Текст книги "Ветер, ножницы, бумага, или V. S. скрапбукеры"

Нелли Мартова
Ветер, ножницы, бумага, или V. S. скрапбукеры

Все открытки из романа можно посмотреть на сайте http://scrapbookers.ru

© Н. Мартова, 2011

© М. Сергеева, рисунки внутри книги, 2011

© ООО «Астрель-СПб», 2011

* * *

Нелли Мартова – живет в Уфе, любит путешествовать по Европе, знает несколько языков. Защитила кандидатскую диссертацию, сделала успешную карьеру в области IT, но однажды поняла, что больше всего любит писать книги. Лауреат нескольких литературных конкурсов, обладатель национальной премии «Блогбастер-2008». Ее повесть «Двенадцать смертей Веры Ивановны» опубликована в сборнике «Наследницы Белкина».

Блог автора: http://martova.ru

Глава I

Вбежать в подъезд, взлететь одним махом по короткой лестнице, вставить ключ в замок, распахнуть дверь, тут же захлопнуть ее за собой, скинуть туфли – только так это можно было сделать, в режиме ускоренной киносъемки, и никак иначе. Не дать себе остановиться ни на секундочку, иначе будет слишком больно. Запахи родной квартиры заставили Ингу на мгновение замереть: едва уловимый аромат знакомых маминых духов, книжная пыль, сдобная выпечка и жаренная по особому рецепту курица – может ли так пахнуть в доме, где никто не живет уже несколько месяцев? Или это игра ее воображения?

Инга шагнула в комнату, сердце болезненно сжалось. На полу возле кресла пылилась кучка газет, будто отец их только что прочитал, а не оставил здесь много дней назад. Сиротливо свесил со стула рукава в заплатках папин вязаный свитер. На столе стояли графин и два пыльных стаканчика с нарисованными птичками. Инга села за стол, подняла рукав свитера и вдохнула родной запах – сигарет и овечьей шерсти (еще той, что пряла ее бабушка, купленные в магазине свитера никогда так не пахнут). Кажется, сейчас отец войдет в комнату и скажет: «Hijita mia![1]1
  Доченька моя! (Исп.)


[Закрыть] Мать, посмотри, кто пришел. Ca va, ma cher fille?»[2]2
  Как дела, моя дорогая девочка? (Фр.)


[Закрыть] Тогда Инга сразу поняла бы, что сейчас он работает над переводами с испанского и французского.

Она открыла графин, налила себе воды, сморщилась, и тут же ее с головой накрыла глухая тоска. Дио мио,[3]3
  Dio mio! – Боже мой! (Ит.)


[Закрыть] родной дом и протухшая вода!

На диване возвышалась кучка шуршащих супермаркетных пакетов. Родители, как всегда, укладывали вещи в последний момент. И только мама могла сложить непослушные мягкие пакеты в такую аккуратную стопку. Кто же знал… кто же только мог знать, что это будет их последняя поездка. Вот стаканы, из которых они пили, вот любимое кресло отца, вот мамины тапочки, ждут возле дивана, а мамы с папой больше нет. «Не хочу, – упрямо сказала себе Инга. – Не хочу в это верить и не буду». Она вскочила, подошла к окну, уперлась локтями в подоконник и демонстративно повернулась к комнате спиной, словно и не существовало вовсе внезапной пустоты, которую хранили в себе давно знакомые вещи.

За окном лежала труба. Сколько Инга себя помнила, труба всегда была там, прямо под окном их квартиры на первом этаже старого сталинского дома. Необъятно толстая, как переевшая змея, ржавая и страшная, труба протянулась на всю длину тихой зеленой улицы. Никто не знал, почему она лежит не под землей, как ей полагается, а сверху, прямо на газоне. В детстве труба будоражила воображение Инги. То она верила, что в ржавом нутре обитают ужасные чудовища, то мечтала, что по трубе можно попасть в параллельный волшебный мир, то думала, что внутри протекает могучий поток, и, если к нему прикоснуться, можно стать невидимкой или научиться читать чужие мысли.

