Текст книги "Ветер, ножницы, бумага, или V. S. скрапбукеры"

– Что вы имеете в виду?

В самом деле, не может быть, чтобы Ванда не знала, что в отделе есть широкоформатный аппарат, который легко и быстро сканирует за один проход чертежи любых размеров?

– Ну как же, вот, – она поднялась и подошла к настольному сканеру-принтеру из разряда «два в одном». – Вы что, не видите, что чертеж сюда не влезет?

– Все, пошутили, и хватит, – хлопнул ладонью по столу Пчелкин. – Меня план пока устраивает, предлагаю также собраться по этому вопросу в конце следующей оперативки.

– Закончим совещание, – хлопнул в ладоши Шалтай-Болтай. – Все свободны. Софья Павловна, на минуточку.

– Вы хоть помните, как директора зовут? – шепнул кто-то тихо Ванде, выходя из кабинета.

– Морковки пусть поест, говорят, для памяти полезно, – послышалось из коридора. – Нефертити недоделанная.

Шлеп! Гнилой помидор размазался по белоснежной блузке Ванды, в уютную ямку, где пряталась грудь, потекла зловонная жижа. Софья махнула рукой, прогнала накативший внезапно образ.

– Мы, наверное, отпустим Цветкову сегодня домой, правда? – спросил Шалтай-Болтай. – Вы же справитесь сами?

– Я никуда не пойду, – возмутилась Ванда. – Почему я должна уходить? Я знаю, вы меня хотите уволить, потому что я ничего не понимаю в проектной документации. А я понимаю, я прекрасно во всем разбираюсь, просто я кое-что забыла, но я вспомню, вот увидите!

– Вы переутомились, вам нужно отдохнуть, – ласково уговаривал ее директор. – Выспитесь, подышите свежим воздухом, завтра тоже можете не приходить. А там посмотрим. Вы на прошлой неделе слишком много работали.

Когда Ванда ушла, Шалтай-Болтай взял Софью под руку и тихо сказал:

– Знаете, на прошлой неделе она мне сказала, что вы сломали технику. Теперь я понимаю, что она просто очень переживает. Я подумаю, может быть, найду ей должность в другом отделе.

– Но я… – возразила было Софья, но тут же замолчала. Так Барракуде и надо, в конце концов.

– Знаете, я подумал насчет вашего плана, наверное, надо что-то пробовать потихоньку. Вот это отношение к вам, такое… не очень положительное, я думаю, скоро изменится. Все-таки сложный, творческий коллектив, новых людей принимают с трудом. Вы должны знать – я на вашей стороне, я вас поддерживаю.

Софья не вышла – на крыльях вылетела из кабинета. Все-таки существует на свете справедливость! Так вот что чувствует спортсмен, занявший второе место, когда у чемпиона в крови обнаруживают допинг. Ей захотелось подпрыгнуть и кого-нибудь обнять. Пожалуй, она расскажет сегодня отцу, что ее похвалил сам директор. Наконец-то первая удача! Может быть, если она добьется успехов на этой работе, отец оставит ее в покое? Горячая радость растекалась по всему телу, Софья раскраснелась, расстегнула верхние пуговицы рубашки. Несмотря на обеденное время, ей совсем не хотелось есть. Хорошо-то как! И только в дальнем уголке сознания что-то тихонько, едва заметно, покалывало. А что это случилось с Вандой? Бог наказал? Или она свихнулась от собственной вредности?

Она забежала в туалет, умылась холодной водой, долго прижимала ладони к разгоряченным щекам и только потом вернулась в отдел. Все ушли на обед, только Фанис прямо за рабочим местом хлебал из пластиковой коробочки быстрорастворимую лапшу, от которой по комнате распространялся отвратительный острый запах. Софья задержалась у стола Ванды, заглянула внутрь – сумка на месте или она все-таки ушла? Слава богу, ушла. На столе стояли фотографии с любимыми растениями Барракуды. Одно из них показалось Софье знакомым. Где-то она уже видела такое. Точно, у них в подъезде стоит такое же дерево, только искусственное. И форма листика знакомая, как… как на открытке! Софья кинулась к своему рабочему месту. Открытка лежала на столе, на ней нарисованные ладони сжимали пачку отчетов, а к ладоням подкрался приклеенный ластик, стирал половину большого пальца на правой руке. Пластиковый зеленый листик украшал угол открытки. И зачем она его приклеила, он здесь совсем не в тему? Да черт с ним, с листиком. Ванда забыла! Она действительно все забыла, в самом деле, кусочек ее памяти стерли, как след карандаша ластиком!

