Текст книги "Господи, сделай так…"

4. Мешок (Бремя чудес)

После замечательного воскрешения Таисии Николаевны Мешок ненадолго встряхнулся и стал почти прежним, но дальше все понеслось вкривь и вкось, и можно было только удивляться, сколько же несчастий происходит на свете из одного только светлого желания очевидной для всех пользы.

Мешок пожелал, чтобы исчезли хлебные очереди.

Наверное, к этому времени мы уже почти догнали Америку по запасам зерна, и оставалось еще чуть-чуть поднапрячься, но тут Америка сама испугалась и стала продавать нам свое зерно, лишь бы мы перестали за ней гоняться. При этом все равно она оставалась нашим заклятым врагом и зерна нам продавала совсем мало, а поэтому и хлеба вдруг стало очень внехватку.

К хлебному магазину выстраивалась длиннючая очередь, в которой стоять приходилось с раннего утра, когда и магазин был еще на замке, и до самого обеда. Можно было все время и не стоять, но надо было прибегать и посматривать, чтобы не прозевать совсем, а потом еще сгонять за всеми домашними и поспеть всем гуртом занять скарауленное место в очереди, а эти места, как правило, занимались по два-три раза вразбивку, потому что хлеб выдавался по две буханки черного (и, когда был, по батону белого) в одни руки. Нам с матушкой этих двух буханок, которые я покупал, хватало на три-четыре дня, а соседям приходилось набирать сколько только возможно, потому что хлебом кормили домашнюю живность. С этой дурной привычкой громогласно боролись на всех собраниях и плакатах, но других кормов не было, а справедливыми словами о цене хлеба, который всему голова, хрюшек не накормишь…

В общем, Мешок пожелал совершенно правильно, иначе бы все эти каникулы так и прошли у нас в очереди за хлебом. Но, зная, что даже с правильными желаниями все может получиться совсем неправильно, Мешок постарался все предусмотреть и пожелал вдогон, чтобы сам хлеб не исчез. Радуясь своей предусмотрительности, Мешок еще раз все внимательно повторил и с чистой совестью произнес им же установленный пароль, запускающий всю эту неведомую механику: “Господи, сделай так”. И очереди – исчезли.

Буквально на следующий день объявление на дверях хлебного магазина разъясняло моим землякам новый порядок покупки хлеба. Отныне хлеб продавался по спискам всех семей поселка из расчета одна буханка черного и полбатона белого на каждого человека. В поселке и окружающих его деревнях начался скотобой.

Хозяйки плакали, хозяева матерились, животные стонали молча, но Мешок, даже и затыкая уши, слышал эти смертные стоны. С того времени Мешок стал вегетарианцем. Само слово мы узнали много позже, а в те дни считали, что Мешок просто придуривается, но Клавдяванна здорово переполошилась, подозревая у внука какую-то неведомую и редкую болезнь. Не добившись результата привычным воспитательным набором из плача, проклятий и подзатыльников, бабка собрала узелок с закуской, прихватила бутылец самогона и поволокла Мешка к “дохтору” Насовскому, чтобы тот вправил мозги ее неслуху.

Насовский сначала отнекивался, разъясняя Клавдеванне, что он здесь совсем по другой части, но та развернула хустку с закуской, и перед этой скатертью-самобранкой доктор не устоял, тем более что специалиста по мозгам в нашей “полуклинике” все равно не было.

– Вы, дохтор, скажите этому паршивцу, что у меня на зиму только бульба с салом, – поучала Клавдяванна Насовского. – Иньшей еды у меня для него няма.

– Мне хватит и одной бульбы – без сала, – буркнул Мешок.