Однажды, когда ей было лет шесть или семь, Инга, как обычно, влезла на подоконник, чтобы помечтать, глядя на причудливые узоры ржавчины, и обнаружила, что за трубой прячется мальчик в мятой белой рубашонке. Он сидел на корточках, обнимал острые поцарапанные коленки и время от времени осторожно выглядывал из-за трубы. На взлохмаченном белобрысом затылке виднелась резинка от очков.

Инга выпрямилась во весь рост и выглянула в форточку.

– Эй! Мальчик! Мальчик, ты откуда?

Он испуганно обернулся и приложил палец к губам.

– Вот он! Нашли очкарика! – раздались громкие детские голоса, и к трубе высыпали разноцветным подпрыгивающим горошком ребята постарше. – Давай сюда клей!

Мальчик вжался в трубу и еще крепче обнял коленки. Разбойная ватага окружила его плотным кольцом. Инга не могла разглядеть, что они с ним делают, но ей стало страшно и больно, словно это над ней сейчас склонились ухмыляющиеся физиономии, и это она не может вырваться из цепких рук с грязными ногтями. Когда банда разбежалась, Инга вздохнула с облегчением. Мальчик хлюпал носом и теребил порыжевший оторванный рукав рубашонки, а глаза у него стали смешные, как у Мальвины, ярко-голубые и с огромными ресницами – нарисованные на приклеенных к очкам бумажках.

– Мальчик, – снова окрикнула его Инга.

Он стянул резинку, снял очки, болезненно прищурился и подошел к окну, спотыкаясь.

– Мальчик, приходи завтра сюда, к трубе, я тебе кое-что дам.

– Что?

– А ты приходи, тогда узнаешь.

Инга весь вечер что-то вырезала и клеила. Мальчик не виноват, что плохо видит, и дразнить его – гадко и несправедливо. Инга не могла вспомнить, что же такое она сделала для мальчика, но забыть то, что произошло потом, было нельзя. Она точно помнила, что привязала камушек и бросила очкарику свой подарок через форточку, потому что родители не разрешали ей гулять одной. Мальчик подобрал подарок, но не успел как следует разглядеть его.

– Эй, ты! У тебя там невеста, что ли?

Мальчишки высыпали на пятачок перед окном, как прыщи на лице подростка, – нежданно и неприятно, но неизбежно.

– Тили-тили тесто, жених и невеста! – заверещали звонкие голоса. Инга слезла с подоконника и осторожно выглянула из-за шторки.

– Что это у тебя?

Они принялись вырывать подарок Инги друг у друга из рук, пока один из них не ткнул пальцем в другого и не засмеялся:

– Пацаны, глядите, усы! Ну и рожа!

– На себя посмотри!

Мальчишки показывали друг на друга пальцами и хохотали. Каждая физиономия оказалась разукрашенной – то ли красками, то ли фломастерами. У самого старшего усы вышли роскошные, рыжие, гусарские, на пол-лица. У его дружка помладше – прямые и длинные, с точками на концах, как у мультяшного котенка. Еще один тер смешную козлиную бороденку. Никто не мог понять, когда и откуда взялись на их лицах рисунки. Насмеявшись, они принялись плевать на ладони и оттирать физиономии, но усы, усики и усища намертво въелись в кожу и не поддавались ни на миллиметр. Мальчишки забыли про очкарика, терли лица песком и землей и, в конце концов, чумазые, вымазанные в грязи, понуро разбрелись в стороны, чертыхаясь. Когда пятачок под окном опустел, из-за трубы вылез очкарик, подобрал брошенный подарок Инги и подошел к окну. На его лице сияла щербатая улыбка.

– Девочка! Я знаю, это все ты! Спасибо! – крикнул он.

