Текст книги "Псих"

Натиг Расулзаде
Псих

Дача находилась в селение Бузовны, примерно километров в сорока от столицы, от Баку. Маленький домик и большой виноградник, лоза стелющаяся по земле, по горячему песку – шаны, царь всех сортов винограда, что только есть на земле, но постепенно исчезающий, как в свое время вымерли саблезубые тигры. В домике три маленькие комнатки, две из которых на летний сезон обычно сдавались съемщикам, дачникам, желающим отдохнуть у моря, у своего моря, у Каспийского, не уезжая далеко, ни в какие Кисловодски, ни в какие Ессентуки, ни в какие Мин-воды… Здесь, у себя не хуже всяких курортов, конечно не так благоустроено, но все же жить можно, да и расходов, сами понимаете… гораздо, гораздо меньше. Когда сдавались обе комнаты, семья – новоявленные конкуренты отельному бизнесу – состоявшая из дедушки, невестки и пятерых детишек, мал мала меньше (старшему семь, младшему два, трудились, значит, не покладая рук, а точнее, не покладая чего-то иного, зря время не теряли, настрогали пятерых) ютилась в одной комнатушке, спали все на полу, благо лето; все более или менее приличное, на чем можно было спать, сдавалось съемщикам. А муж, то есть папаша этого семейства, недавно погиб в автомобильной катастрофе, пролежал в коме полтора месяца, вытянув всю имеющуюся наличность из семьи и помер, мир праху, как говорится. С той поры семья, потеряв кормильца, и вынуждена была вступить в неравный бой с процветающим гостиничным бизнесом в стране. Было папаше сорок семь, а жене его, что наплодила, всего только двадцать восемь, тем не менее, успела – пятерых, не шутка. Папашка стало быть на целых девятнадцать лет опережал благоверную, и та, стало быть, во всем была послушна оттого, что во-первых – разница в возрасте, во вторых – менталитет в своем праве и обычаи строгие, но справедливые, в третьих – село все-таки, где нравы и привычки сохраняются столетиями. Нравы такие, понятно? Так что, нечего… Папашка был шофером и угораздило его, если учесть, что машин в селе не густо и надо очень постараться, чтобы создать аварийную ситуацию. Но видимо, судьба: врезался на своем стареньком «форде» в грузовик на проселочной дороге, машина всмятку, сельское начальство (глава муниципалитета, невелика шишка) которое возил незадачливый папашка, сидело на заднем сидение, вопреки своему характеру всегда соваться вперед и оказалось большим везунком – ни царапины. В общем – помер папашка, осиротив пятерых маленьких граждан. Папашкин папашка семидесяти трех лет (в отличие от сына наплодивший только одного папашку), потеряв сына, стал стремительно стареть прямо, можно сказать, на глазах, хотя до тех пор был старик крепкий, так что, и стариком называть его как-то язык не поворачивался. Но… надо было жить дальше. Стали сдавать на летний сезон комнаты дачникам, благо дом с виноградником находился близ моря, недалеко от дикого пляжа, кое-как пробавлялись, плюс пенсия папашкиного папашки.

Однажды одну из комнат занял мужчина лет далеко за пятьдесят, а если точнее – было ему под шестьдесят, представился он как доцент технического института, был очень нервным, ходил какими-то непонятными рывками по горячему песку, нервно переставляя ноги, нервно купался в море, мелкими нервными саженками плавал. Узнав, что он ученый, ему было предложили и вторую пустующую пока комнату, но он нервно и многословно отказался.

