Текст книги "Седьмая ночь"

Натиг Расулзаде
Седьмая ночь

К своим пятидесяти годам Эмин М. вдруг осознал, что жизнь его пуста и неинтересна, профессия случайна, успехи незаслуженны, а душа полна обид.

Произошло это озарение (хоть и высокопарно, но иначе не назовешь) и в самом деле вдруг, когда однажды пасмурным осенним утром, под стук капель дождя в оконное стекло ему удалось заглянуть глубоко в себя и за считанные минуты проследить, прокрутить, пробежать всю свою жизнь от малых лет до этого мгновения, когда лежа в постели он стал внезапно задыхаться от пронзившей его мысли о своей никчемности.

С тех пор с ним стали происходить странные вещи.

Недавно Эмин М. потерял родителей, сначала умерла мать долго, тяжело болевшая, а через два месяца внезапно скончался от инсульта практически здоровый отец. И Эмин М. остался один. С женой он давно развелся, точнее она настояла на разводе, не имея сил продолжать совместную жизнь с таким… с таким… она не находила слов, когда вынуждена была говорить о нем; сына тогда еще пятилетнего, она забрала к себе, боясь, что отец его тоже воспитает таким… таким… опять же не находила слов – слишком нервничала, внутренне дрожала от ярости, когда вынуждена была вспоминать своего бывшего мужа… Новой женой Эмин М. не обзавелся, вторую семью до сих пор не завел, все откладывая на потом и до откладывался до того, что его мать перестала ворчать и пилить Эмина М. по этому поводу, да и самому ему обзаводиться стало ни к чему – слишком многими холостяцкими привычками он оброс к тому времени, а точнее: в преддверие своего юбилея.

Оставшись один и отдохнув несколько дней после тяжелого периода своей жизни, когда смерти родителей последовали одна за другой и кроме относительно спокойно перенесенного горя повлекли за собой множество крайне беспокоящих, суматошных бытовых проблем, каждую из которых следовало решать немедленно, Эмин М. принялся за ремонт давно запущенной квартиры, в которой всю свою жизнь – как сознательную, так и несознательную – обитал вместе с родителями. С родственниками он не был близок и друзей среди родни у него не имелось, братьев и сестер тоже не было, он был единственное чадо у отца с матерью, так что все близкие и дальние к обоюдному удовольствию оставили его в покое. Друзей, точнее – товарищей (он слишком долго прожил на свете, чтобы кого-то назвать другом, – с немалой долей позёрства утверждал Эмин М.) тоже было негусто благодаря необщительному характеру и постоянной какой-то непонятной, почти болезненной отрешенности и самоуглубленности Эмина М. Был только один приятель, с которым он изредка виделся, чтобы сыграть несколько партий в шахматы или нарды, и который каждый раз старался непредсказуемое количество очков на брошенных костях при игре подвести под математически четко запланированный акт, притягивая за уши игру в нарды к интеллектуальным играм и приравнивая её к шахматам, что изредка ему удавалось; и тогда он торжествовал, произнося избитые фразы про математику и про то, что она царица всех наук, хотя сам не имел никакого отношения к этой царице. От отца оставались деньги и часть их Эмин М. потратил на ремонт, хотя вполне мог бы продолжать жить и в не отремонтированной квартире, потому что будучи дома (а большую часть времени он проводил именно здесь) он как правило лежал на диване, уставившись в потолок и непонятно о чем размышляя, а эта часть потолка, которую обычно охватывал его неподвижный взгляд, была вполне белая и чистая, так что в ремонте квартиры не было большой необходимости. Но Эмин М. руководствовался не необходимостью и не логикой, а больше тем, что придет ему в голову, и часто это были посещения совершенно неожиданных мыслей. Итак, он начал и закончил ремонт, это хлопотное дело, о котором не хотелось в дальнейшем вспоминать, как о пережитом пожаре; но опять же в дальнейшем ничто так не пригождалось для его неподвижного взгляда, как часть потолка, заново побеленного и освеженного. Приходил товарищ играть в нарды, иногда они играли в шахматы, но товарищ ничего не замечал вокруг, ни свежего ремонта, ни запаха краски, ни отполированного паркета под ногами, уткнувшись в шахматную доску и занудливо утверждая, что шахматы тоже, как и игра в нарды основаны на математической науке, и так долго это доказывая, что Эмин М. боялся спорить, чтобы не спровоцировать дополнительный поток красноречия.

