Текст книги "Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана"

Я видел в глазах своих спутников то, что испытывал сам, – сомнение, страх перед неизвестностью.

– Да, что поделаешь, – басом, будто про себя проговорил старшина и, словно заранее прощаясь взглядом со своей длинной, добротной, почти новой шинелью, вскинул ее на плечи и стал застегиваться, – видать, так и придется.

Еще затемно мы добрались до ближайшей деревни и вскоре превратились в местных жителей. Теперь старшина, в помятом картузе и в черной, почти по росту, поддевке, вполне смахивал на крестьянина, возвращающегося с окопных работ. У интенданта вид был жалкий – общипанный рыжеватый треух, бурый вытертый зипун, висящий на узких плечах, да посконные штаны, заправленные в сапоги. Ну, а я… Мне трудно судить. Стеганка была впору, но мало грела, брюки раздобыл полотняные, когда-то выкрашенные в синий цвет, картуз тоже блекло-синеватый.

Попробовал улыбнуться, надвинув шапку набекрень, но шутка не получилась.

Нескончаемой казалась деревня Парахонь. Мы шли по хлюпающей иссера-черной грязи, с трудом вытаскивая ноги, но снова покорно погружая их в жидковато-липкое месиво. Мы думали об отдыхе и еде, изредка заглядывали в окна словно вымерших изб. Я шел впереди, через каждые несколько тяжелых шагов поднимал глаза и видел улицу впереди. Вдруг сердце будто затихло, потом сильно встрепенулось, ударилось и гулко-гулко забилось, и этот гул отдавался в ушах, в висках, голове, а по животу прошел давящий холод. Метрах в двадцати от нас на самой середине улицы стоял всадник, словно выросший из-под земли. Я видел немца на высокой рыжей лошади и видел, как слева, со двора, не спеша выходили еще трое. Они спокойно ждали нас. Не останавливаясь, я чуть обернулся и тихо бросил через плечо: «Идти вперед, спокойно…» И все же заметил, что мои попутчики замедлили шаг. Что он там делает, старшина? На мгновение задержавшись, он лихорадочно пошарил в карманах, потом уже на ходу слегка запрокинул голову и высыпал что-то на язык (он все жаловался на изжогу).

Немец, что на лошади, картинно, словно полководец, поднял правую руку:

– Halt!

Плюгавенький это был немчик – худое бледно-серое лицо в прыщах и на тонкой шее; с большим трудом он держался в седле прямо. Окинув нас беглым взглядом, он той же рукой показал во двор, откуда вышли те трое.

Немцы жестикулировали и тоже показывали во двор. Там возле сарая лежал на соломе большой, уже осмаленный янтарно-коричневый кабан. Мы ухватились за ноги – старшина даже оживился и просветлел – и разом положили тушу на стоявшую рядом крестьянскую телегу.

В этот самый момент, выскочив из дома и вырвавшись из рук высокой худой женщины, к телеге побежал взрослый здоровый парень в одной зеленоватой майке. Он закидывал кверху большие сжатые кулаки, потрясал ими, ворочал круглой стриженой головой так, будто его душили, и не кричал, а рычал – немо, устрашающе и с каким-то душераздирающим отчаянием. Я понял, что это глухонемой и вот-вот может произойти несчастье. Как разъяренный бык несся он к двум немцам, стоявшим у телеги, и один из них, тот, что помоложе, уже вскинул винтовку. Но тут из сарая выскочил старик со всклокоченной рыжей бородой и (непонятно как это случилось) крепко обхватил парня со спины и повернул лицом к дому. Женщина плакала, хватаясь руками за виски.

Когда лошадь выезжала со двора, пожилой немец оглянулся, помотал головой и, обращаясь к женщине, проговорил по-польски:

– Матка, на то война ест!..

Мы, потупившись, шли сзади, вытирая соломой сальные от теплой свиной шкуры руки.

Верховой отправил кабана с пешими немцами в ту сторону, куда мы шли, а сам, повернув лошадь мордой к нам, улыбнулся (у него оказались белые зубы) и милостиво проговорил:

– Rauchen!

