Текст книги "Артуркина любовь"

Натиг Расулзаде
Артуркина любовь

Отец при рождение дал ему имя Аристун, Аристотель, и будто в насмешку над этим именем великого учителя великого завоевателя и воина, мальчик Аристун родился больным, неполноценным, что с каждым днем, с каждым месяцем все более отчетливо и явно проявлялось на лице ребенка. Однако имя менять не стали, и отец называл его Артуркой в честь своего погибшего русского друга.

Это был странный поезд: состав из тринадцати товарных вагонов, который замыкал единственный пассажирский. В нем и жил божий человек, мальчик Артурка.

Состав шел по своему маршруту и своевременно делал остановки, где товарные вагоны то разгружали, то загружали, потом их крепко запирали и состав, отстояв на станции положенное время, плавно отходил от перрона и продолжал свой путь, а о пассажирском вагоне будто все позабыли, никто не обращал на него внимания, несмотря на то, что он был тут, в самом хвосте поезда и своей чистотой и ярко зеленой окраской резко выделялся от отталкивающе грязных, невзрачных слепых без окон товарных вагонов. Тем не менее, как ни странно, в единственном пассажирском вагоне имелось все, что необходимо для нормальной жизни – вагон был снабжен водой, электричеством, было в нем тепло и уютно, что вовсе не лишним было в ту холодную морозную январскую погоду, когда то и дело поднималась метель и принималась кружить в степи, по которой тащился состав. Артурка смотрел в мерзлое окно на метель, надышав маленькие кружочки в стекле и думал.

Он не знал, сколько ему лет, никогда об этом не задумывался, но урывками вспоминал свое детство, некоторые яркие моменты – как вспышки – из детских лет, и казалось ему, что это не его детство, а чье-то чужое, потом напротив, чудилось, что они были совсем недавно, эти вспышки, может даже на прошлой неделе, и хотелось вернуться и что-то исправить, сделать иначе, будто в ровном движение поезда разладилось нечто такое, что беспокоило, лишало комфорта, как ресница в глазу, как бешеное сердечное биение, как беспричинный озноб. Сейчас ему было семнадцать, выглядел он немного старше, и уже намечался небольшой, рыхлый животик от малоподвижной жизни, которая протекала у него вяло, ограниченная пространством квартиры, где он жил безвылазно, а теперь – стенами вагона, из которого не хотелось выходить даже на долгих остановках; было боязно, людям он не верил, относился подозрительно, обостренным чутьем, интуицией, что заменяло ему недоразвитый ум, чувствовал в них скрытую угрозу; он любил сидеть у окна вагона и смотреть на заснеженные поля, проплывающие мимо, взгляд у него при этом был бессмысленным, как у человека вспоминающего мечту. Попал он в этот поезд недавно, а может уже давно, но как давно он тоже не помнил и не старался вспоминать – бессмысленное занятие – у Артурки со временем были испорчены отношения, и когда раньше он силился что-то вспомнить, какой-то эпизод из жизни, старался вспомнить, как давно это происходило, у него начинала сильно болеть голова. И он прекратил подобные опыты, тем более, что они были абсолютно никчемны. Какая разница, когда произошло то или иное событие: оно произошло и осталось в памяти, и это гораздо важнее, чем сроки. Какая разница сколько ему лет, вот он живет, сидит у окна, медленно жует бутерброд с колбасой и острый запах дешевой чесночной колбасы что-то ему напоминает, что-то, что произошло когда-то…

Вагон, где жил Артурка был дипломатический, в котором давным-давно ездили избранные в обществе люди, и тут для них создавали особый комфорт, чтобы они ни в чем в поездке не нуждались; был, разумеется, и обслуживающий персонал, чего, разумеется, у Артурки не было. Он сам был обслуживающим персоналом и как умел обслуживал самого себя. Он ничем не занимался, просто смотрел в окно, и о нем, как ни странно, будто все позабыли: никто из чиновников железной дороги на редких остановках поезда не входил к нему, не интересовался кто он и зачем он здесь, не обращали внимания даже на резко выделявшийся от товарного состава вагон, будто он, этот вагон был невидим, и играл с людьми в прятки, с людьми, которым не хотел показываться. А служащие на железной дороге, на станциях даже близко не подходили к этому вагону, будто в нем везли прокаженных, и это длилось уже давно, а как давно – кто его знает? Артурка не любил время… Поезд тащился на средней скорости по своим делам, а красочный, яркий и уютный изнутри вагон тащился вместе с ним, но жил в отличие от всего состава товарного поезда своей необычной тихой жизнью.

