Текст книги "Вот оно, счастье"

– Хорошо играешь.

– Нет.

– Слыхал, как Младший Крехан[49]49
  Мартин “Младший” Крехан (1908–1998) – ирландский скрипач, сочинивший множество мелодий, популярных у поклонников ирландской народной музыки.


[Закрыть] играет?

– Нет.

Кристи глянул на меня коротко, и взгляд его внятно сообщал, что я катаюсь на велосипеде мимо пирамид и в упор их не вижу.

– И я ни разу не слыхал. На той неделе сходим послушать, – сказал он, словно это уже решено.

Он ушел, не предупредив, а я лишь тогда осознал, что меня это зазря ушибло, – по этим двум причинам держался я с ним прохладно.

Кристи поставил свой чемоданчик. Огладил бороду, коя, как и весь он, была острижена. Я понимал, что он ждет, когда я спрошу, где он был, и поэтому не говорил ничего.

Он потоптался взад-вперед, недалеко, громоздкий, не проворный, несколько шагов туда и обратно. Порылся в карманах синего костюма, выудил завернутую в фольгу мятную карамельку, которую не искал, отряхнул ее от карманного мусора, закинул в рот. Замер, блестя глазами. Стрижка не то чтоб омолодила его – придала ему резкости.

– Она похоронила аптекаря, – произнес он вот так вдруг.

Я обнаружил, что струны у скрипки пора бы подстроить.

– Три года назад. Анни Муни. Она вдова.

Река текла у него за спиной, а он ждал моего отклика. Я это знал и молчал. Пробежался пальцем по струнам. Кристи туго поджал губы. Расправил плечи и могучей глыбой своей украсил закат. На миг лицо у него вспыхнуло буйством веснушек. Он решил больше ничего не говорить, я в том уверен, но не сдержался: овладел им недуг влюбленного, от которого единственное средство – вновь произнести ее имя.

– Анни Муни.

Получилось неизъяснимо нежно – чуть застенчивое мальчишество здоровяка за шестьдесят.

– Из-за нее я однажды съел дюжину багровых тюльпанов, – сказал Кристи, и в синеве его глаз удавалось разглядеть, до чего потрясен он и восхищен собою юным, кто, произнеся это, прошагал в сад, сплошная невинность и пыл, неуемно порывистый юноша в сапожках, глаза сверкают, вихраст, влюблен в Анни Муни.

Тот Кристи присутствовал там так же, как я здесь сейчас. Может, и вы, сидя с человеком постарше, видали юное созданье, каким тот человек был, и вот оно проскальзывает у них в глазах и безмолвно ими замечено – есть надежда, с приятием. Кристи, съевший тюльпаны, уложил бы вас на лопатки, попытайся вы его остановить, это я уловил сразу. Его решимость, определенность, его вера в то, что поэт назвал святостью сердечной привязанности[50]50
  Отсылка к письму английского поэта-романтика Джона Китса (1795–1921) Бенджамину Бейли от 22 ноября 1817 года.


[Закрыть], – вот что, думаю, понял я тогда, не располагая ни словарным запасом, ни опытом, но, возможно, постиг я их толком лишь сейчас. Он был юнцом, кому сердце разнесло нараспашку от изумления этим миром и громадности чувств, это я могу сказать наверняка, и тот юнец был с нами долгие мгновения, пока Кристи вновь не упустил его из вида, следом чуть тряхнул головой и произнес:

– Зачем – точно вспомнить не могу.

Чтобы уравновесить воздушность переживания, он грузно присел на подоконник. Я предложил ему спичечный коробок, и он закурил.

– Сыграй нам что-нибудь.

– Не умею я хорошо, играю только для себя.

– Играй для себя, меня тут не будет.

“Но вы же тут”, – быть может, сказал я, но здесь избавлю себя от этой глупости.

Кристи курил. Солнце обернуло нас в ослепительность. Уполномоченная – этим словом я злоупотребляю, однако ничего лучше придумать не могу – светом, пасхальной порой, а также, вероятно, словом “апрель”, река бежала, как река-дитя, привольно, и на некоторое время разговор утек туда, куда уходят все беседы на свете.

Я знал, где в мыслях был Кристи, или мне так казалось, пока он не отвел в сторону вторую папиросу и не сказал:

– В то утро, когда мне исполнилось шестьдесят, я был в общежитии в Бостоне. Лежал на кровати и получил в дар одно отчетливое холодное понимание – как стакан родниковой воды.

