не военно-полевую зиму, отъедаясь на овощах, копальщица становилась похожа на человека и дачные коты не шарахались от неё в первый весенний месяц.

Так бы и продолжался круговорот Томки в природе, если бы не вернулся на старое место жительства бывший Томкин одноклассник. Поселился напротив, в родительском доме, с женой Машкой Дикой. Дикой её прозвали позже, когда распознали буйный нрав. По сравнению со Старой Томкой Машка казалась огромной, как навозная куча у рачительного огородника. А темпераментом были схожи. Только у Томки он в рытье уходил, а у Машки в крик. Если бы Машкину энергию добавить к геологической Томкиной, она бы быстро нашла то, что искала столько лет. Но не сложилось у них. То ли Дикая ревновала мужа к однокласснице, то ли ни с кем, в принципе, не могла ладить, но житья соседке не стало.

Сначала у Машки исчез кот – дело молодое, ушел по своим делам, натерпевшись в городе, однако хозяйка обвинила томинокершу в злодейском его похищении для неизвестных целей. Чем больше та оправдывалась, тем больше заходилась кучная бабенка в обвинительном крике. Следующий визг лишил поселок всех оставшихся котов, убежавших со страху быстрее и дальше, чем на случку. Манька демонстрировала всем выжившим после её сирены соседям странное, явно ядовитое, растение, которое «эта доска» у себя выкопала и ей бросила, оно и приросло. Конечно, цель была уморить Дикую кучу, а за вдовца сейчас же замуж выскочить. Томка неделю ничего не искала – копать не могла, отлёживалась, запершись в доме, нервно вздрагивая на Машкин голос за окном. Когда же показалась на свет божий, ей можно было уже отправляться на заработки в анатомичку к студентам-медикам, все органы и системы хорошо просматривались. Но навязчивая мысль найти заветное, не отпускала полуживую Томку. Если бы был у неё свой Джеймс какой-нибудь завалящий, они бы вместе скорее откопали то, которое искала. Но после школьной влюбленности, неразделенной, никого у Старой Томки больше не было, соответственно и детей – не было. Помочь или отговорить от затеи некому. Чем больше Машка орала, тем больше Томка истаивала, теперь не только органы были видны, но и посмотреть можно было сквозь неё на соседский штакетник. Соседки убеждали продать домик, купить в другом месте, поспокойней, но видно что-то такое было зарыто на участке, что бросить никак нельзя, и страдалица только отмалчивалась и копала-копала из последних сил. Между тем, с Машкой происходил процесс обратный, прямо-пропорциональный Томкиному – чем больше одна худела, тем больше вторая толстела. В скором времени пришлось Однокласснику дверной проём расширять. Но не помогло, через какое-то время проем снова узок оказался, зато соседка их могла, при желании, пройти сквозь ячейку сетки рабицы. Через тот проём беда и вышла.

Увидала как-то поздним вечером Машка свет на соседском участке, будто сияние какое, да все ярче-ярче, а что такое из окна не разобрать. Покатилась колобком к двери, хотела быстренько до забора добраться, но застряла. Тогда заорала привычно: «Томка, ты что, сволочь, там у себя жжешь, спалить нас хочешь?!» – и замерла на полуслове. Соседка стояла посреди участка возле вырытой недавно ямы, а оттуда поднимался светящийся диск, сама же Томка уже несколько дней светилась. Почти бесплотная, впорхнула она в распахнувшийся люк и он захлопнулся. Тарелка резко взмыла вверх, но опустилась и зависла прямо перед Машкой, невыносимо слепя ей глаза. Куча дико завизжала, задергалась в проеме, забилась пойманным необъятным карпом, мечтой рыбака, и вдруг лопнула. Все, что было внутри улова, разлилось зловонной фекальной кучей. Но на удобрение, как потом выяснилось, не годилось. Не только воняло жутко, но и сжигало все подряд вокруг, как соляная кислота. Пришлось Однокласснику дом заколотить, забор вокруг колючкой оплести. На заборе написал в разных местах: «Опасно для жизни!». И пошел счастливый налегке. Только на Томкин дом все оглядывался и вздыхал: «Эх, молодость, молодость! Как бы нам в твоё время да теперешний ум!».