– Фанис! – Она бросилась к нему. – Фанис, утром вы были в комнате, перед совещанием, когда я ушла?

– Ну, был, – он чуть не поперхнулся и отложил ложку.

– Вы видели, Ванда брала что-то на моем столе?

Он задумался, потом покачал головой.

– Ничего такого…

– Говорите честно, я не буду ругаться.

Фанис молчал.

– Я только что с совещания. Ванду отправили отдохнуть на пару дней, директор сказал, что он на моей стороне. Не советую со мной ссориться. Лучше скажите.

Фанис вздохнул.

– Она разглядывала какую-то карточку у вас на столе. Сказала, что там такой листик, как будто его оторвали с цветка, такого же, как у нее дома.

– А потом что? Вы ничего странного не заметили?

– Потом она сказала, что у нее кружится голова. Наверное, не выспалась. Попила воды, тут позвонила Лена, и она ушла на совещание.

Софья не могла поверить своим ушам. Вот он в чем, фокус. Ну и кто из них теперь сумасшедший? Не обращая внимания на Фаниса, который поспешно доедал свою лапшу, она открыла сумочку и взглянула на фотографию. Ей сразу бросились в глаза ботинки. Первый раз она видела ботинки незнакомца на снимке так четко. Они были несуразно большими, круглые черные носы загибались вверх. Похоже, этот человек все же был уличным артистом, носил костюм клоуна или персонажа мультфильма. Возможно, поэтому черты его лица казались такими странными. Но лицо пока не проявилось, оставалось размытым пятном. Софья разглядывала ботинки, пока у нее не закружилась голова.

Она бросила взгляд на часы – до конца обеденного перерыва еще есть двадцать минут. Софья накинула куртку и выскочила на улицу. Глубоко вдохнула, окунулась в звуки и запахи осеннего города. Воздух пах дождливой свежестью и бензином, шумели машины, поднимали тучи брызг. Мчались по важным делам ощетинившиеся зонтиками прохожие. Крупные редкие капли падали на лицо, на волосы, стекали за шиворот. Где-то вдалеке пронзительно завыла сирена скорой помощи. В ответ на сирену сквозь тучи проглянуло любопытное солнце, и над соседним зданием выросла радуга.

В голове стучала только одна мысль – скорей бы вечер, скорей бы добраться до мансарды и проверить догадку. Сделать это можно только одним-единственным способом.

Глава III

Того, кто неделю назад сказал бы Инге, что она будет бояться открытки, она бы лично сдала в дурдом. И вот теперь в ее сумочке лежит кусок картона, который ей по-настоящему страшно взять в руки. Пощупать бы открытку как следует, найти ее секрет, не текста же ради прислали ее мама с папой. Но отчего-то панически страшно, как будто держишь в руках конверт с результатами анализа на СПИД. Может быть, она боится обнаружить в открытке то, из-за чего пропали папа с мамой? Она снова и снова задавала себе этот вопрос, но страх был иррациональным, животным и не желал признавать никаких логических объяснений.

Что же все-таки оно означает, это странное послание от мамы? Инга еще раз вспомнила карточку во всех подробностях, потом вздрогнула – в неровном свете свечей лицо человека рядом с ней показалось чужим. Кто он, этот незнакомец, с которым она сейчас занимается любовью? Инга непроизвольно отшатнулась, мужская рука придавила прядь ее волос к постели, и от резкой боли в голове прояснилось – это же Алик! Мысли мчались за ней вдогонку, как опоздавший пассажир за поездом, так быстро, что она даже потеряла всякую связь с реальностью.

