Текст книги "Наставники Лавкрафта"

Однако если бы я захотела доказать, что ничего особенного не случилось, и не произвела этот пересмотр, то пропустила бы два-три утешительных момента, еще доступных для меня. Например, я бы не смогла клятвенно уверить мою подругу, что сумела (а это было явно к лучшему) хотя бы себя не выдать. И если бы не решимость припереть соратницу к стене, то мне в голову бы не пришло, под нажимом душевной нужды или отчаяния разума – уж не знаю, какие слова подобрать, – устраивать дополнительное расследование. Мало-помалу Гроуз, под моим натиском, поведала многое; но некая eе уклончивость то и дело задевала мое сознание, словно крыло летучей мыши; и я помню, как сонная тишина в доме, наше бдение и концентрация опасности помогли мне понять, как важно сделать последний рывок и полностью раскрыть занавес.

– Я не верю, что все так ужасно, – помнится, сказала я, – давайте определенно заявим, моя дорогая: не верю. Но если бы верила, учтите, что я должна кое-что потребовать от вас, прямо сейчас, не щадя вас более – о, нисколько, ни чуточки! Скажите, что вы имели в виду, когда, перед приездом Майлса, мы обе расстроились из-за письма директора школы, и вы сказали, по моему настоянию, что мальчик был «злым» не всегда? За те недели, что я сама провела рядом с ним и так внимательно наблюдала, он вообще не был таким; он был безмятежным маленьким чудом добра и любви. Соответственно, вы могли сказать подобное лишь в порядке исключения. Так вот, что это за исключение и из каких личных наблюдений вы его извлекли?

Я произвела ужасно строгий допрос, но ситуация не допускала легкомыслия, и, так или иначе, еще до того, как предвестие рассвета заставило нас расстаться, я получила желаемый ответ. То, о чем умалчивала экономка, оказалось весьма важно. Выяснилось, ни больше ни меньше, что на протяжении нескольких месяцев Квинт и мальчик постоянно общались. В пользу миссис Гроуз говорила ее храбрая попытка покритиковать неуместность этой ситуации; она намекала на неприличие такой тесной дружбы и даже позволила себе откровенно заявить об этом мисс Джессель. Мисс Джессель, как ни странно, потребовала, чтобы та не лезла не в свое дело, после чего добрая женщина рискнула обратиться напрямую к маленькому Майлсу. Под моим нажимом она упомянула, что сказала ему, как ей хотелось бы, чтобы юный джентльмен не забывал о разнице положений.

Я, конечно, настояла на уточнении.

– Вы напомнили ему, что Квинт – всего лишь простой слуга?

– А то как же! Но вот ответ его был плох.

– И что он сделал? – спросила я после паузы. – Пересказал ваши слова Квинту?

– Нет. Вот как раз этого не сделал, – ей снова удалось меня впечатлить. Но она еще добавила: – Во всяком случае, я уверена, что не сделал. Так он еще и отрицал некоторые случаи.

– Что за случаи?

– Когда они оставались вдвоем, как если бы Квинт был его наставником, и очень важным, а с маленькой леди занималась только мисс Джессель. То бишь Майлс с тем типом уходил гулять и проводил с ним целые часы.

– Выходит, что он увильнул от правды – сказал, что этого не было? – Ответ был мне так ясен, что я добавила: – Понимаю. Он солгал.

– Ох ты! – пробормотала миссис Гроуз. Видимо, это ей не показалось важным, судя по следующему замечанию: – Видите ли, ведь мисс Джессель не возражала. Она этого Майлсу не запрещала.

– А он сослался на это в свое оправдание?

– Нет, – неохотно произнесла она, – Майлс об этом ничего не говорил.

– Не упоминал о гувернантке в связи с Квинтом?

Гроуз заметно покраснела, поняв, к чему я клоню.

– Ну, не высказывал он ничего. Отрицал, – и она повторила: – он отрицал.

Господи, как же мне пришлось нажать на нее!

– Значит, вам стало ясно, что ребенок знал, что происходило между этими двумя негодниками?

– Не знаю, – простонала бедняжка. – Не знаю!