Порой, когда поезд останавливался на станции по своим товарным делам, и из нутра вагонов выгружали большие мешки и коробки, ящики и сельскохозяйственное оборудование, и многое другое, и потом загружали вагоны чем то новым, что поезду предстояло везти до определенной станции, где эти новые товары тоже ждала выгрузка, женщины, пожилые и молодые, стоявшие по краям полотна вдоль рельсов, продававшие лепешки, пирожки, вареную кукурузу, сыр, сметану, сало, веселые, закутанные и промерзшие торговки, уже давно знавшие Артурку (потому что этот поезд, как заколдованный, двигался по кругу и через двое суток оказывался опять там же, где останавливался два дня назад), и полюбившие его за смирный, тихий характер и бессмысленный взгляд слабоумного, угощали его, протягивали снизу в окно свои продукты, подойдя вплотную к вагону (платформы, обычно, хватало только на товарные вагоны, а вагон Артурки оставался не достигнув платформы, как бы никому не нужный, как бы сиротливый), и если поезд стоял на станции долго, кто-то из молодых и бойких бабенок с веселым смехом поднималась в вагон и проводила с Артуркой счастливые полчаса, пока оставшиеся внизу зубоскалили, и пока поезд пронзительным гудком не возвещал о своем отправление. В этих местах наблюдалась острая нехватка мужского населения, но Артурка был не совсем мужчина: он был полу ребенок, полу мужчина, и это очень нравилось разнузданным бабенкам.

Артурка ехал по этому огромному мегаполису, где такая мелочь как элитный пассажирский вагон, прицепленный к товарному поезду не вызывала ни в ком из жителей, привыкших ко всему, ни удивления, ни любопытства, в отличие от маленького провинциального городка, патриархального по своему многовековому укладу, где горожане-провинциалы еще не утратили способности удивляться по всякому поводу, а порой и без всякого более или менее веского повода, и в том маленьком сонном городке у него было множество родственников близких и дальних, которые должны были заботиться об умственно отсталом сироте Артурке, и заботы их порой достигали такой степени навязчивости, что Артурка близок был к тому, чтобы повеситься и избавиться от такой закрепощенной, безвольной жизни, где все заранее было продумано и установлено для него другими людьми и нельзя было ни на шаг отойти от чужих предписаний, и где он чувствовал себя очень больным и с каждым днем все хуже. И однажды, поразмыслив остатками ума, что природа у него еще не отняла, он решил, что вешаться может и не стоит пока, но другой смелый шаг сделать придется. И под утро, когда одна из родственниц, которую вряд ли он мог назвать конкретно до того они все перепутались в его слабых мозгах, расплывающейся памяти, дежурившая в его квартирке, приставленная к нему, безмятежно спала, привыкшая, что любимый всеми юный и несмышленый, безвольный отрок ничего не предпримет без её согласия, Артурка как раз без её согласия и без согласия всей остальной орды заботливых родных и близких, поднялся с постели, оделся, как умел (потому что его, семнадцатилетнего до сих пор раздевали и одевали его добровольные опекуны, точнее – опекунши) и тихо, на цыпочках, стараясь не шуметь и не скрипеть рассохшимися половицами, вышел из дома и помчался, куда глаза глядели. Улицы родного городка ему были незнакомы, но он знал, что где-то должен находиться вокзал, а на вокзале поезда, которые увезут его от бессрочного заключения в четырех стенах. Опекунство над мальчиком и надзор были строжайшими, чтобы он случайно не навредил себе сам: не упал бы в колодец, не попал бы под машину, которых в городке было не так уж много, не ударился бы головой об стену соседнего дома, не залез бы на дерево и не рухнул бы на землю с высокой ветви, не укусил бы ненароком кого-нибудь из прохожих и не попал бы в неприятную историю, ну и так далее… У Артурки было в кармане немного денег, которые лежали в шкатулке и от него не скрывали, потому что все няньки знали, что они ему не нужны и он никогда не проявлял к ним интереса, но вот накануне своего побега он как раз и проявил интерес, позаимствовав из шкатулки сумму, оставленную на домашние расходы, зная что за эти бумажки дают нужные вещи. Родители Артурки погибли в авиакатастрофе, когда ему было четыре года, отец его был очень богатый крупный бизнесмен, и никто не мог понять что его с семьей удерживает в таком маленьком захудалом городишке, где человеку такого масштаба было нечего делать, бизнес его был в нескольких крупных городах, и он часто наведывался туда, взяв с собой и жену, и вот его последняя деловая поездка закончилась так печально. Завещания он не оставил, сына до сих пор ни один психиатр официально не засвидетельствовал, как слабоумного, над кем требовалось опекунство, и родные – точнее, один из них – ждали совершеннолетия Артурки, пеклись и заботились о нем, чтобы в нужное время дать ему на подпись нужные бумаги и вступить во владение огромным наследством, если только подобное понадобится. Разумеется, они и дальше не отказывались заботиться о своем подопечном, но очень уж эта забота напоминала любовь и ласку строгого режима – он полностью был во власти близких родных.