Он просил у нас закурить, показывая это своими длинными худыми пальцами. Старшина услужливо свернул цигарку из остатков махорки и, оставив край бумаги незаклеенным, протянул этот полуфабрикат немцу. Тот со снисходительной улыбкой, будто забавляясь, и в то же время брезгливо, послюнявил бумагу, заклеил и тут же прикурил от своей зажигалки. Он нас явно осчастливил.

Когда, повернув к нам круп лошади, он пустился тихой рысью прочь, мы переглянулись и только тогда по-настоящему поняли, что произошло.

Недалеко от соседнего села (оно уже все было на виду в сероватой дымке) нам встретились окруженцы с пропусками немецкой комендатуры. В селе, оказывается, и комендатура.

«Говорите, что идете из-под Ямполя, с окопных работ», – советовали нам. Что-то у этих счастливчиков слишком веселые глаза. Не провокация ли? По оживившемуся лицу старшины я понял, что и он решил испробовать свое счастье – ему, может быть, и поверят. А куда мне с белыми и мягкими руками интеллигента! Впрочем, дело не только в этом.

А интендант? Он совсем слаб, этот пожилой квелый человек. Наверное, заболел. Ему добраться бы до соломки, отлежаться хорошенько. Выходит, остаюсь один. Совсем один. Стою минуту на дороге, докуривая цигарку, смотрю на медленно удаляющихся недавних попутчиков. Нельзя сказать, чтобы на душе было спокойно.

Подамся в другую сторону. Лучше всего в леса. Брянскими лесами, говорят, можно добраться до Сухинич, а то и до самой Москвы.

…Сколько уже дней и ночей, как я один-одинешенек. Хорошо, что есть ночи. Хорошо, что есть одинокие домики. А лучше всего, что есть на белом свете добрые люди.

Дождь хлещет. То взвоет до угрожающего протяжного шума, то чуть опадет, шурша стремительно-ровно и умиротворяюще. Теперь мне не страшно. Я под стогом. Добираюсь руками до сухого сена, стоя зарываюсь в него спиной и начинаю чувствовать тепло. Вытираю сеном озябшие, не очень послушные руки и ищу в самом далеком надежном кармане баночку с заветной щепоткой махорки. И бумага сухая тут. Скручиваю маленькую цигарку (останется еще на одну), накрываюсь ватником и прикуриваю. Затяжка, еще одна – что может быть в мире лучше этого? Но могу ли здесь ночевать? Кто мог бы подумать, что в Середине-Буде, с ее веселыми белыми домами и зеленью, теперь лагерь для пленников. Выстрелы-то доносились оттуда или со станции Зерново. То-то встречные боялись смотреть в ту сторону. Да, поскорее убираться с этих мест. А где еще те леса?

Дождь затихает. Вылезаю из стога, жалея оставленное там тепло, отряхиваюсь. Темень сырая и неприступная, но я должен идти. Ступаю осторожно, не вынимая рук из теплых карманов. Уже не замечаю, как дождь то набирает силу, то снова затихает. Вдруг под ногами что-то проваливается, скользит, падает, и в то же мгновение ноги, я весь куда-то лечу, погружаясь в холод. Вода. Яма с водой. Выбираюсь мокрый и грязный до самого пояса. Теперь терять уж нечего. Еще хорошо, что не угодил в самый пруд. Уже различаю его.

Под ногами хлюпает. Хлюпает на все лады в сапогах, земля будто оседает, боится меня, что ли. Потом начинаются бугры, веселее, когда ощупываешь твердый грунт. Путь мне неожиданно перегораживает плетень.

Где-то тявкает собака, но это далеко от меня. Пробираюсь во двор, прислушиваюсь. Тут и дождь не так льет, будто теплее. Тихо-тихо стучу в окно. Повторяю это с небольшими паузами еще и еще раз. Не услыхал, а скорее, почувствовал, как в хате завозились, потом к краешку окна прильнуло белое женское лицо. Я показываю на себя и жестами прошу открыть. Дверь приоткрывается почти без скрипа, и оттуда выглядывает, не выходя наружу, молодая женщина в накинутом на голову платке и в полушубке.

– Немцы есть? – спрашиваю шепотом.

– Да, в школе и в середине деревни.

– Значит, мне нельзя, – говорю я поникшим голосом. Женщина смотрит на меня и молчит, словно прикидывая что-то в уме, потом решительно велит мне:

– Так, идите в хату.