Инга никогда не закрывала глаза во время секса, любила, чтобы рядом горели свечи или ночник. Вот и сейчас она смотрела на причудливый танец теней. За окном мерно стучал дождь, тихо играла музыка. Атмосфера романтического уюта заполняла собой комнату так, что можно было откусить от нее кусочек, как от свадебного торта. Но ничто не будило, как обычно, приятного тепла внутри, и не получалось провалиться в блаженную негу, было неуютно, словно они занимались любовью не в ее маленькой квартирке, а на крыше небоскреба. Ингу уносило далеко от торопливых поцелуев и мягкого горячего тела любовника, она словно смотрела издали на выцветшую картинку, дурацкую открытку ко дню влюбленных. Ха! Открытку! Алик тихо, сдавленно зарычал и особенно сильно вдавил ее в постель. Из глаз брызнули слезы, но она молча продолжала наблюдать за пляской теней на потолке.

Скользкое шелковое белье, прерывистое мужское дыхание и острая боль спасательным кругом ненадолго возвращали ее к нормальной, обыденной реальности. Но уже в следующую минуту она начинала сомневаться. Инга много раз перелистывала альбом родителей, точнее то, что от него осталось. Она блуждала пальцами по страницам, но ни одна из них не оживала перед глазами, кроме той, с красным бархатным кружочком. Она выучила наизусть каждую фразу, каждый жест, но, в очередной раз погружаясь в чужие воспоминания, снова удивлялась тому океану, что бушевал глубоко внутри, глубже слов и объятий. Тогда ей становилось не по себе, привычная картинка ее жизни казалась плоской и фальшивой, проткнутой насквозь, как нарисованный очаг в доме папы Карло. Наверное, это депрессия накладывает дурной, извращенный отпечаток. Неудивительно, в таких-то обстоятельствах.

Алик откинулся, шумно выдохнул и потянулся. Инга сглотнула слезы и положила голову ему на плечо. Втянула запах пота и парфюмерии, опустила руку на его объемистый животик, тот затрепетал, заколыхался в ответ. Рядом с ним ей всегда было спокойно, как за каменной стеной. Всегда, но не сегодня.

– Алик, что мне делать?

– С долгами? – сразу понял он.

– Да.

– Ингусь, но это же просто старая квартира, на первом этаже, да еще эта труба вечно перед носом. Может, стоит смириться и продать ее?

– Как думаешь, можно что-то сделать?

Он осторожно вытащил руку из-под ее головы, сел и сложил руки на груди.

– Я бы рад дать тебе денег, но не могу. Семья, ты же знаешь. Сашку на лето отправляем в Англию учиться, у Ленки тренировки дорогие. Жена дачу достраивает.

Инга отвернулась и подтянула коленки к животу. Все равно бы она не взяла денег. Ни у него, ни у кого-то другого.

– Ингусь, – он закашлялся. – Постучи по спине, а? Она неохотно поднялась и несколько раз от души хлопнула его пониже лопаток.

– Ну хватит, хватит. Ингусь, не дуйся. Ты же знаешь, чем смогу, тем помогу. У меня есть знакомый, отличный юрист, он мне кое-что должен, я дам тебе телефон. Возможно, он что-то подскажет.

– Смотри, что я нашла у папы с мамой дома.

Инга выбралась из постели, принесла альбом и нырнула обратно. Протянула из-под одеяла руку и щелкнула выключателем ночного светильника. Обгорелые края страниц она сразу после возвращения от тети Марты аккуратно обклеила скотчем, из пластиковой папки соорудила обложку.

– Ого! После пожара, что ли?

– Вроде того.

Алик листал страницы, посмеивался:

– Ну и фантазерка была твоя мама! И не лень ведь было все это делать.

Когда он дошел до страницы с бархатными кружочками, Инга игриво, как бы невзначай, взяла его за руку и поднесла палец к кружочку, провела им по бархату, замерла: увидит или нет?

– Странная какая-то картинка, зачем здесь эта стрелочка и кружочек? – удивился он.

Не увидел. Она поиграла его пальцем, провела еще и еще раз. Алик отмахнулся и перевернул страницу:

– Смотри, еще одна, точно такая же. Зачем?

Ничего он не видит. Неужели все-таки семейная психическая болезнь? Неожиданно для себя Инга почему-то расстроилась. Дышать стало тяжело, грудь свело спазмом, как во время приступа бронхита, только без кашля. Не надо было ему показывать.

