Текст книги "Ползучий плющ"

Глава пятая

В это самое время два других сотрудника полиции поднимались на невысокое крыльцо большого викторианского здания красного кирпича в Клэпеме. Удивление, хотя и приятное, вызывало то, что поблизости не крутились журналисты. Когда сержант Лейси постучала в дверь, выкрашенную черной, облупившейся краской, внутри раздался залп яростного, оглушительного лая.

– Так вот почему здесь нет этой крысиной стаи. Они любят здоровенных псов не больше, чем я, – сказала она коллеге. – А ты, Сэм? Не боишься?

– Конечно, нет, сержант.

– Отлично… тогда можешь идти первым. А я…

Им открыли прежде, чем она успела изложить свой план до конца. В проеме показался высокий худой мужчина, одной рукой придерживавший дверь, а другой державший за ошейник лающую собаку. Посетители не обратили внимания на мужчину, они прикидывали, насколько злобной может быть крупная черная псина с рыжевато-коричневой мордой и бешено мотающимся хвостом.

– Да? – спросил мужчина. – Чем могу быть полезен?

– Мистер Бенедикт Уэблок?

– Да.

– Мы из полиции. Я – сержант Лейси, а это констебль Хэррик, – сказала она, показывая удостоверение. – Мы бы хотели с вами поговорить.

– Хорошо. Только заходите побыстрее, а то я не смогу долго удерживать Дейзи, и мне совсем не хочется ловить ее потом на дороге. Я так понимаю, это насчет Шарлотты. Есть какие-то новости?

– Дейзи? – эхом отозвался попятившийся Сэм. В его голосе звучало недоверие. – Помесь с ротвейлером, да, сэр?

– Так утверждают ветеринары. Сам бы я сказал, что с доберманом. Так есть новости?

– Пока ничего, – сказал Сэм, толкая дверь ладонью и твердо глядя на собаку. – Парк обыскивают, а мы опрашиваем всех, кто мог видеть ее вчера. Вы уверены, что собака не укусит?

– Абсолютно. Приходящие к нам дети используют ее как табуреточку для ног и практикуются на ней в парикмахерском искусстве. Я запру Дейзи в кухне. Проходите, пожалуйста, в гостиную.

Переглянувшись, полицейские прошли по длинному, темному коридору, выложенному плиткой какого-то необычного рисунка и оклеенному плотными тиснеными обоями: горчичными – ниже узкого деревянного бордюра и желтыми более светлого оттенка – над бордюром. На обоях виднелись длинные царапины, и два подвешенных взрослых велосипеда объясняли их происхождение. У порога рядом с ковриком стояли грязно-зеленые резиновые сапоги, а на крючке, помимо связки ключей, висели три кожаных собачьих поводка. На стене, примыкавшей к двери, за которой исчезли мужчина и собака, размещалось зеркало, напротив находились две двери. Ближайшая была открыта.

Полицейские выбрали ее, но оказались, по всей видимости, в кабинете. Здесь стояли два письменных стола: один безупречно аккуратный, бумаги на нем были разложены по проволочным лоткам; вся поверхность второго была завалена беспорядочными кипами детских учебников, бумаги, грудами коробочек, ручек и компьютерных дискет, которые лежали еще и на углах нескольких выдвинутых ящиков.

– Думаешь, это гостиная? – спросил Сэм Хэррик.

– Нет. Это наш кабинет, – сказал позади них Бен Уэблок. – Пойдемте.

Теперь, когда собака ее не отвлекала, Кэт Лейси смогла хорошенько разглядеть хозяина дома, и ей, пожалуй, понравилось его длинное, морщинистое лицо, усталые, добрые глаза и полные губы. Его обвислые седеющие волосы казались такими мягкими, словно он только что их вымыл, и еще он, видимо, порезался, когда брился, а может, чем-то поцарапал шею. Сразу под подбородком у него красовались две тонкие красные отметины, уже покрывшиеся корочкой. Сержанту не хотелось восстанавливать его против себя, делая пометки, но она внимательно рассмотрела Бена Уэблока, чтобы потом включить в отчет подробное описание его внешности.