Я не спросил, каково оно было.

– У тебя еще есть время, Кристи. У тебя все еще есть время вернуться и исправить все ошибки, какие ты понаделал. Вот каково оно было. – Глянул на меня, лицо озарено, будто ему вручили награду.

В то утро Кристи стал одержим единственной мыслью, простой и невозможной одновременно, и он отправился в личный крестовый поход – дабы исправить то, что можно исправить, это и привело его в Фаху.

Я не знал, что сказать. Первая мысль: вот недотепа-то. Или, пользуясь Сусиным словарем, дударе[51]51
  Ду́даре (ирл. dúdaire) – дурень, олух.


[Закрыть]. Абсурдно это, наивно, по-детски и сентиментально. Невозможно исправить ошибки целой жизни. Ты сам свое прошлое. Что-то происходило, ты совершал эти поступки, придется обустроить их у себя под шкурой и двигаться дальше. Даже если б мог вернуться – а ты не мог и не можешь, – назад пути нет. Что-то вот такое возникло у меня на уме.

Кристи наблюдал за дымом – и здесь, и не здесь.

– Я встал на путь воздаяния, – сказал он.

– И как? Искупили вину?

– Одна из трагедий этой жизни в том, что жизнь то и дело встает на пути у благих намерений. Что-то искупил. И искуплю еще больше.

Я отвел взгляд и оставил Кристи поедать багровые тюльпаны памяти.

– Анни Муни, – произнес он чуть погодя.

Поскольку слова не служили мне, а воздух сделался угловат и неуклюж от сильного чувства, я взялся за скрипку.

Что играл, не упомню. Получалось так себе, я почти уверен, но, наверное, все ж не совсем паршиво.

15

В тот вечер в комнате наверху Кристи начал всерьез готовиться к встрече с Анни Муни. Тихонько насвистывая, снял с себя синий костюм, повесил его на балку, оценил так, будто это доспех. Беглыми взмахами смел тыльной стороной руки пыль с лацканов, взял стакан с водой, стоявший у кровати, и, обмакивая в него три пальца, окропил тысячу морщинок. Словно благословил. Ладонью разгладил самые убийственные складки, высмотрел упрямейшие, обрызгал их водой дополнительно, разгладил сильнее, брызгал и выглаживал, брызгал и выглаживал, брызгал и выглаживал, покуда наконец костюм не приблизился к оценке “удовлетворительно”, и Кристи еще миг оглядывал его, увидел в нем себя глазами Анни Муни, насвистывание при этом чуть замедлилось, и я понял, что сердцем он простукивает мысль, что́ она увидит после стольких лет. На краткий миг застрял у него в горле обломок сердца, а затем Кристи сглотнул и вновь принялся насвистывать.

Я валялся на матрасе, читал под лампой янтарные страницы Августина, отмечая пассажи о смерти его матери и размышляя о том, что, быть может, Отец Уолш, вручая мне эту книгу, все же чем-то руководствовался. Я и смотрел, и не смотрел на Кристи, стоявшего боком в майке и трусах и импровизировавшего атлетическую зарядку, вдохновленный и полным незнанием упражнений, и злой потасканностью пожившего тела. Не переставая тихонько насвистывать, он взялся за свое увесистое пузо и безуспешно попытался затолкать его в себя. Не удалось, и тогда Кристи попробовал задвинуть его южнее, под линию ремня. Чтобы эта встреча состоялась, он поддернул трусы. Бросил это занятие, вдохнул в себя, выпрямился во весь рост и вновь принялся вдавливать пузо внутрь и вверх, будто самое место ему в грудной полости. Пять секунд оно оставалось там – и пять секунд Кристи был доволен своей фигурой, победой над временем, над силой тяготения и обвисанием человеческим.

– Что скажешь? – просипел он – подбородок вздернут, плечи расправлены, грудь колесом, как у Конуэева кочета.

Он подтянул все свое еще самую малость и обживал эту иллюзию, пока она не взорвалась выдохом.

Это его не сломило.

– Я скрипка с рыхло натянутыми струнами, но скрипку эту она узнает по завитку на грифе.

– Давно с ней виделись?

– Во плоти? Едва ль не пятьдесят лет.

Я чуть не расхохотался.