– Да знаете вы все, дорогая моя. Просто вам недостает моей ужасной храбрости, и вы умалчиваете, из робости, скромности и деликатности, даже о том, что в прошлом, когда вам приходилось, без моей помощи, молча терпеть, мучило вас больше всего. Но я вытащу это наружу! Что-то в поведении мальчика дало вам понять, что он покрывал и оберегал их связь.

– Ох, он не смог препятствовать…

– Тому, что вы, осмелюсь утверждать, узнали правду? Но, боже мой, – я разгорячилась от новой мысли, – что же они должны были сделать, чтобы до такой степени преуспеть с ним?!

– Ах, да ведь нынче все уже наладилось! – печально заметила Гроуз.

– Меня уже не удивляет, что вы так странно себя повели, – не унималась я, – когда узнали от меня про то письмо из школы!

– Не думаю, что вела себя страннее вашего! – парировала она простодушно. – И если он так худо поступал раньше, как же он может быть таким ангелом сейчас?

– И в самом деле… да и творил ли что-то плохое в школе! Как же, как это понять? Знаете что, сделаем так, – сказала я, совсем измучившись, – оставьте это на мой суд, но я что-то скажу лишь через несколько дней. Только оставьте это на мой суд! – я сорвалась на крик, и Гроуз уставилась на меня. – Есть направления, в которых я пока не должна двигаться.

Тем временем я обдумала ее упоминание о том, что мальчик иногда очень кстати для нас проговаривался.

– Если вы, упрекая Майлса, назвали Квинта низким слугой, позвольте угадать: он сказал вам, что вы такая же? – По лицу экономки было видно, что я попала в цель. – И вы простили ему?

– А вы бы не простили?

– О да! – Почему-то это нам обеим показалось забавным, и среди ночной тишины раздался наш смех. Потом я продолжила: – В любом случае, пока Майлс общался с мужчиной…

– Мисс Флора оставалась с женщиной. Это устраивало их всех!

Это в некотором смысле устраивало и меня тоже, ибо я чувствовала, что стою перед дверью, скрывающей особые ужасы, и старалась запретить себе заглядывать за нее. Но теперь я узнала достаточно и сумела остановиться вовремя; поэтому здесь я не пролью больше света на этот предмет и ограничусь передачей моих последних реплик.

– То, что мальчик лгал и был дерзок, признаюсь, не настолько впечатляющие образцы естественного поведения человека, какие я ожидала получить от вас. И все же их хватит, чтобы мне быть начеку еще больше, чем прежде.

Рассказ Гроуз о разговоре с мальчиком заставил меня задуматься – хватило ли бы моей нежности, чтобы простить его? И тут же мне стало стыдно, потому что лицо моей подруги выражало безграничное прощение. Это выяснилось, когда, уже подойдя к двери классной комнаты, она спросила:

– Но вы же не обвиняете его, правда?..

– В том, что он скрывает от меня свои отношения с кем-то? Ах, запомните, что я не стану обвинять никого, пока нет новых сведений. Я просто должна подождать.

С этим она вышла и направилась по другому коридору в свою комнату. Я закрыла за нею дверь.

IX

Я ждала и ждала, а дни проходили, и мое напряжение ослабевало. Новых инцидентов не было, и, проводя время с утра до вечера в общении с учениками, я довольно скоро почувствовала, что болезненные фантазии и даже неприятные воспоминания тускнеют, будто буквы, стертые с доски губкой. Я упоминала уже о том, что могла активно культивировать в душе преклонение перед удивительной детской прелестью, и вы можете легко представить себе, что я не пренебрегала этим источником, какие бы камни ни таились на его дне. Трудно выразить всю странность этой попытки бороться с открывшимися фактами; но она, конечно, была бы гораздо более мучительной, не будь столь успешной. Я часто удивлялась тому, как мои маленькие подопечные могли догадываться, что я думаю о них; и то, что эти странные мысли делали общение с ними еще более интересным, отнюдь не помогало мне скрывать их от детей. Я содрогалась от боязни, как бы они не заметили этот мой огромный интерес. Мысленно я часто представляла себе самое худшее развитие событий и приходила к выводу, что в любом случае даже пятнышко на их невинности – при всей их безупречности и предсказуемости – становилось еще одним доводом в пользу риска. Бывали моменты, когда я, повинуясь непреодолимому импульсу, обнимала детей и прижимала к своему сердцу. Поддавшись такому порыву, я говорила себе: «Что они об этом подумают? Не выдаю ли я себя?» Я могла бы легко запутаться в печальных, диких зарослях подобных мыслей; но реальным итогом тех мирных часов, которыми мне удавалось еще наслаждаться, был вывод, что непосредственный шарм моих маленьких воспитанников был маскировкой, действенной даже при подозрении, что они притворяются. Иными словами, я сообразила: если дети что-либо усмотрели в проявлении моих горячих эмоций, то ведь и я, помнится, подумывала, не странно ли заметное усиление их показной ласковости.