2015 г.

Бытовые рассказы

Банка крови

Её назвали в честь бабушки красивым именем Таисия. В детстве домашние звали просто Тасей, а мать Таськой. «Таська» шло ей больше всего. Непослушные кудри выбивались из туго заплетенных кос и стояли дыбом; угольно черные, огромные глазищи, дико вытаращены и не обещают ничего хорошего; тощие ручонки, стиснуты в кулачки и упрятаны в карманы; худенькие ножки «иксиком», либо в полных воды из луж резиновых сапогах, либо вовсе босы. Бесенок по имени Таська, таким уродился, прихватив лишку из прапрабабушкиной цыганской крови. Уже младенцем проявляла она свой коварный, буйный, неукротимый нрав. В полуторогодовалом возрасте, отнимала у младшего брата бутылку с кефиром, ласково приговаривая: «Сена, сена!» (сына, сына), и откатившись на безопасное расстояние, жадно присасывалась. Кефир был её основной едой, молоко категорически отвергала, и если случалось ужасное – не отоварились кефиром, пиши пропало. Это тощее, обжористое существо вопило часами, пока ей не зальют порцию кефира.

В яслях изводила воспитателей полной неуправляемостью. Как они с ней справлялись? Однажды умудрилась забраться по столбику-трубе на козырек над ясельным подъездом и лихо отплясывала там, под вопли нянь и воспитательниц – цыганушка! А ведь дедушка был большой партийный начальник и папа значительный человек. Гены. Слушалась безоговорочно старшую сестру. Не из страза, любила и уважала. С козырька та сняла её в два счета.

– Слезай!

– Как? Она упадет! – запричитали «воспитки».

– Слезай, как залезла!

В считанные минуты та обезьянкой скатилась вниз.

По утрам долго и нагло ныла по пути в детский сад:

– Не пойду, неси меня.

А сама уже ростом больше половины сестры.

Если отец был дома, в сад обязательно опаздывали. Таська исполняла концертный номер под названием «Нечего надеть». Аккуратно выглаженные, красивущие платьица висели рядами в её шкафчике, она перебирала их, надувала губы и на вопрос: «Это?», капризно отвечала: «Нет». Представление продолжалось до тех пор, пока в комнату не врывалась томившаяся у порога сестра в школьной форме и четко командовала:

– Ну-ка, хватит кровь пить! Бегом надела синее платье и гольфы и на выход!

Пока сестра одевалась, выговаривала отцу:

– Папа, зачем ты с ней миндальничаешь? Я опаздываю, а ты ей потакаешь! Не видишь, она просто в сад идти не хочет? Быстро! – это уже сестре.

Возле ворот оставляла неслушную и смотрела, как она бредет в группу, прикрикивая, подгоняла. Иногда, сестренка не слушалась и приходилось переть её на загривке, обхватив за ноги, только чтобы не опоздать в школу.

Тася не понимала и не признавала наказание в любой форме. Уже в подготовительной, выпускной группе, получила сестра за неё выговор от новой воспитательницы:

– Взрослая девочка, скоро в школу пойдет, а до сих пор не умеет стоять в углу.

Выяснилось что, не введенная в курс дела педагогиня, пыталась ставить Таську в угол, в течение нескольких часов, состязаясь с ней в упрямстве. У Таськи не было никаких авторитетов, кроме сестры, «воспитка» узнала, что она дура, но в угол так её и не загнала.

Это все цветочки. Ягодки пережили Тасины няньки еще в яслях. Как-то теплым весенним утром мать повернулась на звук открываемой двери у себя в кабинете и обмерла – на пороге стояла счастливая Таисия.

– Ты как здесь оказалась?!

– Пришла!

– С кем?

– Сама! – гордо ответила дочь.

– Ты почему ушла? Зачем?

– Они мне надоееели!