Женщина, которую время от времени навещал Эмин М., постоянно пенявшая ему, что за его визитами зорко наблюдают соседи, сорокалетняя, давно разведенная особа, любящая вкусно поесть и посплетничать, по призванию гадалка, называвшая себя экстрасенсом, кажется, в душе была рада смерти родителей своего приятеля, так как ей представлялась возможность прекратить его визиты к ней, и теперь самой наносить эти визиты. Она, между прочим и настояла на том, чтобы дружочек сделал ремонт в квартире, и слабохарактерный Эмин М. пошел на поводу, не умея спорить и возражать и легко устававший от споров.

Вот она опять пришла. Она открыла дверь своим ключом, что вытребовала у него с тайной мыслью когда-нибудь застать его со случайной девкой и устроить скандал. Он же, как всегда не стал спорить и отдал ей запасной ключ.

– Опять валяешься на диване? – равнодушно спросила она и погрозила ему пальцем, как младенцу. – Сколько тебя помню, ты всегда валяешься на диване…

– А сколько ты меня помнишь? – спросил он заинтересованно, не желая утруждать свою память и вспоминать самому.

– Давно, давно. Вставай, пойдем пообедаем в кафе. У тебя, конечно, в холодильнике, как всегда пусто.

После кафе, придя домой, они занимались любовью – акт, тяготивший Эмина М. своим однообразием и полнейшим отсутствием сексуальной фантазии (против чего яростно возражала она, пресекая в корне всякую попытку с его стороны хоть как-то придать большую содержательность совокуплениям); потом она говорила, что неплохо бы им пожениться (Эмин М. молчал), немного подождав и не дождавшись с его стороны никакой реакции, она напоминала, что уже поздно, что пора ей домой и обижалась, если он не отговаривал и не предлагал остаться, одевалась, раздевалась и снова ложилась в постель. И все это происходило, как по давно написанному сценарию. Но порой она задавала неожиданные вопросы, впрочем, малоприятные, как и все остальное, что в последнее время особенно раздражало его.

– Как продвигается твой роман? Хотя как он может продвигаться, когда ты с утра до вечера валяешься на диване… Я гадала недавно, на картах гадала, вышло хорошо, этот роман может тебя прославить… наконец-то… если, конечно, ты его закончишь когда-нибудь…

Тогда он вспоминал, как прятал от нее свои записи на бумаге, на отдельных листочках, на бумажных салфетках (лишний повод для издевок с её стороны), которые готовился переносить на компьютер; вспоминал, как недавно она обнаружила стопку исписанных листов и пришлось сознаваться, хоть он очень не любил говорить о неоконченных еще вещах, над которыми работал, и теперь для неё это сделалось еще одной темой для обсуждения, а точнее для пустых разговоров и абсурдных советов, учитывая, что она была очень уж далека от его дел и больше двадцати лет проработала медсестрой в поликлинике. И вспомнил также, что уже давно не притрагивался к своим записям, что надо вплотную заняться, что пауза затягивается и грозит перейти в тревожный и опасный творческий кризис. Герой его романа был он сам, но в отличие от своего создателя, от автора, у него была интересная, насыщенная, фантастическая жизнь. С недавних пор, именно, когда стали с ним происходить непонятные вещи, Эмин М. – во сне ли, наяву ли – временами превращался в персонажа своего романа и тогда что-то странное происходило вокруг него и в нем самом, он будто просыпался в чужом теле, сонно ощупывал своё тело, но обнаружив наконец его и признав именно своим по некоторым признакам и отметинам – глубокому шраму с правого боку оставшемуся с детства после автомобильной аварии, куда он попал вместе с отцом, по хронически заложенному носу, вечно шершавым губам – он успокаивался, но тут вдруг начинал ощущать нечто обратное: будто знакомое привычное тело заполнено было чужой душой, незнакомой, очень чужой, пугающей, ужасающей… И он шел во сне, куда душе этой было угодно, куда она вела его, шел весь охваченный тревожным ожиданием непредсказуемого финала. Сюжет тут же выстраивался сам по себе, и это был не тот сюжет, что долгими ночами придумывал он, полностью доверяясь своей фантазии, сюжет, ставший уже немного привычным, обжитым, не пугающим в отличие от того, по которому сейчас, во сне следовало идти. И встречались люди, самые разные, самые неожиданные и давно умершие, которых он видел в детстве, и живущие рядом, по соседству, все они бесцеремонно заселяли его роман не спрашивая хозяина, нагло, без его ведома. А вот незнакомый переулок, темный, ночной… Что он тут делает, зачем он пришел сюда, как тут оказался? Ведь он направлялся на работу, сел в машину, включил мотор, да, это он отчетливо помнил, и еще заранее продумывал, где поближе к работе припаркует её. А теперь… Где машина? Он что, пришел сюда пешком? Сырая стена переулка, на уровне третьего этажа глядело темное окно. Он поднял голову и заметил в черной глубине окна бледное, очень белое человеческое лицо. Кажется, это была девушка. Увидев, что он смотрит наверх, на её окно, она отодвинулась, пропала в темноте комнаты…

