Текст книги "Похвала любви. Истории и притчи"

Химеры

В салон «старушки» меня ввел Зюс. Он крутился во всех модных салонах тогдашней Москвы, взахлеб рассказывая мне о своей «звездной» жизни. У меня слюнки текли от зависти, иной раз зубами скрипел, чтобы не попроситься (ждал, ждал, гад, моего унижения!), но двоюродный братан и друг детства держал свои светские карты близко к орденам, во всяком случае – от меня подальше.

У «старушки» собирались танцоры и танцовщицы, художники и евреи. Некоторые – в двух, а то и во всех трех ипостасях. Хозяйка была когда-то знаменитой балериной и находилась в дружеских, семейных и любовных отношениях со знаменитыми людьми ушедшей эпохи, в основном «из мира балета». Имена великих постановщиков, художников и исполнителей часто повторялись за большим столом, накрытым для традиционного чаепития и близко придвинутым к огромной кровати-пьедесталу, которую «старушка» не покидала: в конце тридцатых ее переехал трамвай, и она осталась без ног. «Других таких ножек в Москве нет», – выразился один замечательный художник. Над кроватью висело его огромное полотно «Турчанка», которое являлось почти зеркальным отображением того, что было на кровати: орнамента и расцветки подушек и одеял, и, конечно, – самой героини, которая возлежала в тех же что и на картине зеленых с золотом одеждах, старательно повторяя позу «турчанки» и высоко держа головку с ярко накрашенным лицом, как бы приглашая посетителей отметить сходство с портретом. На неизбежно возникающие вопросы отвечалось с загадочной уклончивостью, но ходили слухи о другой картине, скрытой от посторонних глаз, повторяющей композицию парадного произведения, но на которой героиня изображена обнаженной, так сказать «Маха одетая» и «Маха раздетая».

Все эти легенды Зюс рассказывал мне настолько настойчиво, ко всему еще расписывая привлекательность тамошних дев и свободу их нравов, что я однажды поддался на его провокации и как можно небрежней бросил: «Ну, так познакомь». В ответ пошли объяснения трудностей этой процедуры, какой тщательный фильтр в этом салоне, «лишь бы кого не приведешь», но для меня он постарается, свои же люди. Мерси-мерси.

А потом он, как бы невзначай, спросил, общаюсь ли я еще с той девицей, которую он видел на нашей последней вечеринке, Алла, кажется, ее звали? На «нашей», это на нашей с Вадимом. Вечеринки эти нельзя было назвать «светскими»: девицы были совершенно случайные и отбирались по одному единственному критерию: «можно трахнуть». Ловили мы их в кафе, на улицах, на танцах, в кино, да где угодно, и пропускали через чистилище вот таких «вчетверинок» (чаще всего собирались вчетвером), а потом уж как карма ляжет. Обычно на этой проверке все и заканчивалось, даже если и давали сразу, и не потому что очередная девица была так уж плоха, или неинтересна, а просто невозможно было остановить «конвейер», и следующая автоматически вытесняла предыдущую. Хотя, естественно, кое-кто, в силу тех или иных особенностей, оставался в «золотом фонде». Иногда, особенно по праздникам, сборища были с расширенным кругом участников, порой и нас (или кого-то из нас) приглашали, да еще просили «привести мальчиков». В таких случаях, если не имелось под рукой более ценного кадра, я приглашал Зюса, и он регулярно западал на тут или иную участницу, преследуя ее звонками, приглашениями на закрытые кинопросмотры, выставки подпольных художников и даже на какие-то «тайные» спектакли по подвалам – такой уж братан Зюс был дружок муз. Но с девицами ему не очень везло, хотя, если вглядеться, его можно было назвать даже красивым: ладная фигурка, аккуратные, почти кукольные черты лица, увы, слишком, однако, мелкие, чтобы можно было их издалека рассмотреть… Он крайне ценил ту девичью карусель, которая постоянно крутилась вокруг нас с Вадимом, и время от времени, хотя и скупо, обменивал наши половые связи на свои светские. Так я попал к «старушке».