Пятеро малышей с утра до вечера возились в песке, и как правило у кого-то из пятерых, а то и сразу у двоих бывала диарея. Мать их, чтобы не мыть часто горшки, велела им облегчаться подальше от домика, возле ворот, что они и делали по многу раз в день, отчего у ворот стояла дикая вонь, неоднократно обновлявшаяся. Входившие во двор, проходили испытание вонью и только после этого испытания выходили на простор сада и двора, засаженного виноградником. Нервный комнатосъемщик, проходя мимо нечистот, над которыми жужжали большие зеленые мухи, каждый раз нервно вздрагивал, зажав нос, но ничего не говорил, не жаловался. И потому никто его не спрашивал, думали – может нравится, раз молчит. Но ему не нравилось. Правда, нравилась семья, эти простые, честные люди, и он не привередничал, тем более, что издавна привык все носить в себе, не жалуясь, никого не беспокоя. Оттого и был очень нервным, и со временем становился все более и более нервным, хоть и любил купаться рано утром в прохладной морской воде. Но не помогла прохладная вода. Не успокаивала нервы, натянутые как струна и готовые лопнуть. Двадцать третьего июня, в среду, в пятнадцать тридцать пополудни (время местное) он сошел с ума.

Вдруг разом сник, осторожно переставлял ноги при ходьбе, будто входил в холодную воду, отвечал тихо, еле слышно на немногочисленные вопросы, однако, внезапно, ни с того, ни с сего начинал строить рожи непонятно в чей адрес и тут же виновато улыбался, но был впрочем, тихим, не буйным, нет, не буйным, просто странным. Но порой грозно сверкал глазами на задававших вопросы, на обращавшихся к нему по разным поводам, в основном – бытовым; словно грозил сердитыми и загадочными, предупреждающими взглядами: смотрите у меня! Неизвестно, что его побудило сойти с ума в это жаркое лето: то ли вонь при входе на дачу, то ли жара, то ли предрасположенность была издавна, то ли голову напекло под солнцем…

А потом произошло вот что: войдя в море по грудь, будущий пациент психбольницы, вдруг резко развернулся лицом к берегу и стал вещать грозные предсказания о конце света, если человечество не исправится; вещал он малочисленной аудитории зевак на берегу, состоявшей из нескольких мальчишек в черных трусах и парня-продавца вареной кукурузы. Он кричал так громко, что сразу привлек внимание людей на берегу, принявших его крики за вопли утопающего, но вглядевшись и прислушавшись, все поняли, что творится что-то неладное с нервным субъектом, к виду которого на пляже старожилы уже привыкли, а к крикам не привыкли, впервые слышали, чтобы он так кричал. Одним словом, кричал он до изнеможения, так что мальчики, не вникая в текст, вынуждены были побежать и сообщить взрослым, те пришли, прислушались, пошептались и решили вызвать специалистов по психическим расстройствам, которое явно в данном случае наблюдалось, так как при неоднократных просьбах выйти из воды, нервный субъект покрыв всех отборным матом, пригрозил, что утопится, если кто-нибудь вздумает приблизиться.

– Да оставьте его в покое, – предложил один из местных сельчан. – Рано или поздно сам вылезет.

– В самом деле, – согласился другой. – Пусть его покричит. Проголодается – сам выйдет из воды. Оставим его…

Но придя к согласию, все же не оставили в покое.

– А вдруг на самом деле утопится? – возник какой-то умник. – Как нам после этого купаться на нашем побережье?

Позвонили в психиатрическую лечебницу, что находилась как раз в соседнем селе и была известна на всю республику, объяснили ситуацию, заранее предупредили, что могут понадобиться водолазы. Часа через два приехала оттуда машина, два спеца, повидавшие и перевидавшие на своем веку огромное количество психов, так что, несмотря на то, что были простыми санитарами, могли даже ставить диагноз, извлекли бушующего субъекта из моря (для чего, раздевшись до трусов, поплыли шустро, как два средней величины дельфина и настигли объект, уплывающий в открытое море в направление дружественной страны), усадили его в машину, потом неторопливо обсушились, оделись (было заметно, что плавание, совпавшее с их прямыми обязанностями, в этот жаркий день доставило им истинное удовольствие, и они в какой-то мере были благодарны новоиспеченному душевнобольному), залезли в машину, которая долго не заводилась и, наконец, почертыхавшись, покатили вдоль берега моря.

Событие стало поводом для пересудов в селе, и главными героями, естественно, стали члены семьи, приютившие несчастного, и все узнали, что звали его Юсиф.