Молча отряхиваюсь в сенях, хочу чем-нибудь счистить грязь с сапог, да меня торопят. В хате тепло-тепло, жилой дух. Хозяйка старательно завешивает окно и зажигает керосиновую лампу. Просторно и чисто, пол дощатый, видно, совсем новый. Снимаю с себя телогрейку, от меня аж валит пар. Хорошо бы перемотать портянки. Хочу выйти в сени, но хозяйка показывает на ведро в углу. Тем временем маленькая старушка достает из печки горшок и чугунок (чугунок держит обеими руками через тряпку), несет поочередно то и другое на стол.

– Что за деревня?

– Черноцкое, – отвечает молодая.

– А сколько до Середины-Буды?

Вот тебе и раз! Шел и шел… Думал, на север, оказывается – почти на запад. Совсем недалеко ушел.

Жадно хлебаю борщ из миски, опрокинутая в тарелку картошка еще теплая, ем ее тоже с хлебом, потом грызу морковь. У печки захныкал ребенок, молодая поспешила к нему.

Я сыт, отяжелел, тепло совсем разморило. Но могу ли остаться на всю ночь в деревне, занятой немцами? Пусть на этом конце их нет – могут нагрянуть в любой момент. Ночью не придут, зато утром их жди… А куда идти? В ночь, темень и дождь… Как раз угодишь им в лапы, не зная обстановки, поблизости от лагеря… Что и как тут лучше? Молодая, будто угадав мои мысли, говорит от печки:

– Оставайтесь ночевать. Куда вы теперь пойдете? Утром видней буде. Идите в ту половину, укладывайтесь. Закрою вас с этой стороны.

Постелила мне возле куч свеклы и моркови. В этой половине намного холоднее, накрываюсь постилкой и старым кожухом.

Впервые за столько дней я в человеческом жилье. За окном мерное шуршание дождя, но я вслушиваюсь в него совсем по-другому. Как это хорошо, что можно укрыться в тепле – пусть себе там льет, мочит, воет, бьет… Так бы и жить здесь, в такой вот деревне, учителем или колхозником, кем бы то ни было, но равным среди людей, в своем доме… Как мало я ценил прежде простые человеческие радости – теплую постель, запах дымящейся картошки, вкус махорочного дыма, все это спокойное течение жизни на земле, где каждый день встает и садится солнце, поют птицы, хлопочут и трудятся люди, занятые каждый своим делом. Боже мой, как несправедливо и глупо, что разбрасываемся ценностями, отвергаем истинные, естественные начала, мало думая и рассуждая. Разве не может быть настоящего счастья в пределах самой обычной человеческой жизни? Счастья общения с природой и людьми? Счастья углубления в жизнь? Останься я жив, буду смотреть на вещи иначе… Впрочем, кто знает, как все это будет потом. Может быть, после войны люди, и я среди них, еще в большей мере будут тяготиться размеренно-однообразной жизнью, считая ее скучной и серой, а такие вот представления – банальными, пошлыми… Пусть так. Но теперь я сильнее всего чувствую и понимаю, что жизнь чудесна как свободное, беспрепятственное бытие, как возможность вдыхать в себя воздух, слышать и видеть, думать, решать и, конечно же, делать, привносить что-то хорошее, хоть мало-мальски хорошее в мир неба, солнца, земли и людей, окружающий тебя. Но об этом ли теперь размышлять? Меньше всего уместно и в мыслях такое, что напоминает идиллию. Не в том ли страшная беда, обернувшаяся войной, что слишком много людей на земле жило маленькими заботами каждодневного бытия, не берясь судить о главном? Не в том ли тягчайший позор немецкой нации, что, дав человечеству столько великих сынов, она не смогла воспрепятствовать развязавшемуся неистовству зверей, преступников и дегенератов? Вот тебе и цена растительной беззаботности, непричастности. Смешно и глупо негодовать, применять только моральные критерии к тому, что происходит, что творят на земле фашистские убийцы. Тем горше и печальнее, что мы, правые, справедливые, добрые человеческие существа с возвышенными общественными идеалами, пятимся под напором преступной силы. На собственной земле мы пленники. Страшный, но неумолимый факт. Чтобы выстоять и победить эту чудовищно дикую преступную силу, надо превзойти врага в спокойствии и ясности расчета. Пусть каждый из нас будет спокойным, страшным в своем спокойствии. Будь и ты спокоен, зорок, осмотрителен! Хитер, если надо. Чтобы стать во много раз опаснее для врага. Ты можешь быть спокойным, ты показал это. А теперь усни, это необходимо.