Явно не подозревая о ее интересе, он повернулся и повел их в обшарпанную, но уютную комнату со столь же потертым ковром неопределенного цвета – между бежевым и коричневым. Помимо пары уродливых столов из поцарапанного темного дуба, в гостиной стояли четыре мягких на вид кресла, обитых выцветшим ситцем разного рисунка, и продавленный диван. Вдоль одной из стен во всю ее длину шла книжная полка, набитая книгами в твердых переплетах, туда же была втиснута и стереосистема, какая подошла бы серьезному музыканту. Это был единственный дорогой предмет в комнате, и, в отличие от всего остального, на нем не оказалось толстого слоя пыли.

– Вы действительно совсем ничего не нашли? – спросил он, снова повернувшись к ним. – Это просто невероятно.

– Пока ничего нет, сэр, – ответила Кэт. – А мы хотели задать вам несколько вопросов.

– Почему мне? О, прошу вас, садитесь.

– Спасибо. Вы должны понимать, сэр, что нам нужно выяснить, когда вы в последний раз видели Шарлотту и где вы были вчера между, скажем, двумя тридцатью и четырьмя часами дня.

– Вы полагаете, что я имею отношение к случившемуся? Это смешно!

– Во всем этом нет ничего смешного, сэр. И у вас должна быть совсем уж веская причина не сообщать нам, где вы были, – вступил Сэм Хэррик с большей агрессивностью, чем, по мнению Кэт, требовалось. Она подавила вздох при мысли о том, что ей предстоит еще раз объяснить ему: от людей добиваешься больше, когда в твоем присутствии они чувствуют себя комфортно, а не когда ты стучишь кулаком по столу, держишься заносчиво или оскорбляешь их.

– Когда вы видели ее в последний раз? – спокойно спросила она.

– Я никогда ее не видел.

Кэт застыла, так и не опустившись в глубокое кресло, обитое плотным кретоном с блеклым узором из попугаев и пальм.

– Никогда? Но она же ваша дочь, не так ли, сэр? – спросила Кэт. Она позволила себе усесться как следует и разгладила черную льняную юбку на коленях.

– Честно говоря, – в его легкой улыбке была горечь, – я всегда в этом сомневался.

– Значит, в таком случае… – Кэт сверилась с имевшимися у нее записями, – отец ребенка Роберт Хит?

– Нет. Он появился позднее.

– Вот как. Тогда кто он? Вы знаете?

– Нет. Выбор весьма велик. Вам придется выведать это у Антонии. Если вы сумеете это сделать, вы добьетесь большего, чем когда-либо удавалось мне.

Сэм Хэррик открыл рот, но Кэт остановила его, нахмурив лоб. Это был слишком уж деликатный – и важный – вопрос, чтобы Сэм тут напортачил.

– Именно поэтому вы и расстались? – спросила она, не ожидая в ответ ничего, кроме резкой отповеди.

– Не совсем, – сказал Бен Уэблок. Готовность, с которой он ответил, удивила ее. – Но я не понимаю, какое это имеет отношение к Шарлотте.

– Все может иметь отношение. Мы пока ничего не можем сказать. Вы должны понимать это, сэр. При расследованиях такого рода, когда в опасности ребенок, не считаются ни с чьими чувствами.

– Да. Тут вы правы, сержант. Простите. Просто, боюсь, рана еще слишком свежа, даже спустя четыре с половиной года. И я не люблю об этом говорить. Пожалуй, сначала я мирился с романами Антонии, потому что считал, что важнее всего поддерживать ее. Потом, когда я познакомился со своей второй женой, для меня стали важны и другие вещи. И тогда я перестал ее поддерживать. Это ясно?

– Да. Спасибо. Очень любезно с вашей стороны ответить так откровенно. Когда точно ваша первая жена сказала вам, что беременна?

– Когда поняла, что я больше не играю в ее игры, – неохотно ответил он. Потом, словно что-то в сочувственной, поощряющей улыбке Кэт подействовало на него, он добавил: – После того, как я заставил ее съехать, она пришла сюда однажды вечером и сказала, что мы будем родителями. Теоретически это было возможно, но тогда я ей не поверил. Сейчас – не знаю. Она никогда не думала, что я найду другую. Думаю, ее заявление было местью за то, что это произошло. Понимаете, она как-то слишком легко отказалась от идеи заставить меня поверить в мое отцовство, чтобы оно было правдой.