Дети в ту пору проявляли чрезмерную и неестественную любовь ко мне; правда, если подумать, это могло быть и просто их чувствительной реакцией на непрестанные танцы взрослых вокруг них и ласку. Почести, обильно воздаваемые мне, признаться, успокаивали мои нервы, и я ни разу не смогла, так сказать, поймать детей на обмане. Они никогда прежде, пожалуй, не старались сделать так много приятного для их бедной защитницы; и дело тут даже не в том, что они усваивали уроки все лучше и лучше, что, естественно, радовало меня больше всего. Брат и сестра развлекали, забавляли меня, устраивали сюрпризы; читали отрывки из книг, рассказывали истории, разыгрывали шарады[15]15
  Шарады – одна из разновидностей салонных игр, словесный аналог ребуса – картинки, в которых слово, подлежащее отгадыванию, разделяется на несколько составных частей, каждая из которых является самостоятельным словом. Затем эти части шифруют в виде загадки, часто стихотворной. Более сложная форма шарад – театрализованная пантомима – была любимым развлечением взрослых и детей в культурных семьях того времени.


[Закрыть], налетали на меня в костюмах животных или исторических персонажей, но более всего они восхищали меня, представляя «пьесы», которые тайком разучивали и могли часами декламировать наизусть. Не следует доискиваться причин – даже если бы я взялась за это сейчас – тех особых личных наблюдений, корректируемых еще более личным восприятием, которые заставляли меня тогда сокращать часы их занятий. С самого начала дети проявили способности ко всем предметам, общую предрасположенность к учению, которая обеспечила им замечательные успехи. Они принимали от меня задания так, словно любили их, и совершали, ради столь щедрого дара, без принуждения, маленькие чудеса запоминания. Они выскакивали из-за угла не только в виде тигров или римлян, они изображали современников Шекспира, астрономов, мореходов. Случай был до того необычный, что, видимо, это и определило мое решение, которое я и поныне затрудняюсь объяснить иначе: я имею в виду свое неестественно отрицательное отношение к отправке Майлса в другую школу. Помню, что я постановила на время не поднимать этот вопрос и удовлетворилась этим потому, что мальчик выказывал ежедневно поразительные признаки ума. Он был слишком умен, чтобы неумелая гувернантка, дочь пастора, позволила себе его испортить; и самой странной, если не самой яркой нитью в моей тогдашней умственной вышивке было впечатление, которое я не осмелилась додумать до конца, что он находился под чьим-то влиянием, служившим огромным стимулом в его детской интеллектуальной жизни.

Впрочем, решить, что такой мальчик может пока обойтись без школы, было нетрудно, а вот как такого мальчика мог «выгнать» директор школы, оставалось тайной. Должна добавить, что, находясь почти постоянно в обществе учеников – а я старалась их надолго не оставлять, – я не смогла пройти по каким-либо следам далеко. Мы жили в ореоле музыки, любви, успехов и любительских спектаклей. Музыкальный слух у обоих детей был отличный, но старший особенно отличался способностью схватывать и повторять. Пианино в классной комнате служило орудием против любых мрачных фантазий; а когда это не получалось, были еще посиделки в разных уголках, когда они по очереди, в самом веселом настроении, выбегали, чтобы «войти» обратно в новом образе. У меня самой были братья, и для меня не тайна, что маленьким девочкам бывает присуще рабское преклонение перед маленькими мальчиками. Но вот нашелся же в мире мальчик, способный так трепетно относиться к существу другого пола, меньшему по возрасту и уму! Дети были необыкновенно дружны, и сказать, что они никогда не ссорились, не ябедничали – значит воздать лишь сухую хвалу их милоте. Правда, порой, более сухим взглядом, я замечала следы каких-то недоразумений между ними: тогда один из них старался привлечь мое внимание, а другой куда-то прятался. В любой дипломатии, я полагаю, есть своя наивная сторона; но если мои ученики и злоупотребляли моей добротой, то проявляли минимальную грубость. Затем, после недолгого затишья, грубость проявилась в совсем ином аспекте.

