Текст книги "Тропа ведьм. Слезы навий"

«Стас!» – боем в сердце. Еле сдержалась, чтобы не закричать.

– Мне холодно!

– Стас! – не повышая враз осипшего голоса. Боясь, что услышат, Ника бросила взгляд на костер. Тихон сидел, обрезая мелкие ветви и бросая их в пламя. Остальные спали. Тихо дышала Аглая, попискивал в ее руках хорь. У соседнего дерева притулился Тимир. Не знала бы, что он там, так решила бы – просто куча вещей набросана.

Придерживая плащ, Ника осторожно отползла во тьму.

– Подожди, Стас, я сейчас. – Торчащий корень распорол руку. Ника поморщилась, но уверенно проползла несколько шагов. И только попав во тьму, поднялась, накинула плащ.

– Стас, – глухим шепотом.

– Мне холодно.

Ника вгляделась в темноту. Одинокий силуэт, облокотившийся о дерево рядом с можжевельником. В лунном свете силуэт черный и безжизненный. Он не поднимал глаз, трясся всем телом. Но ей и не нужно было видеть его лица, она узнала фигуру, голос, русые волосы отсвечивали серым в лунном свете.

– Стас! – рванула к силуэту. И тут же была откинута назад. Крепкие руки схватили за плечи, притянули к себе.

– Даже не смей! – прошипели в самое ухо.

Ника всхлипнула, начала вырываться из объятий Тимира. И откуда только взялся! Он не смотрел на нее, взгляд устремился на одинокий силуэт.

– Надоело жить?

– Это… это же Стас!

В ответ Тимир так сжал ей плечо, что Ника невольно вскрикнула.

– Стас? – продолжил шипение. – Тут уж как ни назови, суть одна – нежить…

– Нет, – остолбенела Ника, всматриваясь в силуэт. Чуть сутулые плечи. Сцепленные руки. – Ты врешь! Стас жив! Вот же он! Посмотри!

– Хочешь проверить? – Тимир рывком повернул ее к себе и заглянул в глаза. Пугающая усмешка исказила бледное лицо.

Ника схватилась за его руку, попыталась скинуть ее с плеча:

– Врешь! Врешь!

– Так и иди к нему! – с силой оттолкнул ее. Ника не удержалась и упала. Вскочила, бросилась навстречу одинокой фигуре… Та протянула ей навстречу руки.

Ника остановилась, не добежав:

– Стас?

– Ника, – дыхнуло сорвавшимся невесть откуда ледяным ветерком.

– Почему ты стоишь в темноте? – Как же больно сердцу, и хочется закричать, зареветь оттого, что после слов Тимира нет веры тому, что видишь. И ветви можжевельника чернеют, осыпаются прахом от прикосновения стоящего рядом. И кора дерева темнеет.

– Стас, идем со мной. Там костер и еда… ты отогреешься…

– Холодно, – скупое согласие. Он не шевельнулся. – Иди ко мне! – Пальцы нетерпеливо сжимаются в кулак. Слишком бледные, иссиня-серые.

Слезы побежали по щекам. Ника не вытирала. Глотала их, глядя на темный силуэт.

– Посмотри на меня, Стас! Скажи, что ты жив!

Он молчал. Опустил руку.

– Посмотри на меня, Стас! – она кричала, уже не боясь, что кто-то услышит. Улавливая по шороху листьев, как приближается Тимир. – Скажи мне!

Силуэт поднял голову. Ника зажала рот руками. Всхлип вышел булькающий, и шаг назад в объятия Тимира.

Стас смотрел мертвыми, пустыми белками. Губы кривились:

– Идем со мной!

Тимир встал перед Никой, прикрывая, взметнулась бледная рука.

– Нет! – Ника вцепилась в его руку. – Не тронь! – глотая слезы, понимая, что не может видеть смерть… нежити… Стаса.

– Он уже мертв!

– Не тронь! – дрожащие губы шептали, а по венам вспыхнуло, и ладони запылали. И в голове зашептало, прося: «Выпусти! Не бойся! Я помогу!»

Тимир оттолкнул Нику. Бросил на нее быстрый взгляд, перевел на пылающие чернью руки. Усмехнулся нехорошо:

– Обладай ты сто раз любой из великих сил, ты не смогла бы сделать его живым. Он мертв! Он нежить, и ею останется…

Ника не слушала, не смотрела на Тимира, она смотрела на Стаса. Тот облизнулся.