– Эй, что с тобой? Почему не отвечаешь? Ты сегодня какой-то странный… сонный… Нет, я пожалуй пойду. Хотела остаться, но теперь я вижу: вряд ли я тебе нужна. Оставайся сегодня один.

И через минуту он услышал стук захлопнувшейся входной двери. И тогда он вернулся в темный переулок с единственным выходящим сюда окном старинного дома на уровне третьего этажа; он вновь очутился в темном переулке один на один с чем-то неясным, пугающим, поселившимся в его душе, в его голове, в мозгу и старающимся диктовать ему поступки.

– Погоди! – вдруг ворвался неизвестно откуда голос приятеля. – Я еще не обдумал ход. Так мне шах, а вот так…

Он посмотрел вверх на ночное небо, словно голос раздался оттуда, но увидел вновь темное окно, теперь оно было распахнуто, несмотря на то, что резко похолодало, и женщина смотрела прямо на него, будто ждала с его стороны какого-то призыва. Он помахал ей рукой, хотя не хотел этого делать, а хотел как можно быстрее выбраться из этого переулка, вернуться домой (даже неизвестно было, куда теперь идти, в какую сторону, но он понадеялся на ночное такси) и лечь в постель. Куда ты меня завел? – спросил он, сам не понимая, к кому обращается.

– А посмотри туда, – сказал голос внутри его, постоянно, казалось бы, идущий вразрез его желаниям. – Подними голову.

Эмин М. поднял и увидел, как девушка в окне машет ему рукой, делает знаки, чтобы он подождал, и как тут же она исчезла из окна.

Он переминался с ноги на ногу, чувствуя, что мерзнет. Пошел мелкий снег, сухой колючий, он падал и тут же таял на земле, потому что земля еще не выстыла как следует.

– Еще и снег выдумал, – проворчал голос неизвестного. – К чему это? Сам в тонкой обуви, мерзнешь…

Эмин М. не обратил внимания на его ворчание, торопливо зашагал к началу тупика, чтобы размять и в самом деле замерзшие ноги, и тут увидел её. Тоненькая девушка с серьезным, слишком взрослым взглядом, делавшим её значительно старше и так не подходившим ей. Она была тепло одета, будто собралась на долгую прогулку, одета по погоде, в теплую шубу а на голове шапка ушанка, в отличие от теперешних молодых людей, зимой и летом ходивших с непокрытой головой. Протянула руку она и Эмин М. взял её за руку и своей замерзшей ладонью почувствовал приятное тепло её руки.

– Ну вот, сообразил, – проворчал сварливый голос. – Зачем она тебе? Ты же лет на тридцать старше. И куда теперь она тебя поведет? Сидел бы уж дома…

Эмин М. и на этот раз не обратил внимание на ворчуна и пожалел что таскает его с собой, или наоборот – тот таскает его с собой, и сейчас, когда появилась эта милая девушка, очень захотелось от него избавиться.