И вот Артурка вырвался на волю. На подгибающихся ногах, непривычных к долгому хождению, тяжело дыша, он, перетащив свое рыхлое тело, пересек городишко, направляясь в сторону вокзала, который был хорошо виден отовсюду, поскольку располагался на нагорной части, он прошел мимо родительской виллы, смутно вспоминая её, где теперь жила семья его дяди, доверившего его бедным родственникам в маленькой квартирке одного из них по приказу дяди поселившего у них своего безответного племянника, прошел мимо отделения полиции, где у окна сидели трое в полицейской форме и играли в домино, не обратив на него внимания, прошел мимо кафе, откуда так приятно, аппетитно пахнуло на него запахом кофе, миновал здание школы, из которой как раз выбегали с криком и шумом дети, вырвавшиеся как и он на свободу… Все эти места он смутно вспоминал в своей ущербной памяти, смешавшей впечатления прошлого с мечтами о будущем, размытыми, как туманные мысли сумасшедшего…

И вот Артурка уже шагает на уставших ногах по платформе мимо чудовищно длинного, как ему показалось, серого состава из товарных вагонов, завершающегося ярким, чистеньким, будто только что вымытым к его приходу пассажирским вагоном, таким уютным, таким притягивающим взгляд, таким зовущим его, Артурку… И он подошел, толкнул дверь, будучи уверен, что она не заперта – и она и в самом деле оказалась не запертой – и вошел в вагон, как к себе домой, но домой не в ту каморку, в которой привелось жить долгие годы, а в свой настоящий дом, где все было знакомо, будто не раз виденное в фантастических и таких реальных снах. И только он вошел в вагон как поезд медленно тронулся, и мимо окна, к которому он прильнул, проплыла платформа, маленькая станция, начальник станции с поднятым в руке флажком, который словно и не замечал яркий необычный вагон с глупо, беспричинно улыбающимся перекошенным лицом Артурки в окне, проплыла собака на платформе, машущая хвостом и с таким же бессмысленным взглядом, как у Артурки, дворник в сером фартуке поверх тулупа с метлой, запрокинутой на плечо, тоже не обращающий внимания на необычный для такого состава вагон, пассажир в ушанке с чемоданом в руке, толкавший дверь вагона Артурки пока поезд медленно отходил от платформы, желавший войти в вагон и безнадежно отставший, когда поезд набрал скорость; но все они отражались как-то нелепо в ущербном мозгу Артурки: собака, причудливо изгибаясь и поднимаясь в воздух над платформой, переходила в дворника с метлой, который постепенно растворялся во мгле, пассажир в ушанке медленно падал и ложился на землю, плоский, как коврик, а начальник станции, высунув огромный язык, летал возле окна вагона… И вот, наконец – белый заснеженный простор, на который из тесного городишка выскочил состав, так же как и он, Артурка выскочил из дома на улицу, на главную улицу, что вела как раз к вокзалу, куда ей еще было вести?..

А вот теперь, если б Артурка был бы в ладах со временем, он бы знал, что живет он в вагоне и едет в поезде почти три месяца, три зимних месяца, и все эти три месяца, начиная с того утреннего часа, когда обнаружилась пропажа мальчика, его усиленно ищут, ищут и родные и нанятые дядей сыщики, и уже почти все в городе были опрошены, собраны факты и улики, могущие привести к потерянным следам богатого наследника, ущербное слабоумие которого усиленно скрывалось ото всех, и родные, несмотря на их многочисленность, обязались молчать как могилы, поклялись перед дядей, главой рода, который и пообещал им за прилежное поведение и молчание немалую мзду, как только удастся заполучить наследство погибшей супружеской пары; о конкретной сумме наследства не знал даже сам дядя.