– Зато всеми остальными способами – каждый день понемногу с тех самых пор.

И вот тут я притих. Было в нем и это свойство. Он проходил по грани между комическим и пронзительным, между безусловно обреченным и безнадежно обнадеживающим. Со временем я научился видеть в этом основу всего человеческого.

А вот чего я тогда не учел: Кристи перевалило изрядно за шестьдесят, и все те приседания, скручивания, наклоны и жимы, все движения разных частей его тела уже нельзя было принимать как должное, и на всякую боль, растяжение и напряжение в эластичных местах скелетные отзывались нытьем, стуком и щелканьем. Спускаю себе невежество свое, потому что никто в ту пору не рассуждал о своих болячках; бытовала философия, ныне порицаемая, сообщать о таком лишь в молитвах, и половина жителей Фахи успевала помереть, не задумавшись о жалобах на боль.

Кристи, облаченный в исподнее, улегся на пол и принялся отжиматься, не отжимая ничего ни от чего, кроме шеи и головы. Тело оставалось примагниченным к полу. Кристи не расстроился, а продолжил в том же духе, поднимая и опуская голову и, возможно, воображая подъем всего остального. Он насчитал их десять, после чего перекатился на спину и проделал обратное: поднатужился и поднял от пола голову, но более ничего – так он качал пресс. Затем Кристи встал и принялся двигать вверх-вниз руками, сжатыми в кулаки, словно толкая чугунную штангу. Чтобы придать этому спектаклю весомости, он каждый раз натужно пыхтел и сразу следом перешел к упражнению “руки-пропеллеры” – с такою силой, что лицо его сделалось ярко-красным, и я забеспокоился, что там подумают Дуна с Сусей.

Вопреки сомнительной ценности этой программы, Кристи, закончив, обрел лоск физического благополучия – и вдобавок сияние добродетели. Закинул в себя остатки воды из стакана.

– Если пойдем завтра на все три Мессы, поймаем ее.

– Что?

– Она будет в церкви. Возможно, на десятичасовой, но чтобы уж наверняка, мы пойдем к восьмичасовой, а если ее не окажется ни на первой, ни на второй, то придет к полудню. Когда я отправлюсь к Причастию, ты иди следом и приглядывай за ней – смотри, признает меня или нет. Не собираюсь я смущать ее – останавливаться и глазеть. Я просто замру, и ты увидишь, как она откликнется, уловишь любой знак, и мы поймем, от какой печки мне плясать.

Он это тщательно продумал и теперь, излагая, оживился лицом.

– Я не пойду.

– Пасхальное воскресенье ж.

– Я не пойду.

– Даже воры ходят в Пасхальное воскресенье.

– Да как вы ее вообще узнаете? Миссис Гаффни, – сказал я, смутно догадываясь, что это имя его ранит. – Пятьдесят лет спустя, как вы ее узнаете?

– Узна́ю.

– В общем, ничем не могу помочь. В церковь не пойду. Не верую в Бога.

– Тсс. – Он прихлопнул эту мысль обеими руками, словно маленький костер. Подался ближе, зашептал: – Не говори такого. Он тебя калекой сделает или слепым. Просто в доказательство.

Как на такое ответить? Я отложил книгу и погасил лампу. Кристи забрался в постель, сложил руки на груди.

– Грядут чудеса – для нас обоих.

Этого я спустить не мог. Оперся на локоть.

– Как можно такое говорить? Чепуха это. Откуда вам знать?

– Знает только Бог. Но Он стар, и Ему надо напоминать. – Кристи возвысил голос и произнес в тростник: – Для Ноу и Кристи грядут чудеса.

16

В Фахе на всех трех службах в Пасхальное воскресенье бывало полным-полно народу. По всевозможным причинам – семейная традиция, привычки сна или бессонницы, потребность в молитве или в том, чтобы с молитвой разделаться, – те или иные прихожане выбирали себе определенную Мессу и обычно ее придерживались.

Мы с Кристи сели на велосипеды, пока Суся доила Герти, а Дуна чистил свои начищенные башмаки. Деду хватало благородства помалкивать, но как знал я, что его дух уязвлен моим отказом от церкви в Страстную пятницу, так же я знал, что в некоторой мере исцелен он тем, что я еду с Кристи. Жизнь полна увечий и исцелений, мы ушибаемся друг о дружку, просто живя, но есть надежда, что в некоторые дни мы это осознаём. Дуна с Сусей впрягут Томаса в телегу к десятичасовой Мессе.