За столом было человек десять, по непринужденности их общения, по тому, как они бесцеремонно разливали чай из блестящего, пузатого самовара и лакали варенье из изящных розеток, можно было представить себе, что это «ближний» круг. В цветнике из девиц и женщин от 20 до 50 сидел гидроцефал средних лет, который, смеясь, рассказывал сплетню. Зюс подвел меня к кровати и представил, как «талантливого поэта». Мерси-мерси. «Старушка» явно оживилась и бросила на меня какой-то совсем не старушечий взгляд прозрачно-бесцветных глаз. С таким «раздевающим» женским взглядом я не часто сталкивался. У нее было худое лицо неопределенного возраста, сильно набеленное и раскрашенное, казавшееся при ярком свете люстры жутковатой маской.

– Печатаетесь?

– Никак нет.

– Неофициоз, – сообщил Зюс, полунаклонившись к «старушке» и напустив на себя таинственность.

– Да? Любопытно. Почитайте что-нибудь.

Я почувствовал себя безбилетником, которого сцапал контролер (в отрочестве мы с Зюсом всегда ездили зайцем и в кино ходили только на протырку).

– Не стоит… – Зюс склонился еще ближе к «старушке» и заговорил почти шопотом, – все-таки…

– Здесь все свои, – сказал «старушка».

– Почитайте, почитайте! – раздались голоса.

Вот удружил братан. Но делать было нечего, пришлось расплачиваться за талон на место у колонн. Прочитал «На крупах медных буцефалов растаял снег…». Восприняли благосклонно. «Старушка» даже захлопала: «Замечательно! «Учись у старых ловеласов пренебрегать борьбою классов»! Это прелестно!» Засмеялась.

– Пожалуйста, еще почитайте, мы вас так не отпустим!

Я приободрился и прочитал «Царит на улицах пустынных тонкий смрад апрельской сырости…». Шумный успех. В итоге получился целый творческий вечер на полчаса, в общем-то, первый в моей жизни. Были читки по кругу в студии, но обычно по два-три стихотворения, и потом, все фактически читали руководителю студии, нежно-румяному Волгину, а друг другу читали на особых поэтических сборищах-пьянках, но это было «среди своих», а тут настоящая «аудитория»… Взволнованного до потери ориентировки, меня усадили за стол и угостили чаем с вареньем. Разговор за столом поплыл дальше, и я почувствовал, что экзамен сдан.

В этот вечер я познакомился с тремя – неплохой урожай. С Таней, блондинкой лет двадцати с длинными прямыми волосами и отрешенным, как будто сосредоточенным на своей беременности, личиком фламандской мадонны, с пышнотелой, но перезрелой (лет сорока) Эльвирой, кандидатом эстетических наук, пишущей работу о том самом знаменитом художнике, чья «Турчанка» красовалась над ложем «старушки», и смуглой (я мысленно окрестил ее «цыганкой»), энергичной, с крепкими ножками, Милой. Таня работала в мастерской известного советского скульптора и сумела разозлить меня своим высокомерием, телефон даже не дала, только, оглядев каким-то грубо оценивающим взглядом мою молодецкую фигуру, пригласила в мастерскую патрона, еще удивившись, что я не знаю ее адреса. У Милы были густые «восточные» брови, несколько квадратное лицо (я вообще не люблю восточных женщин), она была некрасива, но зато радушна и непосредственна, и явно проявила ко мне интерес. Как видно, она имела какое-то родственное отношение к «старушке» и распоряжалась в доме по интендантской части.

Начать я решил с эстетички, этот объект показался мне самым беспроигрышным и беззаботным (минимальная затрата энергии и средств на предварительные игры ценилась больше всего), тем более, что и она «клюнула»:

– Мне очень понравились ваши стихи.

– Спасибо.

– Нет, правда. И вы не пытались напечататься?

– Пытался.

– Каким образом?

– В «Юность» относил. В «Работницу». Показывал разным… Да у нас сборник студийцев уже два раза рассыпали, а там есть ребята очень крепкие, я по сравнению с ними…

– Зря скромничаете. Скромность вредит поэту.

– Я не скромничаю, я объективно…

– Объективность – это миф. Как заявите о себе, так и зашагаете, а будете прятаться за спины «старших товарищей», так и останетесь во втором ряду.

– Бернард Шоу, кажется, говорил, что «останется» тот, кто дольше проживет.

Она улыбнулась.

– Хотите, я покажу ваши стихи Т.? Если приглянутся ему, то…

– Я не против…

– Запишите мой телефон.