– Неужели не помнишь? Ты же в любви клялся! Ты же жениться обещал! Всю жизнь рядом! Стас! – От костра к ним уже приближались разбуженная Аглая и встревоженный Тихон. – Ты обещал навсегда рядом! – голос срывался.

Лицо нежити исказилось. Мертвяк содрогнулся. На лице отразилась дикая мука.

– Ника! – Аглая бежала, натыкаясь во тьме на ветви.

Мертвый Стас отступил, запрокинул голову, взвыл горько, выплескивая небывалую боль. И рванул в лес, цепляясь остатками одежды за кусты.

– Ника! – Аглая подбежала в тот момент, когда Ника рухнула на колени, уронила лицо в ладони и зарыдала.

– Ты ей не поможешь, – тихо сказал Тимир, подхватил Нику на руки и понес к костру.

Аглая осталась стоять, растерянно смотря им вслед.

– Нежить был здесь! – указал в сторону умчавшегося Стаса Тихон.

Прижимаясь к груди Аглаи, пищал хорек, показывая тьме кулак. Она оглянулась, всматриваясь в чащу. Далекие слова. Грустный напев бабушки, так внезапно прерванный, все еще стоял в ушах.

На ветке почерневшего дикого куста остался клочок материи, оставленный убежавшим упырем.

Аглая подошла и сняла его, всмотрелась. В лунном свете узнала клок выдранной джинсы. И так больно стало за Нику и за себя, за тех, кто тогда ушел с болота.

– Здесь был Стас! – со страхом проговорила она, а у самой екнуло сердце: «Игнат! Где ты?»

Аглая стояла по плечи в воде. Едва пробивающиеся из-за туч солнечные лучи не грели. Тонкая рябь реки тянула пронизывающим холодом. Но даже лежи она сейчас в теплом джакузи, не могла бы сдержать ту дрожь, что била тело. Но это и не нужно. Пусть вытрясет боль и страх. Пусть стылыми водами смоет всю ночь, горе Ники, увидевшей мертвого Стаса. Как же ей больно! Она уснула только под утро, убаюкиваемая Тимиром и Тихоном. Кто бы мог подумать. Тимир, насмешливый, даже грубый, в эту страшную ночь он нашел слова. А Ника все шептала и всхлипывала, уткнувшись в его плечо. Аглая сидела у костра, но огонь не грел, ее трясло, словно в ознобе. Трясло от мыслей о Нике, о себе, от переживаний за Игната. А если и он… Выйдет однажды к ней… неживой. Тихон вздыхал тяжело. Аглая сжимала в руках теплый пищащий шерстяной комок и безмолвно кричала в трещащий костер: «Игнат! Ты жив? Ты должен быть жив! Или ходишь нежитью по лесам, где-то рядом со Стасом?» Взлетали в ночь огненные искры, шелестели густые ветви дремучих деревьев, но не было ответа. Только жгучая боль с придыханием. Слезы не бежали. Да и как, если дышать – и то невмочь.

Вода студеная обжигает разгоряченную кожу. Болью в висках трещат птицы, и совсем не весел их гомон, теперь Аглая расслышала. Тоскливое чириканье, мрачное дыхание леса. Не слышать их, не слушать предвестников нерадостного грядущего. Смыть боль, забыть на полминуты, пока волны ласкают тело, успокаивают разгоряченную душевной болью плоть. Закрыть глаза и погрузиться в пучину. На секунду перестать жить, чтобы потом вынырнуть, выдохнуть и попытаться не думать, не вспоминать.

Как же, мысли гонишь, а сердце бьется, замирает в мучительных приступах: «Игнат, где ты? Жив ли?»

– Пусти… Пусти, горюшко. Дай дойти путь. Силы дай!

И как будто слышит река. Бьются волны, окатывают тело, плещутся в лицо, остужая, и в висках стучит эхом: «Дай силы, дай», – то шепчут ее собственные соленые губы. И не сразу приходит понимание, что не речная то соль, а слезы. Не сдержались, текут по щекам, заполоняя взор. И мысли затуманиваются. Скользят по телу капли. Или не капли? Нежное прикосновение, от которого хорошо, отпускает кручина. Остаться здесь, в хрустальных водах холодной реки, навечно, навсегда. Заморозить прошлое и будущее. Ничего не будет, ничего не станет, ни дома, ни Обители. Будет покой – безразличный, холодный, вечный.