Раннее утро Пасхального воскресенья в Фахе – нечто безмятежное и безупречное. Каким бы абсурдным это ни показалось – солнце над полями, небо низкое, но неопровержимо синеющее, – никак нельзя не ощутить, до чего в ладу эти края с праздничным днем. И хотя в те времена сам я насмехался над собою за такие мысли, в то утро, чтобы ничего не почувствовать, надо было оказаться камнем. Покой, простору подобный.

Мы катились к деревне без спешки и безмолвно – Кристи, отмытый и царски надушенный, заряженный серьезностью своего похода, жал на педали широко, чтоб уберечь штанины от капризов цепи. О чем думал он, какими именно предвидел дальнейшие обстоятельства, мне неизвестно, однако я теперь понимал, что он все обустроил – работу с электричеством, приезд в Клэр, в Фаху и к Сусе с Дуной, – чтобы у алтарной ограды в Святой Цецелии в Пасхальное воскресенье увидеться с Анни Муни.

В то время мысль эта оказалась для меня непомерной. Жизни людей были маленькими и будничными, думал я, а последние величественные жесты сердца исчезли, вероятно, вместе с Йейтсом.

В полях коровы – память их растворена в столь многих жидких утрах, полуднях и вечерах, что они забыли, как грезили об апрельской траве, и милостью, уготованной тем, кто покойно живет в вечном “сейчас”, стоя в зеленой сладости, забыли о мерзлой пастьбе в февральской грязи. На дорогах – пешком, на велосипедах, в телегах и автомобилях – невеликий, но неистощимый поток ранних празднующих, и всеми мимоходными кивками, краткими и полными, взглядами полу– и четверть-, а то и просто вскинутыми большими пальцами они в безмолвном своем красноречии сообщали одно и то же: Так Пасха же.

Мы оставили велосипеды у кузни. Двумя тщательными одергиваниями, спереди и сзади, Кристи поправил пиджак, разгладил ладонью бороду.

– Как я выгляжу?

– Что?

– Как я выгляжу?

– Усталым. Запыхавшимся. Лицо красное.

Не взбодрят такие слова никакого воздыхателя, но Кристи преодолел действительность, втянув живот.

– Это все солнце. Румянец – здоровье.

Кристи зашагал по Церковной улице, а я заспешил следом, осознавая, что этим утром я не меньшая диковина, чем сам Кристи, и что для христиан, уже рассевшихся на подоконнике почтового отделения, я стану первой байкой того дня. Отсиди я все три Мессы, одному Богу известно, что там Фаха подумает.

Поскольку размещаться она могла либо в Женском, либо в Длинном приделе, Кристи выбрал ряд на полпути к алтарю. Мы устроились с самого краю, и нас тут же окутала белая цветочная амброзия.

Как это постановлено церковными властями, кто целиком и полностью пренебрегает особенностями климата за пределами Рима, лилии для Пасхи – штука жизненно важная. Всю Страстную неделю миссис Куилли, женщина маленькая – одна крупная пуговица на пальто – бралась за свою изнурительную ежегодную миссию: добыть наилучших “апостолов в белых ризах”, и миссия эта отягощалась тем, что миссис Кинг из Булы, женщина крупная – три маленькие пуговицы на пальто, – бралась за то же дело, а также тем, что не было нигде ни единой лилии в цвету. Предпринимались экспедиции, взывали к обещаниям, сделанным год назад, – миссис Куилли пыталась отыскать по крайней мере двенадцать белых рожков. Но даже в географию встроена иерархия: цветочники в Эннисе бронировали лучшие цветки для своего собора, вторые по качеству – для Святого Иосифа, третьи – для Братства[52]52
  Имеется в виду францисканский мужской монастырь в Эннисе, действующий так или иначе с XIII века (исходное сооружение ныне в развалинах, современные постройки существуют с 1856 г.).


[Закрыть], четвертые – лишь с самой малой ложью во спасение – были обещаны, когда миссис Кинг бронировала их для Булы, со словами, что они самые прекрасные. Может, прелестных маргариток, милочка? Преисполнившись самую малость худшего мнения о человечестве, но с прежним упорством миссис Куилли добыла двоюродного двоюродных своего мужа, работавшего на Масляном рынке в Лимерике, протряслась два часа в рыдване до города, оттяпав часть личных средств, отложенных на Дворец Епископа, и автобусом приехала обратно – с архангельским видом победительницы: четыре передних сиденья были убраны лилиями.