Через пару дней я позвонил, пригласил в кино, но мне было сказано, что времени шляться по кино у научных работников нет, но я могу заскочить к ней домой, да хоть сегодня, и чтобы стихи не забыл. Окрыленный быстрым успехом (никаких сомнений в том, что меня не чаи гонять пригласили) и одурманенный фантазиями о пышнотелой и должно быть многопытной Эльвире (несколько беспокоило отсутствие разведданных о ее семейном положении, но, предположительно, оно должно было быть неопределенным), я трясся в заиндевевшем трамвае, дело было в морозном и ветреном феврале, и почти не заметил, как рядом со мной ухватилась за поручень чья-то рука в вязаной рукавичке, и при первом же резком торможении на меня упала ничем не примечательная девица в стареньком, небось ещё материнском пальто с пушистым воротником, с лицом, закутанным шарфом, который сбился и обнажил маленький ротик. Девица, покраснев, извинилась, мы разговорились. Оказалась лаборанткой на химическом заводе, и я потащился провожать ее на край Москвы, в какую-то жуткую рабочую коммуналку, плюнув на Эльвиру, отдав, так сказать, предпочтение молодости. И не прогадал. А когда, притомившись, попытался вздремнуть, то ее нежные и быстрые поцелуи вдруг запорхали по моей спине, как будто ее облюбовал рой бабочек – восхитительное ощущение, и я оказался совершенно пленен этой аристократической лаской. С этого момента мы с Женечкой миловались года два с перерывами, но с неизменным энтузиазмом: видимо, я как-то угадал под этим нелепым пальто гибкую, тоненькую фигурку и жадную щель, истекающую злым клеем. Энтузиазм, чисто физиологический, был так велик, что она даже решила, что я женюсь на ней, бедная деревенская девочка… Помню, как однажды встречал ее после работы, и когда приметил в клубке девиц ее юркую попку, все во мне, от пояса и ниже, замерло от вожделения и гордыни – моя!

А Эльвире я потом позвонил, извинился, сказал, что подвернул ногу и пока добрался домой уже поздно было и неудобно звонить… Поехал к ней через несколько дней. Она жила в однокомнатной аккуратной квартире: приличная мебель, стены – плотно-плотно в картинах и рисунках, книги, альбомы, в основном иностранные. Такие альбомы были в Москве социально значимы. Пока она готовила чай, я, сев на диван, впился в один из них, какого-то сюрреалиста (в живописи я был неразвит, но старательно «приобщался»). Живопись было не разглядеть: в комнате царил интимный полусумрак – горела только лампа на письменом столе, прикрытая абажуром —, но разрушать эту интимность вовсе не входило в мои намерения. «Что же вы в темноте!» – сказала она, подкатив к дивану столик на колесиках. Я сразу бросил альбом, а то еще, не дай Бог, свет включит, и взялся за чай. Столик на колесиках мне понравился: культурно. Она села рядом, и я, не откладывая дел в долгий ящик (отложив только чай), набросился на нее, как Шерхан на буйвола Раму: слишком долго воображал себе эти пышные телеса (да-да, рубенсовские!). В полных женщинах есть своя прелесть, в этом тайном желании утонуть, пропасть в волнах плоти…

Конечно, это был нерасчетливый, а значит и неправильный ход (не надо думать, что мы действовали тогда как-то особенно ловко, или продуманно, нет, скорее наоборот, и неудач было множество, метод был статистический, рыболовецкий: знай себе закидывай сети, кто попался, тот и молодец, а прорехи чинить – дело плебейское, чего мелочиться, вона рыбы-то в море сколько!).