«Навсегда», – шепчут волны, заманивая глубже. И Аглая идет на шепот. Так хорошо, что слезы застывают. Отступают горести.

«В пучину, в тишину и покой, навсегда».

– Аля! – окрик. И будто хлестанули по щеке. Аглая остановилась, она стояла по самую шею в воде. Что за наваждение? Когда она успела зайти так глубоко? Еще шага два – и правда в пучину, навсегда.

– Аглая!

Она обернулась. На берегу стоял Тимир, подвернув штаны, по колено в воде. Уставшее, чересчур бледное лицо.

– Опасно так глубоко заходить, места здесь не тихие. Или ночь ничему не научила?

В горле встал ком. Аглая пошла к берегу, на ходу выжимая волосы.

– Отвернись!

– Что я в девках не видал! – нагло, но без похоти. – Да и не интересна ты мне. Куда как краше то, что у тебя за спиной.

– Снова твои шуточки? – Аглая прибавила шагу, уже не смущаясь собственной наготы. Было что-то в голосе Тимира, заставляющее испугаться. Он продолжал стоять, даже руку протянул, встречая. От дружеской помощи Аглая отказалась, прошла мимо, кинулась к вещам, схватила их и только тогда осмелилась посмотреть на реку.

«Хорошо, что сразу не оглянулась», – первая мысль, скользнувшая в голове.

Из воды на Аглаю с интересом, а на Тимира со страхом взирали три девицы. Со спутанными тиной волосами. Бледная зеленоватая кожа, мутные водянистые взгляды, волосы длинные прикрывают упругие груди. Они были бы хороши, если бы не были пугающе страшны в своем посмертии.

– Это… – икнула Аглая.

– Мавки! Дурные девицы.

– Они могли… – с ужасом прошептала Аглая.

– Они меня испугались.

Аглая с трудом оторвала взгляд от девиц только для того, чтобы увидеть лицо Тимира. Отрешенное, темное.

– Тимир!

Он отступил от воды. Девицы фыркнули, начали строить гримасы.

– Брысь! – гаркнул Тимир.

Мавки испуганно вскрикнули и пропали. Аглая начала торопливо натягивать одежду.

– В следующий раз, если приспичит поутру купаться, одна не ходи.

– Тебя возьму! – кивнула, подпоясываясь, Аглая, хотя голос дрогнул. Навряд ли рискнет в следующий раз.

Тимир развернулся слишком резко. Коса хлестанула по воздуху.

– Я не шучу, вы мне живые нужны!

Аглая так и застыла, смотря ему в лицо. Тьма отступала, оставляя только черноту в глазах.

– Страшно одному помирать? – И тут же прикусила язык. Тимир стремительно побледнел, напряглись скулы.

– Совсем не хотелось бы… – прошипел. – Жалко, это от вас зависит… Иначе…

– Мавок бы не отпугивал.

Он развернулся, подошел к ней вплотную. Аглая внутренне сжалась. Тимир протянул руку, коснулся ее щеки, пристально вглядываясь в глаза. Провел по скуле, внезапно весь напрягся, губы сжались в тонкую полосу. Он отдернул руку и, резко развернувшись, пошел к деревьям, оставив Аглаю в растерянности. Сердце билось в груди, а в висках бешено стучали молоточки. Аглая судорожно выдохнула, пытаясь успокоить отяжелевшее дыхание.

Из-за позеленевшего камня выглянула молоденькая мавка, сочувственно покачала головой.

– Брысь, – дрожащим голосом прикрикнула Аглая, девка улыбнулась и спряталась за камень.

– Чудное утро!

Ника появилась, едва скрылся Тимир. Широко зевнула и, на ходу скидывая одежду, подбежала к реке. Аглая проводила ее взглядом. Слишком просто и обыденно говорила Ника.

– Алька, ты чего такая? Как будто это не у меня, а у тебя парень нежитью стал.

Аглае стало не по себе. Словно и не было страшной ночи. Не рыдала подруга на плече Тимира, не тряслась в ознобе от мучившей сердце и душу боли.

– Хорошо здесь, – продолжила Ника, вступая в реку. – Моя бы воля, жить бы осталась. Никуда бы не пошла…

– Здесь не стоит купаться, – чуть запоздало кинулась к ней Аглая.

Ника оглянулась, смерила ее взглядом, остановила его на мокрых волосах, хмыкнула.