– Что же вы, молодой человек, бабушку огорчаете? – неестественно ласковым голосом промурчал Насовский, любовно разглядывая на свет стаканчик с самогоном. – Вам надо быть сильным… Единственный мужчина в доме… Мужиком надо быть… – Доктор заглотнул всю порцию единым махом и зажмурился. – А от бульбы без сала – какая сила? Один только крахмал. – Насовский сквозь выбитые самогонкой слезы шарил чем закусить – ухватил чищеную луковицу, хрустко откусил от нее, как от яблока, и тут же заойкал-заухал: – Ух, как ядрёно – слез не напасешься… – Он нашарил графин с водой, хлебнул из горлышка и отдышался, а потом достал большучий носовой платок, утерся им, ухло прочистил горло и следом – огромный свой нос и совсем пришел в себя…

– Так о чем мы, молодой человек? – Доктор разминал папироску, а Клавдяванна наново наполняла его стаканчик. – Ах да, бульба, крахмал… Поверьте мне: от крахмала только воротнички стоят…

– Какие воротнички, дохтор? – Клавдяванна зорко следила за ходом лечения. – Скажите этому обалдую, чтоб не кочевряжился и ел что дают.

Насовский затравленно посмотрел на Клавдюванну и потянулся к стаканчику. Ему еще не приходилось вести врачебный прием в таких неблагоприятных условиях под диктовку решительной старушенции, а Мешок, уловив этот полувиноватый взгляд, неожиданно решился откровенно все объяснить.

– Их нельзя есть… они такие же, как мы… они плачут от боли… и от страха… только говорить не могут… молча плачут… я слышу… они все понимают… не словами, но понимают… и плачут молча… бессловесные – так и есть их?.. Бабка рассказывала, что я до трех лет тоже не говорил… молча жил… так что – меня тоже?.. А годовалые дети совсем не говорят… тоже бессловесные… никакой разницы: годовалый дитё или молочный порося…

Насовский внимательно рассматривал Мешка, потом хмыкнул, хлопнул стаканчик, крякнул, взял подсуеченный Клавдеванной лапоток свежезажаренной свиной печенки, понюхал, опять глянул на Мешка – и отложил в сторону…

– Не волнуйтесь – ваш внук совершенно здоров. Пусть ест что хочет. Граф Толстой тоже не ел мяса и замечательно себя чувствовал – даже стал великим писателем…

– Графьям можно с разными причудами… У графьев мармелады с марципанами – небось голодными не останутся, а у меня только бульба с салом…

Клавдяванна с ворчем затыкала бумажной пробкой недопитый самогон и собирала оставшуюся снедь. Потом махнула рукой, выпростала из-под закуски свой платок и пошла прочь, подпинывая вперед себя Мешка, чтоб не мешкал. Она хотела сказать доктору про то, что евоному народу на сало дан полный запрет и потому он с зависти готов отказать в сале и ее внуку, но вспомнила докторовы слова про графа и промолчала. Вся эта загадочная история про графа, который был так похож на ее Мишку, несколько дней подряд не давала ей покоя. Клавдяванна не поленилась и пошла в поселковую библиотеку, чтобы у библиотекаря Шуры все обстоятельно порасспросить про графа Толстого.

Шура Сорочкина была пышной культурной барышней в рыжем окрасе и училась заочно в институте культуры. Кроме того, она была дочерью еще более пышной и культурной Сорочкиной Софьи Борисовны, которая в нашем поселке наследственно руководила народным театром, организованным еще в 20-х годах ее отцом. Тогда театр был не народным, а простым драматическим коллективом и ставил пьесы еврейских писателей на их же еврейском идише, и уже по одному этому можно представить, какое поразительное засилье евреев испытывал наш поселок, пока война не установила их более справедливое соотношение с коренным населением, что и позволило переименовать театр в народный и ставить там пьесы прославленных белорусских драматургов.

Мы с друзьями никогда не были членами этого знаменитого коллектива, но в старших классах театральное закулисье манило нас своими резкими запахами, что только там и блуждали, сильно подпитывая наши и без того блудливые помыслы. Вполне может быть, например, что и для пламенного большевика Кирова, и для истрепанного всесоюзного старосты Калинина причина их самозабвенного увлечения артистками (и в частности, балеринами) была в том же будоражащем запахе, а не в том, что они были похотливыми козлами. Впрочем, причин могло быть и две…

Вокруг Шуры Сорочкиной постоянным плотным облаком висел этот запах грима, духов, пыли и перегретого тела.

Клавдяванна принюхалась, чихнула и приступила к дознанию, начав с национальности графа Льва Николаевича.