Вижу, что сильно затягиваю повествование; но я должна сделать рывок. Продолжая рассказ о мерзостях Блая, я не только бросаю вызов самому великодушному доверию – это меня мало беспокоит, – но, что гораздо хуже, воскрешаю пережитые страдания; придется мне снова пройти тот путь до конца.

Час, после которого, как я теперь вижу, покой сменился сплошными мучениями, настал внезапно; но я уже дошла до середины, и пройти к выходу самым прямым путем можно лишь двигаясь вперед. Однажды вечером, без каких-либо примет или предвестий, я ощутила то же холодное дуновение, что и в ночь моего приезда; но тогда оно было более легким и, как я уже упоминала, не осталось бы, вероятно, в памяти, если бы не волнения следующих дней. Я еще не легла, читала при паре свечей. В Блае была целая комната, набитая старыми книгами, романами, в том числе прошлого века; были там сочинения с определенно подпорченной репутацией, но отнюдь не редкие экземпляры, свезенные в этот заброшенный дом, и я, с неудержимым любопытством молодости, увлеклась ими.

В тот вечер я сидела, помнится, с «Амелией» Филдинга в руках, и меня не тянуло в сон[16]16
  Под «прошлым веком» здесь, естественно, подразумевается век 18-й; «Амелия» (“Amelia”) – бытописательский роман английского прозаика Генри Филдинга, впервые опубликованный в 1751 году. Ничего возмутительного в аспекте морали роман не содержит, но для женщины с викторианским воспитанием реализм этой книги мог показаться излишним.


[Закрыть]. Почему-то я была твердо убеждена, что уже очень поздно, и притом не хотела взглянуть на часы. Кроме того, я помню, что белый складчатый, по моде тех дней, полог над изголовьем кроватки Флоры надежно оберегал ее детский сон, – это я обязательно проверяла по вечерам. Одним словом, хотя книга меня глубоко заинтересовала, ее очарование внезапно рассеялось, и я, перевернув страницу, уставилась на дверь комнаты. С минуту я прислушивалась, вспоминая то смутное ощущение первой ночи, что по дому движется нечто непонятное, и еще заметила, что легкий ветерок из открытых створок окна слегка шевелил опущенную до середины штору. Затем, с видимым хладнокровием, которое могло бы показаться кому-то восхитительным, если б там было кому восхищаться, я отложила книгу, встала, взяв свечу, быстро вышла из комнаты и, бесшумно закрыв дверь снаружи, заперла ее на ключ.

Моя свеча едва рассеивала темноту. Не знаю, что придавало мне решимость, что вело, но я пошла прямо по коридору, высоко подняв свечу, пока не разглядела впереди большое окно у поворота главной лестницы. В этот момент стремительно произошли три события. Они были фактически одновременны, но я уловила их в последовательности, как три вспышки. Свеча, ярко разгоревшись, вдруг погасла, и я поняла, что все разгляжу и без нее: за окном ночной мрак уже уступал рассвету. Потом я увидела какую-то фигуру на ступеньках. Тут мне потребовались считаные секунды, чтобы приготовиться к третьей встрече с Квинтом. Призрак уже достиг площадки на полпути наверх и оказался совсем рядом с окном, где увидел меня, замер и уставился тем же жестким взглядом, каким смотрел с башни и из сада. Он узнал меня, как и я его; и так, в холодном, слабом полумраке, где поблескивали лишь стекла и полированный дуб перил, мы смотрели друг на друга с равным упорством. В тот раз он казался абсолютно живым – отвратительный, опасный пришелец. Однако не это было чудом из чудес; я бы назвала чудом то обстоятельство, что страх начисто покинул меня и я была готова помериться с ним силами.

