Текст книги "Шок от падения"

Крики и вопли

Я не имел права присутствовать на похоронах брата. Но присутствовал. На мне была белая синтетическая рубашка, от которой ужасно чесалась шея под воротником, и черный пристегивающийся галстук. Стоило кому-нибудь кашлянуть, по всей церкви разносилось эхо. А потом подали булочки с кремом и вареньем. И это все, что я помню.

Теперь я должен немного притормозить. А то обычно, когда нервничаю, я начинаю спешить. Тараторить и проглатывать слова. Считается, что манера быстро говорить свойственна взвинченным, нервным коротышкам. А во мне около шести футов росту, и, наверное, я еще расту. Хотя, может, и нет – ведь мне уже девятнадцать. Но в ширину-то я точно расту. Уже сейчас я гораздо толще, чем положено в моем возрасте. Это все из-за лекарств – известный побочный эффект.

Но все равно, я говорю слишком быстро. Я тороплюсь поскорее сказать то, что мне неприятно произносить, и именно этим я сейчас и занимаюсь.

Я должен замедлиться, чтобы объяснить, как замедлился мой мир. У человеческой жизни есть форма и размер, и ее можно запихнуть во что-то маленькое – вроде дома.

Вначале я хочу сказать, как вокруг стало тихо. Это первое, что я заметил. Как будто кто-то подошел и выключил звук, и теперь все должны разговаривать чуть ли не шепотом. Не только мама с папой, но и люди, которые приходили к нам в гости. Как будто в углу комнаты дремало что-то страшное, и никто не решался его разбудить.

Я говорю здесь о своих родственниках: о бабушках с дедушками и тетях. Про моих родителей не скажешь, что они имели много друзей. У меня были друзья, но они все остались в школе. Боюсь, что я снова забегаю вперед, но я просто быстренько расскажу вам, как вышло, что я перестал ходить в школу, потому что это важно и потому что это настоящее происшествие. Большую часть жизни с нами ничего не происходит – мы просто проводим время, и значительную его часть – во сне.

Когда я накачан лекарствами, то сплю по восемнадцать часов в день. В такие периоды меня больше интересуют сны, чем реальность, потому что они занимают гораздо более существенную часть моего времени. Если мне снится что-то приятное, жизнь кажется вполне сносной. Если лекарство не действует или я решаю его не принимать, то провожу больше времени бодрствуя. Но тогда мои сны преследуют меня.

У каждого человека есть что-то вроде стены, отделяющей сны от реальности, но в моей возникли трещины. И сны могут в них просачиваться и протискиваться, и в результате уже трудно понять, где что.

 
Иногда стена рушится полностью.
И тогда появляются эти кошмары.
 

Но я отвлекся.

Я все время отвлекаюсь. Мне надо сосредоточиться, потому что я о многом хотел написать. Опять же о школе. Лето прошло. Уже кончался сентябрь, а я все еще не вернулся в школу. Нужно было что-то решать.

Позвонил директор, и я со своего наблюдательного пункта на лестнице слышал мамину часть разговора. Разговором это можно было назвать только с натяжкой. Она просто без конца повторяла «спасибо». А потом позвала меня к телефону.

Это было странно, потому что я никогда не разговаривал с директором школы, только с учителями. Я не припомню, чтобы я хоть раз говорил с директором, а теперь он на том конце провода обращается ко мне:

– Привет, Мэтью, это мистер Роджерс.

– Здравствуйте, сэр, – выдавил я. Мой голос внезапно сел. Я ждал, что он продолжит, и мама сжала мое плечо.

– Я разговаривал с твоей мамой, но мне бы хотелось поговорить и с тобой. Ты не против?

– Не против.

– Я знаю, что тебе очень плохо и грустно. Я могу только представить, как трудно тебе пришлось.

Я ничего не ответил, потому что не знал, что можно на это сказать, поэтому повисло долгое молчание. Потом я начал соглашаться, что да, это было трудно, но мистер Робертс заговорил одновременно со мной, повторяя, что это печально. Потом мы оба замолчали, чтобы дать друг другу высказаться, и никто из нас так ничего и не произнес. Мама потерла мне спину. Я никогда не умел разговаривать по телефону.