Главврач в больнице был добрый, мягкий, веселый придурок (каким он показался с первого взгляда новому пациенту), постоянно находившийся в прекрасном расположение духа, и с больными по давней привычке любил разговаривать как с несмышлеными детьми. Он любил повторять своим студентам и всем остальным, не имевшим никакого отношения к психиатрии:

– Запомните – медицина самая темная из наук, а психиатрия самый темный уголок этой темной, еще вовсе не изученной до конца науки.

С ним соглашались. Не спорить же…

Юсифа привели к нему, когда естественным образом у нового пациента от переутомления вследствие многочасового до хрипоты крика иссяк вулкан словоизвержения, так удачно и бурно начавшийся в открытом море. Главврач внимательно и глубоко заглянул в глаза бессловесного, как рыба, больного, содрогнулся внутренне от умного взгляда ничего общего не имевшего с обычно бегающими, сумасшедшими глазами обитателей психбольницы, усомнился, и начал тихим, успокаивающим голосом.

– Медицина, дорогой вы мой, самая темная из всех наук, а психиатрия…

Пациент нетерпеливо покивал, давая понять, что продолжать нет необходимости. Тогда понятливый главврач замолк, продолжая наблюдать за физиономией новенького. А тот в свою очередь так же вполне бесцеремонно вглядывался в лицо главврача, словно отыскивая в нем признаки душевной болезни. Главврач кашлянул. Юсиф отвел взгляд.

– Расскажите мне о себе, – сказал главврач. – Если не возражаете…

– Хорошо, – хрипло выдавил из себя Юсиф.

– Хотите воды? – спросил главврач. – Или чаю? У меня в термосе есть.

– Во-ды, – голосом умирающего попросил Юсиф.

Главврач поднялся из-за стола, налил в стакан из графина на подоконнике кабинета воды и протянул стакан Юсифу. Тот как-то подчеркнуто медленно выпил воду, словно это был целебный напиток, и вернул стакан.

– Как вас зовут? – спросил главврач.

– На свете много несправедливости, – не по существу ответил Юсиф, будто сообщал важную и очень свежую новость.

Главврач понимающе покивал, соглашаясь.

– Очень много, – уточнил Юсиф.

Помолчал. Главврач ждал. Прошла минута. Потом еще одна.

– Это все? – осторожно поинтересовался главврач.

– Нет, – сказал Юсиф. – Только начало.

– Так, так, – сказал главврач. – Пожалуйста, продолжайте.

– Когда я был маленький, – стал вспоминать Юсиф и перед глазами его стали вставать картинки, о которых он хотел поведать главврачу, и по мере их вставания он озвучивал текстом невидимые собеседнику картинки. – Когда маленький… Мы малыши играли в футбол на улице… Лет семь, восемь, девять… Лично мне было восемь… Мы играли в футбол… Мяч был такой тяжелый… А окно бельэтажа… мы разбивали часто, а там жил судья, то есть, он раньше был судья, а теперь, то есть, тогда, когда мы играли, он был уже на пенсии… И чтобы мы в очередной раз не разбили бы ему стекло, он, как только мы начинали играть, выбегал на улицу с палкой в руке и гнал нас оттуда… Мы – врассыпную, но конечно, многим попадало от него. Он бегал за нами, не зная, кого выбрать, мы же врассыпную, и очень кричал, ругался… потом одно время он исчез, долго не было, и нам мальчишкам было раздолье, никто не мешал играть, в окно его мы сразу попали, как всегда, и оно долго стояло разбитое, будто звало на помощь…

На этом месте главврач счел долгом прервать пациента, хотя отличался терпением и умением выслушивать всякого, кто отличался умением говорить.

– Вы случайно стихов не пишете? – каким-то встревоженным, вкрадчивым голосом поинтересовался он.

– Нет, – вздрогнул нервно рассказчик. – Вовсе нет. С чего вы взяли? Упаси господь…

– Продолжайте, – ласково попросил главврач. – Извините, что перебил.