Домой Клавдяванна возвращалась в сильном беспокойстве. Она очередной раз убедилась, что верить докторам нельзя, пусть даже манерами они намного обходительнее, чем все остальные нехристи. Немецкий доктор давным-давно сманил ее дочурку, да так и сгинули оба неведомо куда, а этот зальет зенки и видеть не видит хворобу, которая гложет ее внучка́. Конечно, за чужой щекой зуб не болит. “Совершенно здоров”!.. А граф этот – тоже здоров? Разве здоровый человек бросит жену, усадьбу, все нажитое добро, чтобы уйти мыкаться по чужим углам, где и помереть?.. А как и Мишка уйдет с хаты – куда ей, старой, деваться?..

С этого времени из нехитрых воспитательных приемов Мишкиной бабки напрочь исчезли тумаки с подзатыльниками и даже проклятия стали реже и тише. Мы смертельно завидовали и удивлялись, что Мешок не использует чудесную бабкину придурь в полный мах.

Примерно в эти же дни Мешок дал нам еще один повод для удивлений. Вдруг оказалось, что для всей поселковой живности, включая злючих собак, Мешок что отец родной (ну разве одни куры на него по-прежнему не обращали внимания, но что с них взять, с безмозглых?). Первым эту странность заметил Тимка. Стоило появиться Мешку, и потихоньку начинали собираться беспривязные собаки, лениво располагаясь возле (если Мешок был один, то поближе, а если с нами – повдалеке). Кошки безбоязно рассаживались по столбикам забора, если Мешок болтался рядом, и даже собаки, караулившие в это время свою долю внимания Мешка, на них не взгрызались, делая вид, что в упор их не видят, а стоило Мешку устроиться на скамейку или хоть на бревно, обязательно появлялась какая-нибудь мявчи́ла, чтобы забраться к нему на колени. Да ладно бы только это – главное, что огромный Ингус Домового норовил быть рядом с Мешком, ввергая нас в завистливое восхищение, а Мешка – в испуг.

– Прямо дед Мазай, – восхитился Серега, отрываясь от игры в ножички.

– Это потому, что Мешок мяса больше не жрет, – предположил Тимка, принимая от Сереги ход в игре.

Мы осмотрели четвероногих Мешковых телохранителей, разлегшихся у соседского забора метрах в тридцати от нас.

– Да это случайно, – отнекнулся Мешок, с опаской поглядывая на поднявшего морду Ингуса.

– Давай проверим, – уперся Тимка.

Мы отряхнулись, прошли до переулка, свернули и устроились играть заново. Минут через двадцать вся псиная свора под водительством Ингуса протрусила мимо нас дальше по улице и разлеглась метрах в сорока.

– Теперь поня́л? – победно подытожил Тимка. – Если бы я мяса не жрал – они бы и за мной бегали, как бобики. Ничего хитрого.

– Не-е, – отмахнулся Серега, – тут дело в другом: в том, из-за чего Мешок мяса не ест. Вот из-за этого они его и считают своим.

– Из-за чего? – не уступал Тимка.

– Не знаю. Может, Мешок, как Маугли, одной с ними крови? Вот и они чувствуют…

– Так получается, что наш Мешок – немного животина, как эти псы?

– Наверно…

В этом предположении сквозила какая-то главная истина, но нас вполне удовлетворила его поверхностная правда – она странным образом утишала нашу зависть. Мешок краснел и отмалчивался, оказавшись в центре нашего внимания.

Игра расстроилась. Мы молчком мечтали о том, как бы каждый из нас распорядился такими замечательными способностями, которые Мешок разбазаривает попусту. А еще и бабка его ничем не ругает, а только вьется, не зная, как угодить…

Перебравшись в старшие классы и узнав о том, что такими же умениями, как у Мешка, обладал Домовой, мы даже предположили, что именно Домовой по-соседски стал настоящим отцом Мешка. Мы высчитывали вероятность этого, совмещали даты, прикидывали, когда Домовой вернулся из первой своей тюрьмы, проверяли, насколько Мешок похож на сына Домового, и даже сдуру начали устанавливать сходство Мешка с женой Домового, хотя это не имело никакого отношения к нашим подозрениям. Мешку об этих своих изысканиях мы не сказали ни слова и сами в них ни к чему не пришли. Может, и так, а может, этот талант свалился на Мешка совершенно случайно, как раньше – на Домового, и может даже быть, что, например, пес Домового Ингус каким-то образом передал Мешку способности своего несчастного хозяина.