– Мавки здесь. – Аглая нахмурилась. – Тимир спугнул, утащить хотели…

Ника присмирела, посмотрела на реку боязливо, выскочила из воды, схватила рубаху и начала натягивать обратно.

– Хоть лицо ополоснуть можно?

Аглая пожала плечами:

– Так близко, наверное, не подплывают.

Ника с опаской посмотрела на водную рябь, присела, плеснула в лицо водой. Вытерла прихваченной холстиной и вернулась к Аглае. Но уходить не торопилась, присела на землю.

– Алька, как думаешь, нежить думать может или мозг у них разлагается первым?

Аглая, собиравшаяся уже идти к стоянке, остановилась, ошарашенно глянула на подругу. В своем ли та уме? Ника смотрела на водную гладь. Без каких-либо эмоций на лице. Разве что глаза поблескивали. А уж не двинулась ли она и правда разумом? У Аглаи ком в горле встал. Она опустилась рядом с Никой.

– Кто ж его знает… – начала осторожно.

– Алька, он меня услышал, клянусь, услышал… – перебила Ника. Голос ее сорвался, став глухим. И Аглая отчетливо поняла, каких усилий стоило той не рыдать в голос, не выть побитым жизнью псом в серое небо.

– Я впервые с нежитью встретилась. Может, и правда слышал. – Спорить с подругой, у которой в глазах мелькали безумные огоньки, точно не стоило.

Ника вздохнула:

– Я не знаю, смогу ли понять и… бросить… Смогу ли в следующий раз оттолкнуть и не пойти следом.

Аглая всмотрелась в Никино лицо. Пустота в глазах. Совершенная отрешенность, еще более страшная, чем тьма в Тимире. Аглая вцепилась в плечи подруги:

– Даже не смей думать!

– Как не думать? – Ника осторожно высвободилась из рук Аглаи. – Может, к лучшему… Это же больно. – Лицо стало напряженным. – Как я без него вернусь?

Аглая отвела глаза. Что она должна ответить? Что и сама полночи думала, как смотреть в лицо родителям Стаса? Или о том, что она не верит в их возращение? А может, напомнить, что Стас не один ушел, с ним еще Игнат и Рита, и они тоже могут быть…

– Ника, в жизни по-всякому выходит. Нельзя вот так… Нас родные потеряли. Ты о них подумай…

– Тебя, может, и потеряли. А у меня он один родной и был. Я других не знаю никого. Родители уехали на заработки, а время такое было… Не знаю… – Она поморщилась. – Не взяли меня, короче. Оставили бабке, а та через полгода померла. Меня в приют отправили. Два года там была, пока тетушка не забрала. Она и вырастила. О родителях совсем не рассказывала. Я спрашивала. А она: «Зачем тебе? Нужна была бы, забрали». А теперь видишь как выходит, и Стас мне не нужен, раз я его здесь оставляю.

– Ты не так все поворачиваешь. Здесь все по-другому…

– Не по-другому… Ты знаешь, о чем я в детстве мечтала? О семье. О большой дружной семье. Чтобы детей орава. Чтобы бабушки были, к которым по выходным в гости всей семьей… – Она замолкла. Лихорадочно вцепилась бледными пальцами в холстину. – У тебя была бабушка?

– Была, – приглушенно ответила Аглая. – Хорошая. Знахарка местная. Она в старообрядческой общине жила. Диковатые немного люди, но добрые. Мне у них нравилось.

Ника удивленно вскинула брови, пальцы расслабились, выпуская холстину.

– Правда, что ли? Прям вот знахарка, травки там всякие, как Тала?

Аглая кивнула:

– Почти как Тала. Странно это так. Она была, а больше в семье никто не врачевал. А бабуля травки собирала, заговоры читала, людей и животину лечила. Высокая, худощавая, в темном платке. А глаза добрые, она меня молоком из крынки поила. Я ее такой и запомнила. Утром встанешь, а на столе молоко. Вкусное. – Аглая прикрыла глаза. – Еще соседка запомнилась. Семья у нее была большая. Мелких четверо. Кричат, вопят, то зубки режутся, то температура, то на солнце перегрелись. А иногда и просто разбалуются. Бабуля услышит и идет туда, кого по голове погладит, кому пошепчет чего-то только ей ведомое – все успокоились, болезнь прошла. Соседка потом бабушке то сырников, то пряников несет. К ней из всей общины люди ходили. А однажды… Община дремучая, воду из местной речонки возили. И был у них коняга, приученный к тому делу. Белый в черных пятнах. Умный – жуть, детвора его любила. Мы иногда сворой на него заберемся, а он идет смирно, боится кого уронить. Яблоко протягиваешь, осторожно, одними губами берет.