– Будем спать? – Он захлопнул альбом.

– Алик, я тебе хочу еще кое-что показать.

– Может, завтра? Уже так хочется спать, – он зевнул.

– Сейчас. Прямо сейчас.

Она вскочила и, как была, нагишом и босиком, побежала в прихожую. По дороге чуть не споткнулась об огромную напольную вазу с сухой композицией – последнее из ее приобретений, громоздкое, но невообразимо стильное. Нащупала в сумочке конверт, ладони сразу вспотели. Показать или нет? Ноги стыли от ледяного пола, из-под входной двери тянуло сквозняком. Она поспешно вернулась, нырнула в теплое нутро постели, спрятала холодные ступни между его горячих бедер.

– Я вчера была у своей полусумасшедшей тетки. Родители прислали ей открытку.

– Ого, дорогая, наверное. Ручная работа, похоже. – Алик вертел в руках картонный прямоугольник.

– Я думаю, что мама ее сама сделала. Почитай текст. – Инга спряталась с головой под одеялом.

– «Все, что с нами происходит, уже когда-то было», – прочел он. – Что за глупость? И почему ты уверена, что эта открытка – от твоей мамы?

– Это ее почерк, я узнаю его из тысячи. И потом, видишь вот эти буковки «Н. П.» в уголке, со стразами? Они как бы слились между собой. Это монограмма, мама так вышивки подписывает. Открытка была отправлена двадцать пятого мая, – сообщила Инга из-под одеяла. – Полиция говорит, что они пропали двадцатого. Во всяком случае, в отеле и на пляже их последний раз видели именно двадцатого.

– Интересно, что они хотели этим сказать? – спросил Алик.

Инга зарылась глубже в одеяло, прижалась к мягкому телу, растаяла. Какой бы она ни была самостоятельной и уверенной в себе, как бы ни хотела быть независимой, но она отдавала себе отчет, что иногда надо почувствовать рядом мужскую силу. Спокойную, рассудительную, твердую, крепкую мужскую энергию. Побыть рядом, получить простой, логичный совет, чтобы мысли сразу пришли в порядок, чтобы стало ясно и понятно, что делать дальше. Она вертелась, пыталась устроиться поудобнее, в надежде заразиться пресловутой мужской уверенностью, но не ощущала ничего, кроме духоты. Что за дурацкий сегодня вечер, что-то все время ускользает, что-то идет не так. В самом деле, что полезного можно извлечь из этой открытки? Ехать во Францию? Что она сможет, без денег, без связей, без полномочий? Да и французский она знает плохо. Может быть, что-то можно разузнать здесь?

– Алик, ты чего молчишь? – Она высунулась из-под одеяла.

Он сидел, закрыв глаза, сжимал в ладони открытку и тихо кивал, будто бы в такт своим мыслям. Инга на мгновение замерла, но тут же не выдержала и затормошила его:

– Алик! Алик! Ты что-нибудь видел?

– А, что? Сорри, я что-то задремал.

– Ты же не спал, ты кивал головой.

– Говорю же тебе, задремал. Устал сегодня на работе. Давай спать, а? Может, утром какая полезная мысль в голову придет.

– Что тебе снилось? Расскажи мне.

– Я не помню, какой-то дурацкий сон.

– Вспомни, ну, пожалуйста!

– Елки-моталки, ну неужели нельзя просто поспать?

Инга вскочила, стянула с него одеяло, завернулась в него.

– Ну как ты не понимаешь! У меня родители пропали, может, эта открытка – единственный шанс их найти?

– А при чем здесь мой сон? – удивился он, прикрываясь подушкой. – Верни одеяло, холодно же!

– При том! При том, что ты мне ни капельки не сочувствуешь! Я все жду-жду, что ты меня поймешь, что ты меня поддержишь, а ты… ты только и думаешь о том, как бы выспаться! – Она топнула босой ногой.

– Иди сюда. – Он встал, сгреб ее в охапку и увлек обратно в постель вместе с одеялом.

– Ингусь, ты же взрослая женщина. Они погибли, надо смириться. Пошли купаться и утонули. Понимаешь? Ну не льсти себе глупыми надеждами. Ерунда эта открытка. Может, они там во Франции письма из ящиков раз в пять дней вынимают. Или оно завалилось куда-нибудь почтальону под стол.