Телефон истерично зазвонил и истеричным же голосом сообщил: «Ваша девочка пропала!». Мать спокойно заявила, что девочка нашлась, мы сейчас её вам доставим и во всем разберемся. Пигалица включила, было, сирену, но наткнувшись на материнский взгляд, умолкла. Думаете, унялась? Ничуть. Всю обратную дорогу мама читала ей лекцию о двух страшных перекрестках с нерегулируемыми светофорами, рисовала ужасные сцены наездов и похищений. На следующей неделе, в короткий предпраздничный день, мать и старшая дочь за пару кварталов от садика, узнали тощую фигурку в голубеньком пальтишке, стремительно двигающуюся им навстречу. Опытная сестрица, возле садичного забора приказала:

– Ну-ка, покажи, как ушла!

Девчушка проскользнула сквозь прутья решетки и попала прямо в руки воспитательницы.

– Так, Тася, собираемся в группу, скоро за вами мамы придут, – она даже не заметила, что маленькой пройдохи не было какое-то время. Пришлось вести воспитательную работу с воспитателями. Предложить забрать дикарку, в силу значительного положения её папаши, было никак невозможно.

В высокообразованном семействе безграмотной, до самой школы, оставалась только Таисия. Отец, окрыленный успехами обучения чтению старшей дочери за два дня, рьяно взялся за дело, но сдался через пару часов. Тогда за дело взялась старшая сестра, рассчитывая на умение управлять строптивицей, но не тут-то было. К первому сентября Таська, в отличие от одноклассников, знала только одну букву «А». Мать ругалась, сестра печалилась, отец рассеянно смотрел поверх женских голов своего семейства. Но, то ли опытная, добрая учительница нашла к ней подход, то ли Таська образумилась, она быстро догнала и обогнала соучеников. Домашние задание делала легко, но в отличие от сестры, свободное время посвящала не книгам, а летанью с гиканьем по двору, во главе своры мальчишек. Слушала и читала сказки класса до девятого, потом вдруг резко взялась наверстывать упущенное, и снова быстро преуспела.

С мальчишками она выстроила отношения года в три, раз и навсегда. Как-то прибежала с улицы и требовательно завыла. Мать спокойно поинтересовалась, чего хочет.

– Меня мальчик обижает, толкает, дерется.

– А я при чем? Обижает, дай сдачи. От меня отстань.

– А как дать сдачи!

– Ну, толкни, раз он тебя толкает.

– Я толкала, а он все равно.

– Ну, тресни чем-нибудь.

– Чем?

– Ой, отстань! Что там у тебя есть? – осмотрела с ног до головы, – Вон сандалик сними да тресни, – и вернулась к плите.

– Мама, ты что ей такое сказала, она же буквально все понимает, – закричала вторая дочь.

Таська решительно подошла к песочнице, сняла чехословацкую добротную сандалию на кожаной подошве и изо всех сил треснула по мордахе своего обидчика, тот взвыл, как пожарная сирена. Пришлось выскочить во двор. Пацан все еще подвывал, щека распухла и на ней четко отпечатался рисунок каблука Таськиной обутки. Сама она спокойно сидела возле своих пасочек и куличиков.

– Ты зачем мальчика так сильно ударила?

– Мама сказала, дать сдачи сандаликом, я и дала, – без тени раскаяния произнесла Тася.

– Ему же больно!

– Пусть не задирается.

С тех пор мальчишки её не трогали. Ходили за ней, как приклеенные и ввязывались во все её авантюры.

В школе она периодически пыталась «скучать» и тогда в дневнике среди пятерок начинали попадаться четверки. Когда появлялись тройки, сестра говорила матери:

– Надо Таське «керосину» подлить.

Мать делала грозное лицо и грозно орала на Таську. Как ни странно, крик имел положительный результат, цифры в дневнике росли.

Окончив школу, поехала, поступила в отцовский институт безо всякого протеже с его стороны. Неожиданно забрала документы уже после зачисления, укатила в какой-то средненький ВУЗ, без усилий все сдала и осталась. Может, хотела цыганка ощутить полную свободу. Училась легко. На пятом курсе, заявила матери по телефону: «Все больше не хочу, научилась, бросаю!». Мать заистерила. Сестра отправилась в отпуск, а на обратном пути заглянула к Таське. Та обрадовалась, но насторожилась. Сестра отвела её в ресторан, накормила деликатесами и поинтересовалась, есть ли серьезная причина «бросать» – «хвосты», беременность, любовь, конфликт. Получив на все вопросы отрицательный ответ, спокойно сказала что свое «скучно» придется перетерпеть. Но если бросит институт, отныне, присно и во веки веков может о помощи от родных забыть, а об обедах в ресторанах, тем более. Утром сходила к кураторше, разгладила ситуацию и улетела. Институт Тася закончила.