– Мэтью, я не буду тебя задерживать, потому что понимаю, что тебе сейчас непросто. Но я хотел тебе сказать, что мы все о тебе помним и скучаем. И сколько бы времени тебе ни понадобилось, мы будем рады тебя видеть. Поэтому ты не должен бояться.

Странно, что он это сказал, потому что до того момента я совсем не боялся. У меня были разные чувства – я сам не мог в них толком разобраться, – но я совсем не боялся. А когда он так сказал, я вдруг понял, что боюсь. Поэтому я только несколько раз поблагодарил, и мама улыбнулась мне слабой улыбкой, одними губами.

– Дать вам маму?

– Не надо, мы с ней уже все обсудили, – ответил мистер Роджерс. – Я хотел немного пообщаться с тобой. Надеюсь, скоро увидимся.

Я опустил трубку, и она с глухим стуком упала на рычаг.

Мы так и не увиделись. Я еще долго не ходил в школу, а потом пошел совсем в другую. Не знаю, почему так получилось. Когда тебе девять лет, с тобой никто не советуется. Тебя просто без объяснений забирают из школы и не говорят почему. Никто не должен перед тобой отчитываться. Мне кажется, главная причина почти всех наших поступков – это страх. Мама очень боялась меня потерять. Думаю, все дело в этом. Но я не хочу, чтобы у вас возникло предубеждение.

Если вы родитель, то в вашей власти забрать ребенка из школы и усадить его за кухонный стол с учебником. Для этого достаточно написать письмо директору. Даже необязательно быть учительницей, хотя мама как раз учительница. Ну, или типа того. Наверное, надо рассказать вам о маме, потому что вы скорей всего с ней незнакомы.

Она высокая и худая, с холодными пальцами. У нее широкий подбородок, которого она очень стесняется. Она нюхает молоко перед тем, как его выпить. Она любит меня. А кроме того, она сумасшедшая. Для начала этого хватит.

Я сказал, что она что-то вроде учительницы, потому что когда-то хотела ею стать. Она пыталась забеременеть, но у нее долго не получалось, и доктора сказали ей, что, скорее всего, она никогда не сможет иметь детей. Я все это знаю, хотя не помню, чтобы мне кто-нибудь когда-нибудь об этом говорил. Мне кажется, она решила стать учительницей, чтобы придать своей жизни какой-то смысл, ну или хотя бы отвлечься. В общем-то, это одно и то же.

Она поступила в университет и начала учиться. А потом она забеременела Саймоном, и в ее жизни появился кричащий и вопящий смысл.

Каждый день, по будням, когда папа уходил на работу, мы принимались за учебу. Сначала мы убирали со стола тарелки, оставшиеся после завтрака, и складывали их в раковину: пока мама мыла посуду, я делал упражнения из рабочих тетрадей и проверял их по ключам. Я был тогда способным ребенком. Думаю, для мамы это стало сюрпризом.

Когда Саймон был жив, он оттягивал на себя все внимание. Это получалось у него ненарочно, само собой: если человеку нужен какой-то специальный уход, все начинает крутиться вокруг него. Меня просто не замечали. Но теперь, за кухонным столом, мама меня заметила. Возможно, ей было бы легче, окажись я тупым. Я никогда об этом не задумывался, но, наверное, так оно и есть. В рабочих тетрадях по естественным наукам, математике и французскому в конце каждой главы были упражнения, и если я все делал правильно, мама надолго замолкала. Но стоило мне допустить хотя бы маленькую ошибку, она ободряюще и ласково подсказывала, как ее исправить. Это было удивительно. Я стал нарочно делать ошибки.

Мы никогда не ходили гулять и не говорили ни о чем, кроме учебы. Это тоже было странно, потому что мама не строила из себя учительницу. Иногда она целовала меня в лоб или ерошила мне волосы, или делала еще что-нибудь такое же. Но мы никогда не говорили ни о чем, кроме того, что было в книгах. И так проходил день за днем, хотя я не могу сказать, сколько недель или месяцев это продолжалось. Все слилось в одну бесконечно растянувшуюся сцену: я сижу за кухонным столом и решаю задачки, а мама разъясняет мне мои намеренные ошибки.