– Что ты от меня хочешь? – сердито прошептал Эмин М. так, чтобы не слышала девушка. – Ты же сам меня привел сюда.

– Я!? Я привел тебя?! Ты слишком хорошо о себе думаешь. Хочешь свести меня с какой-то малолеткой, да еще на меня сваливаешь. Что мне с ней делать? Ей всего-то лет двадцать, если не меньше… Погляди, какая у нас разница в возрасте. А кстати, сколько мне лет? Столько же сколько и тебе, ты обычно так пишешь?

– Ну, допустим…

– А помоложе нельзя? Хочется побеситься по-молодому.

– Нечего тебе беситься, иди вот, тебя дама ждет. Ты, между прочим, все еще держишь её руку и молчишь, как бревно.

– Дама… О чем с ней говорить?..

– Найдется о чем. Мне пора. Тут я вас и покину.

– Да, да, возвращайся к своему компьютеру, и оставь меня в покое хотя бы страниц на триста.

– Ого, чего захотел! Хочешь сделаться героем романа?

– Почему бы и нет? Ты только закрути сюжет позаковыристей.

– Нет, романов в угоду моде я не пишу, я не романист.

– И очень даже напрасно. Романисты самые читаемые. И все молодые стараются разродиться именно романом, чтобы прославиться.

– Вот именно – прославиться.

– А что в этом плохого?

– Я не романист, повторяю тебе, я – рассказчик.

– Как Чехов! Хи-хи-хи…

– Я этого не говорил, и нечего хихикать.

– Не говорил, но подумал, знаю я вас, писателей. Ну, ладно, скажи мне спасибо и вали к своей работе.

– За что спасибо?

– За что спасибо?! Ни хрена себе!

– Не ругайся, я вообще-то задумывал тебя культурным человеком. Так за что спасибо?

– Ты меня достал! Не ты ли совсем недавно хныкал на свою судьбу, что жизнь пуста, душа пуста, и что-то там еще пусто… Вот я и заполняю твою жизнь. Что молчишь?

– В какой-то степени ты прав. Но не забывай, я говорю с тобой, примерно так же, как в романе Альберто Моравия «Я и Он» герой говорил… Вспомни, с кем?.. Ну, ну, ты же писатель…

– Ты хочешь сказать, что сравниваешь меня с членом? Ну, ты негодяй! А еще интеллигент… вроде бы. А еще шляпу надел.

– Ну, я пошутил, не сердись… Ты в самом деле прав, что временно заполняешь мою жизнь. И я тебе – то есть – себе благодарен…

– Вот и вали отсюда, раз я прав. Эй, погоди, ты что, так и уйдешь?

– А как мне уходить?

– Ты ведь даже не назвал меня. Как меня зовут? Так же нелепо, как и тебя – Эмин М. А почему, кстати, ты не пишешь полностью фамилию? Хочешь выглядеть оригинальнее, чем ты есть на самом деле? Как дешевые шоумены? Или стесняешься, что фамилия слишком обычна и проста для такой важной личности? А ты поменяй. Ты же литератор. Погляди вокруг, сколько забавных кличек понапридумывали себе наши – то есть – ваши поэты, и носят вместо своих законных фамилий без зазрения совести…

– Разговорился, однако.

– Надо же отвести душу.

– Ты так ненавидишь меня?

– Признаюсь – ненавижу! Очень даже… И всех вас, писателей и поэтишек ненавижу! Насмотрелись, слава Богу! Не смей делать меня тоже писателем, слышишь!? Ну так, как же ты меня назовешь?

– Хочешь – Мурик?

– Что-то кошачье. Варианты есть?

– Полное имя – Мурад.

– Так бы и говорил. Годится.

– Ну, я пошел. А писателем ты будешь обязательно, потому что лучше всех я изучил их.

– Ну ты и сволочь!

– Не злись… Прощай, писатель, хи-хи-хи, я пошел.

– Скатертью дорога.

– Буду следить за тобой.

– Вот это плохо.

– Но неизбежно. Не попади в историю. В смысле – неприятную историю.