У цыгана выгода и воля два равных золотых слитка. Эти весы всегда ей помогали, как уравновешивали и удивляли окружающих две её ипосТаси от разных кровей. Интеллект, воспитанность и неожиданное, для такой крохи, хамство, циничность. Свой интерес, своё брюхо, как в детстве с братишкой, на первом месте. Интеллигентную, тоненькую Таисию распределили на завод, как всех выпускников, на низшую управленческую должность – мастером в цех. В рыбном ресторане, делилась опытом руководящей работы с нагрянувшей сестрой:

– Рабочие разговаривают только матом, на мои указания плевали с высокой колокольни. А с меня же спрашивают! На днях объясняла-объясняла одной, она все равно напортачила. Ну, как с ней быть, как мне её ругать? Всю кровь выпили! Ушла к себе и плачу, пришла старая мастерша, выслушала меня и говорит:

– Не так с ними надо? Так они тебя слушать не будут!

– Что же я должна была ей сказать для понимания?

– Как что? Дура ты, е… твою мать! Надо было сказать!

– Но она же старше меня, в матери мне годится!

– Вот и скажи ей по матери, для ясности.

Через несколько дней я не выдержала, воспользовалась советом. Представляешь, помогло.

Сестра смеется. Из уст черноокого цветка, в который превратилась Тася, матюки звучат нелепо.

– Я сама на руководящей работе долго не ругалась. И не понимала, зачем люди матерятся. Твои хоть работяги, а у меня «интеллигенция», мать иху. Соберутся на планерку, один в один, ничего не понимают, директор мне: «Выйди на пару минут», возвращаюсь – все понимают. Я его пытала долго, что он им такое говорит без меня, позже сошлось. Заказала машину под оборудование. Нужно старое сгрузить, новое завезти. Приехала – они в позе готовности. Оповестила – времени в обрез. «Будет сделано!». Сама с администратором разбираюсь. Через полчаса водитель спрашивает, почему не грузимся. Звоню вниз, рапортуют: «Счас сделаем». Так несколько раз. Шофер матерится, у него дальше заказы. Тихо интересуюсь в трубку, чем они там заняты и слышу наглый ответ: «В нарды играем». Ну, я им «сыграла» с вариациями. Больше всего поразил ответ: «Так бы и сказала». Подобной скорости загрузки я никогда не видела. Как не дико звучит, но если нужно что-то сделать, сдабриваю указания «сопроводительными» матами и все получается. Это тебе не пацанами во дворе верховодить.

Разговор пошел на пользу и скоро Таисию звали уважительно по отчеству, карьера начальническая пошла в гору и из цеха она навсегда переселилась в кабинет. Деньги, золото любила с цыганской страстью. Правые и левые заработки, нужные связи, полезные знакомства – всё своё обаяние, находчивость, знания, целеустремленность использовала Таська для их накопления и сбережения. Ненужное – разговоры, людей, независимо от степени родства, отсекала решительно и жестко. Банка крови, выпитая из окружающих маленьким, лукавым чертенком, напитав его плоть, сотворила «железную леди», крепко держащую бразды правления над подросшими мальчишками.

2015 г.

Мой ненормальный папа

– Папа, что такое норма?

– Норма – понятие относительное, – отвечает он, – согласно… – дальше следуют цитаты. Отец говорит спокойно, расслабленно, без менторского лекторского нажима. В какой-то момент останавливает сам себя:

– Короче, нормальных нет.

– Значит, мы все ненормальные?

– Конечно. Как минимум, по мнению любого из нас, каждый другой в чем-то не вписывается в его норму.