Именно это я и имею в виду, когда говорю, что мир замедлялся, но понять это трудно, потому что на бумаге описание нашей жизни занимает не больше двух страниц. А сама жизнь тянется очень долго.

Когда уроки были сделаны, я смотрел мультики или играл в Нинтендо. Иногда я поднимался наверх, прижимался ухом к двери комнаты Саймона и слушал. Это могло продолжаться довольно долго. Но мы никогда об этом не говорили. Мама заваривала чай и ждала, когда вернется с работы отец. Наверное, надо рассказать вам о моем отце, потому что вы, скорей всего, с ним незнакомы.

Он высокий, широкоплечий и немного сутулится. Он носит кожаную куртку, потому что раньше ездил на мотоцикле. Он зовет меня mon ami. И он любит меня. Для начала этого хватит.

Я сказал, что мама сумасшедшая. Да, сказал. Возможно, вам так не покажется, и вы не увидите в моем рассказе ничего особенного. Но есть разные виды безумия. Некоторые из них поначалу выглядят невинно; они тихонько стучат в дверь и, когда вы пускаете их в дом, они садятся в углу – и начинают расти.

И однажды, возможно, спустя много месяцев после того, как вы решили забрать сына из школы и запереть его дома, безумие пошевелится в своем кресле и скажет ему:

– Ты выглядишь бледным.

– Что?

– Ты выглядишь бледным. Милый, ты не заболел? Как ты себя чувствуешь?

– Да нормально. Только горло немного побаливает.

– Дай-ка я тебя пощупаю. – Они прижала ладонь к моему лбу. – Лоб горячий. Зайка, да у тебя жар.

– Правда? Я ничего не чувствую.

– Ты уже несколько дней бледный. Ты мало бываешь на воздухе.

– Мы никогда не выходим из дома! – воскликнул я сердито. Я не хотел, но так получилось. И это было неправдой, поскольку мы иногда выходили, и меня вовсе не держали взаперти.

Хотя выходили мы нечасто. И только вместе с папой. Именно это я имел в виду, когда говорил, что жизнь сжалась до размеров дома. Наверное, я неблагодарный. Думаю, мама обиделась, потому что она посмотрела на меня так, словно я в нее плюнул. Но потом очень ласково спросила:

– Пойдем погуляем? Мы можем по дороге заскочить к доктору Марлоу, он посмотрит твое горло.

Было тепло, но она сняла с вешалки мою оранжевую зимнюю куртку, застегнула ее до самого верха и надела на меня капюшон. После этого мы вышли на улицу.

Чтобы добраться от нашего дома до приемной врача, надо пройти мимо моей школы. То есть моей бывшей школы. Когда мы переходили через дорогу, мама держала меня за руку, и, завернув за угол, я услышал отдаленные крики и смех, доносившиеся со школьной площадки. Мне следовало бы сдержаться. Я сделал это не нарочно, а потому, что, когда мы подошли ближе, мамина рука на моем запястье сжалась крепче, и она потащила меня в другую сторону.

– Мам, давай вернемся домой.

Но она не слушала. Мы прошли прямо к школе, а потом вдоль забора, и все это время она просто тащила меня, и дурацкий капюшон падал мне на глаза.

– Мэтью, это ты? Здравствуйте, миссис Хомс. Привет, Мэтью!

Я сейчас уже не помню, как ее звали. Джемма или вроде того. Да это и не важно.

– Это Мэтью!

Дело в том, что в школе меня любили. Дети сбежались к забору, потому что обрадовались, увидев меня. Там были мои одноклассники, их потрясло и то, что случилось, и мое внезапное исчезновение из их жизни. Но я не стал с ними разговаривать. Даже не знаю почему… Просто смотрел прямо перед собой из глубины капюшона, а мама сказала:

– Мэтью плохо себя чувствует. Идите, играйте.