– А! Да, понятно. Пока мы здесь, вы не против, если констебль Хэррик быстро осмотрит дом? Это совсем не официальный обыск, но нам лучше взглянуть, если вы не возражаете. Надеюсь, вы понимаете, какого рода отчет о нашем визите я должна представить своему начальству.

– Конечно. Заперта только дверь в сад. Ключи справа от нее, за занавеской. Если вам что-нибудь понадобится, констебль Хэррик, крикните.

– Хорошо.

– Значит, вы вообще никогда не общались с Шарлоттой, так с ней и не познакомились? – спросила Кэт, как только Хэррик вышел.

– Совершенно верно. – Бен Уэблок на мгновение зажмурился, словно глазам было больно.

– Почему это огорчает вас, сэр? – спросила она, пытаясь скрыть остроту своего интереса.

– Потому что я впервые сожалею, что был так упрям.

– Почему же?

– Если бы я знал ее, я мог бы помочь. Мог бы представить, что могло с ней случиться. Это… – Он покачал головой. – Как Антония? Вы ее видели?

– Нет, сэр. С ней сейчас разговаривают мои коллеги.

– Боже! Надеюсь, что с ней все хорошо. С Шарлоттой, я имею в виду. Антония-то справится практически с чем угодно, но любая четырехлетняя малышка, столкнувшаяся… – Он умолк. Кэт внимательно наблюдала за его переживаниями. Через минуту он снова заговорил: – Вы думаете, она все еще?..

– Не могу сказать, сэр, – быстро ответила Кэт. – И думаю, лучше эту тему не обсуждать. В последнее время мы слишком много слышим о том, что случается с маленькими детьми, которых похищают, а все может быть не столь плохо. Скоро у нас будут новости. Обычно они приходят довольно быстро.

– Да? А разве не было случаев, когда проходили недели, прежде чем обнаруживали тело, иногда годы?

– Тело, сэр?

– Разве таких маленьких обычно не убивают?

Способен ли нормальный человек, спросила себя Кэт, задать такой вопрос о ребенке, который может быть его собственной дочерью? До сих пор голос его сильно дрожал, однако этот вопрос он задал таким тоном, словно спрашивал о стоимости чая. Даже если он и убедил себя, что его жена забеременела от другого, он не мог не гадать все эти годы, не ошибался ли он. И теперь, когда ребенок, возможно, мертв, ему следовало бы быть более взволнованным.

– Где вы были вчера днем?

– Здесь, готовился к занятиям на следующей неделе, потом вывел собаку на обычную прогулку.

– Понятно. С вами кто-нибудь здесь был?

– Нет. Моя жена ведет семинар – это была первая часть курса, который завершается сегодня, – и она вернулась домой только около шести. И, насколько я помню, никто не звонил и не приходил. Поэтому никаких свидетелей у меня тоже нет. Извините.

– А соседи? Они могли вас видеть?

– Могли. Но у нас в округе очень воспитанные люди, они не суют нос в чужие дела. И я не выходил в сад и не включал тяжелый рок, ничего в этом роде. Вам придется поверить мне на слово.

– Вообще-то это не в нашем стиле, – раздался позади Кэт голос Хэррика. Она оглянулась через плечо. Он коротко, разочарованно покачал головой.

– Закончил, Сэм?

– Да, сержант.

– Что ж, большое вам спасибо, мистер Уэблок. Вы нам очень помогли. Вот мой номер, на случай, если вы что-нибудь услышите или вспомните о чем-нибудь, что окажется нам полезным. Вы позвоните нам?

– Если у меня будет что сказать, – сказал он с более теплой улыбкой. – Но это маловероятно. Я здесь слишком от всего отрезан и слишком далек от жизни Антонии, чтобы узнать что-нибудь полезное.

– Может быть, но кто знает. Вы учитель, сэр?

– Совершенно верно. Преподаю в местной начальной школе. – Он скромно рассмеялся, отчего Сэма Хэррика чуть не стошнило. – Один из немногих оставшихся мужчин. В отличие от других, я по-прежнему считаю, что заставить детей осваивать основы знаний с удовольствием – самая важная часть работы учителя.