– Да… – вернулся к своему рассказу пациент. – Долго его не было… А потом мы узнали, что он в больнице… как-то сговорились и побежали туда, больница была недалеко, тогда город был маленький, не то что сейчас, и все было недалеко… Было лето, и все окна в больнице распахнуты, мы стали кричать: «Судья, эй, судья!» И он на самом деле высунулся из окна и стал, по привычке ругать нас. Он ругал, а мы хохотали, только того и хотели, чтобы разозлить его, в очередной раз довести… Дети бывают такие жестокие… – пациент немного помолчал, вспоминая, и продолжил. – Ну, значит, потом он полечился и вернулся домой, и все опять стало, как прежде, мы играли под его окном, он выскакивал с палкой в руках, кричал, ругался… Однажды я зазевался и он огрел меня своей палкой. Было очень больно, но я не заплакал, даже не пикнул. Ночью разболелась голова, он меня по голове ударил, я не мог заснуть от боли и стал проклинать судью, который был уже не судья, а пенсионер, я сказал: «Чтобы он сдох!». Через два дня судья умер. У него было больное сердце. Дети, которым он не позволял играть под его окном были рады, а я чувствовал себя виноватым. Потом одна наша соседка рассказала моей маме, как много хорошего для неё и для многих других людей сделал этот старый человек, когда работал в суде и от его слова многое зависело, как многих спас он от тюрьмы. Но другая женщина, тоже хорошо знавшая судью, позже рассказала маме, каким нехорошим человеком был этот судья, как он брал взятки, как старался набавить срок сговорившись с прокурорами тем подсудимым, кто не давал ему денег… Да, на свете много непонятного, несправедливого…

Юсиф поглядел на главврача, будто ожидая от него подтверждения своим словам.

Не дождавшись никаких слов одобрения, он продолжил.

– Если бы я сказал, что с тех пор меня мучает совесть, это было бы слишком примитивно, как вы считаете? Нет, это не совесть меня мучает за то, что я мальчишкой проклял старого человека и он умер, после этого я делал много плохого, недоброго, много гадостей и много хорошего также, как и большинство людей, как и все люди, как и вы, наверное, доктор… Человек такой разный, такой… – он поморщился, подыскивая слово, нашел, просветлел, – такой непредсказуемый, ведь правда?

– Человеческая психика это такие дебри, в которых можно запросто потеряться самому опытному психиатру, – сказал врач, будто оправдываясь.

– Да, да, – нетерпеливо согласился Юсиф, будто не в первый раз слышал эти слова, – самый темный уголок… но спрятаться в нем невозможно. А жизнь… Вы замечаете, как жизнь быстро проходит? Быстро-быстро!.. Не успеешь оглянуться – уже девять вечера, скоро спать пора…

Главврач на этих словах пациента внимательно пригляделся к Юсифу и, вновь, как прежде не заметив никаких признаков душевного расстройства, осторожно, будто боясь спугнуть истину, произнес:

– По-моему, вы вполне нормальный человек, конечно, очень нервный, но психически нормальный… по-моему… Зачем вас привезли сюда?

– Я кричал в море.

– И… что?

– Приехали санитары, усадили меня в машину, привезли. Я не возражал.

– И что вы хотите?

Юсиф ответил не сразу. Главврач терпеливо ждал.

– Спрятаться, – тихо признался Юсиф.

Главврачу показалось, что он услышал что-то не то и он пожелал уточнить.

– То есть?.. Я не совсем понял…

– Я боюсь, – признался Юсиф, и в глазах его заблестели слезы, а одна даже не удержавшись на ресницах, скатилась вниз по плохо выбритой щеке, наглядно демонстрируя искренность человека, далекого от демонстрации напускных чувств.

Главврач, выдержав паузу, спросил:

– Боитесь чего?