Доктор Марлоу попросил меня открыть пошире рот. Он заглянул мне в горло, обдав меня своим теплым дыханием, пахнущим кофе. Моему горлу не потребовалось никакого особого лечения, кроме леденцов от кашля и Лемсипа[1]1
  Лемсип – популярный в Великобритации препарат для устранения и облегчения симптомов ОРЗ и гриппа. Выпускается в виде порошка для приготовления горячего питья.


[Закрыть]. Вроде бы на этом все и кончилось. Но только это не так.

Это было лишь начало.

Гипотония сущ. – состояние пониженногомышечного тонуса

Сначала был шок от падения и кровь на колене, а потом Саймон в одиночку, без всякой посторонней помощи, отнес меня на руках к нашему вагончику, хотя это его чуть не убило. Но он все равно не бросил меня. Потому что он меня любил.

Я уже говорил вам об этом.

Я еще сказал, что для слабых мускулов есть какое-то научное слово и что посмотрю его в словаре, если у меня будет возможность. Вы, вероятно, уже забыли об этом. А я – нет. Я не забыл.

В кабинете на втором этаже я заметил на столе «Словарь медицинских терминов». Я туда зашел, чтобы попросить разрешения сесть за компьютер, и увидел словарь.

Смешно, но девушка (молоденькая, с мятным дыханием и большими золотыми сережками, которая все время пытается читать через мое плечо) ужасно испугалась, когда я ее об этом спросил. Кроме нее, в кабинете никого не было, и она просто оцепенела, как будто в «Словаре медицинских терминов» написано что-то такое, чего пациентам никак не положено знать. Серьезно, она даже рта не могла открыть.

Но самое смешное случилось потом. Вы помните Стива? Я уже однажды упоминал его. Это он учил меня пользоваться компьютером. Я еще сказал, что он больше не появится в моем рассказе. Так вот, в следующую минуту он зашел в кабинет, и девушка повернулась к нему и очень неуверенно спросила, можно ли пациентам пользоваться словарем. И важно, как она это сказала:

– Стивен, а пациентам разрешается брать словарь?

Вы ни за что не угадаете, что он сделал. Он взял словарь и одной рукой перебросил его мне, как мяч в регби. И в то же время спросил:

– О чем разговор? – Прямо так и сказал. – О чем разговор?

А потом повернулся ко мне и подмигнул. И даже не просто подмигнул, а прищелкнул языком, как бы говоря: мы с тобой заодно, чувак.

Вы поняли, что я хотел сказать? Не знаю, получилось ли у меня это объяснить. Но вы сами видите, что вышло смешно. Смешно, что девушка не знала, можно ли мне хоть раз заглянуть в словарь. И уж совсем смешно, что Стив выставил ее полной идиоткой, когда не придал этому никакого значения.

Но самое смешное – я просто валяюсь от хохота, – что Стив прищелкнул языком и подмигнул мне, как бы показывая, что он на моей стороне. Но ты же не на моей стороне, Стив? Потому что, если бы ты был на моей стороне, ты бы просто протянул мне словарь, как взрослый. А то, как ты это обставил, Стив, это превращается в грандиозное событие. И так всегда, со Стивом и со всеми остальными. Любую мелочь они раздувают до небес. И никому это не надо, кроме них самих.

У Саймона была гипотония. А также микрогения, макроглоссия, эпикантус, дефект межпредсердной перегородки и улыбчивое, похожее на полную луну лицо. Я ненавижу это место.

Открой рот

Мама откинула лоскутное одеяло, закрывавшее вход, и заглянула внутрь.

– Я снова забыла пароль.

– Тогда ты не можешь войти.

– Скажи мне еще раз, пожалуйста.

– Нет.

Крепко зажав одеяло в кулаке, я заткнул его за батарею.

– Так нечестно.

– Честно. Я ведь тебе уже один раз сказал.

– Супер-Марио.

– Близко.

– Хм. А как звали его подружку?

– Принцесса Пич.

– Да, верно. Тоже нет?

– Не-а. Вообще-то, в этой игре она не Принцесса Пич. Но уже теплее. Вроде того.

– Зашифрованные намеки.

– Что значит «зашифрованные»?

– Это значит, что если ты не скажешь мне пароль, я заплачу.