Я уснул и спал крепко, пока утром за дверью не послышались громкие голоса немцев.

Их было двое. Они наперебой, словно упражнялись в произношении, повторяли слово «млеко» и погромыхивали пустым бидоном. Один из них был склонен пошутить. «Хоп, хоп… хоп, хоп!..» – подбадривал он старуху, видимо, на что-то показывая. А старушка топала, суетилась, все приговаривая: «Зараз, зараз». Сцена разыгрывалась опасная. Кажется, что я сдерживал и дыхание. Наконец послышалось мерное журчанье и плеск молока о стенки бидона. Немец сказал что-то неразборчивое другому, потом кто-то из них коротко кашлянул, и голоса послышались уже во дворе.

Теперь уж до вечера никуда не пойдешь. Надо осмотреться. Сижу за столом и испытываю самое большое за всю свою жизнь наслаждение от завтрака. Ем рассыпчатую белую картошку с хлебом и маком, кусочки маковой маслянистой массы я с величайшей бережностью откусываю от плотной галушки величиной с доброе куриное яйцо. Незаметно разглядываю молодую хозяйку. Она не худа, в светлой свободной кофте, очерчивающей линию груди, лицо белое, скорее бледное, черные волосы с пробором посредине. Очень серьезна, с чуть застывшим удивлением в глазах – так я подумал о ней. Жена здешнего агронома, он на фронте.

Сегодняшний день суждено мне разыгрывать роль хозяина дома.

Выхожу во двор с топором, колю дрова, поправляю подпорку в погребе и только возвращаюсь в избу, как сюда врываются некто в штатском и двое немцев. Первым делом штатский (в кожаном полупальто и фуражке) подходит ко мне вплотную, смотрит в упор и резким движением срывает с моей головы фуражку. К счастью, я нестриженый, выходит, не солдат, вот и улыбаюсь ему в лицо… Кто знает, может быть, это и спасло.

– Zwiebel! Zwiebel! – показал один из немцев, и штатский крикнул мне:

– Ну-ка, достань!

Я полез на полок и снял с гвоздя у печки большой венок отборного лука. Старушка испуганно смотрела то на меня, то на них. Штатский, задев ее плечом, еще раз прошелся неспешно по хате, осмотрел стены, потолок, мимоходом скользнул по мне, и все трое вышли.

– Что я мог сделать, бабуся? – оправдывался я. – Кто он, что с ними, из вашей деревни?

– Ни, не знаю такого.

– Выходит, с немцами приехал?

Вошла молодая хозяйка со старшей шестилетней девочкой. Она молча выслушала рассказ свекрови. Во дворе стояла запряженная лошадь.

– Может, и мне поехать? – неуверенно спросил я, узнав, что собираются возить картофель с поля. Женщина неопределенно покачала головой. Но я решился.

– Так будет лучше.

Посадили девочку и сами сели в телегу. Правлю, чтобы походить на хозяина. Деревня большая, дворы и дворы, сегодня совсем другое небо, даже показывается солнце. Вот и поле, впереди голубая дымка. Лошадь идет мелкой рысью, она слушается меня, а я делаю то, что говорит хозяйка. Маленькая Маринка зажмурилась, стала сидя подпрыгивать на маминых коленях и что-то запела веселое. Мы поравнялись с конопляным полем; конопля стояла высокая, серо-темно-золотистой стеной. Я подумал о людях, которым теперь не до того, все гибнет и пропадает. Обернулся еще раз – и от неожиданности подался вперед, к крупу лошади, стеганул ее концами вожжей. Из-за конопли на дорогу выходили немцы с овчарками – один, два, три… Поблескивала кокарда и что-то на груди одного из них, вспыхивал искрами ошейник ближней овчарки. Немцы шли цепочкой. «Оттуда», – подумал я, холодея, уже не оглядываясь, стараясь казаться безразличным. Прошли тяжелые минуты, прежде чем я мог сказать себе «пронесло», облегченно вздохнув.