– Всего, – тут же ответил Юсиф готовый к ответу. – Боюсь всего: этого мира, этой жизни, окружающих незнакомых людей, знакомых, приятелей, товарищей, врагов, вас…

– Ну, дорогой мой, я пока вам ничего плохого не сделал, – добродушно отозвался главврач, прервав готового продолжать Юсифа, – и не собираюсь. Напротив, мне приятно, что вы, человек интеллигентный, ученый, здесь, у меня… – он стал подыскивать нужное слово и сразу нашел его, – у меня в гостях и беседуете со мной. У вас явная средней тяжести депрессия, но мы вас вылечим, депрессия, кстати, мой конек… Здесь в основном контингент больных составляют преимущественно люди бедные, плохо образованные, а то и вовсе необразованные, вы же – другое дело…

– Вы врете, – неожиданно прервал его Юсиф, глядя в лицо главврачу, чем даже несколько смутил видавшего виды и готового ко всему при общение с больными доктора. – И сами понимаете, что врете. Просто в тот момент, когда вы говорите добрые, хорошие слова, вы сами верите, что не врете, говорите правду. Но на самом деле это не так. Вы наблюдали, как говорят дети между собой и со взрослыми? Конечно, наблюдали. Вот так и надо общаться нам всем. Говорить то, что думаем. Но это невозможно. Потому я и боюсь. Поэтому и хочу спрятаться в вашем заведение.

– Мы здесь не в прятки играем, – сказал назидательным тоном доктор, чтобы дать понять новенькому всю серьезность дела, которым он занимается. – Мы здесь не прячем людей, мы их лечим.

Впрочем, все, что он говорил, говорилось с улыбкой вполне доброжелательной.

– Сначала, – проигнорировав замечание главврача, продолжал пациент, – я еще не знал, чего точно хочу, пока ваши ребята вытаскивали меня из моря, сажали в машину… я не знал. Я вел себя тихо, не сопротивлялся. Но это пришло по дороге сюда. Эта мысль… я подумал: отчего бы не побыть тут некоторое время, может пребывание здесь пойдет мне на пользу, раз уж мне так страшно становится в этом мире.

– Нам, однако, надо оформить вас, поставить диагноз, – словно кладя конец обычной пустой болтовне, полушутливо сказал доктор. – Против какого диагноза вы не стали бы возражать? Документы у вас есть?

Юсиф стал жить в психиатрической лечебнице, и, благодаря главврачу, почему-то проникнувшемуся к нему особой симпатией, жить на несколько привилегированном положение. Главврач взял его под свою опеку, и весь персонал клиники знал, что новенький это больной главного, и естественно, никто не возражал. Но понаблюдав его некоторое время и окончательно убедившись, что признаков шизофрении, на которую поначалу были подозрения, не наблюдается, главврач оставил Юсифа в покое, и за неимением времени все реже виделся с ним, предоставив его самому себе.

– Я возвращаюсь, – сказал однажды ему Юсиф. – Теперь я понял, чтобы мир стал лучше все должны возвращаться…

– Угу, – мрачно и иронично отреагировал главврач, только что вернувшийся из министерства здравоохранения, где лично от министра получил крупную взбучку за многочисленные нерешенные проблемы в больнице. – Приехали. Чем еще порадуете? – но тут же настроение его резко изменилось, он, как обычно, широко заулыбался, внутренне воспрял, наплевал в душе на министерскую головомойку и вернул себе привычное хорошее расположение духа.

– Это главное – возвращаться, – не обращая внимания на кислое в начале разговора выражение физиономии собеседника, на его озабоченный вид, продолжал Юсиф, будто в самом деле нашел ключ к разгадке. – Каждый должен вспомнить свое детство и вернуться. В этом спасение. И здесь у вас самое подходящее место для этого. Отсюда и надо начать…

– М-да-а… – протянул главврач, глядя в лицо Юсифа. – Я был о вас лучшего мнения… Поторопился видно…

Он махнул рукой, будто отмахиваясь от глупостей пациента, и торопливо зашагал к своему кабинету, чувствуя на плечах давящий груз неприятностей.