А тогда наша игра в ножички закончилась совершенно неожиданно.

– Мешок, а давай ты отдрессируешь этих собак, как в цирке, – предложил Тимка. – Мы будем твои номера показывать за деньги. Денег огребем – кучу.

Мы так и эдак прокатали Тимкину идею и не нашли в ней никаких изъянов, но в мечты о будущих доходах и связанных с ними возможностях уже не погружались, хорошо помня, что пока все очень разумные Тимкины идеи обогащения заканчивались крахом и горечью утраченных мечтаний…

Первым делом мы отправились в библиотеку за каким-нибудь учебником по дрессировке. Библиотекарша Шура по случаю летнего дня была в цветастом сарафане с большим вырезом. Она млела в жаре, расслабленно облокотясь на высокий стол. Мы толкотались с другой стороны этого стола, вытягиваясь на цыпочки, чтобы лучше разглядеть, потому что разглядывать было что…

– На – изучай. – Серега протянул добытую книжку Мешку.

– Лучше ты… а мне расскажешь что и как.

Мы согласились, что так будет правильно, потому что Мешок пока что читал с трудом, и в это время единственным его чтением были сказки, которые мы с Серегой щедро отдали ему из своих домашних запасов исключительно по своей натуральной доброте, а совсем не потому, что мы уже выросли из этих детских книжек.

Мешок искренне полагал, что всякое сказочное волшебство вполне может быть самой взаправдашней реальностью (уж ему ли не знать!), и свято верил, что в сказках (да и в книгах вообще) написана чистая правда – только все это еще надо разгадать. Несколько раз он попытался поговорить с нами о прочитанных сказках, но мы отмахивались от его недоразвитых пониманий и советовали быстрее учиться читать не по складам, а по-настоящему, чтобы перейти на стоящие книги.

Помню, однажды Мешок сказал, что в незапамятливые времена…

– В незапамятные, – поправил Серега.

– Ну да… В общем, люди тогда были маленькие и такие уродливые, что отличить их от зверья не было никакой возможности.

– Откуда ты это узнал?

– Из книги про Красную Шапочку.

– Интересно, что бы ты узнал из книги про Мальчика-с-пальчика, – засмеялся Тимка. – Или из истории про почти мертвую царевну и семь мужиков-богатырей.

Мешок покраснел и расстроился.

– Ты, Мишка, не дуйся, – примирительно сказал Серега. – Может быть, наоборот: в те времена волки были здоровущие и очень похожие на людей…

На следующий день Серега принес ржавый обруч от бочки и целый карман рафинада, спертого им из приготовленных на самогон запасов.

– Давайте сначала обучим собак прыгать через обруч и ходить по бревну.

По Серегиным объяснениям, надо было показать собакам, что им делать, и каждый раз поощрять ласковым словом и куском сахара – в нашем случае Мешок должен был протащить пса через обруч, похвалить и угостить рафинадом. Потом еще и еще, пока псина не поймет, что от нее требуется.

– Все просто, а для Мешка – еще проще, – обрадовался Тимка. Он взялся руководить дрессировкой и Мешком и, забрав у Сереги сахар с обручем, скомандовал: – Пошли.

При нашем приближении Ингус встал, потянулся, издевательски зевнул и потрусил прочь, а вся стая – за ним. Мешок забрал у Тимки обруч и пошел к собакам один. Они поднялись с места, но не ушли, а сердечно приветствовали Мешка радостным кручением хвостов. Мешок поставил обруч перед Ингусом, и тот лениво прошел сквозь него. Потом Мешок приподнял обруч над землей – Ингус грациозно прыгнул. Этот же трюк Мешок запросто повторил с остальными псами.

– Я же говорил – проще простого, – шептал Тимка, возбужденно топочась и даже подпрыгивая на месте.