Потом к ним домой несколько раз приходили чужие родители, говорили, что не будут ругаться, только пусть Инга скажет, чем это нарисовано и как это стереть. Мама пожимала плечами и отвечала, что Инга не имеет к этому никакого отношения, что бы там ни говорил мальчик в очках. Она никогда ни о чем не спрашивала у дочери, но после этого случая из ее стола исчезли цветная бумага, фломастеры, клей, пластилин и ножницы. Мама никогда не покупала ей самоделок из картона и не ругала ее за тройки на уроках труда. Впрочем, у Инги совсем не было времени на кропотливые хобби, танцевальный кружок сменялся теннисной секцией, а вслед за ними теснили друг друга репетитор по английскому и музыкальная школа. Домой она попадала поздно вечером, а после ужина часто устраивалась на подоконнике в темной комнате и смотрела на трубу. Лишь однажды, перед восьмым марта, Инга уткнулась в мамин фартук и разревелась, потому что все девочки дарили мамам к празднику самодельные подарки, а она совсем ничего не умела. Тогда мама достала клубок толстых белых ниток и крючок, и с тех пор они часто вместе вязали перед телевизором и хором считали петли для парных салфеток. Спроси кто-нибудь у Инги, что такое «счастливое детство», она бы рассказала, как они с мамой спорили, сколько нужно сделать накидов, и как папа учил ее итальянскому, когда она тоже решила стать переводчицей. Ни с одним учителем ей не было так интересно и весело, как с отцом. И от него же она переняла привычку ругаться не по-русски. Он научил ее таким итальянским словам, о которых в университете предпочитают не упоминать.

Мама предлагала поменять квартиру с доплатой на другую, попросторнее и с видом получше, но отец ни в какую не соглашался. «Слишком много воспоминаний», – говорил он. Инга сейчас готова была с ним согласиться. Она бы тоже не стала ее продавать ни за какие деньги. В свое время ей тяжело было начинать самостоятельную жизнь в отдельной квартире. Первое время Инга никак не могла уснуть ночами, скучала по пестрому абажуру, цветочным обоям, взлохмаченному коврику у порога и ненавидела новый шкаф, потому что вещи в нем были не на своих родных местах.

Инге захотелось выключить свет, забраться с ногами на подоконник и представить, что все как раньше. Сейчас зайдет мама, снова будет ругаться, что она сидит в темноте, и позовет на чай с блинами и вареньем, и в комнату вместе с ней влетит облачко сизого блинного дыма. Неужели больше никогда-никогда не будет маминых идеально круглых блинчиков и по-домашнему сладкого клубничного варенья? Вот бы разрешить сейчас себе на секундочку вопреки здравому смыслу поверить, что они живы, и как легко бы сразу стало дышать! Она сглотнула, прогоняя подступивший к горлу комок. Уж чего-чего, а слезу из нее невозможно вышибить даже дубинкой.

Инга стряхнула оцепенение, умылась и тут же оглушила квартиру, уже привыкшую к тишине и покою, бурной деятельностью. Повсюду зажегся свет, забормотал телевизор. Вскоре квартира засверкала чистотой, а вещи узнали, что такое безупречный порядок – когда стаканчики в буфете стоят на одинаковом расстоянии друг от друга, а прихватки и кухонные полотенца выложены как на витрине магазина, хоть телевидение в гости приглашай, снимать передачу «Образцовые домохозяйки».

После уборки Инга включила чайник, но тут же представила, как будет пить чай с засохшими сушками на опустевшей кухне, где висит в углу мамин передник в рыжих пятнах специй, где лежит на подоконнике вечная кипа журналов отца, только никто уже не подойдет и не потреплет по плечу, и взгляд сам собой упал на початую бутылку коньяка на полке. Она сполоснула рюмку и налила до краев. За что же выпить? Родители пропали без вести, не где-нибудь в тайге, а в самом что ни на есть эпицентре цивилизации, на Лазурном Берегу, в Ницце. Прошло четыре месяца, и полиция официально сообщила, что они утонули, а тела унесло в море. Надо бы заказать в церкви заупокойную службу, устроить поминки да заняться переоформлением квартиры. В конце концов, смерть – единственная в жизни штука, с которой Инга согласна смириться, да и то нехотя.