– Вы любите детей? – спросил Сэм, даже не пытаясь изобразить благожелательность.

– Да, констебль Хэррик. Я очень их люблю.

– Тогда почему у вас нет своих детей?

– Полагаю, этот вопрос выходит за рамки вашей компетенции. – Он перевел взгляд с Хэррика на Кэт Лейси и обратно.

– В данных обстоятельствах, сэр, – спокойно напомнила она ему, – думаю, почти любой вопрос законен. Вы так не считаете?

– Может быть. Хорошо! У нас с женой, моей второй женой, пока не получается. И для нас обоих это не самая приятная тема. Но вы можете проверить у местного врача, если вам нужно подтверждение. Мы оба наблюдаемся у него, и он все о нас знает.

– Спасибо, – сказала Кэт. – Вы не могли бы дать мне его имя и адрес?

Уэблок продиктовал, а затем поднялся, словно ожидая, что они уйдут.

– Никто из учеников вашей школы не пропадал, не попадал в группы риска, не получал необъяснимых травм? – внезапно спросил Сэм. – Ничего такого, сэр, о чем нам следовало бы знать? В вашем классе или в других?

– Нет, констебль, ничего подобного не было.

– Но вы согласны, что такое случается? – спросил Сэм, и голос у него, на взгляд Кэт, звучал так, словно он пытался загнать Уэблока в угол. Она решила дать ему еще немного воли, прежде чем вмешаться.

– Судя по газетам, конечно. Но сам я ни с чем подобным не сталкивался и постепенно прихожу к выводу, что подобных происшествий гораздо меньше, чем полагает большинство людей.

– Да, в самом деле? Вы лично знакомы с педофилами, сэр?

– Нет, констебль, не знаком.

– Некоторые говорят, что их надо лечить, сэр, а не наказывать. Как вам такая точка зрения?

Бен Уэблок вздохнул и прислонился к уродливой горчичной стене, сунув руки в карманы своих широких вельветовых брюк.

– Все нарушающие закон должны быть наказаны. Но любой, кто неправильно обращается с детьми, нуждается в просвещении и лечении, чтобы…

– Лечении, сэр? – Голос Сэма Хэррика наполнился отвращением.

– Чтобы заставить их осознать преступность своего поведения, – ровно произнес Бен, на которого, по-видимому, никакого впечатления не произвел ни тон полицейского, ни презрение, написанное на его лице. – Да будет вам, констебль, не разыгрывайте удивление. Вы должны знать, что они говорят. Например, «ей это понравилось», «она со мной заигрывала, напрашивалась на это», «мне это не причинило никакого вреда, почему это должно повредить ему?». Таким людям нужно внушать, что они не должны переступать эту черту. И их нужно заставить признать, что они причиняют зло, когда переходят данную черту.

– Вы с такой страстью говорите на эту тему, сэр.

– Да, констебль, верно. Эта тема всегда меня волнует. А вас нет?

– Ну да.

Хэррик открыл рот, словно собирался что-то добавить, возможно, нечто недопустимое, и поэтому Кэт подтолкнула его к выходу.

– Спасибо, мистер Уэблок, – сказала она, когда они снова остались одни. – Должна сказать, что я с вами согласна.

– Прекрасно. Вы сообщите мне, когда ребенка найдут? Я не могу положиться в этом вопросе на Антонию.

– Да, если смогу. Но, думаю, вы услышите об этом по радио раньше, чем я до вас дозвонюсь. До свиданья.

Сэм Хэррик уже сидел за рулем, когда Кэт подошла к машине.

– Ну? – спросила она, пристегивая ремень безопасности и зная, что Бен Уэблок стоит в дверях и смотрит на них. – Что ты нашел в доме, Сэм?

– Ни черта, сержант. Нигде ни следа детских вещей, кроме рисунков на стене в кухне. А какой беспорядок наверху, я вам доложу! В спальне на всех стульях висит женская одежда. Чистая, но, по-моему, никогда не видевшая утюга. И вперемешку со стопками полотенец и простыней. Вторая его жена, видно, неважная хозяйка.