Артурка далекий от подобных забот и тревог, был рад и счастлив, что наконец-то его оставили в покое, и он может сидеть в теплом вагоне и смотреть, как падают за окном хлопья снега и думать свои размытые, растерзанные думы.

А своенравный и капризный товарный поезд, неожиданно заканчивавшийся пассажирским вагоном, ровно на минуту остановившийся в городишке, будто специально, чтобы захватить Артурку, уже неизвестно когда вернется обратно, устремляясь в большой мир, в небе которого и погибли отец и мать мальчика, оставив его богатым сиротой по достижение совершеннолетия.

Поезд останавливался на незнакомых станциях незнакомых городов, из товарных вагонов выгружали различные грузы а на их место загружали новые в ящиках, мешках, в больших контейнерах, Артурка видел, как по перрону сновали рабочие в спецодеждах, грузчики, железнодорожные служащие, важные чиновники в фуражках с блестящими козырьками, видел как увозили на тележках по платформе мешки и контейнеры, но никогда не выходил из вагона, он боялся внешнего мира. И к нему в вагон тоже никто не входил, будто в вагоне ехал прокаженный, и люди из внешнего мира, которым доводилось видеть вагон, боялись этого маленького мирка, куда никто не решался вторгаться; вагон, обжитый Артуркой для многих был словно невидимый, смотрели сквозь него, будто на его месте была пустота. И в этой пустоте жил семнадцатилетний мальчик никому не нужный, кроме сыщиков и жадных, алчных родственников, оставленных в маленьком родном городишке.

Одним словом, на Артурку была объявлена охота, но необходимо было привезти его к родному дяде только живым и ни в коем случае не мертвым.

А мальчик в поезде вспоминал незнакомую тетю с размытыми очертаниями, вспоминал, как она кормила его маленькими бутербродиками в один укус, чтобы было легче прожевывать, бутерброды были с черной икрой, с красной икрой, с осетриной, с маслом и сыром, были еще яйца всмятку, женщина чайной ложкой выскабливала яйцо из скорлупы и подносила ко рту мальчика, и были разнообразные вкусные обеды и каши… И все это закончилось с побегом Артурки, но он нисколько не скучал по изысканной еде, ему было все равно что есть и полу черствые булки с сыром, что протягивали ему в окно жалостливые торговки возле платформы, были для Артурки ничуть не хуже всех тех яств которых он лишился – он не был ни гурманом, ни обжорой. Единственное, чего он с детства жаждал и лелеял в сумерках души своей – это была свобода, абсолютная свобода, недоступная для нормальных людей, тысячью нитей и многочисленными обязательствами привязанных к своей повседневной жизни; но он не был нормальным человеком, и потому, как ему казалось, жизнь должна быть именно такой: проходить в атмосфере абсолютной свободы, когда можно было бы идти, куда ноги поведут, говорить, что с языка слетит, мечтать о невозможном, не ведая, что это невозможно. Его побег не был сознательным, внезапно его душе стало чудовищно тесно в стенах квартиры, а глазам хотелось невольно лить слезы при виде женщины, протягивающей к его рту ложку с едой, эта душевная теснота копилась долгие годы, и вот – взорвалась, потрясла душу. Ему было все равно, что подписать, он в этом ничего не понимал, как и во многом другом в реальной жизни, безразлично было потерять огромное состояние, лишь бы вырваться на волю, ходить по нескончаемым незнакомым дорогам, ездить на поездах, плыть на пароходах. Глаза его утомились видеть одно и то же, им хотелось простора, как и душе Артурки.

И вот этот странный поезд будто специально появился в нужное время, в ту минуту, когда Артурка поднялся на платформу, и в нужном месте, а именно – медленно подъехал к платформе вокзала, и как только его единственный пассажир вошел как к себе домой в вагон, поезд так же медленно и плавно отъехал, приведя в недоумение вокзальных служащих и начальника.