Было хорошо, когда лошадь спокойно стояла в поле и мы набирали из кучи красноватый круглый картофель в корзины и высыпали его в телегу. Работа спорилась, Маринка тоже помогала, сосредоточенная, как взрослая, но временами не выдерживала и с гордостью выкрикивала:

– О, яка велыка картопля!

Картофеля было много, на несколько заездов. Со все усиливающейся тревогой шел я назад рядом с телегой. Но ни на том месте, ни дальше никто нам не попадался. Я осмелел и поехал во второй раз. Так же дружно работали и вскоре двинулись в обратный путь. Подражая крестьянам, я шел степенно, чуть-чуть вразвалку, понукая коня. Уже был наш край деревни, проехали приметный большой дом с крыльцом, тут-то вдруг выскочила из-за поворота большая фура, а на ней полно немецких солдат с винтовками. Одни возвышались, стояли на коленях и во весь рост, другие сидели, свесив ноги. Немцы горланили, жестикулировали. Я вовремя свернул с дороги и продолжал идти рядом с телегой, стараясь казаться спокойным и ни на кого не смотреть, но в какой-то момент, когда мы только разминулись, я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и тут же кто-то из немцев крикнул:

– Soldat! Russ Soldat!

К счастью, гитлеровцы очень спешили. Их фура стремительно удалялась от меня. Вот и хорошо… Скорее бы отсюда и больше уж не возвращаться на это место… Скорее!.. Но что это? Дорога за поворотом запружена повозками, длинный обоз. И крестьяне, и немцы при оружии, что-то таскают, укладывают, толпятся. Крики, немецкая речь. Куда мне свернуть? Хозяйка с девочкой отстали, это еще хуже… Но вот она бежит, моя хозяйка, бежит одна, смотрит все вперед, как завороженная, ни слова не говоря, ничего мне не показывая. Впрочем, уже поздно. Скользнув по мне, немец больше смотрит на коня, на упряжь, тычет пальцем в дугу, раздраженно кричит, требует, а я стою, свесив руки, и ничего не понимаю, ничего не пытаюсь делать. И тут меня будто встряхнули. Пожилой крестьянин из обозников, боком задевший меня, украдкой заглянул в глаза и тихо сказал:

– Чего стоишь? Снимай дугу и тикай отсюда…

Я торопливо сделал это. Дугу у меня тут же забрали. Кое-как приладил упряжь, тронул коня и, не веря себе, отъехал от того места.

До самого вечера никуда не выходил. Я ждал человека, с которым должна была меня свести хозяйка, – вдвоем-то надежнее. Но никого не дождался. Обе женщины всплакнули, когда я стал прощаться. Огородами обошел деревню и взял курс на север.

Становилось уже совсем темно, я же шел и шел, не чувствуя усталости. Скорее бы в большой, настоящий лес!

…Канун 7 ноября я встречал в уютной ночлежке, устроенной добрыми людьми для таких, как я, в маленькой колхозной сторожке. Хотя снег, падавший хлопьями, приятно таял на лице и было не холодно и празднично бело, я с удовольствием вошел в этот тихий, теперь безопасный уголок, где жарко топилась печка и гостеприимно ждали нары с соломой. У печи уже сидел один, полураздетый, худой, с длинными руками. Когда я вошел, он встрепенулся, повернувшись к двери вместе с расправленной портянкой в руках, но тотчас молча уставился в огонь. Чуть попозже пришли две девушки и принесли нам ужин. Это был праздничный ужин. Мы пили огуречный рассол, как лучшее в мире вино, закусывали горячей картошкой с огурцами и вкусным домашним хлебом.

После того, что я оставил позади в этот день и в другие такие дни, все казалось счастливым сном.

Когда по полотну и рельсам идти дальше нельзя было, я cошел вниз. Большие ели закрывали глубь леса, оберегая темень. Потом открылась широкая просека. Блеснул даже солнечный луч. Я остановился: впереди что-то шарахнулось, будто промелькнуло за сосной. Осторожно подошел к тому месту. Не сразу различил человека. Он сидел за деревом спиной ко мне, солдат, в солдатской шинели. Дико взглянул и попытался встать, хватаясь руками за ствол. Это был не просто худой и обросший человек, каких немало приходилось видеть, – то был посланец с того света. Ладони его рук, которыми он хотел запахнуть шинель на груди, походили на ссохшиеся лапки большой птицы. Он трясся и ежился от холода. Ему не хватало дыхания, чтобы говорить. Там, в Брянске, который я хочу обойти, страшный лагерь. Все рвы завалены трупами. Этот несчастный бежал оттуда, в его отсутствующем взгляде я уловил и искорку радости. Надо ли, разумно ли подвергать себя такой опасности? Но другого выхода у меня не было.