Когда этот необыкновенный момент миновал, мне досталось немало тревог, но ужас, слава богу, ушел навсегда. И он понял это – что стало мне ясно в мгновение ока. Я почувствовала, в яростном приливе уверенности, что, продержавшись еще минуту, смогу не считаться с ним – хотя бы на время; и всю эту долгую минуту призрак выглядел словно живой, мерзкий человек, мерзкий именно потому, что он и был таким человеком: я как будто столкнулась в одиночку, глубокой ночью, в спящем доме, с каким-то врагом, авантюристом, преступником. Именно мертвая тишина, сопровождавшая наш долгий обмен взглядами, придавала ужасу, и без того очень сильному, оттенок сверхъестественного. Если бы я встретила в такое время и в таком месте убийцу, то все-таки могла бы с ним заговорить. Что-то произошло бы между нами в реальности, по меньшей мере, я и, и он хотя бы пошевелились. А тогда время растянулось; еще чуть-чуть – и я усомнилась бы в собственном существовании. То, что за этим последовало, не могу выразить иначе, как сравнив тишину – которая в определенном смысле была проявлением моей силы – с некой материей, поглотившей фигуру пришельца; в тишине смотрела я, как он поворачивается и уходит, как мог бы уйти при жизни тот низкий негодяй, заслышав зов хозяина, а я гляжу тому в прямую спину, которую никакой горб не изуродовал бы сильнее, пока он спускается по ступенькам и исчезает во тьме за поворотом лестницы.

X

Я постояла немного на верхней площадке, пока не осознала, что незваный гость, уходя, в самом деле ушел, и тогда вернулась в свою комнату. При свете оставленной мною свечи я сразу же увидела, что кроватка Флоры пуста; и тут ужас, которому я пятью минутами ранее давала отпор, снова сразил меня. Едва дыша, я бросилась к кроватке, где оставила ее спящей: стеганое шелковое одеяльце откинуто, простыни смяты, а белый полог задернут, чтобы скрыть это; но мои шаги, к моему невыразимому облегчению, вызвали ответный звук: колыхнулась оконная штора, и малютка выпрыгнула из-за нее на пол. Она стояла, не спеша укрыться, в короткой ночной сорочке. Голые розовые ножки, золото локонов, насупленное личико… Никогда не приходилось мне так остро чувствовать потерю преимущества (только что чудом приобретенного), как в ту минуту, когда она напустилась на меня с упреками:

– Вы нехорошая! Где вы пропадали?

Вместо того чтобы сделать ей выговор за шалость, я вынуждена была оправдываться и объяснять. Она же, в свою очередь, объяснила, с милым простодушием, с легкостью, будто неожиданно проснулась, заметила мое отсутствие в комнате и вскочила посмотреть, что со мной. От счастья, что девочка нашлась, я вдруг – и лишь ненадолго – почувствовала слабость в ногах и опустилась в кресло; а она тут же подбежала, взобралась ко мне на колени, ожидая, что я ее обниму, и пламя свечи озарило ее чудесное личико, еще румяное от сна. На мгновение я закрыла глаза, сознательно уклоняясь от избытка красоты, от сияния голубых глазок.

– Так ты меня высматривала в окне? – спросила я. – Ты думала, что я вышла погулять?

– Ну, знаете, я думала, что там кто-то гуляет, – не моргнув, улыбнулась она. О, как внимательно взглянула я на нее!

– И ты кого-нибудь увидела?

– Ах, не-е-т! – как бы с милой детской непоследовательностью огорченно протянула она.