В школе он не учился, и со дня гибели родителей был официально взят под опекунство сердобольным дядюшкой, патроном всего рода, и приставлена была с тех пор же к Артурке родственница, бедная вдова, тоже заинтересованная в их общем деле и молчаливая как рыба, всего, что касается сплетен и слухов; дядя оплачивал её труд и вдова вполне довольная своей судьбой, учила Артурку читать и писать (все делалось по велению дальновидного дяди), и мальчик, пуская слюни и тяжело дыша, выводил под её наблюдением замысловатые каракули, что трудно было бы назвать буквами, но постепенно почерк выравнивался и Артурка даже полюбил домашние уроки чистописания и чтения, рисования и азов арифметики, чему как могла учила его тетя, стараясь добросовестно выполнять указания главы рода. Изредка – когда обстоятельства не позволяли женщине оставаться с Артуркой – её заменяла другая тетя, так же проинструктированная как первая. Только на улицу и даже во двор Артурку не пускали, создав ему в маленькой квартирке все условия для того, чтобы мальчонка, потом подросток, потом юноша ни в чем не нуждался. И он в самом деле ни в чем не нуждался, кроме свободы, кроме воли, о которой мечтают все арестанты всех времен и народов. Он смотрел в окно комнаты, позабыв свои уроки, и тихо посапывая и издавая идиотские звуки горлом, смотрел, как мимо окна проходит жизнь маленького, периферийного городишки, и жизнь эта проходящая мимо тоже была маленькая и периферийная: изредка прошагает по улице прохожий, проедет мальчик на велосипеде, поплетутся мимо две старушки, сердито переругиваясь между собой, кошка спрыгнет с невысокого забора на тротуар, и все пожалуй, больше этого улица не оживлялась никогда, потому что домик находился тоже на самой захудалой окраине этого захудалого городка.

Учение давалось нелегко, но было строго-настрого велено, чтобы слабоумный мальчик освоил письмо, мог бы писать и читать, потому как в дальнейшем это может пригодиться влиятельному дяде, да и остальная мелюзга может поживиться, нагреть руки на громадном состояние, оставленном погибшим отцом Артурки.

Мальчик до совершеннолетия которого оставался всего один год ехал по просторам мира, уставившись в окно мутным взглядом, за которым трудно было разгадать ум и сметливость, но можно было ясно увидеть глубокую печаль и тоску. Он до сих пор еще не осознал, что остался круглым сиротой на попечение дяди, хотя ему об этом говорили, настойчиво втолковывали, но безразличный, сонный взгляд его никогда не просыпался, не вспыхивал от пронзающего нормальных людей горя.

Он ехал в поезде, а детективы, нанятые влиятельным и богатым дядей, который стремился, мечтал, страстно желал стать еще богаче, наемные детективы с фотографией Артурки в кармане шныряли повсюду, совали носы куда только можно и куда нельзя, расспрашивали всех кто попадался на пути и кто отвечал на расспросы, а кто не отвечал из того вытягивали нужную информацию оружием и деньгами, но на след убежавшего товарного поезда так и не могли попасть, потому что мало кто видел призрачный вагон.

Привыкший за долгие годы не выходить из дома, он и здесь в поезде, несмотря на порой длительные остановки на различных станциях, вполне довольствовался тем, что едет, и перед глазами его открывается неведомый мир, который он так стремился увидеть. И вагон-невидимка, в котором обосновался Артурка был защитой его от всего внешнего мира: он видел все, его не видел никто.

С другой стороны ему было несколько необычно находиться одному, без присмотра, без опеки женщины, которую он покинул и которая кормила его вовремя, вытирала нос при насморке, стирала белье, купала его самого, следила, чтобы простыни и пододеяльники его были чистыми, накрахмаленными и многое другое она делала, за эти годы привыкнув к Артурке и даже позабыв свои меркантильные интересы, что могли бы претвориться в жизнь проживи он под её надзором еще год. Но он, конечно, не думал обо всем этом, о таких бытовых мелочах, когда рвался на волю, возненавидев даже свою заботливую, любящую надзирательницу. Теперь приходилось самому присматривать и ухаживать за собой.

Поезд останавливался на больших и малых станциях, из товарных вагонов что-то выгружали, что-то загружали на освободившиеся места, грузчики проходили мимо вагона Артурки, не замечая ни его, ни пассажирского вагона, никто им не интересовался, кроме сыщиков и детективов, сбившихся с ног.