Я чуть приоткрыл одеяло и смотрел, как она притворяется печальной и как у нее дрожит нижняя губа. Было очень трудно удержаться от смеха.

– Прелестно. Я выплакала все глаза, а мой собственный сын и наследник глядит и ухмыляется.

– Я не ухмыляюсь.

– А что же ты делаешь?

Я и не заметил, как она потихоньку просунула руку в отверстие и, сложив пальцы клювиком, клевала мою руку, пока не добралась до лица и не раздвинула уголки моего рта.

– Ха-ха. Я так и знала!

В детстве бывает приятно немного поболеть.

Лучше, конечно, при этом ходить в нормальную школу, потому что тогда это превращается в маленький праздник. Но если ты учишься дома, то ничего не меняется. Разве только тебе разрешат устроить себе «логово».

– Ладно, – сказал я. – Я дам тебе подсказку.

– Хорошо.

– Я играю в нее прямо сейчас.

Я распахнул одеяло и быстро взял в руки «Геймбой». Мама наклонила голову и скосила глаза на картридж. – Донки Конг!

– Можешь войти.

«Логово» было просто свободным пространством между стеной и спинкой кровати, но я натянул сверху лоскутное одеяло, заткнув его конец за батарею. Мне нравилось там прятаться. Можно было играть в игрушки или смотреть телевизор через щель между занавесками.

Мама опустилась на четвереньки и заползла внутрь.

– Покажи мне, как в нее играть.

– Зачем тебе?

– Что, думаешь, это не для мам?

Места было маловато, но, в каком-то смысле, получилось даже лучше. Уютней.

– Держи большие пальцы на клавишах. Видишь человечка внизу?

– Угу.

– Это Марио. Твоя задача – подняться по лестницам до самого верха, и чтобы тебя не сбило бочкой.

– А что наверху?

– Его подружка.

– Не принцесса?

– Это другая игра. Она уже началась, сосредоточься.

Когда первая бочка сшибла ее, она сказала, что это нечестно, потому что она уже почти добралась до вершины.

– У тебя еще есть две жизни. Подсказывать тебе, когда надо прыгать?

Она не ответила.

– Мама, говорить тебе, когда надо прыгать?

Она поцеловала меня в щеку.

– Да, пожалуйста.

Я не умею читать мысли. Я не могу сказать, что мама при этом подумала. Иногда мне кажется, что люди могут помещать мысли мне в голову или, наоборот, забирать. Но с мамой ничего такого нет.

– У тебя лучше получается, чем у папы.

– Правда?

– Он так и не сумел дойти до второго уровня.

Моя мама сделана из острых углов и торчащих костей, ее особо не пообнимаешь. Но она пристроила на колени подушку, чтобы я мог положить на нее голову, и мне было удобно.

На обед она приготовила тушеные овощи.

Обычно мы едим за столом. Но в этот раз мы отнесли наши тарелки в «логово». Я вдруг почувствовал вялость и безразличие.

– Поешь хоть немного, милый.

– Глотать больно.

Мама посмотрела мое горло и сказала, что миндалины по-прежнему опухшие и что, когда поедим, она заварит мне еще Лемсипа, а потом взяла мою ложку и стала кормить меня, как маленького, подбирая кусочки еды с подбородка. И вдруг она сказала:

– Почему больше одной жизни?

– Что?

– В компьютерных играх. Какой смысл в дополнительных жизнях? Никакого.

– Просто такие правила.

Она покачала головой.

– Но ведь это глупо, правда? Может, поиграем в Лилу[2]2
  Лила – древняя индийская настольная игра.


[Закрыть]?

Я открыл было рот, и она запихнула в него еще одну ложку. Не какую-нибудь пластиковую ложечку, и не детскую. Обычную ложку.

Mon ami[3]3
  Мой друг (фр.).


[Закрыть]

Он врывался в мою комнату и ждал, стоя у изножья моей кровати, широко раскрыв глаза и почти не моргая. Иногда, когда у меня не было настроения, я отсылал его. Сейчас жалею.