Кэт подавила напрашивающийся комментарий, потому что хотела как можно быстрей получить нужную информацию.

– В подвале тоже ничего, и в саду не видно, чтобы копали. Там все в таком же состоянии, как и в доме: жалкие клочки травы посередине, необрезанные розы на клумбах, пораженные черными пятнами и целиком пошедшие в стебель, всевозможные засохшие кустарники. Мой старик перевернулся бы в гробу. Землю там не копали много лет. И забор надо поправить. В некоторых местах он прогнил насквозь, упадет, как только ветер дунет посильнее. Пара нерях, если хотите знать мое мнение. Но ни следа ребенка или детей.

– Понятно. Придется опросить соседей, но, думаю, не сейчас, когда он знает, что мы здесь. И его коллег. И побеседовать с его врачом. Что ты о нем думаешь?

– Подкаблучник. Не удивительно, что его бывшая его дурила.

– Правда? Почему?

– Она пыталась заставить его хоть раз поступить по-мужски, разве нет? Топнуть ногой и сказать: он ее хочет и ни один сукин сын не смеет распускать… свои лапы.

– Какая интересная мысль!

– К чему этот сарказм, сержант?

– А по-моему, он хороший человек, – медленно проговорила Кэт, глядя сквозь прозрачное лобовое стекло, но не видя ни машин, ни пешеходов. Она вспоминала постаревшее, изборожденное морщинами лицо и добрую улыбку, приятный голос и острый ум, ощущавшийся в человеке, которого они только что оставили. – Я бы хотела, чтобы он учил меня в начальной школе. А ты нет?

– Да я то время уже и не помню, – отозвался Сэм с отличающей его приземленностью. – Но сомневаюсь. Даже тогда он был бы для меня слишком занудлив.

– Мне кажется, он может оказаться крепче, чем ты думаешь.

– Да ладно, сержант! Он же размазня. А вы что думаете? Мог он похитить ребенка?

– Такой человек, как он? Не думаю, а ты?

– Только если он сделал это, чтобы вернуть свою бывшую. Не для того, чтобы навредить ребенку, на это он, по-моему, не способен. Но он вполне мог спрятать ее в безопасном месте, чтобы наблюдать за муками бывшей.

– У тебя какой-то извращенный ум, Сэм.

– За это мне и платят.

Глава шестая

– Что мне делать, Триш? Я не могу сидеть и ждать… я к этому не привыкла. Я разучилась отдавать руководство делом в чужие руки.

– Придется, Антония. Полиция знает, что делает. Тебе будет чем заняться, когда… – Триш замолчала, не желая произносить фальшивые слова утешения и в то же время не имея сил поправить «когда» на «если». – Позднее, – невнятно добавила она. – Давай поговорим о чем-нибудь другом. Расскажи мне о Роберте.

– Что именно?

– Как у тебя с ним отношения? Счастливы ли вы? Вот об этом.

– А что? – Подозрение поднялось над головой Антонии, словно иглы обороняющегося дикобраза. Триш даже услышала их треск.

После обнаружения крови в кукольной коляске Шарлотты и рассказа о синяках на ее руках трудно было поверить, что никто из обитателей дома не обижал девочку. Зная из статистики, что Роберт – более вероятный подозреваемый, чем няня, Триш хотела разузнать о нем побольше. Антония единственная могла рассказать ей что-нибудь полезное, но была настолько полна подозрительности, что действовать приходилось осторожно.

После секундного размышления Триш решила сослаться на собственную несостоятельность в личной жизни:

– Я совершенно не умею поддерживать отношения и не понимаю, в чем дело. Вот и подумала, что, послушав про твои, пойму.

Не очень-то убедительно, сказала она себе, дожидаясь ответа Антонии. Я прекрасно знаю, в чем дело. Просто я ненавижу то, как мужчины рубеж за рубежом заставляют тебя сдавать оборону, пока ты не станешь совсем беззащитной, и тогда бросают тебя… или используют в качестве мишени в своих упражнениях. В любом случае ты оказываешься несчастной, полной гнева и испуганной собственной обнажившейся сущностью.