А дядю Магеррама в городе знали все, и знали по прозвищу «Гядеш», что означало «брат», и старик любил когда его так называли, это укорачивало дистанцию между ним и просителем, а, как правило, его посещали преимущественно просители, каждому что-то было нужно от всесильного Гядеша, и он старался делать что было в его силах, старался помогать, если просьбы эти хотя бы немного совпадали с его желанием. Таким образом, семидесяти шести летний Гядеш завоевал любовь и симпатии почти всего населения городка, и мэр города постоянно советовался с Гядешом, прежде чем что-то предпринять касательно благоустройства, озеленения или предоставления жилища тому или иному горожанину. Гядеш умел искусно пользоваться завоеванным авторитетом вплоть до того, что если ему нужно было кого-то убрать с дороги, кто мешает претворению его идей в жизнь, он временно выпускал из городской тюрьмы кого-нибудь из рецидивистов с пожизненным сроком. Но таких случаев было немного, потому что мало кому приходило в голову пойти против Гядеша, накликав на себя кроме всего прочего всенародную ненависть в родном городе.

Когда приходили к Гядешу люди с благодарностью после исполненной их просьбы, они, как правило, целовали ему руку, а он, как правило с напускной сердитостью отнимал руку, слегка пожурив просителя, но все прекрасно знали, что Гядешу нравилось, когда по старой привычке в народе, ему как аксаккалу, вызволившего человека из беды, или просто решившего его бытовые проблемы, или помогшего деньгами на лечение больного ребенка, или еще многое другое, в чем постоянно нуждались слабые беззащитные люди, нравилось, когда любовь народа выражалась именно таким образом – целованием руки с последующим прикладыванием руки Гядеша ко лбу, выражая тем самым ему величайшее уважение и преклонение перед его мудростью и авторитетом. Но каким бы влиятельным и богатым ни был бы Гядеш, его младший брат, погибший в авиакатастрофе, был значительно богаче и сфера влияния его выходила далеко за пределы маленького родного городка, он был известным и весьма значительным лицом в большом бизнесе, и крупные бизнесмены из соседних городов вели с ним дела, советовались и восхищались его прозорливостью в столь молодые годы: он не дожил до своего сорокалетия буквально несколько дней.

Мамедрза, младший брат и Магеррам по прозвищу Гядеш не были близки между собой, хотя и были родными братьями, и жены их часто виделись и поддерживали приятельские отношения, несмотря на большую разницу в летах, и жена Мамедрзы порой укоряла мужа за прохладные отношения между им и братом, и считала, что как младший он должен был первый проявить инициативу, чтобы эти отношения потеплели и приняли бы по-настоящему братскую форму, как полагается. Но Мамедрза был человеком совершенно другого масштаба, его капитал от многообразного, многоликого и многорукого хорошо продуманного бизнеса уже почти выходил за пределы видимости, и потому на него работали десятки бухгалтеров, юристов, адвокатов, и он был председателем совета директоров крупной предпринимательской корпорации. По сравнению с ним старший брат Гядеш был местечковым миллионером, он понимал это, но будучи неглупым человеком, не завидовал младшему брату, а только выражал про себя недовольство, что младший, будучи намного – конкретно: на двадцать три года – младше его, Гядеша не принимал во внимание хоть и архаичное, но сохранившееся в их городке уважение и почитание старших, умение прислушиваться к их советам и следовать их указаниям. Но Мамедрза был человеком другого масштаба и намного более современным, знал четыре языка, и не мог следовать патриархальным законам и правилам, тянущим его вспять, и потому отношения между братьями оставались довольно прохладными, хотя когда виделись, изредка, Мамедрза целовал старшего брата (но не руку), а в душе Гядеш сам не зная почему именно этого и хотел, чтобы младший целовал ему руку, как покровителю и защитнику рода. Мамедрза был полностью погружен в свой обширный бизнес, и все его время съедала постоянная работа в бизнесе, которую он любил, не потому что эта работа приносила огромную прибыль, а потому что он был талантливым бизнесменом и любил работать, и если бы ему сказали что та же самая его энергия и талант теперь будут приносить доход в стократ меньше, он бы работал с такой же энергией и любовью, весь отдаваясь работе. Единственным темным пятном на успешной жизни знаменитого бизнесмена был его больной сын, которого, выкроив из делового распорядка дней время, он с женой возили по врачам в Израиль и Германию, в США и Швейцарию, показывали светилам медицинской науки, знаменитым психиатрам, лечили по их системе, пробовали сеансы гипноза и многое другое, но успеха не было. И именно поэтому любовь к ущербному ребенку становилась все сильнее, острее и горше в душе отца и матери, и с Артуркой носились, баловали его, как могли, и сердце отца обливалось кровью, когда он видел как самые дорогие, современные игрушки, что привозил он из своих многочисленных поездок и что для других детей были бы незабываемым праздником, оставляли малыша равнодушным, и его тусклый взгляд не загорался любопытством, как у нормальных детей. Вот так, поздний, такой долгожданный ребенок… Мамедрзе было уже тридцать шесть лет, а жена была на год моложе, и были они женаты девять лет, когда родился первенец.