Но с другой стороны, мама не умела плавать и никогда не заходила в воду дальше, чем по пояс, а отец вообще не любил воду, предпочитал лежать на пляже с газетой. Да и май – не самое приятное время для купания. Инга так долго не хотела приходить в их квартиру, словно сам факт ее прихода означал: она поверила, что родители никогда не вернутся. Надо признать: верить, что они живы, – глупо. Так глупо, что от одной мысли начинают разламываться виски, и сводит живот от нестерпимой, как жажда, надежды. Инга подняла рюмку, рука мелко дрожала, губы не слушались. Нет, она не будет их поминать. Ни за что.

– Ваше здоровье, – прошептала она, сделала глоток.

Раздался ехидный звонок. Инга вздрогнула. Мама смеялась: «Наш звонок – как будто чертик хихикает» – а отец отвечал: «Ну да, правильно, возмущается – ну кого там еще черти принесли?» Открыть бы сейчас дверь, а там мама с папой улыбаются: «Мы ключи потеряли».

Но черти принесли усатого рыжего человечка лет пятидесяти, тощего таракана-прусака, один взгляд на которого вызывал смутное отвращение и желание прихлопнуть его тапкой.

– Инга Иннокентьевна? – спросил он с порога.

Она молча кивнула.

– Разрешите войти? Мне нужно поговорить о ваших родителях.

* * *

Вместе с человеком-тараканом в прихожую ворвался резкий запах одеколона. Костюм на нем был явно недешевый и сидел отлично, но желтоватый оттенок галстука никак не подходил к серому пиджаку и уж тем более к чересчур бледному лицу. Инга поморщилась, что-то внутри нее едва уловимо напряглось, как у мышки при виде кота на другой стороне улицы.

– Как здесь стало уютно, когда появились вы. Меня зовут Артур Германович, вот моя визитка, – сообщил он и огляделся по сторонам. – Присядем где-нибудь? У нас будет долгий разговор.

– Только ботинки снимите, пожалуйста, я только что полы вымыла.

Он рассказывал долго, подробно, обстоятельно, один за другим доставал из гладкого кожаного портфеля документы и раскладывал их перед Ингой. Мягкий голос обволакивал, окутывал туманом цифр, от которого раскалывалась голова и путались мысли. Таракан выкладывал сведения с неспешной неотвратимостью, и с каждым его словом Инге все больше и больше становилось не по себе, словно прямо на нее из тумана двигался огромный бульдозер. Она и понятия не имела, что родители задолжали так много денег, да еще этому неприятному типу. Но прямо перед ней лежали расписки, и трудно было не узнать родной почерк.

– Инга Иннокентьевна, поскольку ваши родители официально признаны погибшими, теперь вам придется отвечать за их долги.

Бульдозер все-таки наехал на нее. Во всяком случае, она почувствовала себя изрядно придавленной и не знала, что сказать неприятному гостю. Каким бы противным он ни был, но выглядел ее неожиданный кредитор солидно и убедительно. Вдобавок ко всему от него исходило странное ощущение безысходности. Словно у нее не было выбора, он все уже за нее решил.

– Но, Артур Германович, – произнесла она тихо. – У меня нет таких денег, и вряд ли я их быстро заработаю. Вы знаете, я преподаю итальянский в государственном вузе, у меня небольшая зарплата, а частных учеников немного. Если вы согласитесь на рассрочку, на несколько лет, тогда постепенно, частями, я бы постаралась…

– Инга Иннокентьевна, но ведь вы можете продать эту квартиру. Хотя здесь первый этаж и вид не очень – я слышал, эта труба лежит у вас под окнами не первый год. Но район престижный, сталинский дом, хорошая планировка, я думаю, этой суммы вам как раз хватит рассчитаться с долгами и, возможно даже, еще останется. Впрочем, если вы откажетесь от наследства, в том числе и от квартиры, тогда вам и возвращать ничего не придется.

Инга с изумлением уставилась на собеседника. С таким же успехом он мог бы предложить ей продать собственную руку. Или почку. Пожалуй, она скорее рассталась бы с почкой, чем с этой квартирой, наполненной воспоминаниями, особенно в нынешних обстоятельствах.

– Но Артур Германович, я не могу ее продать.

– Почему?

Инга хотела бы сказать: «Где же будут жить родители, если вернутся?» – но понимала, что это будет выглядеть глупо и наивно.