– Раньше я могла поддерживать отношения почти год, а сейчас не могу протянуть дольше трех месяцев. Я смотрю на такие пары, как ты и Роберт, и восхищаюсь вами, а потом начинаю думать, как тебе это удается.

– А не надо слишком много думать. – Голос Антонии прозвучал сухо, но гораздо менее подозрительно. – Это всегда плохо кончается.

– Почему? Я имею в виду, что такое ты боишься обнаружить, если начнешь думать о Роберте?

– Ничего страшного, поэтому не надо смотреть на меня с таким интересом. Я не романтик, как ты, и видела слишком много, чтобы верить в вечное блаженство или даже счастливую жизнь в браке. Лучше сосредоточиться на поверхности и не копать вглубь в поисках неприятностей.

Я тоже много повидала, подумала Триш, но именно поэтому я больше не стану с этим мириться.

– Послушай, Триш, ты же прекрасно знаешь, как и я, что ни один мужчина не остается навсегда таким привлекательным – или таким увлеченным, – каким был вначале. Такова жизнь. Но я бы сказала, что Роберт, пожалуй, совсем не плох. У нас по-прежнему есть общие интересы, и он умеет меня рассмешить. – Губы Антонии раздвинулись в улыбке, больше похожей на гримасу. – И он никогда не зевает мне в лицо, как это всегда делал Бен. Меня от этого просто тошнило.

– Да, знаю. Я видела, что ты его ненавидишь.

– А ты бы не возненавидела? – резко спросила Антония.

– Вероятно, – ответила Триш, надеясь достаточно спокойной благожелательностью голоса смягчить свои следующие слова. – Но возможно, он не зевал бы так часто, если бы был чуть больше уверен в твоих чувствах. Бедняге Бену всегда требовалась моральная поддержка, не так ли? А ты была на это немножко скуповата.

Антония улыбнулась, в осанке и взгляде снова появилась знакомая царственность.

– Он ведь тебе самой очень нравился, а? В какой-то момент я даже думала, что ты собираешься увести его у меня.

– Ты что, правда? Когда?

– О, сто лет назад, – небрежно ответила Антония.

– Ты, наверно, сошла с ума! Конечно, я всегда любила его, но по-сестрински, – сказала Триш, а потом, с большей искренностью, добавила: – Он с самого начала принадлежал тебе, а ты знаешь, как я отношусь к людям, которые разбивают чужие браки.

– Должна бы, ты достаточно часто мне об этом говорила. А ты со своим отцом видишься?

– Нет.

Триш с радостью говорила бы о чем угодно, лишь бы Антония не терзалась картинами того, что может происходить с Шарлоттой, но обсуждать с кем-либо своего отца ей по-прежнему было трудно.

Он с жестокой внезапностью исчез, когда Триш было восемь лет. Оглядываясь назад, она поражалась, насколько мужественно справилась с этим ее мать, не впавшая в истерику и в течение месяца нашедшая и работу, и коттедж, который могла позволить себе на свою мизерную зарплату. Материальной помощи от мужа она не получала, пока в конце концов не подала на него в суд через пять лет после его ухода, и при этом умудрялась давать Триш все, что было у ее школьных друзей. Для нее это было, наверное, ужасно тяжело, и тем не менее она никогда не осуждала его в присутствии Триш. По воспоминаниям прошлого мать представала просто святой.

Пожалуй, даже излишне святой. В некоторые моменты Триш казалось, что критика была бы не лишней. Отец ни разу не потрудился с ней встретиться. От него не приходило ни писем, ни подарков на Рождество и в день рождения, ни поздравлений с успешно сданными экзаменами, не было никаких контактов, пока о ней не заговорили в газетах как о подающем надежды молодом адвокате, а тогда уже было слишком поздно. Она была слишком зла, чтобы подпустить его к себе, и будь она проклята, если он посмеет поставить себе в заслугу какие бы то ни было ее успехи. На это имеет право ее мать, и никто другой.

– Прости, – сказала Антония, с любопытством глядя на нее. – Я не думала, что это такая больная тема.

Триш пожала плечами:

– Просто мне трудно об этом говорить. Лучше расскажи мне о Роберте.

– Он не разбивал моего брака с Беном, поэтому можешь перестать выражать так явно свое неодобрение. Разрушила его эта американская сучка Бена, как ты прекрасно знаешь. Роберта я встретила уже потом.