В тот момент, при сильно натянутых нервах, я полностью уверилась, что она лжет; я снова закрыла глаза, но теперь меня ослепили вспышки мыслей о разных способах выхода из ситуации. Один показался мне настолько соблазнительным, что в попытке устоять я судорожно, крепко сжала девочку, но она, на удивление, не вскрикнула, не выказала испуга. Почему бы не нажать на нее сию минуту и сразу все узнать? Бросить ей правду прямо в миловидное, сияющее личико? «Пойми же, ты знаешь, что делаешь, и уже почти убедилась, что я тебя проверяю; так почему бы тебе не признаться во всем откровенно, чтобы мы вместе могли как-то ужиться с этим и, быть может, как ни странна вся эта история, выяснить, что нам делать и что она означает?» Увы, это намерение я сразу отбросила; а ведь если бы поддалась ему, то избавила бы саму себя… от чего, вы дальше узнаете. Вместо этого я избрала бесполезный, промежуточный путь: поднялась с кресла, подошла к кроватке и спросила:

– Зачем ты задернула полог, чтобы мне показалось, что ты тут лежишь?

Флора явно задумалась и ответила с божественной улыбкой:

– Затем, что мне не нравится вас пугать!

– Но если бы я, как ты полагала, действительно вышла в сад?..

Она не позволила себя озадачить; взглянула на пламя свечи, как если бы в моем вопросе не было ничего важного или во всяком случае личного, вроде мы обсуждали книжку Марсет[17]17
  Джейн Марсет (Marcet, 1769–1858) – английская писательница, знаменитая в свое время тем, что создала новый жанр научно-популярных книг по разным отраслям науки.


[Закрыть] или «сколько будет девятью девять», и ответила вполне адекватно:

– Да ведь вы знаете, милая мисс, что можете всегда вернуться, и даже должны!

Вскоре она улеглась в постель, а мне пришлось, сидя рядом, долго держать ее за руку, чтобы доказать, что я признаю необходимость своего возвращения.

Можете себе представить, во что с тех пор превратились мои ночи. Я досиживала без сна уж не скажу насколько допоздна; выбирая моменты, когда девочка несомненно спала, я крадучись покидала комнату и бесшумно проходила по коридору, добираясь даже до того места, где в последний раз встретила Квинта. Однако я больше не видела его там; пожалуй, здесь нужно заметить, что он вообще больше не являлся мне в доме. На лестнице, впрочем, со мной чуть не приключилась другая встреча. Однажды, поглядев вниз с верхней площадки, я заметила женщину, сидевшую на одной из нижних ступенек ко мне спиной; он сидела ссутулившись и пряча голову в руках, в позе глубокого горя. Но в следующее мгновение она исчезла, не оглянувшись на меня. Все-таки я поняла, какое ужасное лицо увидела бы, и задумалась – окажись я ниже ее на лестнице, хватило бы у меня хладнокровия, чтобы подняться выше, как при встрече с Квинтом?

Ну, что касается нервов, то поводов для волнения хватало. На одиннадцатый день после встречи с призрачным джентльменом – я теперь считала дни – мне выпала такая тревога, которая губительно напомнила о том случае и, в силу полной неожиданности, вызвала у меня острейший шок. К вечеру усталость, накопившаяся из-за ночных бдений, впервые за то время заставила меня лечь в обычный час. Я заснула мгновенно и, как выяснилось позднее, спала до часу ночи; но, проснувшись, я резко села в постели, словно разбуженная прикосновением чьей-то руки. Ложась, я оставила горящий светильник, но теперь он погас, и я сразу почувствовала, что его погасила Флора. Я вскочила и прямиком, в темноте, подбежала к ее кроватке, – она была пуста. Взглянув на окно, я поняла, в чем дело, и зажженная спичка помогла дополнить картину.

Девочка опять поднялась, на этот раз погасив свечку, и втиснулась между рамой и шторой; то ли наблюдая за чем-то в ночи, то ли ожидая отклика, она глядела в окно, опершись о подоконник, – рама открывалась наружу. Сегодня малышка увидела то, чего, на радость мне, не смогла увидеть в прошлый раз; меня убедила в этом сосредоточенность Флоры: ее не отвлекла ни вспышка спички, ни мои поспешные поиски тапочек и шали. Чувствуя себя защищенной в укромном уголке, увлеченная, она явно отрешилась от всего прочего. Ей способствовала безмятежная полная луна, и я, учтя это, быстро приняла решение. К девочке явился тот же призрак, что был у озера, и если тогда они пообщаться не могли, то сейчас это у них получилось. Я поставила себе задачу: не беспокоя Флору, добраться по коридору до какого-нибудь окна в той же части дома. Я подошла к двери – она не услышала; я вышла, закрыла за собой дверь и прислушалась, но из комнаты не донеслось ни звука. Стоя в коридоре, я бросила взгляд на дверь комнаты ее брата, в десяти шагах, и меня вновь настиг тот же упомянутый ранее странный и неописуемый соблазн. Не войти ли мне туда, прямо к его окну? Что если я, рискнув открыть ошеломленному мальчику, зачем пришла, смогу зацепить последнюю часть тайны длинным крючком своей храбрости?