Как только Эмин М. исчез, девушка, все это время молча слушавшая их разговор (и вряд ли что-то слышавшая, судя по выражению её лица), будто ожила, отняла свою руку у Мурада, но тут же сама взяла его под руку и повела из тупика, выходившего на небольшую площадь, увенчанную оригинально исполненным бюстом известного поэта.

– Вы не замерзли? – спросила она таким заботливым голосом, словно они были давно знакомы.

– Нет, – несколько растерянно ответил Мурад. – А вы? Довольно холодно…

– Я нет. Я только что вышла из дому, еще не успела замерзнуть. Мне даже немного приятен этот морозец после слишком теплой квартиры. Бодрит.

– И куда мы пойдем? Сейчас сколько времени?

Она вытащила из сумочки, посмотрела на свой телефон и сообщила каким-то таинственным голосом:

– Четверть первого.

– А почему шепотом? – спросил он, тоже на всякий случай понизив голос и оглянувшись на безлюдной площади, будто в поисках кого-то подслушивавшего их.

– Потому что я никогда в такое время не выходила из дому, – сказала она доверительно, словно признаваясь в невинной шалости близкому человеку.

Он так и расценил её тон и, немного осмелев, спросил:

– А сколько вам лет?

– Вам сказать правду или прибавить?

– Правду, – попросил он.

– Восемнадцать, – призналась она.

– Когда я вас увидел в окне в том переулке, вы мне показались гораздо старше, – сказал он.

– И что же – разочаровались?

– Нет, – сказал он. – Вы красивая.

– Спасибо, – она вдруг так искренне, так светло улыбнулась, что он на самом деле чуть не поверил, что они давно знакомы.

– А как же сегодня так поздно вас отпустили? – спросил он.

– Они уехали, – сказала она. – Папа и мама. Они вчера уехали на неделю, я осталась одна.

– Ясно, – сказал он и прибавил шутливо. – И вы решили не тратить время зря и гульнуть с незнакомым, подозрительным мужчиной.

Она рассмеялась.

– Во-первых, я вас давно знаю, – сообщила она загадочно, и он, не понимая, внимательно взглянул на неё чуть дольше, чем до сих пор глядел.

Но её нимало не смутил его изучающий взгляд.

– Пойдем в ту сторону, – сказала она, кивнув головой, указывая направление. – Здесь недалеко есть ночной бар, вполне приличный. Нет, не думайте, я там никогда не была. Просто знаю. Мне надо поговорить с вами.

– Поговорить? – спросил он. – А что мы делали до сих пор?

– Нет, не так, – уточнила она. – Серьезно поговорить. Ведь мы так давно знакомы, а еще ни разу не говорили по душам.

– Так давно… что? – ему показалось, что он ослышался, или же она пошутила.

Он вновь внимательно посмотрел ей в лицо, но никаких признаков улыбки, обычно сопровождавшей шутку, не заметил в её лице. Он боязливо огляделся.

– Скажите, куда я попал, где я?

– Это город, самый центр города. И перестаньте называть меня на «вы». Вот этот бар, что я говорила… Не волнуйтесь, я заплачу, у меня есть деньги…

– Я что, так плохо выгляжу? – спросил он, хотя сейчас волновало его далеко не то, как он выглядит, все было, как в тумане, как во сне, неясно, непонятно, копились вопросы, но не желая выглядеть перед ней занудой, он выбрасывал их из головы один за другим.

– Пойдемте, пойдемте, – торопливо сказала она, как человек, который не может позволить себе тратить время зря. – Мне надо выпить, да и вам бы не мешало – замерзли на морозе. Как вы там очутились? Обычно в этот глухой переулок заходят бомжи, чтобы помочиться вдали от людских глаз. Но мне повезло: вы не бомж, вы порядочный человек, ведь правда?

«Странно, – подумал он, – Только что утверждала, что давно знает… Может, по телевизору видела, или на Фейсбуке?.. Э-э, с ней, мозги вывихнешь… девчонка… Что-то сказала…».

– Вы что-то сказали?

– Как вас зовут? – повторила она.

– Мурад, – ответил он.