– Да, знаю, – сказала Триш, предпочтя не напоминать Антонии о ее собственных многочисленных похождениях.

– И с ним мне жить гораздо легче, чем когда-либо было с Беном.

– Да? Хорошо. И в каком же отношении?

– О, во многих, – ответила Антония с какой-то особенной улыбочкой. – Если быть честной… – Помолчав, она кивнула головой, словно сама она или Триш что-то сказала. – Да, думаю, в основном потому, что Роберт терпеть не может все то, что Бену казалось чудесным.

– Например?

– Ой, Триш! Ты должна помнить, как Бен постоянно распространялся о радостях семейной жизни. Он постоянно грезил о чистых пеленках, которые сушатся на старой каминной решетке в детской, сквозь них просвечивает огонь, и выводок влажных голеньких малышей играет с костяными погремушками ручной работы перед камином на коврике, который соткала его преданная жена длинными зимними вечерами, пока он занимался мужской работой где-то там, на свежем воздухе. В духовке стоит яблочный пирог, пахнущий корицей, а я пухлая, в фартуке, с обожанием улыбаюсь ему всякий раз, когда он решит прийти домой, чтобы оплатить мои счета, обеспечить мою безопасность и дать мне указания, что делать. Уф!

Триш впервые в жизни обнаружила, насколько живое воображение у Антонии, и от души понадеялась, что изумление не отразилось на ее лице.

– Роберт терпеть не может всего этого так же сильно, как и я. Ему нравятся приличные рестораны, общество взрослых и в целом гораздо более утонченный образ жизни. И его нисколько не пугают мои успехи. Бен так и не смог с этим смириться. Знаешь, это было даже нелепо; я всегда зарабатывала больше него, даже вначале, но он настоял, что будет за все платить сам. Наверное, это было своего рода самоутверждение, но я от этого бесилась. Роберт совершенно другой. Ему нравится, что я так много зарабатываю, и он откровенно побуждает меня тратить деньги на него.

– И это хорошо?

– Конечно. Неужели ты не понимаешь? Он достаточно уверен в себе, чтобы брать, тогда как у Бена этого никогда не было. А куда как легче жить с уверенным мужчиной, чем с хнычущим нытиком.

– А, понятно, – сказала Триш. А про себя подумала: «Бедный Бен! Ну и жизнь ты ему устроила».

– И потом, Роберт принимает меня такой, какая я есть. Бен все время пытался меня изменить, принизить, чтобы самому не чувствовать себя подчиненным.

Неужели? – спросила себя Триш, мысленно оглядываясь назад. Да нет, конечно. Разве он не хотел всего лишь, чтобы ты продолжала относиться к нему так, как, казалось, относилась вначале? Не в этом ли было все дело?

– Что ж, я действительно рада, что это себя оправдывает, – сказала она вслух. – Кстати, какова была реакция Роберта на синяки, которые ты видела на руках Шарлотты?

– Он о них не знает.

Триш уставилась на Антонию. Она никогда ее не поймет. В подобной ситуации Триш рассказала бы всем и каждому из своего окружения, чтобы они тоже повнимательнее пригляделись к Шарлотте.

Возможно ли, чтобы на каком-то подсознательном уровне Антония всегда знала, что Ники не могла оставить эти отметины? Быть может, она боялась, что это был Роберт? Боялась настолько, что не призналась в этом никому, даже полиции?

– Почему ты ему не сказала? – как можно более мягко спросила Триш.

Антония пожала плечами:

– Он не умеет притворяться, и я не могла довериться ему, чтобы он не спугнул Ники раньше, чем я соберу те или иные сведения.

– Ну да. Понятно… по крайней мере, мне кажется, что понятно. Антония?

– Да?

– Полиция никак не намекнула, кто вчера последним видел Шарлотту?

– Разумеется, Ники. – Антония посмотрела на Триш как на круглую дуру. – А до этого Роберт, перед тем как поехал к себе в контору в два тридцать. А перед этим Майк, ее учитель по плаванью. Но из бассейна они ушли около двенадцати, как обычно, так что он не мог увидеть ничего примечательного. Кто это там?