Она глубоко вздохнула, едва сдержалась, чтобы не поморщиться от едкого запаха одеколона, и ответила:

– По личным обстоятельствам.

– Дорогая моя Инга Иннокентьевна. Вы женщина умная, энергичная, привлекательная, у вас много сил. Давайте договоримся. Вы будете оказывать мне кое-какие услуги, а я прощу вам долг.

– И какие же? Чем же я могу быть вам полезна?

– Те самые услуги, с помощью которых ваша мама обеспечивала семью. Уникальные услуги.

– Что вы имеете в виду? – возмутилась Инга. – Что за намеки? Моя мама – приличная женщина!

– Ничего такого, о чем было бы неприлично говорить вслух. Уникальная авторская работа на заказ.

– Моя мама была бухгалтером. Чего ж тут уникального? А из меня, признаться честно, бухгалтер никакой, я чистый гуманитарий.

– Инга Иннокентьевна, ну уж вы-то должны понимать, о чем я говорю. Давайте начистоту, не будем друг перед другом прикидываться. Вы же не думаете, что ваша мама купила вам отдельную квартиру на зарплату бухгалтера? Кстати, ее тоже можно продать, но вряд ли этих денег хватит, чтобы отдать весь долг.

– Нет, я совершенно не понимаю, о чем вы говорите. Она работает… работала в солидной фирме, у нее была хорошая зарплата.

– Ну что же, – его голос стал жестче. – Тогда вам придется продать квартиру. Или я буду взыскивать с вас долги в судебном порядке. Учтите, у меня есть опыт в таких делах и все необходимые связи, чтобы все завершилось быстро и в мою пользу.

Слова доносились глухо, как если бы Инга с головой накрылась одеялом. Больно, как будто отрывают руку или ногу. Инга поерзала, но боль не утихала. Не укладывалось в голове, что родной дом перестанет для нее существовать вместе с родителями. Когда она узнала об их исчезновении, ей поначалу захотелось все бросить и уехать. Продать обе квартиры, купить крохотный домик в Италии, где-нибудь на берегу теплого моря, и забыть обо всем. Но сейчас она ясно поняла, что не может расстаться с квартирой. И дело тут вовсе не в деньгах. Отдать ее сейчас означает безвозвратно потерять гораздо больше, чем три комнаты на первом этаже с видом на трубу.

Что же теперь делать? Попытаться взять кредит? С ее зарплатой вряд ли дадут столько, сколько нужно. Она потянула себя за мочку уха, и из тумана выплыла ясная, четкая мысль: «Он врет». Конечно же, врет! Зачем родителям могла понадобиться такая огромная сумма? И почему она об этом ничего не знает? Между ними никогда не было тайн. Пронюхал, что у квартиры есть одинокая хозяйка, подделал документы и теперь рассчитывает на ее наивность. Вот мошенник! Родители честно проработали много лет, чтобы получить эту квартиру, столько сил вложили в ремонт и обстановку. А паркет, который они укладывали вдвоем целый год? А кухонная мебель, которую мама сама расписала под хохлому и покрыла лаком? А люстра из богемского стекла, которую отец привез из Чехословакии? Да, в конце концов, Инга привыкла вот к этой трубе за окном! Это же часть ее детства, любимый источник фантазий! И теперь этот Тараканище хочет легким движением руки, обманом, просто так все это заполучить.

При этой мысли Инга подскочила, словно диван под ней загорелся. Туман мигом рассеялся, оцепенение спало. Она встала перед нежданным посетителем и уперла руки в бока.

– Что вы себе тут позволяете? Артур… как вас там? – Она повысила голос. – Врываетесь в мою квартиру, не даете мне толком прийти в себя после такого горя, выкладываете какие-то документы, делаете дурацкие намеки. Откуда я знаю, может быть, все это неправда? Родители никогда мне не говорили, что у них есть долги. Да и зачем им столько денег? Может, мне нужно вызвать милицию и разобраться, не мошенник ли вы случайно?