– Алик, расскажи мне свой сон, – прошептала она. – Ну, пожалуйста!

Он закашлялся. Привстал, но приступ кашля никак не унимался. Инга похлопала его по спине.

– Тебе нужно бросать курить.

– Тебя забыл спросить, – ворчливо пробормотал он, с хрипом вдохнул и улегся обратно. – Все, я выключаю свет. Поговорим завтра.

Он задул свечи, щелкнул выключателем и вскоре засопел. Инга притихла. Ей нестерпимо хотелось выпытать у него про сон. Вдруг это был никакой не сон? Вдруг ему удалось «прочесть» открытку? По-настоящему «прочесть»? В ней должен быть второй, подводный, глубинный, настоящий слой. Ведь не в штампе же дело, в самом деле. И не зря она так боится взять ее в руки лишний раз, только положит на стол и смотрит издалека, как на тигра в зоопарке. Что же этот такое! Кристофоро Коломбо, все вокруг как будто что-то знают, а ей никто ничего не хочет говорить!

Инга прислушивалась к ровному дыханию Алика. Они встречались нечасто, но с непременным взаимным удовольствием. Это был не любовный роман – в нем не нашлось места ни горячим клятвам, ни признаниям, ни бурным разбирательствам, – а нудный сериал о маленьких удовольствиях, без ссор и неприятных неожиданностей, но с маленькими, часто эротического толка сюрпризами и вежливой сдержанностью. Не из тех старомодных отношений, когда любовники называют друг друга на «вы» и по имени отчеству, а из тех, когда они не позволяют себе открыто ковырять в носу, закрывают дверь туалета на защелку и никогда не видят друг друга в рваных трениках или выцветшей футболке. После каждого свидания она засыпала в счастливой утомленности, а на другой день летала как на крыльях, наполненная, энергичная, подшучивала над знакомыми, видела в зеркале солнечный блеск в собственных глазах и переделывала кучу дел.

Но сегодня Инга никак не могла заснуть. Что-то изменилось. Что-то неуловимое и крохотное, как одинокая капля дождя на только что вымытом окне. Хотелось отключиться, забыть на время про трагедию с родителями, про эту дурацкую историю с долгами и квартирой, и про альбом, и про открытку, как будто все в порядке, как будто ничего этого не было. Она бы, пожалуй, могла. Лежала бы сейчас, слушала стук дождя за окном, наслаждалась двойным теплом слившихся в объятии тел, впитывала аромат потухших свечей. Если бы не та самая непонятная малость. Она снова заворочалась. И чего ей еще надо? Принцесса на горошине нашлась!

Инга вытащила из-под одеяла руку и взяла с тумбочки открытку. Ладони стали горячими, кончики пальцев жгло, как от крапивы. Все равно она не сможет спокойно спать, пока не разберется. Пальцы нащупывали силуэты, она уже знала картинку до мельчайших деталей, помнила с закрытыми глазами. Картонная карусель крутилась под пальцами, как диск старинного телефона. Вот воздушный шар, его легко узнать по выпуклой корзинке, мастерски сделано. За ним гусь, можно нащупать клюв, потом кораблик с парусом, потом маленький пароход с дымом из нарисованной трубы, дельфин, ракета и снова воздушный шар. Снизу море перебирает волнами нежно-голубого бархата, сверху солнце искрится золотистыми лучами. Она перебирала картинки, как четки, и мысли потихоньку успокаивались, накатывала долгожданная дремота. Палец замер на рельефе паруса – чудно как, кораблик болтается между небом и морем, не хочется возвращаться на место. Алик заворчал что-то неразборчивое во сне и перевернулся на другой бок. Инга вздрогнула. Кто он, этот человек рядом? Совсем чужой. Что он делает в ее постели? Ей вдруг остро захотелось отстраниться, как в автобусе, когда неожиданный рывок заставляет прижаться к незнакомому человеку. Она с трудом сдержала желание выбраться из постели, отодвинулась, положила открытку обратно на тумбочку и отгородилась от Алика подушкой. Ну вот, так все-таки комфортнее. Может быть, принести запасное одеяло?