Мешок несколько раз повторил всей стаей аттракцион с обручем, а потом потный и счастливый подошел к нам.

– Давай сахар, – сказал он Тимке, – надо, чтоб по науке, а не за так.

– Пацаны, я его слопал, – развел руками Тимка.

– Что – весь? – не поверил Серега.

– Ну да… В волнении… Не заметил…

– Это невозможно, – сказал Серега и для проверки похлопал по Тимкиным карманам. – Ну ты и проглот…

– Правда, нечаянно…

– Ладно, мы и без науки могём…

Мешок придумал, чтобы Ингус сначала перепрыгнул через всех собак по очереди, а потом – в обруч. Этот номер у него получился не сразу, но получился.

– Ну, что дальше делаем? – Мешок снова вернулся к нам и вопрошающе смотрел на Тимку.

Делать было нечего.

Стоило нам только на чуточку приблизиться к Мешку и его четвероногим артистам, как любой номер прекращался и начинался прежний: собаки уходили подальше, а когда мы попытались неожиданно подбежать из-за угла, Ингус вздыбился нам навстречу и зарычал.

Это был полный облом, и против него оказались бессильными все Мишкины таланты.

– А если издаля показывать – чтоб из-за угла смотрели? – предложил Мишка.

– Издаля, из-за угла, никто денег платить не будет, – резонно возразил Тимка.

– А мы забесплатно.

– Ты что – опупел? – Тимка глядел на Мешка с жалостью.

– Чтоб порадовать, – упрямо не уступал Мешок.

– Не надо никого радовать забесплатно, – философски заключил Серега. – Ты их порадуешь, а завтра какой-нибудь пес кого покусает и тебя же в этом овиноватят.

– Нет, я не пойму, – сокрушался Тимка, – чем мы им не угодили? С чего они воротят от нас свои вонючие носы, а к Мешку – всей душой?

– Может, мы пахнем не так, как Мешок? – предположил Серега.

Тимка встал и взялся обнюхивать Мешка, а потом Серегу. Мешок краснел, держался, а потом взялся хохотать, а следом за ним и мы.

Обессиленные переживаниями долгого дня, мы забрались подальше в лес и бездумно валялись на мягком прогретом мху.

Если честно, то леса за нашей стороной поселка ничем не хуже Воронцового бора на той стороне. Надо только знать места и тропинки, чтобы не вляпаться в болотные омуты. А, например, в полуболотинах тоже бывает много хорошего. Глубже в осень там целое море брусники и клюквы – горстями можно собирать и лопать от пуза. И укромок в этом густолесье куда больше, чем в сосновой колоннаде бора. Но главное преимущество здесь в крутых холмах, и, если забраться на высоченную ель, которая раскачивается где-нибудь на самой верхотуре поближе к краю глубокого обрыва, если осматривать все вокруг оттуда, то ничего плохого в тебе не останется, кроме сильной радости, что тебе повезло родиться в таком прекрасном месте, а не где-нибудь в бескрайних степях, в которых на сто верст вокруг не найдешь ни одного деревца, чтобы залезть на него в избытке своих восторженных чувств.

Даже непонятно, почему такой замечательный лес зовется просто лесом и не заслужил какого-то специального себе названия, как, например, тот же Воронцовый бор…

– Пацаны, гоните ко мне, – позвал откуда-то из чащи Тимка, который вроде должен бы валяться рядом, но не валялся.

– Вот шебутня, – более восхищенно, чем недовольно прокомментировал Серега, но поднялся.

Мы пошли на голос и обнаружили Тимку посреди прожаренной солнцем маленькой полянки – всей целиком в сплошном земляничном ковре.

– Небось, не сразу позвал, – съязвил Серега, – а когда сам налопался.

– Тут лопать – не перелопать, – отмахнулся Тимка.

В этом Тимка был прав, и через какое-то время нам уже лень было даже переползти по этому ковру на нетронутое место…

– Слышь, Мешок, – окликнул Тимка, – ты как думаешь, разное зверье тебя будет привечать так же, как домашняя живность, или не будет?