В нормальную погоду – когда церковь по-речному холодна, а крестовидные трехдверные сквозняки умерщвляют плоть – аромат цветов остался бы в пределах алтарной ограды. Однако в этом году солнце многократно усилило их аромат, и мужчин, женщин и детей не только накрывало накатом туалетной воды Дорин О Дэй, едва ль не столь же могучим, как от лилий, но заточало в белый удушливый букет, отчего дыханье перехватывало, а мысли уносило невесть куда. Кристи уже прел. У меня возникло ощущение – возможно, ошибочное, – что Кристи церковь не навещал уже некоторое время. Он словно бы вел некие безмолвные переговоры, взгляд соскальзывал на распятие, голова запрокидывалась следом. Набилось уже немало прихожан, но Анни Муни, насколько я видел, среди них не было.

Первая служба привлекала паству постарше. Едва ль не призрачно и в сопутствующем облаке недорогих цветочных духов Женский придел заполнялся антикварным собранием дам в шляпках и капорах всех оттенков, стилей и устройств. Как я уже говорил, бытовало неписаное, однако всем понятное распределение по рядам: в первом, прямо напротив Матью Лири в Мужском, – миссис Фроли, в один прекрасный день решившая жить дальше и уже достигшая фольклорных ста лет, к каковому возрасту жизнь устранила в ней всякий сантимент и наделила ее свирепым и лютым взглядом древней вороны. Среди старших старшинство учитывали – в Фахе выживание было единственной значимой победой, и любому, кто задерживался на планете так надолго, даровалось соответствующее почтение. Рядом с миссис Фроли – миссис О Доннелл, девяностолетняя птица-молодица в дальнозорком поиске потенциального супруга в соседнем приделе. Взгляд устремлен вперед; эти женщины возносили свои молитвы вневременным приблизительным шепотом – кажется, вот так молится сама сыра земля, бусины четок текут сквозь пальцы подобно круговой реке души.

Мужской придел начал заполняться вслед за Женским. Очевидно было, что кто б там в неведомом далеке ни просчитал Стандартный Размер, ноги в Фахе ему не соответствовали. Из-за несуразности в замерах или падкости на фасонистое – или от нежелания признавать, что от топтания по земле ноги у них разнесло несусветно, – женщины носили обувь изумительно не по ноге. Мужчины не лучше: из резиновых и обычных сапог – в черные ботинки, какие могли б сойти за лодки; на первую Мессу ноги-то приволакивали, кто-то левую, кто-то правую, кого-то изувечило животное, кто-то попал ногой в колесо, под колесо, кто-то лишился пальца, кто-то двух, а кому-то их скрючило, у кого-то шпоры, щиколотки раздуты и по-всякому шатки-валки, кому-то ногу попортило сельхозтехникой так или иначе (то есть всеми способами, какие сельское хозяйство способно устроить), походки испорчены в малом или по-крупному, а поверх всего этого (и в дань, и в развитие традиции прадедушек и прабабушек, приходивших в деревню босиком, с обувкой в руках, кою надевали лишь у одного из четырех крестов и в церковь вступали свежеобутыми) надевали они лучшую обувь, и, пусть зашнурованная и начищенная, от редкого ношения и бед с ногами была она сущим смертоубийством.

Итак, общий вздох, когда все уселись. И мое чувство, что я нахожусь в обществе личностей героических или нуждающихся в исцелении.

Первую службу вел Отец Том. Он произнес ее стремительно и без проповеди, эдак по-деловому, при кованой-то вере всех прихожан проскочила она как по маслу. В те времена ты был скорее свидетелем, нежели участником, наблюдал, как происходит Месса, а затем тебя спрашивали: Успел ли на Мессу? – и возникал миг неуверенности, успел ли.