Просыпаюсь как-то поутру, слышу, сосед ругается. Выбежала в чем есть во двор. Стоит наш пятнистый, на нем чужой мужик верхом сидит. Харя мятая, в глазах слезы стоят. Вышла бабуля, смеется: «Ну что, будешь еще чужую скотину уводить?» Мужик морду воротит, смотреть в ее сторону боится. А она ждет. «Не буду». Бабуля ему: «Ну, так и знай, как сызнова чью скотину уведешь, так твой век и своротится. А теперь ступай». Развернулась и, не оглядываясь, в дом пошла. А как зашла да дверью хлопнула, мужик тот с коня и свалился. «Заговоренный он, – пояснил мне тогда сосед. – От ворья. Всю ночь таскал на себе, покуда назад в село не принес». – Аглая подавила вздох. – Это было последнее лето, когда я у бабушки была. А потом мы перестали ездить к ней. Объяснять не нужно было, сама поняла. Одна обида осталась, даже не простилась.

– Все мы смертны… – печально кивнула Ника. – Хорошо, когда так. А если как Стас…

Аглая поежилась. А Ника продолжала:

– Я обижалась, что не остался, бросил у болота. А когда на него посмотрела… – Она обняла себя за плечи, едва сдерживая рвущуюся наружу боль. – Он ведь понимает, что не жив. Я это в глазах его видела. А если понимает, то как же тогда, Алька? Как тогда?

– Отпустить.

– Мертвого отпустила бы. Из сердца, из души… А понимать, что он рядом ходит и упокоения ему нет… – Нику затрясло.

– Хватит! – Аглая стремительно поднялась, понимая, что еще чуть, и сама не выдержит, начнет рыдать рядом с неутешной подругой. – Мы не можем изменить его судьбу. Идем, иначе Тимир на нас такую тьму нашлет, что ни одна бабушка-знахарка не отчитает.

Ника кивнула, поднялась и двинулась к деревьям. Аглая отряхнула холстину. Тяжко смотреть на Нику, на то, как поникли ее плечи и потухли всегда яркие глаза.

 
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит —
То мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит…
 

Тонкие, тягучие голоса. Заглушают все звуки леса. Обволакивают, манят.

Аглая оглянулась. Тяжко вздыхая, смотрели на нее три девичьи головы. Одна подплыла чуть ближе, уселась на валун у берега, начала заплетать зеленые волосы, всматриваясь в Аглаю. А глаза так и блестят. И вдруг улыбнулась, плеснула водой.

– Своя! – выкрикнула звонко подругам, откидывая косу за спину. Мавки подплыли ближе. На изумительно красивых, но зеленоватых лицах отразился интерес, минуту они смотрели на Аглаю.

Переглянулись, покачали головами:

– Ах, как похожи! Помним-помним, проходила, песни пела! – Начали закатывать мутные глаза, хлопать огромными ресницами. – Своя, своя! Силой отмечена. Помним-помним! – А сами все ближе подплывают и руками манят, зазывают.

– Брысь, нечистые, – шикнула Аглая.

– Брысь! Брысь! – тут же подхватили мавки и нырнули в реку. Остались только круги на воде. А Аглая стояла, застыв и смотря на рябь. Откуда они знают бабушкину песню?

Глава седьмая

Радомир понукнул гнедого и, поежившись, покосился назад. Ветром раскачивало низкие кусты, ветви подрагивали, и чудились в густоте их тени. Оголтело кричало воронье, кружило, опускалось низко, смотрело черными глазами, за обозом летело, едва в бор вошли. Ох, не добре! И душу тянет, и жилы словно выворачивает, так ноет. Неспокойное времечко выбрали для поездки в Нугор. Всю ночь глаз не сомкнули. Нежить совсем рядом прошла, оборотни носом землю рыли. Но учуяли – не простой люд, охотники, все с выучкой, с норовом. Обошли стороной. Можно было и вздремнуть, да только Марья навострилась. А у той нюх да глаз не чета нынешним охотницам.