– Не знаю.

– Наверное, будет, – предположил Серега. – Какая разница? Нашему Мешку теперь в лесу никакой медведь не страшен.

– А давайте Мешок будет подманывать на себя зверей, а мы – стрелять. Денег огребем…

– Кучу, – добавил Серега.

– Я серьезно. – Тимка от души отсмеялся, но продолжал гнуть свое. – Мешок, давай попробуем.

– Чего попробуем?

– Ну, давай ты попробуешь продмануть к себе лесное зверье, как собак деревенских.

– Какое зверье?

– Ну, разное – волков, лисиц, медмедей…

– Чтобы стрелять? Не, не буду – жалко.

– Ну ты чудила! Они ж – зверье… Чего жалеть-то?

– Не по-людски…

– Не трожь его, – вступился Серега. – Мешок прав – так нечестно.

– Что нечестно? – не сдавался Тимка. – Все честно.

– Это – как в зоопарке стрелять.

Серега был прав, и Тимке пришлось с этим согласиться, но он уже завелся и совсем отказаться от своих новых идей не мог.

– Мешок, а рыбу подманывать честно или нечестно? – издали начал Тимка новый заход.

– Рыбу – честно. Ее всегда прикармляют и подманывают, – после долгого раздумья признал Мешок.

– А ты можешь? На тебя рыба пойдет?

– Не знаю.

– Так надо попробовать.

Тимкина идея снова была светлая. Единственным препятствием в ее немедленном осуществлении оказался наступающий вечер, и рыбную ловлю на Мишку-живца мы вынуждены были отложить до завтра, договорившись встретиться с утречка прямо на озере.

Озер вокруг нашего поселка – море. А если бы можно было какой-то силой все эти озера согнать в одно, то и взаправду получилось бы целое море. Только лучше, чтоб так, как есть, потому что море – оно везде то же самое море, а озера – все разные. Есть маленькие, размером всего с большой пруд, но такой глубины, что и без дна почти. Одно так и называется – Бездонное и глядит в небо круглым голубым глазом среди густого ельника. Лесные озера вообще кажутся какими-то волшебными. Есть лесное озеро Дивенское, и оно на самом деле дивной красоты – точно по названию. В лесных озерах один недостаток – они, как правило, небольших размеров. А громадные озера вырываются из лесов на ровные места, где и расправляются вольно в кустарных или травяных берегах. Километров за пять от поселка разлеглось замечательное Кичинское озеро, и названо оно так совсем не потому, что на его берегу отстроена какая-то “кича”. Кичинское столь ослепительно, что само кичится своей красотой, и, право слово, есть чем кичиться: вытянутый почти идеальный овал в два с гаком километра в поперечнике и километров пяти в длину в ровных травянистых берегах – не налюбуешься… Наше озеро, на котором мы с друзьями договорились встретиться, называется по имени поселка – Богушевское, и оно извилисто прячет свою красоту от постороннего глаза. Сразу и не понять, какое оно громадное: начинается прямо от железки и петляет через пристроившиеся на его берегах деревни – Застенки, Цыпки, Худолеи – до самой той недовзорванной нами радиовышки, что километрах в семи от железной дороги. А если бы можно было расправить все озерные извивы, то оно было бы раза в два длиннее. В некоторых местах оно сужается до пары десятков метров, а в некоторых вольно расправляется вширь, и в самом широком – свыше километра, а в самых глубоких местах, по словам знающих рыбаков, – до сотни метров, если не больше…

Ранним утром следующего дня мы разматывали удочки на его берегу. Запасливый Тимка на всякий случай притащил ведро. Солнце еще не разогналось для обогрева земли, и раздетый Мешок мелко дрожал в утренних порывах довольно прохладного ветра.

– Ну, Мешок, с Богом, – подал сигнал Тимка.

Мешок перекрестился и полез в воду.

С полчаса мы молча смотрели на поплавки. Рыба не шла.

– Да не плескайся ты там – всю рыбу распугаешь, – шикнул Тимка.

– Пугать некого, – справедливо заметил Серега.

– Надо его – на глубину.

– Мешок еле-еле на воде держится, – напомнил Серега.