– Мурад, – отозвалась она, как эхо. – У меня двоюродный брат – Мурад, все зовут его Мурик. Несерьезно звучит, правда? Мне хочется выпить виски. Я как-то пила год назад, и помню, почувствовала себя так хорошо, великолепно, раскованно, язык развязался… мне надо вернуть то состояние, чтобы поговорить с вами…

– Да у вас и без виски язык…

– Да, я знаю, – перебила она торопливо, боясь, что он в свою очередь перебьет её. – Сейчас я немного взвинчена, потому… – но сама осеклась и замолчала.

Бар находился в полуподвальном помещение, был очень уютен, с неожиданным для бара камином с потрескивающими в огне дровами и приятным мягким освещением ласкающих глаз зеленых ламп.

Мурад и девушка спустились с тротуара на четыре ступени и вошли в распахнутую узкую одностворчатую дверь бара. Было тихо, в углу сидела компания из двух девушек в черных вечерних платьях, слишком, может быть, роскошных для такого места, и мужчины в безрукавке поверх желтой рубашки и жокейской шапочке. Когда они вошли и направились к столику в другом конце небольшой комнаты, мужчина поднялся из-за стола и направился к пианино, присел за инструмент и начал тихо играть, будто в честь новоприбывших. Но он даже не смотрел в их сторону, а девушки, бросив мимолетный взгляд на вошедшую парочку, продолжали пить вино. Одна из них курила сигарету на длинном мундштуке, другая держала на коленях большую, неопрятную кошку, явно подобранную с улицы. Со стороны пианино послышалась мелодия популярного блюза Скотта Джоплина «Кленовый лист». Мужчина за пианино поначалу приступил к игре робко, словно нащупывая на клавишах необходимые ноты, приноравливаясь к инструменту, пробуя его на готовность, как бы успокаивая его: одолеет ли такую чудную музыку; потом заиграл все увереннее, пальцы его забегали по клавишам бодро и сильно, и музыка лилась, будто давно поселилась в этом старом, но верном инструменте. Потом он поднялся и опять же, даже не глянув в сторону вновь прибывших (создавалось впечатление, что он словно опасается того, чтобы они не приняли его поступок, его игру как приветствие в свой адрес), присел рядом с девушками. Все трое молчали.

– А мне такая музыка не очень, – негромко сказала девушка Мураду. – Она не модная сейчас. Правда?

– Блюз Джоплина на моден? – тоже тихо ответил вопросом на вопрос Мурад.

Она молча пожала плечами.

– А какая вам нравится?

– Бьянка, Егор Крид…

– Даже не слышал.

– Наргиз.

– А эту знаю.

– Еще бы! По всему городу её фотки. Ожидается.

Помолчали. Мурад посмотрел в сторону пианиста с девушками. Они не разговаривали, было похоже, что каждый углубился в себя и прислушивается к звукам внутри себя, и в таком месте это выглядело немного странно.

– Вас как зовут? – спросил он.

Она вновь пожала плечами, не отвечая и было непонятно, почему она не отвечает. Подошел официант, и она заказала себе виски.

– А вам? – спросил официант Мурада.

– Ничего, – сказал Мурад. – Или нет, принесите стакан минеральной.

Официант отошел, но тут же невероятно скоро вернулся с подносом, на котором стоял стакан с виски и бокал с водой.

«Фокусник, – подумал Мурад. – Как он успел так быстро?»

Она взяла стакан, поданный официантом, прямо из рук его, не дав поставить стакан на стол и тут же неумело выпила содержимое и чуть не поперхнулась, и, отдышавшись, посмотрела на него.

– А вы кто? В смысле – по профессии. Чем вы зарабатываете на жизнь? – спросила она.

– Я? – он ненадолго задумался, будто имел несколько профессий и не знал, какую назвать. – Пожалуй, писатель.

– Почему же – пожалуй? Не уверены?

– Не уверен. А зарабатываю на жизнь – это громко сказано. Впрочем, в детстве я мечтал стать продавцом мороженого, а если не удастся, продумал и запасной вариант – клоуном в цирке.

Она тихо рассмеялась.

– Посмотрите, как они молча сидят, – прошептала она, незаметно указывая глазами на столик пианиста с девушками. – И уже давно.

Он пожал плечами.

– Может, им нечего сказать друг другу? – предположил он.

– Всегда найдешь что сказать, если любишь, – проговорила она непонятно к чему.