Стоп! Она села на кровати. Что она делает? Опять это наваждение? Это же Алик, свой, родной, она знает наперечет каждый седой волос на его голове, каждую родинку на теле, она знает, что он любит на завтрак и на ужин, и какие ласки заставят его стонать от удовольствия, и как вывести его из себя за двадцать секунд. Тьфу ты! Она вернула подушку на место и плюхнулась обратно. Открытку брезгливо взяла двумя пальцами и засунула в тумбочку.

Нестерпимо захотелось ощутить его снова, всего целиком, сбросить наваждение, вернуть вечеру хотя бы ту малую толику романтического уюта, что была в нем еще полчаса назад. Ее озорная ладошка пробралась поближе к Алику. Есть один способ разбудить его так, что он не будет возмущаться.

Снова жадные руки гуляли по ее телу, и проснулось внизу живота волнительное ожидание, и снова все было так, как много раз до этого. «Все, что с нами происходит, уже когда-то было», – завертелась в голове фраза из открытки. И сразу отпустило, и накатила волна облегчения, как бывает, если сбросить с усталых ног тесную обувь, и рассыпались-разбежались раздумья. Инга скатилась в долгожданную негу, туда, где есть только тело, огромное, всепоглощающее, где не верится, что крохотный кусочек кожи, легкое прикосновение, нежное движение вызывают сумасшедшую, неугомонную бурю, заставляют одно тело выгибаться навстречу другому и тут же ускользать от него. Два дыхания слились в одно, и на миг Инга почувствовала – вот сейчас, сейчас отвлечься на долю секунды от огня, играющего с телом, глянуть – не глазами – внутренним взором на Алика, и откроется то неведомое, невообразимое, непонятное, что терзает ее весь вечер. И станет ясно, почему он и чужой, и родной одновременно. Мелькнул донной рыбой где-то в глубинах души испуг, она сжала бедра, укусила Алика за плечо и вцепилась в реальность изо всех сил, отмечая каждую деталь: пятно света на потолке – внизу проехала машина, у Алика нос вспотел – дрожат капельки, грозят сорваться, сосед наверху сходил в туалет – ухнула с ревом вода в унитаз.

И едва отпустила победная, вырывающая из тела стон волна, как накатило долгожданное спокойствие. Разлился внутри тихий, прохладный, безмятежный голубой океан. Все, что с нами происходит, уже когда-то было. А значит, нет ничего, что было бы важным сейчас. Если бы Инга заглянула сейчас в тумбочку, то заметила бы, как дернулась нарисованная карусель, и парусник уехал вниз, к бархатно-голубому морю. Но она уже сладко спала, и ей не снилось ровным счетом ничего.

* * *

Первым объектом для эксперимента Софья выбрала Фаниса. Хотя в офисе его дразнили «хитрым татарином», из всех сотрудников он казался ей самым простым и понятным, прозрачным и предсказуемым, как бутылка водки. В тот день, когда состоялось памятное совещание, она попробовала подсунуть открытку с ластиком Фанису, но она не произвела на него никакого эффекта. Тогда она предположила, что открытка должна зацепить человека чем-то очень близким и знакомым ему, как Ванда заинтересовалась листиком от цветка. У Фаниса было две мечты – большой плоский телевизор и поездка в Турцию. Его стол всегда украшала пачка красочных рекламных проспектов из магазинов техники.

– Йоханый бабай, опять в этом году в Турцию не съездил. Ну уж на будущий год точно поеду, – вздыхал он.

– Нет там ничего хорошего, в этой Турции твоей, – ворчала Валечка. – Работай теперь на этих турков.

– Не скажи. Все нормальные люди там отдыхают.

Прошлым летом Олечка тайком взяла кредит и купила путевку на двоих, и теперь сестры отдавали банку добрую половину зарплаты. Олечка и Валечка в офисном оркестре разыгрывали одну фортепьянную пьесу на двоих, причем Оля играла только на черных клавишах, а Валя – исключительно на белых. В свободную минутку Олечка доставала любовный роман, а у Валечки под рукой всегда был учебник английского. Обе девушки перелистывали страницы одинаковым движением руки, слегка послюнявив палец, и одинаково потирали коленки, если героиню Олечкиного романа бросал очередной возлюбленный, а Валечке попадалась особо заковыристая грамматическая форма. Олечка вечно что-нибудь путала или забывала, а на Валечке целиком и полностью держалась работа всего отдела. Она была теми двадцатью процентами сотрудников, которые делают восемьдесят процентов всей работы.