«Сумрачный», – молчаливо указала жестом, скрестив большие пальцы. Радомира в дрожь бросило. Этого не хватало! Против нежити, оборотней и мавок они готовы до смерти биться, а с сумрачным как? Он ни смерти не знает, ни боли не чует, прикосновением убивает, проклятия его не снимаются, да и кому снимать? Ведьм-то не стало. А Радомир видел деревеньки после прихода такого! По лбу стекли капли пота. Одно слово – тьма проклятущая. А как с тьмой? Только словом божьим! Да вот жалость, слово-то сказать некому давно. Ох, не вовремя на ярмарку снарядились! Охотницы и те молитвы вспомнили, хотя девки здоровые, сильные, сам выучил. Таких просто так мордой нечистой не испугаешь. А вот же… Все вспомнили, губами бесшумно шевелили, двуперстом крестились. Да разве простая молитва поможет? Нет дара ни в одной, чтобы боги слышали да защитили. Вот как оно обернулось… Чтоб этих жрецов, с любовью ихней! Жили же, хорошо жили! Только странички в старых книжках и остались о той жизни. У них при Гринадеже были три ведьмы, две знахарки, две слово говорящие. Хорошо. Ни тебе вурдалаков, ни хвори, ни сумрачных. Какие амулеты делали, защиту ставили, наговорами поселок опоясывали. Сейчас бы хоть один наговор для отвода глаз.

А уж зима какая нынче пришлась, нечисть совсем осмелела, за дичью менее чем впятером не ходили. Соседние поселки-то уж давно на охоту и не ходят. Да только негоже Радомиру всякой нечисти пугаться. Гринадеж веками славился охотниками. Но не в этом году. И вроде зверя много, и не пуганый, а троих охотников за зиму схоронили. Совсем пускать в дебри перестал. Дальше пяти верст уходить запретил. Потому и товара мало.

Да и ночка показала, что сил своих Радомир не рассчитал. Куда четверым мужикам да трем девахам против жреца сумрачного с силой его неподвластной. На том и закончится их поход на ярмарку нугорскую.

Все это крутилось в голове, пока Марья стояла, вглядываясь во тьму бора. Застыв, словно каменное изваяние, ни шороха, ни дыхания не слышно, вроде и не жива вовсе. Только лунный свет играет бликами в зрачках. Даже сейчас, испуганная, красива. Грудь в горсть не обхватишь, плечи сажень, бедра… Ох, не зря он ее выбрал. Да вроде и она не против была. Сама так и норовила на вид попасться. То глазом лукавым черным стрельнет, то бедром поведет, да так, что дух захватывало. Сама смеется громко, заливчато. А уж как к венцу пошла, так сразу видно стало – жена самого главы. Радомир смотрел на Марью и улыбался. Лучшая жена. Лучшая охотница. Лучший друг.

Сумрачный остановился между станом и косым пригорком. Марья молчаливо кивнула. Когда проходили мимо, видели дикий табун. Если спугнуть… Он понял без слов. Скользнул на мягких подошвах, на цыпочках. Успел жестом приказать остальным оставаться. Переглянулись недовольно, но прекословить главе не рискнули.

Марья скользила впереди. Почти под носом у сумрачного обошла пригорок. Застыла у куста смородины. Сумрачный шел не торопясь, поглощая все, к чему прикасался. Следом за ним черным следом стелилась тьма, прожигая и сминая жизнь. С деревьев осыпались ссохшиеся вмиг листья, ветви трещали, темнела, покрываясь буграми язв, кора, трава чернела. Даже нечаянно попавшее в тень сумрачного зверье тут же и падало, содрогаясь в предсмертных конвульсиях.

Марья задержала дыхание, боясь смотреть в сторону сумрачного. И только рука неслышно скользнула к луку. Тонкая стрела взвилась в воздух и скользнула по коже вожака табуна. Тот вздыбился, заржал. Сумрачный обернулся в их сторону. На секунду на жутком сморщенном лице, обезображенном злобой, отобразилась кривая беззубая улыбка. Сумрачный подобрал распластавшуюся тьму, словно растянутый подол, и бросился к табуну.

Только когда черная тень, с небывалой скоростью догнав табун, вспрыгнула на вожака, Марья выдохнула.

«Пронесло», – так же безмолвно сказала одними глазами, в которых вспыхнуло облегчение. Глава подошел, обнял, уткнулся в ее волосы. Марья дрожала. Мелко. Тихо отстукивая зубами.

– Ну чего ты, все обошлось!

– Вернемся, Рад!

– Большую часть уж прошли. Без припасов на зиму останемся.

– И не такое переживали. С прошлого года зерно в хранилище. Скот есть. Одежа найдется. Переживем.