Сердце стучало неровно, щеки запылали против всякой ее воли. Ну что, уберется он отсюда с извинениями при слове «милиция», как все нормальные мошенники? Артур Германович, и вправду, несколько опешил от внезапного напора, усики растерянно опустились вниз, но уже через полминуты к нему вернулись вкрадчивый голос и снисходительное выражение лица.

– Дорогая моя! Инга Иннокентьевна! Мне совершенно понятны ваши подозрения. Я бы на вашем месте тоже заподозрил неладное, сейчас столько мошенников развелось, особенно квартирных! Я вам оставлю копии всех документов, вы сможете ознакомиться с ними подробно, я не буду вас сильно торопить. К тому же я, признаться, вовсе не хочу лишать вас этой квартиры. Вот если бы вы согласились на пару-тройку услуг…

– Я вам уже ясно и четко сказала, что я не имею ни малейшего понятия, о каких услугах идет речь. Вы что, плохо по-русски понимаете?

– Ну что ж, я дам вам время все как следует проверить, а потом мы с вами поговорим еще раз.

– А сейчас я попрошу вас уйти.

– Конечно-конечно, не смею вас больше отвлекать.

Как только за Тараканом захлопнулась дверь, Инга первым делом открыла настежь окна. Терпеть его запах в родной квартире было так же неприятно, как есть из чужой тарелки.

Может быть, зря она с ним так грубо разговаривала? А что, если все это правда? Если она действительно должна ему кучу денег? С кредиторами как-то не принято разговаривать в таком тоне. Холодный осенний воздух заполнял квартиру, но слабый аромат одеколона еще держался. Инга чихнула и пробормотала про себя: «Кристофоро Коломбо!» (Так любил говорить один ее знакомый итальянец, когда не мог выразить эмоции другими словами.) Неважно, правду этот тип говорит или нет, но заискивать перед ним она не будет. Нельзя унижаться перед человеком, который носит желтый галстук и от которого так пахнет.

Инга бродила по комнатам, пока не остановилась перед зеркалом. Как похожа она сейчас на свою мать! Та же высокая, полная грудь, те же яркие черные волосы, тот же тип фигуры. Пусть весы показывают немного выше нормы, но кожа гладкая и упругая, без единой складки и растяжки, и все лишние килограммы распределены как раз в тех самых местах, которые притягивают мужские взгляды. «Кровь с молоком», – говорили про таких раньше. Она потрепала мочку уха, совсем как мама, когда задумывалась. Инга каждый раз удивлялась, когда узнавала в собственном жесте знакомое, родное движение. Вот мама никогда не сидела без дела. Хватит тратить время без толку. Выход существует, и она найдет его даже в пасти у крокодила. Ух и попляшет у нее этот рыжий Тараканишка!

Инга зарядила кофемашину, открыла шкафчик и потянулась за чашкой. Взгляд сам собой упал на любимую папину кружку. Отец ужасно злился, когда мама брала ее, чтобы отмерить муки для теста, а мама всегда говорила, что это самая точная кружка для лучшего теста в мире. Инга вздохнула, захлопнула дверцу, налила себе кофе и вернулась в комнату. Нечего отвлекаться. Она включила компьютер и разложила перед собой документы. Переночует здесь, чтобы не тратить время на дорогу. Впереди целая ночь, к утру план взятия Бастилии будет готов, или она не дочь своих родителей.

* * *

Все, что с нами происходит, уже когда-то было. Значит, Софья уже переступала этот порог однажды. Но, боже мой, как же хочется, чтобы этого дня никогда не было и чтобы никогда смешной лысый человечек, похожий на Шалтая-Болтая, не произносил отвратительных слов:

– Добро пожаловать в наш коллектив!

Софья стояла посреди огромной комнаты, со всех сторон тихо жужжали, стрекотали и шипели, словно гигантские насекомые, непонятные машины. Спасибо, милый папочка, удружил. Конечно, «начальник отдела выпуска документации» звучит потрясающе, просто увлекательно, и Софья была готова справиться с парочкой настольных ксероксов, но таких монстров ей в жизни видеть не приходилось. Кролик, случайно запертый в клетке с волками, и то ощущает больше уверенности в себе.