– Вот пусть лежит и держится… и не шевелится.

Рыба на Мешка не шла.

– Дохлый номер, – еще через полчаса подвел черту Серега. – Мешок, вылезай.

Мы помогли Мешку выбраться из воды и принялись мутузить его и гонять по берегу, потому что у того зуб на зуб не попадал, но Мешка гонять – последнее дело, и он продолжал стоя трястись до тех пор, пока мы не сварганили для него малый костерок на скорую руку…

– А ты говоришь – Маугли… одной крови… – Тимка не мог скрыть разочарования.

– Мешок мог бы другую рыбу подманывать, а не эту, – предположил Серега.

– Какую другую?

– Китов или дельфинов, которые родятся не икрой, а такими же родами, как и люди.

– Так тех ему снова стало бы жалко, – отмахнулся Тимка.

– Тех и мне жалко, – согласился Серега.

За этими ежедневными забавами и заботами Мешок на некоторое время счастливо отвлекся от необходимостей справедливого обустройства мира. Однако совсем отказаться от доверенного ему служения Мешок не мог, и за летнее время перед шестым классом он сделал еще два добрых дела. В результате дочиста сгорела Тимкина хата и колхозный бригадир Кузьма стал калекой на всю оставшуюся ему жизнь.

Кузьма был вечным бригадиром, и так же вечно самым убедительным орудием его бригадирства был неимоверной длины кнут, которым Кузьма управлялся с артистической ловкостью. Рассказывали, что еще зеленым юнцом при немцах он уже бригадирствовал над односельчанами, чтобы те добросовестно мостили сашу, что и по сегодня булыжной лентой шириною в две полосы петляет из поселка в районный центр. Шептались, что таким же, а может, и этим самым кнутом на той саше он до смерти засек своего отца в стремлении к идеальному качеству работы. Подпевалы Кузьмы (а у любого бригадира обязательно есть свои подпевалы) уточняли, что отца Кузьма и кнутанул только легонечко один раз исключительно для примера и назидания, а сердце разорвалось у старика вовсе не от кнута, а от обиды, но самое главное, что урок оказался убедительным и сашу замостили на совесть, в чем каждый может убедиться собственными ногами.

Неведомо, каким был Кузьма в те давние времена, а сейчас это был маленький, сухонький, визгливый и вертлявый мужичок, ловко кульгающий на разнодлинных ногах по своим бригадирским делам, а еще ловчее носящийся по тем же делам верхом на бригадирской лошади. Все пацаны его боялись, потому что ежегодно все мы на месяц, а то и больше попадали под его начало, когда школа посылала нас в помощь колхозу, и там кнут бригадира постоянно висел над нами, что тот домоклывый меч. Кузьма появлялся всегда вдруг и ниоткуда и со словами “Лынды бьете, паршивцы!” звучно стрелял кнутом над нашими головами. И хоть всегда – над головами, а все равно было страшно.

Но еще больше, чем бригадира, мы боялись его старуху-мамашу, с которой Кузьма жил в справном дому на Тимкиной стороне поселка. Обликом она была натуральной ведьмой из страшных сказок, а ее здоровенная отполированная годами клюка жутким образом довершала это сходство. Бывало, что она замирала и долго-долго глядела на кого-нибудь из нас, беззвучно шевеля провалившимися губами, и несчастный бедолага беззащитным кроликом обмирал в ужасе, не в силах дать деру. При этом никаких худых дел за ней не числилось, не считая шепочащего слушка, что сын в послевоенные годы принудил ее жить с ним как с мужем, а не как с сыном. Но это – слухи, а по жизни односельчане часто пользовались ее помощью, когда надо было заговорить какую-нибудь хворобу – хоть у человека, хоть у скотины. Может быть, от одного ее вида любая хвороба стремилась исчезнуть с глаз долой – так она была страшна.

Чуть раньше, когда Дорогой Никита Сергеевич пообещал всем поджигателям войны показать кузькину мать, все наши пацаны сразу догадались, кого он имел в виду, и, превозмогая страх, несколько дней чуть ли не до ночи дежурили у дома бригадира, чтобы не пропустить обещанный показ. Однажды и мы с Тимкой лежали за щелястым бригадировым забором и, стараясь не дышать, караулили привоз поджигателей войны.