Латынь взмывала и зависала над уставленным свечами алтарем, словно воздушная резьба, причудливая, и вычурная, и иномирная – как раз таким в то время полагалось быть Богу. Кристи недреманно высматривал Анни Муни и лишь когда к Причастию уверился в том, что ее тут нет, сел поглубже на скамью и все его тело расслабилось. По-моему, только мы с ним и не причастились. Миссис Фроли получила причастие первая, торжественность персоны и целый прожитый век обязали Отца Тома дождаться ее у ограды, в той паузе кто-то из Келли громыхнул патеной, за что заслужил подзатыльник, какой получит позднее.

До следующей службы предстояло скоротать некоторое время. Мы выбрались наружу вместе со всеми, а поскольку Кристи обустроил у себя в уме, как и где он желает впервые увидеться с миссис Гаффни, мы вышли из деревни и подались к реке.

– Она будет к десяти, – сказал он, вытащил папиросы, вотще похлопал по карманам в поисках спичек и, когда я зажег ему, выпустил часть того, что в нем копилось, целой лестницей дыма.

Размышляя об этом сейчас, я думаю, до чего маловероятно это: через шесть десятков лет человек способен сохранить в себе полоумную, старомодную, наивную, однако все еще живую грезу о счастливой развязке, о новой встрече с женщиной, которую любил десятки лет назад, и воображать, что результат будет отличаться от катастрофического.

Если и разговаривали мы у реки, я забыл, что было сказано. Скорее всего, ничего значимого.

За полчаса до десятичасовой службы Святая Цецелия была битком. Вот это да, – словно говорила церковь, и собралась теперь совсем другая паства, примечательная яркостью цвета и безмолвием невыраженной радости, что Христос вновь воскрес. Мы увидели, как Дуна и Суся двигаются по Церковной улице, и проводили их в Длинный придел; Суся, осененная триумфом прыгучей прически, сделалась на дюйм выше, возвеличенная свитой в составе постояльца-электрика и Дуны, плененного великолепием происходящего.

– Ну дела.

Когда мы прошли мимо Мика Мадигана, вставшего в дверях, все ряды были заполнены. Никакой на белом свете разницы Дуне в том не было – он выбрал ряд где-то посередине, подождал, чтоб сидевший с краю чуть подвинулся, затем села Суся и сдвинулась вбок, следом сел Дуна и сделал то же самое, затем Кристи, а потом и я. Смотреть вдоль ряда, притиснутого к стене, я не дерзнул. Но ровно это же происходило по всей церкви по мере того, как спешили внутрь последние христиане, преклоняли колена и не глядя усаживались на свободное место, которого до того мига не существовало. Ряд затаивал дыхание, теснился гармошкой, и церковь превращалась в единое живое море отмытых, отутюженных, отшампуненных и надраенных до блеска.

Перед службой паства участвовала в одной из свойственной человечеству забав: оглядывала себя. Пасха – время шляпок, и Маура Секстон перещеголяла саму себя, нацепив головной убор, который в этом году украшали не только перья, но и фрукты. Морин Мунгован, уполномоченная погодой, надела свободное платье из лимонного льна. Присутствовал страж правопорядка Гриви, Буфа в своей дневной версии, а также Шила Сулливан, утиравшая сыну рот носовым платком – раскроенной надвое пеленкой. То был мир детей, вертевшихся, возившихся, усаженных, болтавших ногами, – Прекрати сейчас же, – крутившихся, глазевших во все свежее лицо и распахнутые глаза на загадку взрослого, стоящего позади на коленях, втащенных обратно, вновь усаженных, но вновь соскальзывавших, обнаруживавших, что церковные скамьи – идеальные пиратские сходни, крепостные укрепления, а если протиснуться мимо коленок или всего одной пары, можно пройтись рядом с коленопреклоненными и по неписаному закону Церкви оказаться недосягаемым для замечаний, пока не вспомнишь, что на кону шоколадка.

Кто-то еще из Келли звякнул в колокольчик, и из ризницы показался Отец Коффи. Главенство праздника проступило в пыланье щек его – оттененные белизной облачений, они придавали ему пасхальный вид. Службу он провел с возвышенной серьезностью, словно впервые, и меня это тронуло – как трогает нечто утраченное. В его устах “Кирие” и “Конфитеор”[53]53
  Κύριε ἐλέησον (греч., “Господи, помилуй”) – первый по порядку ординарный распев католической службы; Confiteor (лат., “Исповедую”) – краткая покаянная молитва, читаемая в римско-католической церкви в начале мессы.