Эльвира не то чтобы возмутилась, но отнеслась к моему наскоку со снисходительным пренебрежением, мол, понимаю, дело молодое, но я все-таки кандидат эстетических наук… Она мягко, но твердо стряхнула меня с себя, тем более что чисто технически трудно было обхватить ее и тиснуть как следует, выдохнула: «Однако», и перевела беседу на искусствоведческие рельсы. Показала большой иностранный альбом Ф., о котором пишет работу, сказала, что это великий художник, к сожалению, малодоступный для зрителя, назвала его Мандельштамом в живописи, что судьба его, после того как вернулся в СССР, была трагичной, а я с удивлением обнаружил в альбоме «Турчанку» и «Автопортрет в тюбетейке», висевший у «старушки» на противоположной стене. Сказала, что на днях увидит Т. и покажет ему мои стихи, вновь повторила, что они достойны публикации, поучала, что очень важно публиковаться, мол, дорога ложка к обеду, а я, изобразив революционера, прочитал ей лекцию на тему «служить бы рад, прислуживаться тошно», она возражала: мол, искусство служит народу, а не власти, поэтому, чтоб до народа «дойти», надо уметь власть «обходить», а я ей: устанешь обходить, ну и т. д. Завершив чаепитие и воспользовавшись паузой в дискуссии, я вновь двинулся на штурм рыхлых высот, почти безнадежный, из принципа, на этот раз схватка была долгой и мучительной для обеих сторон, уже и кофточка у нее была расстегнута и одна грудь выпростана из своей лунки в обширном твердом бюстгальтере (вторая так и застряла), и юбка задрана выше пояса, и ноги намяты до синяков, и даже трусы покосились, но она не сдавалась, глухо и упорно боролась, пыхтела: «Ты сумасшедший, перестань, перестань, ко мне должны прийти, не сейчас, не здесь…» Последние «аргументы» меня особенно возмутили: если «не здесь» и «не сейчас», то когда? В конце концов, органон не выдержал, тем более, что я все время терся об нее, пытаясь таким образом расшевелить залежалую чувственность, и выплеснул драгоценный жизненный эликсир в холодные просторы Вселенной. И перед всеми пролил семя, так кажется, писал классик. В пролитии эликсира, конечно, не было ничего экстраординарного, сколько уж было пролито понапрасну, буквально походя, но меня удивила ее, после всего, невозмутимость, деловитость и даже какая-то материнская заботливость: принесла полотенце, спросила, не хочу ли принять ванну. Я же был охвачен таким раздражением и омерзением к самому себе, что, кое-как приведя себя в порядок, удрал.

Вы думаете, на этом все кончилось? Отнюдь. Хотя, как я впоследствии убедился, если уж пошло у тебя с человеком, особенно с женщиной, вкривь и вкось, так и будет всегда, лучше судьбу не насиловать. Но именно этого рода отношения с судьбой я как раз и практиковал всю жизнь с маниакальным упорством. Судьба тебе: «нет», а ты все прешь и прешь на нее, все тянешь трусы вниз, все пытаешься втереться в доверие, зажечь, переломить… Вот и с Таней тоже все сложилось премерзко. К великому советскому скульптору я, конечно, зашел, Таня меня представила, мастер, он как раз собирался уходить, предложил мне попозировать ему для какой-то скульптурной группы, за деньги, чин-чинарем, расценки у него были соблазнительные, но я чего-то засмущался сдуру, сослался на занятость. «Подумайте, подумайте», – сказал он и убежал. Таня гостеприимно пригласила меня на обзорную экскурсию. Размеры студии, заставленной скульптурными работами, эскизами, материалами, меня поразили: огромный зал, залитый светом – полкрыши было из стекла – куча подсобных помещений со всякого рода поделками, копиями, учебными формами. Я приглядывался: где бы тут, и как бы этак с максимальной непосредственностью… и когда мы остановились в одной боковой комнате, где было что-то вроде кухни, а на полу валялась пара старых матрасов, я, разыгрывая решительность, хотя эта хладная дева больше злила меня, чем привлекала, обнял ее и полез целоваться, втайне надеясь, что меня презрительно отвергнут. Но Таня неожиданно проявила странную, при абсолютном равнодушии, податливость (вместе с какой-то «академической» заинтересованностью моей наготой, так что у меня даже возникло подозрение, что она таким макаром отбирает шефу натурщиков), и я, желая сбить с нее эту маску непричастности, которую принимал за спесивость, завалил анемичную мадонну на эти матрасы и воленс-ноленс завладел чужеродным телом. Кажется и для нее самой оно было не вполне родным. На все мои напыщенные старания она только что-то невнятное промычала один раз, и, может быть! или мне показалось, лицо ее едва порозовело, будто холодный ветерок обжег щеки спящей красавицы. Я ушел просто взбешенный.

Зато цыганочка Мила позвонила мне сама. (У Зюса что ль телефон взяла? Зюс мне об этом не доложился.) Пригласила в кино, в кинотеатр «Варшавский», на «Зеркало». Я уже видел этот фильм, но пошел, все равно ничего в первый раз не понял. Тогда все говорили о «Зеркале», спорили и мы после фильма: она считала, что «поэтично», а я говорил: «выпендривается». В метро, в плотно набитом вагоне нас прижало друг к другу, я обнял ее, и мы всю дорогу целовались. «Хочешь зайти?» – спросила она у своего парадного. «Только очень тихо, я не хочу чтобы…» Я на цыпочках пробрался в ее комнату.