Эта идея подвигла меня подойти к порогу Майлса, но там я остановилась. Я напряженно прислушалась, раздумывая, что может там происходить: пуста ли его постель, глядит ли он также тайком в ночь из окна. Беззвучно, быстротечно минули мгновения, и мой порыв угас. В спальне было тихо; мальчик мог быть ни в чем не повинен; риск был ужасен – и я отступила. В саду маячила фигура той, которая рыскала, желая быть увиденной, той, с кем была связана Флора; но эта гостья не касалась моего мальчика.

Я снова заколебалась, но ненадолго и по другой причине: нужно было найти место. В Блае имелись пустые комнаты, оставалось лишь выбрать подходящую. Мне пришло в голову, что стоит спуститься этажом ниже; там, в торце здания, в старой башне, о которой я упоминала, располагалась – достаточно высоко над садом – парадная спальня. Большая, квадратная, роскошно обставленная, из-за своих размеров она была неудобна, и, хотя миссис Гроуз содержала ее в образцовом порядке, там годами никто не жил. Мне эта комната нравилась, я часто бывала в ней и знала, что где стоит; пришлось немного постоять, свыкаясь с нежилым холодком и сумраком, но потом я уверенно прошла к окну и осторожно отомкнула одну ставню, стараясь не шуметь. Затем беззвучно отодвинула занавеску и, прижавшись лицом к стеклу, могла убедиться, поскольку снаружи было гораздо светлее, чем внутри, что выбрала правильную точку обзора. И тут я увидела кое-что еще. Благодаря лунному свету ночь была исключительно прозрачной и не скрыла от меня фигуру человека на лужайке, уменьшенную расстоянием; некто стоял там неподвижно, словно околдованный, глядя вверх в моем направлении, но не прямо на меня, а куда-то выше. Очевидно, там, на башне, стоял кто-то еще; но человек на лужайке оказался отнюдь не тем, кого я представляла и так спешила встретить. Мне стало дурно, когда я разглядела, что там стоит бедняжка Майлс.

XI

Поговорить с Гроуз мне удалось только под конец следующего дня: необходимость следить за учениками затрудняла общение с нею, тем более что мы обе понимали, как важно не возбудить ни у слуг, ни у детей никаких подозрений насчет того, что происходит тайная суета или что мы обсуждаем какие-то секреты. Мне достаточно было взглянуть на гладкое, свежее лицо экономки, чтобы убедиться в ее надежности. Она была не из тех, кто способен разболтать ужасные откровения. Я была уверена в ее полном ко мне доверии: иначе, право, не знаю, что стало бы со мною, потому что справиться с таким делом одна я не смогла бы.

Однако Гроуз могла бы послужить великолепным монументом благословенного качества – отсутствия воображения, и, не видя в наших маленьких подопечных ничего, кроме красоты, дружелюбия, счастливых характеров и ума, она не имела доступа к источнику моих треволнений. Если бы она обнаружила, что дети ушиблены или избиты, то, несомненно, выясняя причины, достаточно измучилась бы и осунулась, под стать им; однако при нынешнем положении дел я чувствовала, что, наблюдая за детьми, экономка, с ее сложенными на груди полными белыми руками и привычным спокойствием во всем облике, поблагодарит господа за милость, если, даже в случае порчи, в детях останется что-то, чему она сможет служить. Полеты фантазии были ей не свойственны, ее сознание было подобно ровному пламени камина, и, пока время шло без новых явных происшествий, я уже начала понимать, как у нее развивается убеждение, что, в конечном счете, наши малыши могут уж как-нибудь постоять за себя, и потому она отнеслась с величайшей заботой к печальному состоянию их наставницы. Для меня это стало здравым упрощением: сохранять на людях спокойное лицо я могла, но следить еще и за лицом Гроуз в этих условиях было бы уже чересчур.