Юсифу была абсолютно безразлична его реакция. Он знал – он на правильном пути, и это – главное. Все, что происходило в его жизни до этого, все, чем жил он пятьдесят с лишним лет казалось ему теперь непонятным сном, который проснувшись, никак не можешь вспомнить. Все теперь казалось фальшивым, ненастоящим, все, что происходило за долгие годы и десятилетия, что тянулись, как застывшее время в неволе. Его работа, которой совсем недавно он так дорожил, до того дорожил, что даже принимал живейшее участие во всех событиях и интригах служивших одной лишь цели – поскорее съесть ближнего, пока он сам не съел тебя, удержаться в стае, не оставаться одному, потому что могут заклевать и погибнешь; его жена, рано умершая от тяжелой болезни, его женщина, заменившая супругу, женщина с тяжелым характером и полнейшим отсутствием чувства юмора, его дети, двое взрослых оболтусов, улетевших в разные стороны и не дававших о себе знать вот уже несколько лет; вся его прошлая жизнь за исключением нескольких годов из детства казалась ему никчемно прожитым временем, через которое теперь предстояло пройти обратно, чтобы обрести себя, нового и настоящего.

В клинике Юсиф с больными общался крайне редко, только по необходимости, когда некоторые из них, особо активные в проявление чувств, хватая его за рукава, за лацканы, обрушивали на него словесную белиберду и чушь; и трудно было от них отделаться без помощи более спокойных душевнобольных или санитаров, если кто-то из них оказывался в ту минуту рядом. Он, откровенно говоря, побаивался их, даже не буйных, тех, кто считался спокойным, тихого поведения. От них, несмотря на их спокойствие, можно было ожидать неадекватных поступков, что и наблюдалось, в редких, конечно, случаях, но тем не менее, имело место. Что вы хотите, сумасшедший дом… Главврач, который порой делился с Юсифом своими наблюдениями и интересными эпизодами из жизни психов, рассказывал ему разные случаи из своей практики.

– Как-то, несколько лет назад, – делился с ним главврач, отдыхая на скамейке на территории больницы в редкие минуты затишья. – Мне звонят домой среди ночи. ЧП в больнице. Что такое? Оказывается, больной, который был до тех пор всегда спокойный, тихий, только с небольшой странностью, правда, болен был однозначно: многолетняя шизофрения, но вел себя хорошо, а странность заключалась в том, что он часто подходил ко мне и спрашивал: «Доктор, а я хорошо себя веду?» Я успокаивал его, что, да, мол, хорошо. «Тогда не отправляйте меня домой, – просил он. – Меня дома бьют». И так он жил подолгу, пока не наступало явное, но временное просветление, тогда мы его выписывали, не можем мы их годами держать тут, поступают другие больные, надо освобождать места… – доктор вдруг задумался и замолчал, потом встрепенулся. – О чем это я?..

– ЧП в больнице, – напомнил Юсиф, не очень внимательно слушавший главврача.

– А, да! – подхватил главврач. – Да, вот этот больной, который был вроде бы спокойный… И вот, приезжаю рано утром, мне докладывают – этот тихий больной откусил ухо другому. Вызываю его, говорю: как же тебе не стыдно, ты такой умница, всегда хорошо ведешь себя, что случилось, почему ты укусил товарища? А он мне отвечает: он, говорит, сказал, что Ленин был жопшником, то есть педерастом. Ну, что с ними будешь делать, они как дети! – и главврач весело раскатисто рассмеялся, закончив свой рассказ. Юсиф слушал его, но ничего смешного, тем более никакого повода для хохота не нашел в рассказе доктора.

Как бы там ни было, Юсиф, ознакомившись с ситуацией в больнице, не видел никаких причин сближаться с больными в психиатрической лечебнице, несмотря на то, что был почти на тех же правах, что и они. Кроме того, они были не тем людским ресурсом, к которому Юсиф мог бы обратиться со своей новоявленной идеей, которую даже вполне нормальным людям почему-то было трудно понять.