Он сам не вписывался в «нормы» многих и по многим параметрам. Ноги, изувеченные поздним полиомиелитом, обуты в тяжелые ортопедические ботинки (лет до двадцати занимался успешно, популярной тогда, спортивной гимнастикой), совершенно не совпадали с его внешним обликом. Зримая проекция искажения личности. Легкий, изящный, но с хорошо выраженными мышцами, среднего роста, сохранил поджарую стать до самой смерти. Только шапка волос, тонких, курчавых с годами поредела. Но никаких залысин и плеши. Безжалостно срезал шикарные кудри, пряча стриженую голову под белый колпак. Многочисленные брюки и рубашки отутюжены и развешаны между стильными пиджаками и галстуками. Все подобрано в тон, в цвет. Стрелки на брюках держатся на своих секретах. Идеальные манеры, мягкая, спокойная речь – речь доктора, обращенная к пациенту. Врачом он и был, талантливым, от Бога, за какое бы направление психиатрии не брался – везде становился успешным новатором. Сумеречные, пограничные состояния, суггестивная терапия в наркологии и последнее страстное увлечение судебно-медицинская экспертиза.

С больными говорил ровно – ласково, внимательно глядя в глаза. С остальными рассеяно, казалось, отстраненно. Говорит, а вроде бы и не здесь он с вами и не думает вовсе, о чем толкует. Но ответ всегда точный, суждение самобытное, неординарное. Не поймешь никогда, шутит или нет, а он вдруг засмеется и глаза вмиг лукавые, озорные. Если припереть к стенке – смотри на меня, сосредоточься только на мне, начинал заикаться, по-детски выговаривая: «Ну, чего ты, чего? Ето ччёрт знает, что такое!». Ему надо было вскользь, не зацепляясь и не цепляя. И писал так, скользящим почерком, диссертацию – кипы листов, сплошь исчерканных ласточкиными хвостами. Почеркушки стали открытием в психиатрии. Вот младшая трехлетняя дочка, пока он чиркает пером по своим бумажкам, тоже работает ручкой, правда, шариковой, сплошь исписав себя с головы до ног, везде, кроме спины.

– Что же ты не видишь, она всю себя изрисовала?

Он мельком взглянув:

– Красиво.

– Её же не отмыть!

– Сотрется потихоньку.

– Она все гирлянды елочные ножницами изрезала, бумаги твои!

– Чччеерт! Ну, ладно, я посмотрю, чего не хватает, может, лишнее было.

– И гирлянды лишние?

– Купим.

– Она порезаться могла, нельзя таким маленьким ножницы давать!

– Мдааа, ну… пусть играет.

После этой фразы ножницы не отнять.

Казалось, он вас не слушает, но вдруг вставлял фразу или задавал вопрос, совершенно в точку, в тему.

Обладал поразительной работоспособностью и умением отдыхать за очень короткое время. Дежурит ночь в стационаре, днем ведет прием, возвращается, ложится на диван или в теплую ванну и 30—40 минут, спит глубоким сном. Можно кричать, звонить в колокола – бесполезно. Старшая дочь в малых летах, садилась верхом и пела, поднимала веки пальцами (смотри на меня), что никак не мешало его сну. После вставал, будто ночь проспал, и садился писать до трех, четырех часов. А утром, долго принимал контрастный душ, тщааательно брился, выпивал гоголь —моголь, гремучую смесь из меда, масла, яиц, сливок. Бывало, ставил себе инсулин, витамины. Но обычно ванна и гоголь-моголь. Сначала такой режим восстанавливал от усталости, потом от похмелья. Сколько бы ни выпил, утром все процедуры – и как новая копейка.

Тогда-то и сказала ему соседка, старая подруга его матери: «Умный ты парень, но ум у тебя больной». Сермяжная правда. По юности мальчик из хорошей семьи водился с плохими мальчиками из соседних домов, что, понятно, ни к чему хорошему не привело. С друзьями научился пить, курить, играть в карты, так же хорошо, как в шахматы, но самое страшное, колоться. Эта зараза едва не стоила ему почти оконченного института. Курсе на пятом, кто-то сдал их с дружком, они рецептики уже выписывать умели, а круглую печать талантливо срисовывали через копирку на оконном стекле. Отчислили с правом восстановления, способные были ребята. От наркоты он сумел оторваться, от спиртного нет. Днем успешно лечил алкоголиков, читал по телевидению лекции о вреде пьянства, вечером упивался до положения риз. Первое время был еще прежним – уравновешенным, спокойным, но постепенно, как все алкоголики, стал раздражительным, в сильном подпитии агрессивным. Скандалил, извергал на жену какие-то обиды, а утром снова душ, гоголь —моголь, свежая рубашка, и огурцом. Случалось обмочиться в пьяном сне, что-то принимал днем, лечил себя и вечером снова пил. Тогда-то и появилась манера неожиданно перескакивать с мягкого баритона на режущий голос и рубленый ритм. Позднее, на выступлениях с заключениями экспертизы в суде, эта привычка развилась и закрепилась. Был уже на пенсии, беседовали об аффективных состояниях, вспомнил случай из судебной практики, и мгновенно речь стала жесткой, громкой, рвано-ритмичной.