Но чаще, заразившись его энтузиазмом, я, еще не до конца проснувшись, вставал с постели и загружал N64. Мы сидели в креслах-мешках, играли в Марио 64 и спорили о том, как можно разблокировать Луиджи. Без четверти семь к нам обычно заходил отец и говорил, что сегодня мы должны прилежно учиться, а он идет зарабатывать нам на хлеб. Мой отец всегда так выражается. Зарабатывать на хлеб. Мне нравится.

Но вообще-то, он заходил в мою спальню не для этого, а чтобы мы с Саймоном могли проделать ставший уже привычным трюк. Мы обычно слышали, как он поднимается по лестнице к двери моей спальни. Его шаги было трудно не услышать, потому что он носил тяжелые ботинки со стальным носком, и еще он хотел, чтобы мы его слышали. Он нарочно тяжело ступал и обычно говорил маме что-то громкое и недвусмысленное, типа:

– Пока, дорогая. Я только зайду попрощаюсь с мальчишками.

Услышав это, мы с Саймоном быстро прятались за дверью, так что, заглядывая в комнату, отец не мог нас видеть. Он заходил, притворяясь удивленным, бормоча:

– Куда подевались эти мальчишки?

Это было глупо, потому что к тому моменту Саймон не мог сдерживаться и громко хихикал. Да и все равно мы знали, что это понарошку. Для забавы. И самая большая забава начиналась, когда мы с Саймоном выпрыгивали из-за двери и валили отца на пол.

Мы так играли, когда Саймон был жив, но потом, когда его не стало, я всегда вставал позже отца. Без четверти семь он заходил в мою комнату и видел, что я уже проснулся и лежу с открытыми глазами. Отец не знал, с чего начать. Ему, наверное, было очень трудно.

Но он все равно заходил ко мне каждое утро, чтобы просто посидеть рядом со мной пару минут.

– Привет, mon ami. Как дела?

Он ерошил мои волосы, а потом мы разыгрывали наше фирменное рукопожатие. – Ты ведь не будешь сегодня сачковать на занятиях с мамой?

Я кивал в знак согласия.

– Молодчина. Учись прилежно, а когда вырастешь, устроишься на хорошую работу и будешь заботиться о своем стареньком отце.

– Я постараюсь, mon ami.

Это началось во Франции, когда мне было пять лет. Поездку за границу мама выиграла в конкурсе рассказов журнала «Тру Лайвз» – не более восьмисот слов о том, что делает вашу семью непохожей на других. Она писала о радостях и горестях родителей, воспитывающих детей с синдромом Дауна. Думаю, я там даже не был упомянут. Судьям понравилось.

Есть люди, которые помнят, что с ними было в раннем детстве. Я даже встречал людей, которые говорили, что помнят свое рождение.

Самое раннее мое воспоминание: я стою в луже воды, оставшейся после отлива в каменном блюдце. Отец держит меня за руку, чтобы я не упал, а в другой руке у меня новая сетка, которой мы ловим рыбу. Я помню не все, только фрагментами: холодная вода, доходящая мне почти до колен, чайки, лодка вдалеке и все такое. Но отец помнит больше. Он помнит, о чем мы разговаривали. Пятилетний мальчик и его отец говорили обо всем на свете, начиная с того, есть ли у моря берега, и кончая тем, куда прячется на ночь солнце. Стоя в той луже, я мог болтать что угодно, отец все равно любил бы меня. Вот и все. Мы стали друзьями. А поскольку дело происходило во Франции, мы стали amis. Думаю, все это не имеет большого значения, просто вспомнилось.

– Пока. Пошел зарабатывать на хлеб.

– Тебе правда надо уходить, пап?

– Да, пока мы не выиграли в лотерею.

Потом подмигнул мне, и мы снова обменялись нашим фирменным рукопожатием. – Смотри, учись хорошо.

На маме была ночная рубашка и дурацкие тапочки в форме зверушек, которые Саймон выбрал ей в подарок на день рождения.

– Доброе утро, малыш.

– Расскажи мне еще про Францию, мам.

Она вошла в комнату, раздвинула занавески и на мгновение превратилась в безликий силуэт, стоящий на фоне окна. Потом повернулась ко мне и снова, в точности как раньше, сказала:

– Милый, ты очень бледный.