«Многие люди на твоем месте были бы счастливы», – сказала себе Софья. Но легче не стало. Мир разделился на «до» и «после». Еще вчера она бежала на любимую работу в предвкушении удовольствия, как ребенок – навстречу связке разноцветных воздушных шариков, а сегодня, на новом месте, ей будто всучили заплесневелую корку хлеба, черствую и дурнопахнущую, и еще заставляют съесть.

Она прижимала к себе сумочку, ей стало нестерпимо жарко, но она никак не могла сообразить, куда ей присесть и где повесить куртку. Директор, Шалтай-Болтай (она так и не запомнила его имени-отчества), представил ее коллегам и ушел в свой кабинет, а она осталась стоять посредине комнаты, не зная, с чего начать.

Отец бы сказал, что надо включиться в рабочий процесс, сразу разобраться, что к чему, с ходу выдать парочку распоряжений – в общем, вести себя как положено начальнику. Но она никак не могла совладать с собой, воспоминания прошлой недели настойчиво заслоняли унылую картинку перед глазами, в которую не хотелось верить, как в дурной сон. И дело было даже не в том, что она боялась не справиться с новыми обязанностями.

Софья стояла и смотрела, как из монстра появляется сложный чертеж – пересечение путаных линий, и вспоминала веселую бумагу с нарисованными клоунами, свою любимую. На прошлой неделе она заворачивала в нее коробку с игрушечным автомобилем, а молодой отец требовал самый большой синий бант, потому что «сын так любит», и Софья всем телом чувствовала солнечную волну радости. Она выбирала бант и представляла себе, как хохочет розовощекий карапуз. Потом совсем юный паренек покупал у нее коробку в виде сердечка и открытку. Она хихикала про себя, глядя, как дрожат неловкие пальцы, не могут отыскать в кошельке нужную купюру. Паренек светился чистой, трогательной нежностью, и чудилось, что где-то рядом по-весеннему щебечут птицы. Нет, это не просто гормоны играют, он и вправду влюблен. Паренек покраснел и забормотал, что ему не хватает денег, совсем чуть-чуть. Тогда Софья подмигнула ему и выложила десятку из своего кармана. Это особенный покупатель, она сразу почувствовала. Ей нравилось представлять, как девочка возьмет из дрожащих пальцев, быть может, первый в ее жизни подарок от влюбленного. Чьи-то руки будут гладить ту же самую шершавую картонную поверхность, кто-то вдохнет запах свежей бумаги и улыбнется.

Софья не могла объяснить, почему ей так нравится возиться с разноцветной бумагой, ножницами, ленточками и украшениями. Наверное, это ненормально, но она готова была заниматься этим сутки напролет. В глубине души она верила, что понятное, логическое объяснение этому все же есть, и возможно, оно кроется в мятой, потрепанной фотокарточке, с которой она никогда не расставалась. На фотографии, снятой полароидом, можно было разобрать только две фигуры – маленькую Софью, еще дошкольницу, в белом платье и с бантиками, и взрослого человека, ни лица, ни одежды которого нельзя было различить – слишком нечетко, расплывчато. Остальное и вовсе сливалось в сплошной бурый фон.

Работа с картоном и бумагой и смутные силуэты на старом фото рождали у Софьи удивительно похожие ощущения. Все, что было в ней такого, из-за чего люди иногда крутили пальцами у виска, все, про что она не могла с облегчением сказать: «Со всеми бывает» – отдавалось внутри нее одной и той же нотой – самой родной на свете, той, что спрятана глубоко внутри и не имеет названия.

Иногда, когда Софья заворачивала в праздничную упаковку чужие пожелания, между ней и покупателем рождалось на миг волшебное созвучие, как если бы оба они были струнами и звучали на общей ноте. В это редкое мгновение резонанса все ее существо до самых кончиков пальцев наполняло теплое, звонкое эхо. Она могла бы сказать, что счастлива в эти минуты, но боялась дать название своему состоянию, чтобы не разрушить его тонкую, волшебную ткань. Только звала про себя таких покупателей «особенными».