Пожалуй, из всех сотрудников в Турции не побывали только двое – Фанис и нормоконтролерша Лилечка, которая охраняла шубу.

– Куда я поеду?! – кудахтала она. – У меня же шуба, пятьдесят тыщ, я ж не могу ее оставить, вдруг сопрут.

– А ты свою шубу с собой возьми, – советовала Ванда.

– Ты что, а если багаж потеряется? Или горничная из номера украдет? – серьезно парировала Лилечка.

На самом деле Лилечка вообще никогда не брала отпуск совсем по другой причине – потому что его никогда не брал Юра Суханов. Лилечка звучала в общей какофонии офисных настроений яркой любовной нотой. Пухлая и нежная купидонша, перебирающая струны арфы, она была из тех женщин, что всю жизнь страдают от неразделенной любви к человеку реальному, но заведомо недосягаемому. Наивная влюбленность в школьного учителя переходит в тихую одержимость поп-звездой, а с возрастом перерождается в пылкое чувство к большому начальнику или, напротив, вздохи украдкой по молоденькому мальчику. Влюбчивой и романтичной Лилечкиной душе тело досталось неподобающее, далекое от мужских идеалов, как Северный полюс от Москвы. Коротконогая и приземистая, с обширным бюстом, на котором запросто могла бы разлечься кошка, с копной рыжих волос в мелких кудряшках («Как в одном месте», – метко выразилась Ванда), она никогда не была избалована мужским вниманием, что, впрочем, не помешало ей выйти замуж и обзавестись парочкой детишек. «Влюбленная тумбочка», – так звала ее про себя Софья. В последнее время Лилечка грезила о начальнике ведущего отдела Юре Суханове, который был младше ее лет на десять, а то и на пятнадцать, и к тому же женат. Поначалу Софья никак не могла понять, почему Юриным до черточки выверенным чертежам достается от нормоконтролерши столько нелестных слов. Пока однажды, выходя из его кабинета, она не поймала на себе болезненный, затравленный взгляд Лилечки, и все сразу стало ясно. По телу пробежала волна неприятной ломки, как будто начиналась простуда, Софья поежилась, обняла себя руками и отвернулась. С тех пор они взаимно старались избегать друг друга.

Фанис часто говорил, что у него слишком много работы для отпуска. Он стрелял очередную сотню до получки и доставал из лаковой барсетки дорогой мобильник, такой, «как у всех приличных людей». Поддержание имиджа «нормального человека» отнимало у него слишком много денег, чтобы хватило еще и на Турцию.

Как узнаваемо изобразить на открытке Турцию, Софья не придумала, поэтому выбор пал на телевизор. Она стащила один из рекламных буклетов со стола Фаниса, выбрала самый большой и красивый. Вторым ключевым образом должна была стать корова. Уж очень ярко отложилось у нее в голове первое впечатление от их знакомства – пятнистая шкура на ядовито-зеленом лугу, отвисшее вымя, огромные коровьи губы смачно пережевывают траву, вокруг жужжат мухи и пахнет так, как обычно пахнет летом в деревне. Но что изобразить на открытке? Корову показывают по телевизору? Корова жует телевизор? Сидит верхом на телевизоре? Наваливает на него кучу? Вылезает из телевизора? К тому же сюжет открытки должен быть таким, чтобы Фанис подумал: это рекламный проспект. Над всем этим Софья ломала голову за ужином, невпопад отвечая на вопросы отца. Она уронила вилку, наклонилась за ней, и взгляд упал на танцующего негритенка. Разом пробрал по коже мороз. Вспомнились совещания, лицо Фаниса – честное и простое, и такое же откровенное, простое, без всякой фантазии, вранье: «Вы сломали плоттер. Надо вызывать специалиста». Она вспомнила, как ругался мастер из сервиса, показывал страницу из инструкции, учил, как открыть крышку и вытянуть застрявшую бумагу. Уходя, посмотрел со вздохом на Софью и не выставил счет за ремонт. Потом она даже не вспомнила – физически ощутила, как дрожал, преломлялся в ее руках теплый волшебный поток, когда она рисовала прошлую открытку, и сразу же поняла: к черту логику! Нужно просто сесть и начать.