– Если любишь?.. – не понял он.

Но она не стала пояснять, видимо, и сама не поняла, почему так сказала.

– Кажется, я начинаю пьянеть, – улыбаясь, произнесла она. – Как я люблю такое состояние. Как вы думаете, мне выпить еще?

– Нет.

– Хорошо. Мне и так хорошо. Как было год назад, когда впервые я выпила в компании виски, вернее меня напоили, а потом парень с которым я дружила хотел изнасиловать меня. Представляете? В чужой квартире, в гостях… На чужом диване. Мерзко. Конечно, у него ничего не вышло, потому что он был сосунок. Вам неинтересно?

– Нет.

– Тогда вы расскажите. Расскажите о себе. Вы сказали, что в детстве хотели стать продавцом мороженого. Не жалеете, что не вышло? Что стали каким-то никому неизвестным писателем?

– Нет.

– Ну, не будьте таким букой. Расскажите мне о себе. Мне безумно интересно. Начните с детства. Тем более, что вы, можно сказать, уже начали.

– Что же вам рассказать? Ваше детство гораздо ближе, вы и расскажите.

– Нет, я знаю, для людей творческих годы детства очень важны.

– Кто вам сказал?

– Мама. Она у меня художник. Оформитель. График. Книжки оформляет. А теперь – вы…

– Детство у меня было вполне обыкновенное, – начал он, – Но потом я вырос. И со мной стали происходить разные вещи. Я женился… Потом развелся… У меня сын, уже взрослый, сам женат, недавно была свадьба… Я, пожалуй тоже выпью…

– Хорошая мысль. Только чур я угощаю, – она помахала официанту за стойкой бара и показала на свой стакан, пощелкав по нему ногтем, как заправский выпивоха, завсегдатай ресторанов и баров.

Он проследил за её жестом, принял от официанта стакан (этот официант словно угадывал мысли посетителей, не успевали они заказать, он уже приносил), выпил залпом содержимое, и уже собирался продолжать свой рассказ, когда она опередила его.

– Вы как-то скучно рассказываете, – сказала она, – Совсем не по-писательски. Как будто анкетные данные выкладываете.

– Такая у меня была жизнь.

– А как же вы пишете?

– Полагаюсь на фантазию. Она у меня, слава богу, бурная, а порой и буйная.

– Вы фантастику пишете?

– Вы у меня интервью берете?

Она рассмеялась, тихо, сдержанно, в этом баре все располагало к тишине и спокойствию, была умиротворяющая аура. И будто для подтверждения этого теперь за соседним столиком поднялась девушка, отложив свой мундштук с сигаретой, села к пианино и стала негромко играть Гершвина из «Порги и Бесс».

– Но не могу же я врать и фантазировать, рассказывая, я говорю, как было, – сказал он. – Так что, слушайте, раз напросились.

Она послушно кивнула, готовясь слушать.

– Мне давно хотелось влюбиться вот примерно в такую молодую, привлекательную девушку, как вы…

– Чтобы не обмануть ваши желания, сразу признаюсь – я девочка.

– Не имеет значения, – сказал он. – Я же не о сексе говорю. Секса мне хватает. У меня любовница, она на десять лет моложе, но очень опытна и развратна. Утверждает, что развратил её именно я. Не могу поверить. Она, кстати, гадалка, экстрасенс. Хотя всю жизнь проработала медсестрой в поликлинике. Недавно говорит мне: «Читай эти три слова и будешь постоянно чувствовать себя отлично: здоровья и вечной жизни». Я не хочу вечную жизнь, должно быть, лет через триста это страшно надоест, жить среди чужих людей, заводить все новые и новые знакомства, провожать в могилу все новых и новых приятелей. Я хочу любви. Это единственное, чем стоит заполнить свою жизнь.

– Вот теперь уже гораздо интереснее, – сказала она. – Хотите, погуляем?

Он молча встал, полез в карман за деньгами, но она остановила его.

– Нет, я уже заплатила.

– Уже заплатила? Когда успела? Что вообще происходит в этом баре под тихую музыку?