– Кто-то пришел?! – громко спросила «старушка».

– Это я! – крикнула Мила. – Я сейчас.

– Ты не одна?

– Одна, одна. (Быстро поцеловав меня, она пошла проведать «старушку».)

Я услышал ворчливое: «Поздно уже, ты не оставляй меня так надолго». Мила ей принесла что-то, они поговорили, потом голоса затихли. Было уже двенадцать. Смуглянка моя вернулась, улыбаясь и приложив палец к губам. Достала из-под тахты постельное белье, мы дружно постелили и, дрожа от холода, юркнули под одеяло. Получилось совсем неплохо, мне понравилось, и мы в это дело внесли регулярность. Чаще я приходил днем, когда не было опасности напороться на припозднившихся визитеров, и ровно к назначенному часу, Мила открывала дверь и манила меня пальчиком, а я, с соблюдением всех правил конспирации, пробирался в ее комнату. Надо сказать, что слух, или нюх, у «старушки» был отменный, она частенько спрашивала: «Кто-то пришел?» и вообще всячески теребила Милу, иногда буквально сдергивая ее с меня (не зря подруга любила положение «женщина верхом») очередным капризным требованием. Порой, если Мила не выдерживала (или не успевала вцепиться зубами в простыню, а то и в свою-мою руку – я не без гордости носил эти любовные раны) и из нее вырывался какой-то придушенный вскрик, «старушка» тут же отзывалась громким: «Что случилось?!» Приходилось объяснять нашествием тараканов или мышей, тогда «старушка» тоже начинала испуганно ахать.

Иногда приходилось делать долгие перерывы, когда приезжал Милин многолетний жених (есть, оказывается, такой статус), композитор и музыковед, профессор, автор книг и т. д. Он был старше Милы лет на двадцать с лишним и часто уезжал, причем надолго, то на гастроли (пианиста), то собирать материал для очередной книги. Но, слава Богу, возвращался и блокировал «плейс»: он, собственно, и был родственником «старушки», а Мила там обитала на правах его «почти жены». Я против перерывов не только не возражал, а, честно говоря, был им рад, потому что скоро стал тяготиться ее привязанностью. Когда жених приезжал, она особенно буйствовала и обрывала мне телефон, требуя встреч где угодно. Требовательность приводила к ссорам. Она чувствовала, что я медленно и осторожно пячусь, и для привязки пустила в ход достижения отечественной живописи, переплетенные рассказами о чужих тайнах – меня представили «Махе раздетой». На стол рядом с диваном была поставлена небольшая картина, и чтобы разглядеть ее в полусумраке комнаты мне пришлось подойти вплотную, приблизить глаза, почти войти в нее. Влекущее тело дразнило загадочной неприступностью (я даже подумал, что художник, бедняга, так вожделенного и не добился); и глаза, прозрачные голубые глаза, куда ни повернись, смотрели на тебя с каким-то уничтожающим вызовом. Я сразу вспомнил тот первый взгляд, который бросила на меня «старушка», когда в ее выцветших глазах вдруг вспыхнуло и испугало меня это гневное сияние. Картина повторяла композицию «Турчанки», и женщина была та же, но… та же, да не та, повторяла, да не совсем. И эта полулежала, опираясь на локоть, но в ее позе было нечто напряженное, будто готовность к прыжку, и шея была чуть более вытянута, что-то коварное, даже уродливое таилось в этой обнаженной диве с хищными голубыми глазами. Я засмотрелся.

– Знаешь, как эта картина называется? – усмехнулась моя цыганка. – «Химера».

– Да, в самом деле, – вдруг догадался я. – Что-то такое…

Тут же было поведано о тайном романе с одним из серых кардиналов державы, который, якобы и подстроил эту ужасную катастрофу с трамваем…

Вот она сила искусства. Кажется, Мила и сама не ожидала такого эффекта и пришла в настоящий восторг от моих стараний преодолеть непреодолимое, а я, трудясь на этой каторжной ниве, нет-нет да и бросал взгляд на ту женщину на картине, взгляд которой постепенно исчезал в густеющих сумерках, хотя я все еще чувствовал его на себе – глубокие шпоры для взмыленного скакуна.