– Двое осужденных (с ударением на «у») с особой жестокостью…

– Ты сейчас себя слышишь?

Смутился.

– Чччерт! Нет.

– Ты же не в суде, расскажи спокойно.

Не получалось. Когда-то, еще во времена разговоров о норме, рассказывал о случае из практики, довольно страшном, но без экзальтации.

Взяток от больных, часто высокопоставленных алкоголиков, никогда не брал. Все знали. Несли домой – натурой. Жене и дочкам строго запрещал принимать подношения. Дарители знали. Оставляли у двери, звонили и уходили. Икру в трехлитровых стеклянных банках, апельсины холодной зимой в ящиках, пахучее деревенское масло кругами. Кто ж такое выбросит? Все заработанные деньги, иногда до смешного, до копеек из карманов, отдавал жене. Никогда не жалел. Но вдруг выскочило, впервые после развода, должно, от обиды, пришел делить домашние вещи. Щедро платил алименты с огромных зарплат и дарил девочкам деньги, дорогие вещи. Но. Приехала старшая навестить. Привычно легко махнул рукой в сторону вазочки на телевизоре (советская классика):

– Деньги там, бери сколько нужно.

Зарплаты тогда исчислялись инфлированными миллионами. Дочь не трогала, сам он брал на спиртное и продукты. После запоя вдруг спросил, сколько там осталось, пересчитал и убрал, стыдясь себя. Обычный страх пьющего человека, кончатся деньги на выпивку.

Ей вспомнился молодой отец, всемогущий и беспомощный одновременно. Таскал её с собой всюду. На пасеку, к дружку своему, удалившемуся от мира в дебри лесные. Пока взрослые пили отцовский коньяк и самогон пасечника, дети, обласканные июльским лесом, «пили» материнское тепло земное. Отец не мог встать на больные ноги, подбежала, подставила худенькое плечо. Не хватало сил удержать. Друг взял под руку, увел в дом. Вернулись из поездки с распухшими лицами – пчелы покусали обоих.

Летел «защищаться» в Москву. Чемодан положил в ячейку камеры хранения, сам пил «на дорожку», с начальником аэропорта, «посошки» длились до самой посадки. Пошел вынимать поклажу, выяснилось, забыл номер ячейки и код. Пока вскрывали все ячейки подряд, протрезвел, в чемодане – диссертация. Девочка все время держала за руку и успокоительно твердила: «Найдется, найдется она».

Пошел в гости к приятелю, директору рыбного завода. Обратно вышли в ночную метель. В одной руке сверток с рыбой, в другой дочкина ладошка в варежке. Заблудились, свернули не там, долго бродили, неожиданно вышли у знакомого дома. Облегченно смеялись – рыбу забыли на какой-то скамейке, где отдыхали. Также, в метели, едва не потеряли однажды младшую. Отправились пешком, через парк, к отцову брату. Малышка кульком на санках, папка в упряжке, старшая замыкающей. Снег стал гуще, ветер сильнее, закружило. «Коник» ускорил ход, насколько позволяли тяжелые ортопедические ботинки, облепленные мокрым снегом. При очередном рывке «кулек» катапультировался в сугроб, а облегченные санки заскользили дальше. Старшая кричала, но за ветром не услыхать. Наконец, догнала, дернула за рукав, указывая на пустые сани. Искали с обеих сторон от следов полозьев. Ребенок мирно спал на мягком снежном одеяле. Дома выяснилось, один валенок вьюга забрала себе в обмен на упущенную добычу. Отец запомнил – дети уязвимы. Всегда бдил. Возвращается с работы, старшей нет дома. Где она? Жена отвечает, отпустила с его двоюродным братом к тетке в гости.