Он часто выходил за пределы территории больницы, и сторожа, зная, что ему разрешено начальством, не чинили препятствий. Он гулял по селу, многие его знали по имени и здоровались с ним. Он рассеянно кивал, весь уйдя в свои мысли, будто решал задачи мирового масштаба. Сельчане считали, что он сошел с ума от слишком больших и непомерно тяжелых для обычной человеческой головы знаний и на особо ретиво учившихся детей своих смотрели с некоторой опаской, урезонивая их и уговаривая почаще заниматься физическими упражнениями на свежем воздухе, например – взрыхлять землю в саду. Юсифу казалось, что будет нетрудно направить этих в большинстве своем простых людей на правильный путь, на который сам он ступил совсем недавно. И он обдумывал, как бы к этому подступиться, с чего бы начать. Сельчане, не ведавшие, что им грозит серьезное перерождение, ласково разговаривали с ним, справляясь о здоровье, физическом, разумеется, не психическом, эта тема была табу. Сельский люд в основном был наивен и прост и заботился преимущественно о бытовых нуждах, обсуждал цены, пировал на свадьбах, горевал, поедая бозбаш, на поминках, и речи ученого человека не производили на сельчан большого впечатления, так как не были напрямую связаны с их существованием, с их проблемами. Но призывы со стороны Юсифа, недавно прозревшего и узревшего главную причину постепенного вырождения человечества и желавшего остановить это вырождение, начав с села, в котором волею случая он поселился, становились все назойливее, все настойчивее, можно сказать – агрессивнее даже для душевнобольного из разряда буйно помешанных.

Он присаживался на колченогую табуретку, выставленную специально для клиентов возле будки вечно хмурого, озабоченного сапожника Керима, руки которого никогда не отдыхали без дела, и начинал свою проповедь. Тут же собирались улыбающиеся зеваки, в которых не было недостатка в селе, приближались в предвкушение очередной потехи. Проповедь, предназначенная поначалу одному лицу, обращалась теперь уже к небольшой толпе.

– Ведь это самое счастливое время в нашей жизни, вспомните, – говорил Юсиф, будто уговаривая, не обладая даром убеждать и чувствуя, как его вялые слова липнут и медленно сползают со стен маленькой деревянной сапожницкой мастерской. – Ведь детство – это…

– Да уж – самое счастливое, – ворчливо перебивал его сапожник, проделывая шилом дырку в подошве ботинка. – В детстве я попал под трамвай в Баку, ногу отрезало, вот с тех пор и сижу, обувь вам починяю, а хотел стать футболистом…

– А меня в детстве отец так лупил, что чудом дурачком не сделался, – тут же словоохотливо встревал другой слушатель. – Ничего счастливого не было в моем детстве.

– А я в три года упал с крыши, вот посмотрите: на голове какая шишка, – подхватывал разговор третий сельчанин. – Можете даже потрогать, если хотите.

– Да видали твою шишку! Чем решил удивить…

– Я не тебе показываю, невежа, а ученому человеку из города.

– Ага, этот ученый хорошо устроился в нашей больнице…

– Заткнись ты! – сверкали на грубияна глазами.

– Нет, а я своим детством доволен, – вспоминал очередной собеседник. – Я любил ковыряться в огороде, ездил на рыбалку, отец меня не бил, хотя учился я плохо, да кому у нас тогда нужна была учеба, заработал на кусок хлеба для своей семьи – и слава Аллаху…

Таким образом проповедь, которую старался донести до людей Юсиф превращалась в обычную беседу, порой и часто переходящую в перепалку, кончавшуюся обидами.

– Нет, нет, вы не поняли, – старался оправдаться он, махая руками, делая слишком много жестов, пытаясь объяснить свою позицию. – Я ведь не так имею в виду, вернуться не в физическом смысле, а вернуться так, вот какими мы все были в детские годы, честными, чистыми…

– В физическом-мизическом не знаю, а пока надо делом заняться, деньги зарабатывать, семью кормить… – противоречили ему.

– Вам хорошо говорить, живете там на всем готовом… – напоминали ему.

Нет, пророка из него явно не получалось.

Не добившись успеха у будки сапожника, он шел проповедовать и донести до неблагодарной публики откровение, что озарило его свыше, в чайхану тоже всегда набитую праздным людом. Некоторые присутствовавшие возле сапожной мастерской шли за ним от нечего делать, надеясь, что произойдет что-то интересное, или смешное, о чем потом они могут поведать, как очевидцы из первых уст. Но обычно ничего не происходило, Юсиф, подсев за один из столиков, начинал вещать, сначала тихо, обращаясь непосредственно к соседям за столиком, потом начинал говорить все громче, оборачиваясь ко всем и привлекая внимание всей публики. Он был убежден, что на верном пути и говорил страстно, нервно, порой со слезами на глазах, но опять же неубедительно: со словами он был не в ладах. Но в такие минуты был точно похож на душевнобольного.