И что будоражило ее больше всего – фотокарточка откликалась на ее сиюминутное счастье, как живая. Каждый раз Софья доставала фотографию и убеждалась: силуэты стали четче, яснее, проступают новые контуры вокруг двух фигурок в центре. Когда случалось испытать это состояние дважды за день, лицо взрослого рядом с маленькой Софьей начинало приобретать очертания – странные, гротескные, как будто он был уродом или носил маску. Иногда она надеялась, что однажды увидит в нем кого-то родного и близкого, а иногда боялась его узнать. Она часами разглядывала карточку, но приходил следующий день, пустой и скучный, и черты его снова мутнели и расплывались.

Именно ради этого она каждый день бежала на работу в нетерпеливом ожидании – вдруг сегодня это опять случится? Вдруг сегодня это случится не один раз, и она наконец-то разглядит, а может быть, и узнает человека без лица? В отделе упаковки подарков у нее была не только любимая работа – там она могла бы разгадать тайну фотографии. А здесь, в этом офисе?

Софья огляделась по сторонам. Все делали вид, что ужасно заняты, уткнулись в мониторы, перебирали документы или подкладывали еду-бумагу печатающим монстрам. Но Софья чувствовала интерес к себе каждой клеточкой тела, острые взгляды впивались в спину, кажется, они желали просветить ее насквозь, как рентгеновским аппаратом. Нет, она здесь не кролик, скорее пингвин в стае любопытных обезьян. Еще и веснушчатый пингвин, ко всему прочему!

Ей невыносимо захотелось спрятаться, забиться в какой-нибудь угол. Наверное, ей тут полагается собственный кабинет? У кого бы спросить? За компьютером возле окна сидела крашеная блондинка в стильном деловом костюме. Чуть грубоватые черты лица сглаживал удачный макияж. Пальцы с длинными красными ногтями стучали по клавишам, отбивали вялый ритм, неестественный румянец на щеках напоминал безвкусные глянцевые яблоки в супермаркете. Было в ней что-то неприятное, словно внутри у нее пряталась склизкая гусеница. Не акула, а, скорее, барракуда – из тех, что тихо поджидает в засаде, а потом как выскочит, и хвать за ногу.

– Ну что вы стоите, как истукан? – обернулась Барракуда. – Принимайте дела. Я вам сейчас все передам.

Голос у нее был низкий, грудной и при других обстоятельствах мог бы показаться приятным.

– Какие дела? – Софья вздрогнула и попятилась.

– Которые должен вести начальник отдела. Я сейчас принесу из архива инструкции.

Барракуда поднялась и вышла, так же неспешно стуча каблуками, как только что отбивала ритм на клавиатуре.

Как только за ней закрылась дверь, из-за дальнего стола поднялся вертлявый субъект в пиджаке и персиковой рубашке. На смуглом, по-деревенски здоровом лице энергично торчали маленькие усики, несколько черных прядей сбились на макушке в непослушный хохолок. Пока он пробирался между машинами, Софье привиделся сочный сельский пейзаж, пятнистая корова с огромными губами и блестящий черный жук на широком листе лопуха. Она часто видела людей именно так – отстраненными картинками, но уже давно никому об этом не рассказывала.

– Здравствуйте! Фанис, – представился субъект и протянул ей крепкую широкую ладонь.

Софья отмахнулась от наваждения и ответила на рукопожатие. Едва сдержалась, чтобы не поморщиться, – от него исходил резкий, тяжелый запах одеколона, на воротнике снежинками осели крупинки перхоти. Рука оказалась теплая и приятная, Софья немного расслабилась и уставилась на ботинки Фаниса с расплющенными, чуть загнутыми кверху носами. Пряжка, с которой уже начала облезать металлическая краска, выдавала настоящую цену «модных» ботинок.

– Вы уж не обижайтесь на Ванду, ее можно понять, – сказал Фанис.

– Почему?

– Ну так до вас она была начальником отдела. Она тут все ногти пообломала, пока добилась этой должности, успела проработать полгода. Но директор решил, что теперь начальником будете вы.

– А она?

– Ванда теперь снова ведущий инженер.

Софья беспомощно оглянулась. Черт, куда бы сесть, это уже невыносимо, все время торчать посреди комнаты!