Земля становилась гулкой от мороза, незаметно лес покрывался инеем. Чуть побелел и луг. Уже вечер, взошла луна, недалеко одинокий стожок, там можно передохнуть. Я невольно вздрогнул: у самого стожка сидел наш солдат. Руки обхватили винтовку, а голова свесилась. Солдат был мертв. Я прикрыл его сеном. Возле леска я вспугнул собак. Они с визгом унесли большие кости в зубах. Человеческие кости из окопчика.

Утро выпало совсем морозное. Хотел как можно больше обогнуть Брянск слева, но на пути лежали рукава Десны, уже подернутые льдом. Шел вброд, и это не спасло. Слишком близко оказался город Брянск. На той стороне не то деревня, не то пригород Брянска. Немцы привели на водопой лошадей, фырканье и громкие голоса. Никакой переправы.

Хорошо еще, что подошли три женщины. За плечами у них, как у солдат, ранцы, лукошки, обкрученные то старым платком, то крестьянским полотном. Не в лагерь ли с передачами? Окинули меня взглядом, все поняли. И меня с собою взяли – идем к «черному мосту» через Десну. А оттуда навстречу нам, удаляясь от реки, цепочкой растянулись по лугу повозки. Едут порожняком, один немец с винтовкой, один-два военнопленных. Наверное, за сеном.

Почти у самого моста стоят двое в белой спортивной форме. Видать по всему, офицеры… Рейтузы в обтяжку, как у наполеоновских солдат. Во что-то играют… Похоже, в кегли. На тонком льду у берега поставлены фигуры. Один из играющих, красиво изогнувшись, долго прицеливается. Кажется, им не до меня. Очень хорошо это… очень хорошо…

Вот ступили на мост. Сразу же оглушает грохот колес, топот огромных лошадей, гул деревянного настила. Спеша проходят у самых конских морд пешие вражеские солдаты, проезжают верховые. Иду торопливо, прижавшись к перилам, подавленный этим неудержимо несущимся мимо движением, желая больше всего на свете, чтобы скорее кончился мост.

И на этот раз пронесло. Брянск я обогнул. Теперь шаг за шагом буду приближаться к Сухиничам, к Москве. Лес мне поможет, выведет.

Может быть, не так уж страшен мир, как он порою казался. Как хороша та девушка, которая поменьше, какая у нее ладная крепкая фигура под расстегнутым полушубком. Ловкие, небольшие, чуть покрасневшие руки. В полутьме кажется, что ее глаза и спрашивают, и сердятся, и обогревают, и скорбят. Разве она не права, когда негодует:

– Что это делается? Где наш фронт? Куда вы все уходите?

Но ведь мы не удираем, а хотим воевать. И не мы виноваты во всем этом. Худой парень, который уже давно в гимнастерке и при ремне, волнуясь и заикаясь, рассказывает, как дело было у них под Вязьмой. Будто бы обыкновенный рассказ нашего брата «окруженца», но я слушаю его с особым волнением и тревогой, что-то во мне переворачивается. Парень был уже далеко отсюда, чуть ли не под Москвой, да вернулся.

– Разве туда проскочишь? Войска, войска… В лесах… везде. Пробовали и ночью, в одиночку – где там!..

Моего праздничного настроения как и не было только что. Еще больше, чем случалась прежде, стала давить знакомая тоска беспросветности. Отказаться от главной, ничем не заменимой надежды? Что же тогда?.. И тут вот, как проблеск, как спасение от беспросветности, промелькнула мысль о партизанах. Странно, что раньше об этом не думалось всерьез!

Еще до выхода из зоны лесов встретился мне однажды парень в солдатской форме. Было это под вечер. Еще до его появления я насторожился – о своем приближении он давал знать выстрелами из винтовки. Куда он идет и кому сигналит, спросил я его. Парень таинственно сощурился и намекнул, что он не один.