– А кто работать будет? – прерывал его чей-то голос в ответ на его размытые, лишенные всякой логики доказательства.

– Да не о том речь! – горячился Юсиф. – Разве я призываю вас стать младенцами и играть в игрушки? Душой, душой необходимо стать чистым, наивным, как ребенок.

– Ага! – раздавался другой голос, подавив нарастающий смешок в горле. – Чтобы первый же проходимец облапошил тебя!

Юсиф выходил из чайханы усталый, утомленный. К тому же потрепанный вид закоренелого неудачника, старые потертые в самых неприличных местах джинсы, ковбойка, разношенные кроссовки, и все это так не шло к полуседым отросшим до плеч патлам, изо всех сил старавшимся показать своего хозяина с солидной стороны; и все это роняло его в глазах публики, привыкшей по одежке встречать и так же провожать… Не удавалась Юсифу возложенная им на самого себя миссия. Он казался мальчишкой, как его и воспринимали сельчане, даже несмотря на солидный, далеко не мальчишеский возраст.

С каждым днем он все больше ощущал, как бесполезно бороться с судьбой. Он шел по улице, опускались сумерки, и он в такое время дня не хотел возвращаться туда, где его приютили, там сумерки были темнее, гуще, безнадежнее. Он присел на каменное основание ограды, не понимая, где находится. Из-за железной решетки ограды выглядывали на улицу две красные розы, незаконно убежав из куста. Юсиф нагнулся и понюхал, розы не пахли. Он мало что замечал вокруг себя, охваченный своей утопической, бредовой идеей, но эти две розы заметил. К нему на безопасное расстояние, тяжело дыша, подошла старая собака. Посмотрела, как он нюхает розы.

– Не пахнут, – сообщил ей Юсиф.

Собака равнодушно глянула на него.

– Можешь сама понюхать, – сказал он.

Собака, поняв, что поживиться у него нечем, медленно потрусила прочь.

Он посидел так, провожая взглядом редких прохожих на сельской улице, потом тяжело поднялся и поплелся к себе, в больницу. Ограда, где он сидел была дома отдыха.

В больнице его ожидал главврач с неприятным известием.

– Вам надо покинуть наш дом, – без обиняков сообщил ему главврач. – Ваши странности вовсе не характеризуют вас как душевнобольного, и мы больше не можем вас тут держать. Кроме того, о вас поговаривают в поселке, вы, кажется, вознамерились играть роль деревенского дурачка. Кроме того, скоро к нам нагрянет комиссия из министерства с проверкой, могут быть неприятности. У меня, не у вас. Езжайте домой. Я могу дать вам немного денег. Вы несомненно хороший, добрый человек, но выбросьте это из головы… этого не надо… – Главврач поморщился, будто говорил о чем-то постыдном. – Поверьте, я вполне разделяю вашу утопическую идею, что люди должны быть искренними и чистыми как дети, это очень гуманная, прекрасная идея, но она… Чтобы поддержать вас, можно бы привести пример великого Толстого, который провозгласил идею объединения всех людей доброй воли, помните? «Если все люди доброй воли объединятся, то можно победить зло на земле» или что-то в этом роде, не берусь буквально, но мысль такая, и столь же невыполнимая, как вы понимаете; теоретически, да, верно, прекрасно, а в жизни? Где объединятся, как объединятся? Это бывает, я наблюдал, часто бывает, когда западет в голову хорошая мысль, и кажется её претворение в жизнь – самое простое дело, эта мысль захватывает, и человек носится с ней, потому что кажется: если она так проста, то и исполнение её должно быть очень легко и просто… Послушайте меня, дорогой мой, не смущайте людей, бросьте это. Вы нормальный человек, у вас есть, конечно, предпосылки, бывают небольшие депрессии, но я не считаю вас душевнобольным, таким, кто свои мечты не могут отделять от реальности. Возвращайтесь домой. У вас же есть где жить в городе, да?