Не знаю, догадалась ли Мила о нашей любви втроем, но, так или иначе, ситуация изменилась: теперь уже я стал искать предлогов для встречи и непременно, будто крайне заинтересованный в тайнах живописи, требовал водрузить над столом гипнотизирующую картину, чтобы время от времени вымалить у неё новый удар шпор… Ситуация изменилась, но не надолго. Я плыл по течению, а течение уносило прочь.

Однажды, после долгого перерыва, вызванного очередным возвращением Одиссея с очередными их спорами о супружестве, мы договорились о свидании на старый лад, правда, на этот раз, сказала она, под дверью ждать не надо, можно позвонить и она откроет. «А что, старушка оглохла?» – спросил я. «Что-то вроде этого», был ответ. Признаться, я соскучился по ее ладному и ловкому телу, но больше по тому мифическому животному на картине… Примчался, позвонил. Открыв, она не приложила палец к губам, и не напомнила жестами о том, что следует снять ботинки, даже хлопнула дверью – в обычном церемониале почему-то отпала надобность – и сразу в прихожей обняла меня, едва не повалив на старый, скрипучий паркет. «А что со старушкой?», безуспешно пытался я выяснить, отрываясь от ее губ, что, впрочем, мало способствовало прояснению ситуации, потому что она тут же начинала ворковать скороговоркой: «Люблю, люблю, люблю тебя, я тебя люблю, я измучилась, боже мой, как я тебя люблю, ты меня измучил, измучил, люблю, люблю…», восклицала она как-то освобожденно и чересчур громко, что меня, по старой привычке к тишине в этом доме, пугало. «Так что случилось, что со старушкой-то?», – продолжал я свои попытки обрести уверенность в определенности. Наконец, она оторвалась от меня, перевела дух, взяла меня за руку и повела в салон. Прежде всего я бросился взглядом к «Турчанке», ведь я так давно ее не видел… Но одетая «маха» показалась лишь лукавой и изнеженной одалиской в гареме орнаментов. Зато под ней, среди ставшей вдруг нелепой яркости красок, лежала на спине «старушка» и ужасно хрипела, открыв рот. «У нее же… агония!» – ужаснулся и отшатнулся я, когда Мила попыталась подвести меня вплотную к кровати. «Да…» – как-то задумчиво сказала она. «Так она же сейчас умрет!» – «Нет. Она уже третий день так. Врачи говорят, что это может длиться неделями…» Она стояла рядом с кроватью и с пытливостью юной натуралистки глядела на умирающую, не отпуская при этом мою руку, которую я слабо пытался освободить. Что-то кощунственное было в этом наблюдении за чужим умиранием. Я ощутил странную нетвердость в ногах и парализующую смесь страха и сладострастного любопытства. Она потянула меня ближе к кровати, на которой лежала хрипящая кукла, и я поддался, загипнотизированный. В первый раз я видел так близко смерть. В исхудавшем лице «старушки», без обычных слоев белил и красок, проступило вдруг что-то птичье, будто из кокона «загадочной женщины» вырвалось, наконец, хтоническое чудовище… И этот ужасный хрип, как будто жизнь, которую она еще глотала, не хотела проходить через гортань и трепыхалась там, сопротивляясь… «Я уже привыкла, – сказала Мила. – Смерть – это процесс… – поделилась она своим философским открытием. – Помогает излечиться от некоторых иллюзий…» И покосилась на меня. Вид мой был, наверное, таков, что она усмехнулась, погладила по щеке, а потом, обняв меня за шею, повернула к себе и поцеловала.

Знаешь, что смерть не победить, не объехать, но очень хочется ее выебать.

Видимо, эта мысль одновременно пришла нам в голову, и мы невольно ей поддались. Прогнувшись и опираясь руками на смертный одр, моя подельница слегка приседала и раскачивалась мне навстречу, лицо ее при этом наклонялось так близко к лицу-маске, что показалось будто она, и я вместе с ней – со смертью целуемся… Брезгливый ужас и запретное наслаждение соединились во мне каким-то аннигиляционным взрывом, цветные пятна подушек и одеял в стиле арт-нуво поплыли перед глазами, как речные лилии, голова запрокинулась, и я увидел «Турчанку», утопая в заводи красок, она глядела на нас, иронически улыбаясь, и тут же почувствовал, как натянулось, будто в судороге, все тело моей любовницы, ее буквально вырвало криком, рот жутко раскрылся и почти встретился с открытым ртом умирающей, они словно орали друг на друга – воистину химеры на готических башнях, изрыгающие из себя потоки воды во время долгих дождей.