– А коли и весна выйдет негожая?

Она отвернулась. Поджала губы. Как всегда, когда не соглашалась с мужем.

– Не обсуждай, вот дойдем до Нугора, а там ты увидишь наряды да бусы и по-другому запоешь.

– Зачем мне наряды и бусы – мертвой!

У Радомира зубы заскрипели. Несносная в своем упрямстве. И злит, что права баба! Да только… Шкуры нынче в цене выросли. Совсем охотников мало, а любителей соболей да лис куда как предостаточно. Хоть товара немного, а прибыль больше будет, чем за два последних года. И нечего спорить с бабой, пусть даже женой. Радомир холодно отстранился, раздраженно сплюнул и направился к стану. Коли хорошим ходом, дня через два у Нугора будут.

Едва забрезжил рассвет, тронулись.

Телега тяжело отбивала колесами о камни. Кони в обозе низко клонили головы. Вожжи, закрепленные за седло впереди едущего всадника, натягивались, он оглядывался, хлестал понурых по мордам, тихо ругался. Те грызли удила, но ходу не прибавляли.

Радомир ехал впереди, хмурился, вспоминая разговор с Марьей. Иногда поглядывал в ее сторону, она отводила недовольный взор. Радомир вздыхал, конь под ним шел медленно, тряся головой и спотыкаясь.

– Тпру!

От неожиданности гнедой вздыбился. Радомир стеганул его по крупу. Конь недовольно взбрыкнул, грызя удила. Радомир схватился за кинжал. Весь обоз остановился, захрипели кони. Охотницы встали в стременах, высматривая, кто или что могло преградить им путь. Мужики оскалились, сощурились, вглядываясь в дорогу.

Из-за деревьев, прилегавших к просеке, появились путники. Радомир присмотрелся к вышедшим. Кинжал вошел обратно в ножны. Две бабы, парень с ними, телом крепкий, но какой-то болезненно бледный. Старик. Никак домовой! Радомир похлопал гнедого по шее, успокаивая.

– Путь далеко держите? – поинтересовался бледный. Нехороший у него был взгляд. Ох нехороший. Отшить путничков. Не добре, чует сердце. Или, може, после ночи тревожной всяко чудится? Глава бросил косой взгляд на Марью. Та щурилась на путников. Но жестов никаких не подавала.

«Тьфу ты!» – про себя выругался Радомир. Уже на бабью подсказку надеется.

– На ярмарку в град Нугор направляемся. – Гнедой нетерпеливо рыл землю копытом, хрипел. – А вы отколь путь держите?

Ответил не бледный, а старик карлик, принятый за домового. Он юрко выскочил вперед. Подмигнул гнедому, и тот успокоился, встал ровно, потянул мордой. Старик погладил трепещущие ноздри и задрал голову на Радомира:

– Мы, сударь добрый, к столице Хладу путь держим. Девки у нас на выданье, а поговаривают, будто сам Китар для своих соглядатаев жен выбирает. Вот и решили – чем черт не шутит! Деревенька у нас малая, совсем нежить одолела, а тут и защита будет, и довольствие.

Радомир хмыкнул:

– Да больно худы ваши девицы для жен. Неужто настолько плохо в деревеньке? Хотя, судя по хлопцу, предложить в мужья некого.

Охотники позади заржали, играя ножами в мускулистых руках. Радомир цыкнул. Негоже над бедой смеяться.

Старичок смотрел доверчиво в глаза и кивал:

– Некому-некому, вишь какие малахольные родятся.

Бледный после этих слов стал еще бледнее. Хотя, казалось, куда уж. И даже затрясся, как почудилось Радомиру. Глава склонился с коня к старику. Приглушил голос, спросил с подозрением:

– А малахольный никак заразный?

– Да господь с тобой, сударь великодушный! – сложил молитвенно руки старичок, доверительно округляя глаза. – С детства слабенькими рождаются. Вроде и телом добреют, и не хворь, а в мужицкую силу не идут. Какие из них защитники для деревни?

– И то верно! – согласился Радомир и довольно глянул на охотниц. Все статные, с румяными щеками, пышной грудью. И мужики – сажень в плечах, глазищи ясные, вон клинки с руки на руку, как игрушки, перекидывают. Кони под ними борзые, хорошим ячменем кормленные. А вот, поди, не попадут на ярмарку, придется их семейству пояса-то подтянуть до самой весны. Не помешает им лишний рот, а вот сила лишней не бывает. Хотя какая сила, мясо для нежити. Да и то ладно, будет на кого взор нечистых отвести.