[Закрыть] – каменные скрижали, древние и непререкаемые. Он вскидывал лицо и обращал кверху ладони, словно сквозь витражное окно над Длинным приделом можно поймать солнечные лучи, отраженные прямо от воскресшего Христа.

Для проповеди Отец Коффи выбрал простейший довод: хорошею погодой все мы благословлены, но, по-церковному обойдя этот вопрос, вывода о том, что до сих пор были мы прокляты, не сделал. Где-то посреди той речи Кристи, плененный с виду, ущипнул меня за руку, я повернулся, он кивнул через проход, и я увидел миссис Гаффни.

* * *

Тут я понял, что уже видел ее однажды.

В Фахе в то время люди, в обычной жизни никогда не игравшие ни во что азартное, делали исключение ради скачек “Гранд Нэшнл” в Эйнтри. Поскольку город далеко, а выигрыш желанен, неофициальные букмекеры возникали везде где могли. В Фахе такой принимал ставки в Аптеке Арнолда Гаффни, и однажды апрельской субботой, когда меня отправили в Фаху на пасхальные каникулы, Дуна привел меня туда. Сусе нельзя было ничего сообщать. Выигрышем мы ее удивим потом, сказал Дуна, и, думаю, удивить он хотел больше, чем выиграть те деньги. Мистер Гаффни был коренастым мужчиной с быстрыми, мигавшими глазами человека, женатого на ком-то чересчур красивом. Этот факт делал его прирожденным двоюродным братом удачи и в соответствии с тем, как подобное обустраивается, породил побочное занятие букмекерством. Красавцем мистер Гаффни не был, однако был везуч – о том говорила его тихая улыбка. Незадолго до этого – возможно, чтобы добавить себе очарования, – он приобрел крупные, в черной оправе очки Кэри Гранта[54]54
  Кэри Грант (Арчибалд Александер Лич, 1904–1986) – англо-американский киноактер и эстрадный артист.


[Закрыть], однако без особого результата: три пряди волос, прилепленные на “Брилкрим”[55]55
  Brylcreem (с 1928) – британская торговая марка мужского средства для укладки волос.


[Закрыть], и поношенная белая сорочка с подтяжками придавали ему вид держателя ковбойского салуна.

Удача – как и возмездие, любовь и, вероятно, все остальное ценное – слепа; Дуна выбрал свою лошадь, ткнув пальцем в участников и затем поглядев, в кого попал. Его ставка исчислялась в монетах, много там быть не могло, однако сама она придала ему мальчишества, и, помню, единственная песня, какую исполнял он после погребальной порции портера: Поставил деньги на куцый хвост, а кто-то на серую масть[56]56
  Парафраз строк из песни “Скачки в Кемптауне” (Camptown Races, 1850) американского композитора-песенника, “отца американской музыки” Стивена Коллинза Фостера (1826–1864).


[Закрыть].

Мистер Гаффни заносил ставку в амбарную книгу, и тут сквозь висячую радугу, отделявшую лавку от жилой части дома, прошла супруга мистера Гаффни. Как она выглядела? По правде сказать, я толком не заметил. Я вообще толком не замечал никого, пока мне не исполнилось семнадцать и я не начал осознавать, что вокруг живет, помимо меня, много других людей, однако у нее действительно были необычайные длинные густые волнистые каштановые волосы и добрые печальные глаза, какие случаются у женщин, когда они смотрят на маленького ребенка, а своего у них нет. Она вручила мне витую палочку засахаренного имбиря.

* * *

И вот теперь она оказалась в Святой Цецелии. Я увидел ее и ощутил, как непроизвольно ухнуло мое сердце: пусть по-прежнему необычайно длинные, волосы у нее стали почти белы. Лицо в профиль словно высечено в камне, но было в нем и то, что, как я постигну лишь годы спустя, время творит с великой красотой – утончает ее, будто прошла она сквозь пламя. Кости скул сделались зримыми. Голову она держала прямо, чуть отклоняя ее назад. В ту пору красота ничего не говорила мне, зато говорили достоинство, стать и глубокий покой. Печаль, подумал я, придает ей вид классический и отрешенный. Не скажу уверенно, чего именно я ожидал. Но почувствовал я – грусть. Возможно, я б повернулся к Кристи – посмотреть, как отозвалось в нем, но времени на то не осталось: вся церковь пришла в движение. Началось Причастие.

– Я не пойду, – прошептал я. – Буду смотреть отсюда.