– Кто же вы – партизаны?

– Вроде того.

– А примут, если и я попрошусь?

– Попробуй.

– А как вас найти?

– Завтра раненько – чуть свет – будь на том вон месте. Понял?

– Понял.

Завтра-то пришло. Но на опушке леса, куда показывал рукой парень накануне, никто, кроме меня, не появлялся. Что же, выходит – обманул? Да был ли это настоящий партизан?

Теперь дело представлялось совсем по-иному. Партизанство становилось выходом и решением. Коль суждено оставаться на занятой врагом территории, то не трать время попусту! Найдя способ воевать с врагом здесь, тем самым обретешь и право оставаться на этой территории.

Как много значит для человека осознать необходимость чего-то. Внутренне привыкнуть к этому. Принять это в свой мир, в свои владения. Коль стало оно собственным сознанием, будешь его оберегать, носить в себе, не расставаясь.

И я выносил день встречи с настоящими партизанами.

Были тогда со мной еще двое. Двое парней из деревни, что стояла на самой Десне. И встретились нам двое – два живых партизана.

Они неожиданно отрезали нам путь.

– Откуда и куда вы? – спросил тот, что в рыжем полушубке и с десятизарядкой, подозрительно осматривая нас. Второй тоже глядел во все глаза, держась на некотором расстоянии.

– Мы к вам, товарищи, к Малькову.

– Пошли в штаб, там разберутся.

Ввели в небольшую кирпичную постройку, дохнувшую теплом от железной печки, обдавшую нас шумом людских голосов. После улицы здесь было темно, глаза не сразу различили узкий коридор, некрашеную деревянную перегородку и людей, которые стояли и сидели у окна, курили, громко переговаривались, разбирая кучу винтовок и частей от винтовок, лежавшую на полу. За перегородкой начиналась комната с двумя окнами, там ждало нас самое главное.

У края стола стояли двое, оба рослые, оба курили. У одного голова без шапки, повязана снежно-белым бинтом, а желтый полушубок распахнут на груди. На другом внакидку черный длинный кожух, сшитый, как бекеша, армейская ушанка. Начал допрос тот, что с забинтованной головой. Он говорил быстро, чуть заикаясь.

– Кто вас прислал сюда?

– Сами пришли.

– Как вы узнали, что мы здесь?

– Связные направили… Слышали ночью взрыв – знали, что вы на станции.

– А что вы делали в деревне?

– Искали связи с партизанами.

– А в полиции не были?

– Да что вы… мы…

– Кто может поручиться?

– Все в деревне.

– А раньше где были? Вот вы…

– Я? Выходил из окружения, – ответил я с готовностью. Тут вмешался второй. Он встряхнул своим длиннющим кожухом, сделал шаг в мою сторону, взглянул на меня так, что правый глаз был сощурен, а левый как бы взвешивал и подбрасывал меня на ладони:

– Где же ты воевал?

Я рассказал, как было, как мы пробивались из окружения.

– Фронт прос… ли, теперь грехи замаливать?

– Не наша то вина.

– Чья же, моя?

– Не моя и не ваша.

– Знаем вашу свистобратию, кубари-кубарики-гусарики… Драпали, как зайцы…

Меня взорвало. В этот момент я не думал, что будет дальше. Выругался по всем правилам и сказал:

– Дело ваше – верить или не верить, но не имеете права говорить так об окруженцах. Не меряйте всех на один аршин. Хлебнули мы – знаете сколько… Хватит с нас!

– Ну, ладно, вишь, заело..

– Обидно, когда вот так говорят.

– Но пришли-то вы, молодцы, когда и делать скоро нечего будет. Немцев турнули под Москвой так, что… Слыхали?.. Времена теперь другие!

– Дела еще хватит на всех.

– Так думаете?

Он снова взглянул на меня в упор, сощуря глаз, и, повернувшись к тому, что с повязкой, кивнул:

– Этого мы возьмем.

Я вышел за перегородку. Меня окружили, дали закурить, стали расспрашивать. Тут и узнал я, что срезался с комиссаром Мальковым и что второй с ним – командир группы Поляков. Вот так да! Значит, это сам Мальков, о котором уже столько наслышался… И не разглядел хорошенько. Злой мужик!..

Так я стал партизаном.