– Будь ты проклят, ижверг, – шамкала за забором старуха, хлопоча по хозяйству и не успевая за распоряжениями Кузьмы.

– Иди в п-зду, мамаша, – привычно отзывался Кузьма, понукая свою домработную мать новыми указаниями.

При этом они оба споро, ловко и практически мирно управлялись с немалым своим хозяйством.

Надо сказать, что приговорка “иди-в-п-зду” была у Кузьмы постоянным пожеланием любому встречному безо всякого исключения на малолетство или даже на начальственную должность в колхозе, где Кузьма бригадирствовал. За глаза его и звали Идипздом или для краткости – Идиптом.

В самой середке лета мы лежали в кустах, разглядывая колхозное гороховое поле перед собой и утишая колотящиеся в страхе сердца.

– Идипт это поле постоянно объезжает, – рассуждал Тимка.

– Интересное дело, – отозвался Серега, – нас он гоняет, чтоб не вытаптывали, а сам – на лошади… по гороху… копытами…

– Евоная лошадь знаешь какая умная? – разъяснял Тимка. – Она нипочем ни одного кустика не скопытнет.

– У него на самом конце кнута специальный узелок завязан, – вспомнил я рассказы взрослых пацанов, – чтоб если вжакнуть, то до костей.

– А может, это совсем даже кормовой горох? – попытался остановить себя и всех нас Серега.

– Какая разница? – не понял Тимка.

– Так кормовой – он для корма скота, а не для людей, – объяснил Серега. – Батя рассказывал, что из района приказали растить корм для скота, чтобы скрыть, что на самом деле весь скот уже поизвели в этих ихних догонялках с Америкой.

– Кормовой не кормовой, но сейчас он молочный и сладкий-пресладкий – уж поверьте мне.

Тимка знал толк в таких делах, и мы решились. Мешка оставили дожидаться в кустах (потому что бегун из него никакой и если что – ему от бригадира не улизнуть), а сами поползли по полю.

Я срывал молодые стручки и наталкивал их за пазуху, где они своей мохнатой кожицей щекотали голое пузо. Мне уже казалось, что все обойдется, но Кузьма прилетел свирепым драконом мгновенно и ниоткуда, стреляя на ходу своим кнутом пока еще вхолостую. Мы неслись не разбирая куда, напрочь позабыв о своем же плане, по которому должны были при любой опасности бросаться врассыпную.

Мешок в ужасе закрыл глаза и замер в кустах, гоняя по кругу одну и ту же мольбу: “Пусть он их не догонит, пусть он их не догонит”, но потом опомнился и скороговорно закончил: “Господи, сделай так”…

Странный и тревожный звук вынудил Мешка открыть глаза и осмотреться. На пустом поле топоталась бригадирская лошадь и обеспокоенной мордой толкалась в бок Кузьмы, который стоял на четвереньках и выл. То ли лошадь сбилась с галопа, то ли рука впервые подвела бригадира, то ли вправду вмешалась неведомая сила, но Кузьма своим же кнутом напрочь вышиб себе левый глаз и очень сильно повредил правый.

Однако он еще и потом долго бригадирствовал уже без кнута – почитай одним только слухом. Как-то сразу выяснилось, что хвалителей у Кузьмы неизмеримо больше, чем хулителей, хотя бы потому только, что во все годы своего бригадирства он умудрялся платить своим колхозницам не одними лишь палочками (трудодней и прочими), но и продуктами и даже деньгами, для чего приходилось регулярно посылать в п-зду много кого из разных начальников – вплоть до всего районного партийного руководства. Хозяйство его теперь полностью вела мать, которая уже и не старела, а жила в одном и том же своем запредельном возрасте и облике… Лет через десять после нашего вытаптывающего набега на колхозный горох она вылечила пупковую грыжу моего недогодовалого сына, привязав к его животику обыкновенное полено и пошептав что-то невразумительное, хотя я до сих пор не верю во все эти загово́ры и шепотания.