Он глянул на меня, но спорить не стал. Времени не было.

Оказалось, те, кто изначально уселся по краям, причаститься первыми рвались отчаяннее всех. Потому и сели они с краю, однако кротость и милосердие вынудили их сдвинуться ближе к середке. Теперь, не успел дозвучать Домине нон сум дигнус[57]57
  Domine non sum dignus (лат., “Господи, не достоин я”) – молитва в составе католической мессы, звучит перед причастием, из Лк. 7.


[Закрыть], они вскочили и зашаркали, пытаясь протиснуться мимо тех, у кого совесть крупнее и кто еще не встал с колен. В один толкучий миг Длинный придел сделался запружен. Образовались две очереди, обе к алтарной ограде, но, поскольку всё пристраивались и пристраивались те, кто сидел в рядах поближе, очереди со временем растянулись назад, и Кристи оказался едва ли не за дверью.

Анни Муни была у него в поле зрения. А потом пропала.

Что он о ней думал, какое воздействие ее вид произвел на него, неизвестно. Обмозговал ли он в подробностях их встречу после стольких лет, подумал ли, что стоит оказаться на коленях у алтарной ограды рядом с Анни Муни, сказать не могу. Но если так, он недооценил безотлагательность пасхального Причастия и суматошность, с какой в Фахе все происходит. Всякий раз, когда очередного возвращавшегося от алтарной ограды нужно было пустить обратно на его место в ряду, случалась заминка, небыстрая спешка, небольшая подвижка туда-сюда – вся очередь, шаркая, сдавала назад. В раздаче гостий я потерял Анни Муни из виду – не в последнюю очередь из-за ослепительности трех сестер Трой. Кристи вытягивал шею. На миг я подумал, что он скажет: “Ну-ка, позвольте” – и примется проталкиваться сквозь расступающееся море. Подумал я: Грядет светопреставление. Но Кристи отступился. Она уже возникла у ограды, Отец Коффи уже стоял перед Анни Муни. Кристи упустил возможность, все еще был где-то в глубине Святой Цецелии, где окна не открывали никогда, а безвоздушная атмосфера сделалась внеземной благодаря органной музыке миссис Риди, благоуханью и всамделишному солнцу снаружи, приближавшемуся к зениту.

Кристи избрал новую стратегию. Пока будет подходить его очередь, Анни Муни вернется на свое место, и вот так, в медленной процессии душ, ему удастся задержаться возле нее. Он остановится рядом, вознесенные в молитве руки придержат и подтянут кверху расплывшуюся талию Кристи, он расправит плечи, приподнимет подбородок, тем самым преодолев годы, и это позволит Анни Муни признать того Кристи, каким он некогда был.

Очередь ползла вперед, замирала, сдавала назад, вновь ползла вперед, вновь замирала.

Наконец Кристи поравнялся с Анни Муни. Очередь дернулась, образовалась брешь, но Кристи медлил, обратил к Анни Муни свой профиль, и со своего места я увидел, как она едва-едва повернула лицо так, что наверняка заметила Кристи.

Но виду никак не подала. Почти сразу же отворотилась.

Ни в малой мере не поменялась в лице так, чтобы я это углядел.

То же и на обратном пути Кристи.

– Ну?

В потоке и нажиме паствы мы вышли на покатый церковный двор, оба освещенные и осветленные. Миссис Гаффни выбралась до нас, в третий раз оказавшись в трех футах от Кристи и в третий раз не заметив его. Удалилась в Аптеку, на двери знак “Закрыто”. Подоконник почты уже был занят, вокруг газетчика Конлона толпа, и над всем этим невообразимый иноземный солнечный свет красил Церковную улицу в бледно-лимонный, какой, мне казалось, я никогда не забуду, – пока не забыл, но много лет спустя вспомнил в галерее, где обнаружил, что этот оттенок называется “неаполитанский желтый”, и это название возвратит мне щедрое чувство, что в то Пасхальное утро на Фаху нисходил неаполитанский свет.

Кристи подергал меня за рукав.

– Ну? Подала она какой-то знак? Была улыбка?

Я виню солнечный свет. Виню рвение и надежду в его глазах. Виню утро Пасхи и дарованную невинность, что обеляет душу после Мессы, когда тебя возвращают к твоей детской сути и ты способен верить, что все замыслы – к добру.