– В обоз с товаром полезайте. До Нугора довезем, а там, глядишь, кому еще на хвост припадете. Ты, видать по всему, за старшего?

Старик кивнул.

– Как величать надобно?

– Тихоном величай.

– Добре, Тихон, а меня – Радомир. Хочешь, Радом зови, не в обиде буду.

Старик расплылся заискивающей улыбкой:

– Здоровья тебе, Рад! Я уж помолюсь, чтобы ярмарка славная твоей семье вышла.

– На том и договорились, старец Тихон, – кивнул глава.

Старик махнул короткой рукой, девки, не глядя на Радомира, поспешили к обозу. И только бледный шел не спеша, на секунду остановился рядом с Радомиром и бросил всего один взгляд. Конь под главой нервно переступил с ноги на ногу, а у самого Радомира сковало душу. Будто бледный в нее саму глянул и вывернул наизнанку.

«Его первого, ежели что, нежити и отдать».

Он хотел было хлестануть наглеца, дабы не взирал так на главу, да только тот уж ушел. И когда успел? Радомир и не приметил. Оглянулся, привставая в стременах. Бледный подходил к телеге, в которой уже устроились старик и девахи. Походка ровная, уверенная, так даже его охотники не ходят. Радомир перевел взгляд на Марью. Та хмурилась, смотрела на чужаков из-под бровей.

«Зря взял их», – подумал Радомир, чувствуя, как под ним нервно начал перебирать копытами гнедой. И Марья неспроста косится. Недоброе чует. А чуйка у нее хорошая. Она лихое дело по запаху различает. Но тут что-то другое, не на бледного смотрит жинка, нервно теребя поводья, хмурится не на старика карлика, а на девку русую, с ненавистью так и прожигает пылающим взглядом. И чего это она?

На всякий случай кивнул одному из охотников. Тот отделился от группы и встал за телегой. Так-то оно лучше будет под присмотром.

– Двигай! – прикрикнул Радомир и ударил плетью. Гнедой хрипнул возмущенно, но дрожать перестал и почти сразу перешел на рысь.

Ближе к закату показался высокий забор. Широкие врата закрыты. На вышках зевающие молодцы.

Древ – небольшая деревенька. Не слишком гостеприимная. Чужаков сторонятся. Но другого постоя на пути не будет.

– Здесь заночуем! – прикрикнул Радомир.

Путники всю дорогу не говорили ни слова. Бледный сидел, накинув на голову капюшон так, что лица видно не было. Старикан ерзал и все засовывал руку за пазуху. Один раз обернувшемуся Радомиру почудилась высунувшаяся из-под руки коричневая мордочка мелкого зверька. И тут же спряталась. Девахи сидели, тоскливым взглядом провожая тропу. «Да чего радоваться? – мысленно подметил глава. – Никак женихаться везут, а там кто попадет, немыслимо. Быть женой соглядатая, оно, конечно, для слабой деревеньки добро. А вот каково жинке-то? Иной раз посмотришь, вроде и человек, а как обернется – жуть. Да и как по-другому-то, они ж нелюди, бесы. А откуда у беса любовь или жалость? Не будет счастья девчонкам, оттого и смурные, неразговорчивые».

Марья поглядывала на них и хмурилась. Ее взгляд не нравился Радомиру, он чаще оглядывался, присматривался к невестушкам. И чем чаще он озирался, тем мрачнее становилось лицо Марьи. А он уж и не смотрел на нее, все приглядывался к русой. Вроде и невзрачная. Лицо блеклое. Но если присмотреться… От их девок отличается. Руки, выглядывающие из-под плаща, вовсе и не худы, белы, тонки, как лучина. Такую защищать, а ее – бесам. Вторая хоть и краше, а глаза темные, невзначай как глянет, прожигает. Видать, бледный – брат ей, у обоих взгляды тяжелые, – сравнивал Радомир. А сам все к русой возвращался и мыслями, и взором, чувствовал себя вроде даже постыдно, будто не просто рассматривал – любовался уже. А ведь он даже не видел, что там под плащом скрыто. От этой мысли в жар бросило. Радомир встряхнул головой, что его конь. Ишь, какие мысли возбудила девка-то. Он про себя засмеялся. Может, и неспроста Марья ненавистью лютой на невестушку смотрит, чует сердце жинкино.