– Как ты могла отпустить девочку с посторонним мужчиной?

– Это же твой брат.

– Чепуха, ты его не знаешь, только в гостях и видела.

Не раздеваясь, спешно идет к родственникам, забирает ребенка.

В Москве огромная очередь в мавзолей, снег, мороз. Долго стоят с девчонками. Опускает глаза на их ноги, неожиданно берет обеих за руки, уводит.

– Куда?

– Этот покойник не замерзнет, не отогреется, а вы простудитесь. Пойдем кушать. Обедать непременно в ресторане. Чем только не кормил в разных местах. Рыбными деликатесами, котлетой по-Киевски, кофе-глясе. Сам только сотку коньяку – нужно смотреть за детьми. Но по приезду расслаблялся и догонял свою норму или сверх-норму.

С детьми возился с удовольствием, читал, играл, разрешал абсолютно все, отвечал на любые вопросы, учил разным пустякам, часто не девчачьим (раков ловить, рогатку соорудить), в шахматы играть (сам был мастер). Иногда обучал недетскому, старшую лет в семь научил ставить уколы, любым способом – внутримышечно, подкожно, внутривенно, мать ругалась, он хвалил – рука легкая. Книги дарил чаще, чем игрушки, но игрушки все интересные – швейную машинку, пианино, весы, настоящие медицинские инструменты. Среди кукол валялся фонендоскоп, шпатели, стерилизатор, шприц с настоящей иглой, из-за которого, вечно больной плюшевый мишка, часто сох на веревке.

Когда стал портиться характер, срывался неожиданно, импульсивно, всякий раз больше пугая именно фактом срыва, а не агрессией. Мог бросить что-нибудь вдогонку, так, мелочь. Но однажды, совершенно трезвым, бросил вслед матери топор. Рассек кожу на голове, пролетел вскользь, но крови много, дети испугались, а он за них. Обработал трясущимися руками, просил прощения. Эту кровь старшая не могла простить, хоть дети забывают обиды легко. Холеричная мать сама однажды бросила в него пустую стеклянную банку, тоже рассекла кожу на голове. Теперь уже она обрабатывала. Девочка кривясь от жалости к обоим, выговорила:

– Кровь за кровь.

Дурацкая привычка швырять, что под руку попадется, прижилась в семействе среди взрослых. Кто-то из родителей в пылу спора швырнул куклу-неваляшку из «бесценной» детской коллекции. Голова отвалилась, бок треснул. Слезы. Большие сразу остыли, утешали, обещали новую. Ребенок тоже затих, с любопытством заглядывая в нижнюю, большую часть туловища – наконец-то, удалось выяснить, что так мелодично звонит внутри ваньки – встаньки. Разочарование. Кусочек металла, приклеенный ко дну и малюсенький молоточек, как язык у колокольчика. Извлеченное на свет Божий, устройство издавало короткий и глухой звук, не усиленный эхом сферического туловища. Снова слезы – чудо улетучилось, пропал интерес к неваляшкам.

До последнего вызывали консультировать, держали где-то в колонии ставку, прикармливали. Несмотря на пару инфарктов, совсем не слушавшиеся ноги, вставал и как раньше, после отмокания и «гоголя», ехал на консультацию. Но ничто не вечно. Засыпал одиноко в квартире на стуле под крик телевизора. Перестроечные политики, которым он обещал каждому по одиночной камере и пулю в лоб, юродствовали, а он мочился во сне под себя. Была и горячка, выходил голый на улицу, в магазин, конечно, вино-водочный. Старый друг, прокурор городской, вечный собутыльник, увозил к «своим», «капали», кормили и все сначала.

Умер после третьего инфаркта, один, под телевизор. Его способами по-прежнему, успешно лечат, цитируют на лекциях по судебной психиатрии, брюки с идеальными стрелками перемежают белоснежные рубахи в шкафу, а он смотрит рассеянно мимо нас с фотографии на памятнике, мимо дикой жизни, туда, где его родители ждали его давным-давно.