Она, загадочно улыбаясь, молча пошла к дверям. Ему ничего не оставалось, как последовать вслед за ней. Ему показалось, что на улице, как ни странно, немного потеплело, хотя уже была глубокая ночь, или после жаркого камина в баре, к которому он сидел спиной и порядочно отогрелся, уже было не так холодно, как в переулке? Он вспомнил, что перед тем, как придти сюда, она говорила о каком-то серьезном разговоре, что так и не состоялся, но подумал… и не стал напоминать ей.

– Ну, куда мы пойдем? – спросил он её. – И может, вы назовете мне свое имя?

– Да, пожалуйста, – сказала она таким тоном, будто делала ему одолжение, но не продолжила, и он, подождав и не дождавшись, странно поглядел на неё, на её лицо в профиль, которое она не обернула в его сторону.

Снег, переставший пока они сидели в теплом баре, снова пошел, редкие, сухие, колючие снежинки. Она стала ладонями ловить снежинки, улыбаясь, кружась, словно подражая этим снежинкам. Он остановился, глядя на неё, любуясь ею. Пока еще неясное, теплое чувство просыпалось в нем, и ему захотелось, чтобы она, как раньше взяла бы его под руку. И будто услышав его мысли, она по-детски беззаботно улыбаясь ему, подбежала и взяла его за руку, и было приятно, что даже в эту холодную погоду рука её без перчатки не замерзла, а была теплой, и это тепло передавалось его руке, поднималось выше, к плечу, разливалось в сердце.

– Наверно, не стоит тебе так поздно гулять с чужим мужчиной, – сказал он шутя. – А вдруг у него самые дурные намерения насчет тебя?..

– У меня самой самые дурные… – начала она и рассмеялась, не закончив фразы. – А вам сколько лет?

– Тебе сказать правду, или уменьшить?

– Правду, – сказала она весело. – А уменьшу я сама, если понадобится…

– Скоро юбилей. Пятьдесят, – сказал он и, усмехаясь, подчеркнуто-грустно вздохнул, будто признавался невесть в каком грехе.

– О! Вы старше моего папы, – сказала она. – Но выглядите моложе. Хорошо я уменьшила?

Он притянул её к себе, и она неожиданно для него прильнула к нему, к его боку, но тут же отстранилась от потянувшихся к ней его губ. Но все вышло очень естественно, красиво, и она вновь рассмеялась, распространяя и на него свое хорошее настроение.

– Так куда же все-таки мы идем? – спросил он, глядя на её сияющее лицо, и сам еле сдерживая улыбку.

– Погуляем, пока не замерзнем, – сказала она, бесшабашно размахивая рукой.

– А как замерзнем, то что? – спросил он.

– Там видно будет, – таинственно проговорила она и назвала его по имени. – Мурик, Мур-мурик.

– Это не моя вина, – сказал он, будто оправдываясь.

– Хорошее имя – Мурад, – сказала она. – А какое бы ты хотел?

Он заметил, что она сейчас впервые назвала его по имени, но это тоже произошло очень мило и естественно, как и все, что она делала и говорила, и ему понравилось тем, что почти ставило их на одну возрастную ступень.

– По этой улице, – указала она, – мы выйдем к морю. Пошли?

– У моря сейчас холодно, – напомнил он.

– Пожалуйста, – попросила она, сделав капризное умоляющее лицо. – Мне так хочется посмотреть на ночное море.

Было и в самом деле очень холодно, но на берегу, у самой кромки приморского бульвара прожектор ярко освещал темные неспокойные волны и мелкий снежок порхал в свете прожектора, а рядом стояла кучка людей и все смотрели, как спасатели из воды вытаскивают…

– Ах! – вскрикнула она и спрятала лицо у него на груди, уткнувшись в воротник его пальто.

– Утопленник, – сказал он.

К ним, отделившись от толпы, подошел полицейский.

– Идите, не стойте здесь, зрелище не из приятных, – сказал полицейский.

– А кто этот… погибший? – спросил он.

– Пока не установлено, – сказал полицейский. – Молодая девушка. Говорят, стишки писала…

– Вот до чего доводит писание стишков, – цинично проговорил Мурад и тут же пожалел о вылетевших словах, но она никак не среагировала, будто и не слышала.