Мы вынуждены были встретиться на террасе; лето шло к концу, и полуденное солнце уже не палило, а приятно грело; мы сели рядом, так, чтобы можно было видеть, где дети, и позвать их в случае чего, – они прогуливались невдалеке от нас туда-сюда, ведя себя наилучшим образом. Они медленно, в ногу, прохаживались по лужайке внизу, и мальчик, обняв сестру за плечи, читал ей что-то вслух из книги сказок. Миссис Гроуз поглядывала на них с несомненным спокойствием; потом, сделав со скрипом умственное усилие, поддавшись укорам совести, обратилась ко мне, ожидая, что я покажу ей всю изнанку нашего ковра событий.

Мне пришлось нагрузить ее жуткими вещами, но, как ни странно, признавая мое превосходство – и образование, и должность, – экономка терпеливо перенесла причиняемую мной боль. Она так усвоила мои открытия, что, предложи я сварить ведьминское зелье, пообещав, что это поможет, она тут же принесла бы мне большую чистую кастрюлю. Такое настроение возникло у нее к тому времени, когда я дошла в рассказе о предыдущей ночи до слов Майлса. Увидев его в тот чудовищный час, почти на том же месте, где он находился сейчас, я не забыла, что поднимать тревогу ни в коем случае нельзя, и потому не окликнула Майлса из окна, а вышла, чтобы увести его домой. Я дала понять экономке, что даже и не надеюсь внятно передать, при всем ее нынешнем сочувствии, мой восторг от того, с какой живостью мальчик ответил на мой четко сформулированный вопрос, когда мы вернулись в дом. Как только я появилась в лунном свете на террасе, он сразу пошел мне навстречу; я взяла его за руку и, не говоря ни слова, провела сквозь тени, по лестнице, где недавно Квинт так нетерпеливо дожидался его, по вестибюлю, где я тогда вслушивалась и дрожала, и наконец доставила в брошенную им комнату.

На ходу мы оба не издали ни звука, а я пыталась угадать – о, как пыталась! – какое приемлемое и не слишком вычурное объяснение он сейчас подыскивает, напрягая свой детский ум. Я, разумеется, готовилась отплатить ему за выдумку, и на этот раз, ожидая его открытого замешательства, ощущала близость своего торжества. Ловушка для неуловимого была расставлена! Мальчик больше не сможет играть в невинность; и какой же черт подскажет ему, как выкрутиться? И все же горячая пульсация этого вопроса сочеталась с унылой мыслью о том, как же выкрутиться мне самой. Теперь мне, как никогда прежде, ясен был весь риск прямого изложения мерзких фактов. Помню, какая слабость охватила меня, когда мы вошли в маленькую спаленку с несмятой постелью и окном, в которое вливался такой поток лунного света, что зажигать спичку не понадобилось; я опустилась, почти упала на край кровати, – так поразила меня вдруг догадка, что мальчик знает, как на самом деле он меня «подловил». Он мог творить все что вздумается, применяя свой недюжинный ум, пока я буду придерживаться известной традиции, согласно которой людям, занимающимся воспитанием молодежи, следует воздерживаться от страхов и предрассудков, как от преступления. Он и впрямь «подловил» меня, использовав мое положение; ибо кто бы отпустил мне этот грех, кто позволил бы уйти безнаказанно, если я первая нарушу наше идеальное общение, внеся в него столь гадкий элемент, пусть даже едва заметной дрожью разоблачения? Нет, нет! Бесполезной была бы попытка объяснить миссис Гроуз (равно как и сейчас – вам), почему в минуты нашего краткого, жесткого столкновения в темноте я восхитилась мальчиком. Конечно же, я постаралась быть доброй и милостивой; никогда, никогда еще я не опускала руки на его плечи с такой нежностью, но потом, сидя на краешке кровати, крепко держала его под огнем своих вопросов. Ничего другого мне не оставалось, кроме как хотя бы формально расспросить.