Кстати, это необычное для своего рода имя Артурка, которым Мамедрза называл своего сына, в очередной раз к досаде старшего брата поправ патриархальные обычаи среды в которой они жили, было не совсем Артурка (об этом упоминалось), а официально записанное в метрике Аристун (Аристотель), но ребенок будто в насмешку над своим громким именем, родился дефективным, и с каждым месяцем, с каждым годом признаки слабоумия все резче проступали на его лице, в его внешности. А Артуркой отец его называл в честь погибшего близкого друга и своего компаньона (с которым они вместе учились на экономическом факультете Санкт-Петербургского государственного университета, старейшего университета России), так нелепо ушедшего из жизни: в городе ветров Артур друг, коллега и преданный соратник Мамедрзы, приглашенный им в Баку на высокую должность в его компании, был убит выбитым сильным ветром из окна многоэтажного дома большим осколком стекла, тяжелый осколок как нож вонзился в горло проходившему по улице Артуру и чуть не снес ему голову, и верный друг Мамедрзы скончался на месте. Мамедрзу терзали печаль и угрызения совести: ведь не пригласи он друга в свой город, тот был бы жив и здоров! Второго сына у Мамедрзы не было, жена после первого больного ребенка не могла уже забеременеть, она пережила сильный шок, поначалу часто впадала в депрессию, неохотно принимала лечение. И в результате оказалось, что ребенка у них больше не будет, несмотря на то, что муж возил её по знаменитым врачам, заставлял принимать лечения то одного медицинского светилы, то другого, то известных знахарей, но результат был нулевой, потому что с её стороны не наблюдалось никакого желания лечиться, она была пассивна, в ней погасла любовь к жизни. И Мамедрза стал называть своего единственного сына Аристуна Артуркой.

Гядеш приехал на похороны друга своего младшего брата из городка в столицу, зная, каким верным и близким человеком был для его брата Артур, и честь честью выразил ему соболезнования, но был против, чтобы единственного сына брат, минуя его настоящее имя, звал бы таким необычным для них, для их семьи именем, не посоветовавшись с ним Гядешом, вполне по годам годившимся ему, Мамедрзе в отцы. Надо сказать, что между Гядешем и Мамедрзой были рождены еще четыре девочки, примерно через каждые несколько лет, но как ни странно, все они умерли не дожив до года, или двух: в этом родители братьев усмотрели рок судьбы, случайно пославшей им девочек.

Про Гядеша ходили легенды, создавшие ему ореол чуть ли не святого, к нему приходили советоваться, делиться радостью, делиться горем, и для каждого у Гядеша находилось доброе и мудрое слово, и многим оно помогло, многих предостерегло от неверного опасного шага, многих направило на нужный путь.

Однажды помощник Гядеша и одновыременно телохранитель, верзила огромный как горилла, но неглупый и исполнительный малый сорока пяти лет, бывший как обычно в курсе всех дел, что происходили в городке, доложил своему боссу, что у бедной семьи, которая копила деньги, чтобы повезти больную семилетнюю девочку в столицу республики на лечение (девочка три года как онемела от испуга, и что ни делали родители она не могла начать говорить), украли восемь тысяч долларов и что отец девочки собирается посетить Гядеша со своей проблемой.

– Вор уже найден, – сообщил под конец своего доклада помощник.

– Он нуждается? – поинтересовался Гядеш.

– Не сказал бы… – ответил помощник. – Просто воришка, молодой, сопляк…

– Приведи его, – помолчав, сказал Гядеш.