Они обе услышали, как на улице, за закрытыми окнами оживились журналисты.

– Должно быть, Ники, – сказала Триш, различив встревоженный женский голос среди взрыва агрессивных восклицаний журналистов. – Позвать из кухни констебля Дерринг, чтобы она занялась ею?

– Погоди. Я хочу первой поговорить с Ники.

– Но инспектор особо подчеркнул…

– К черту! Я хочу кое-что выяснить, прежде чем она попадет к ним в руки.

Антония вышла из комнаты и тут же вернулась с худенькой светловолосой девушкой.

Триш посмотрела на нее с интересом. Она никогда раньше не видела няню и знала о ней только по раздраженным описаниям Антонии и восторженной болтовне Шарлотты в ночь шевелящихся червяков. По ее словам, Ники тоже отлично умела доказывать, что они не существуют.

Известно было, что ей двадцать один год, но, на взгляд Триш, выглядела она моложе, возможно, из-за своего маленького роста. Пять футов два дюйма, черные джинсы с синим эластичным ремнем и облегающая рубашка-стрейч в синюю и зеленую полоску. Триш стояла слишком далеко, чтобы разглядеть цвет глаз, но они опухли от слез, а кожа под носом была воспалена.

Ее открытое лицо оказалось на удивление бледным для человека, который, если Антония верно описала их домашний распорядок, ежедневно проводил несколько часов на улице. Единственным ярким пятном был ярко-зеленый бархатистый ободок, с помощью которого девушка убрала назад волосы.

– Антония, простите меня, – нерешительно проговорила она, в ее голосе присутствовал чуть слышный северный акцент. – Умоляю, простите меня.

Антония аккуратно закрыла дверь позади них, словно для того, чтобы ни один звук не проник в находившуюся в цокольном этаже кухню, где констебль Дерринг, должно быть, послушно пила чай.

– Даже не пытайся извиняться, – сказала она таким тоном, что Ники сморщилась. – Просто расскажи мне, что произошло.

Ники не ответила. Взгляд ее был тупым и упрямым. Триш удивилась. По описанию Шарлотты она представляла себе более умную и чувствительную девушку.

– Ну, не молчи, – нетерпеливо проговорила Антония. – Просто смешно притворяться. Полиция, может, и проглотила твою историю про бесследное исчезновение Шарлотты, но со мной этот номер не пройдет. Я хочу знать, что именно вчера произошло.

– Но, Антония, я ничего не скрываю, – сказала Ники, обретя дар речи, и, как только заговорила, впечатление туповатости исчезло. – Я вчера рассказала Роберту, что в точности случилось, и сегодня все утро говорила об этом в полиции: я оказывала помощь другому ребенку, а когда закончила, то увидела, что Шарлотты нет.

– Совершенно незнакомому? Ты отвернулась от Шарлотты, за которую несла полную ответственность, и подвергла ее страшному риску, чтобы помочь ребенку, которого никогда в жизни не видела? Я не верю, что даже ты могла так поступить.

Триш украдкой глянула на Антонию. Такая неприкрытая враждебность была не лучшим способом получить от Ники информацию.

– Антония… – начала было Триш и не получила никакого ответа.

– Мне пришлось, Антония. Он был совсем один. Такой маленький, и у него текла кровь. И он был напуган. Шарлотта была в безопасности…

– Отнюдь нет, если судить по твоей истории. Как раз наоборот.

– Нет, – со страстью сказала Ники, ее голос задрожал. – Не было никаких причин думать, что с ней может что-то случиться. Там были другие дети. Никто за ними не смотрел. – До этого она достала из кармана джинсов использованный бумажный носовой платок и крутила в руках, разрывая его и роняя маленькие грязные шарики сероватой салфетки на чистый кремовый ковер, как бусинки разорванного ожерелья. – Вы должны верить мне, Антония. Я ничего не видела

– Потому что постаралась не видеть, не так ли? Может, плач другого ребенка был сигналом? Или уловкой, чтобы отвлечь внимание окружающих, пока похищали Шарлотту? Так все было? Давай же, Ники, отвечай. В конце концов тебе придется мне рассказать. Так что вполне можешь сделать это сейчас.