Софья отодвинула тарелку, налила себе чашку чая и поднялась:

– Я наверху попью.

Отец вопросительно сдвинул брови.

– Хочу кое-что по работе почитать.

Он одобрительно кивнул и снова уткнулся в газету.

Софья уселась за стол, глотнула чаю и отставила кружку. Погладила стол, перебрала пачку картона и разноцветной бумаги. Прислушалась к себе. Тишина. Руки потянулись к тяжелым старым ножницам с бронзовыми ручками. Она кожей почувствовала крохотных бабочек на ручках, холод металла, и проснулось, зашевелилось знакомое уже ощущение. Дальше уже не нужно было думать, только работать, дать рукам свободу, позволить им вести себя, как им захочется, пуститься в вольный танец, ловить в один момент ускользающий поток и тут же, в следующий миг, наслаждаться его полнотой. Когда открытка была готова, она достала фотографию и долго ее разглядывала – проявилось что-нибудь новое или нет? Похоже, все по-прежнему – маленькая девочка с бантиками, смутный силуэт в огромных ботинках и больше ничего.

Она заснула под утро, полная любопытства и предвкушений, как в детстве перед Новым годом. Ее мучили две мысли: как именно подействует открытка на Фаниса, и проявится ли еще что-нибудь на снимке?

Утром она вышла из дома пораньше. По дороге прихватила внизу, у консьержа, удачно подвернувшийся свежий выпуск рекламной газеты какой-то крупной торговой сети, закинула в серединку открытку и положила себе на стол.

Фанис, едва зашел и снял куртку, тут же обратил внимание на газету. Он мечтал о какой-нибудь фантастической распродаже, поэтому не пропускал ни одного рекламного выпуска.

– А что это у вас?

– Да вот, такая милая девушка на улице раздавала, я не могла отказать, – соврала Софья. – Возьмите себе, если хотите.

Он развернул газету, на пол выпала карточка. Фанис поднял ее и долго разглядывал.

– Ишь, реклама! Придумают же, йоханый бабай!

Софья вглядывалась в его лицо, с нетерпением переминаясь с ноги на ногу. Словно высматривала результаты лотереи с пачкой выигрышных билетов в руках.

– Все равно дорого, блин, – вздохнул Фанис и унес открытку на свое место.

За ним шлейфом потянулась волна резкого одеколонного запаха. Софья еще покрутилась вокруг него под разными предлогами, а потом занялась работой, мучительно ломая голову: что она сделала не так?

После обеда выяснилось, что открытка сработала самым неожиданным образом. Она не сразу поняла, что произошло. А началось все с мусорной корзины.

Большая урна в отделе обычно была так переполнена, что напоминала огромную взлохмаченную голову, к тому же с перхотью. Смятые бумаги и «лапша» – продукт работы шредера – торчали во все стороны, мелкие бумажки рассыпались вокруг, и уборщица каждый раз ворчала, собирая с пола этот урожай. Софья собиралась выкинуть испорченный документ, на который кто-то «удачно» поставил чашку с чаем, когда ее внимание привлек непривычный мусор. Возле корзины валялась упаковка с этикеткой. Софья пригляделась: «Носки мужские, размер 42–44». Эти носки могли принадлежать только одному человеку в отделе, и она стала наблюдать за Фанисом с удвоенным любопытством. А вел он себя странно. То ерзал на стуле, то наклонялся куда-то под стол, то вертелся и оглядывался по сторонам, как неусидчивый школьник, то вдруг щупал себя под мышками. Через час после обеда он попросился выйти на полчасика по важному делу. А когда вернулся, вместо оранжевой рубашки на нем была другая, бледно-зеленая, еще хранящая следы складок от упаковки. В зеленом он еще больше напомнил ей деревенское лето. «Хорошо в деревне летом, пахнет сеном и…» Стоп! Ее осенила внезапная догадка.