Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга третья"

Вельяминовы. За горизонт
Книга третья
Нелли Шульман

Иллюстратор Анастасия Данилова

© Нелли Шульман, 2017

© Анастасия Данилова, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-9784-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Том третий

Книга первая

Часть девятая

Европа, сентябрь 1960

Младенческая ручка вцепилась в расписной пряник. Второй рукой ребенок потянул к себе шуршащий пакет. На персидский ковер посыпались желейные мишки, марципановые свинки, карамель, квадратные шоколадки в ярких обертках:

– Тебе такого нельзя… – Роза выхватила у ребенка шоколад, – смотрите, тетя Густи, у нее еще нет зубов, а она тянется к шоколаду… – быстро прибрав сладости, Элиза заметила:

– Она еще не садится сама… – двойняшки обложили сестру подушками, – но она очень бойкая… – нижняя губа младенца горестно задрожала, темные глаза заблестели.

Роза сунула ей резную погремушку:

– Это ее отвлечет, пока тетя Лада не вернется… – с кухни доносился стук ножа. Мелодичный голос с легким акцентом крикнул:

– Густи, если ты проголодалась, я могу сделать бутерброды. Мы всегда обедаем с дядей Эмилем… – женщина запнулась, – то есть с Эмилем, а он еще в больнице… – женщина всунула светловолосую голову в гостиную:

– Он бы тебя встретил, но начались роды, такие вещи не предугадаешь… – Густи казалось немного странным, что жена дяди Эмиля не зовет его по имени:

– Хотя она его на двадцать лет младше… – девушка скрыла зевок, – она, как покойная тетя Цила, смотрит ему в рот. Но девочка у них миленькая… – родившуюся в мае темноволосую малышку назвали в честь погибшего дяди Мишеля:

– По-еврейски Михаэла, – объяснили Густи двойняшки, – она не совсем еврейка, из-за тети Лады. Ее не называли в синагоге, но папа устроил кидуш в честь ее рождения… – юная Мишель мирно сопела в своем гнездышке среди подушек.

Немецкие сладости Густи привезла из Мюнхена. Она могла полететь прямо в Лондон из Гамбурга, куда шел один из двух воздушных коридоров, соединяющих Западный Берлин с остальной Европой, но тетя Марта попросила ее навестить Мон-Сен-Мартен:

– Непонятно, почему, – хмыкнула Густи, – что у дяди Эмиля родилась очередная дочка, и так все знают… – в середине мая, после похорон дяди Мишеля в Париже, семья получила телеграммы о появлении на свет его маленькой тезки. На кухне опять что-то загремело, тетя Лада сообщила:

– Будет грибной суп на русский манер, утка с апельсинами и мильфей. Он любит мильфей… – Густи поинтересовалась: «Кто?».

– Папа, – уверенно ответила Элиза, – папа любит мильфей… – Густи почудились смешинки в серовато-голубых глазах девочки, – Тиква тоже его любит… – падчерица Монаха к вечеру должна была приехать из Брюсселя. Девушка частным образом занималась с преподавателями из Консерватории, готовясь к поступлению на актерский факультет.

Взгляд Густи упал на разбросанные по полу газетные листы:

– Так здесь относятся к новостям, – девушка тихо усмехнулась, – Гамен воевал с прессой, но потом утомился… – шипперке прикорнул прямо на заголовке:

– Гражданские беспорядки в независимом Конго. По слухам, президент намеревается отправить в отставку кабинет Лумумбы и поместить его под домашний арест…

После пары часов, проведенных в особняке Гольдберга, с девочками, Густи тоже чувствовала себя под домашним арестом:

– Рейсы в Брюссель летают только из Мюнхена, – недовольно подумала Густи, – я еще пару дней потеряла в Баварии… – в Баварии Густи успела заняться и служебными делами.

Весной Советы сбили над Уралом американский самолет-разведчик. Пилот, Фрэнсис Пауэрс, катапультировавшись, попал в руки Лубянки. В конце августа, по данным из московских источников, он получил десять лет заключения. В Мюнхене Густи встречалась с американскими коллегами из Центрального Разведывательного Управления. Они, с военными аналитиками провели день на базе в Графенвере, обсуждая, как выразился один из американцев, минимизацию ущерба. Густи оказалась среди собравшихся единственной женщиной. К вечеру американский полковник из военной разведки окинул ее долгим взглядом:

– Для вашего возраста вы неплохой специалист. Русский язык у вас отличный, я сначала подумал, что вы из эмигрантской семьи… – он махнул рукой на восток:

– Но будьте осторожны, русских нельзя недооценивать… – Густи и сама это знала:

– То же самое мне говорит и Александр, – она почувствовала краску на щеках, – он за меня волнуется… – по соображениям безопасности, Густи не могла жить под одной крышей с Александром. Они встречались только пару раз в неделю:

– Мне нельзя провести ночь в его квартире… – герр Шпинне жил в отремонтированном после бомбежек доме, на площади принцессы Софии-Шарлотты, – нет, надо это прекращать, – решила Густи, – Александр меня любит, я его тоже. Надо просить разрешения на брак… – она пока не получила предложения, но Густи считала, что этот день не за горами. Она понимала, что с замужеством ей придется уйти из разведки:

– Тетя Марта может сидеть на Набережной, но тетя Марта такая одна, – вздохнула Густи, – ничего, я пойду преподавать в университет… – ей хотелось, чтобы у нее в квартире тоже пахло пряностями и выпечкой, как у тети Лады:

– Она знает русский язык, – пришло в голову Густи, – она как раз из эмигрантской семьи… – двойняшки спели Густи старинную песню о елочке:

– Здесь все очень предупредительны, – поняла девушка, – начальник станции вышел в форме, приветствовал меня в Мон-Сен-Мартене, поднес букет, словно я особа королевской крови… – начальник напыщенно называл ее леди Августой:

– Американцы тоже так пытались ко мне обращаться, – Густи хихикнула, – но я быстро их оборвала. Густи и Густи, Александр меня так зовет… – двойняшки жевали желейных медведей, перелистывая страницы детских журналов. Маленькая Мишель прикорнула, Густи и сама клевала носом:

– Очень сонное место, – она заставила себя подняться с дивана, – здесь только и дремать целыми днями… – Густи решила покурить в саду. С улицы раздался шум автомобиля, двойняшки встрепенулись:

– Это он! Он сказал, что возьмет машину напрокат в Брюсселе. Ура, мы поедем на пикник… – Роза обернулась:

– Тетя Густи, присмотрите за Мишель. Он привез подарки, надо разгрузить багажник… – Густи недоуменно пожала плечами:

– Хорошо. Но ваш отец в больнице, как он мог… – Элиза прыснула:

– Это приехал не папа. Это Виллем, тетя Густи, он проведет отпуск в Мон-Сен-Мартене…

Девчонки, перекликаясь, выскочили из гостиной.

Ради гостей обед накрыли не по-семейному, на кухне, а в столовой. Лада зажгла серебряный подсвечник из вещей де ла Марков. За окном горел осенний, яркий закат.

После сырной тарелки, приняв от Гольдберга кофе, Виллем сказал:

– Я бы и на кухне поел, Густи. Это в честь тебя, ты у нас редкий гость… – он понятия не имел, что застанет девушку в Мон-Сен-Мартене:

– Надо было побриться, – обругал себя Виллем, – хотя бы в аэропорту. Но я торопился домой, хотел увидеть дядю Эмиля и семью… – на загорелом до черноты лице светлела щетина, серые глаза обрамляли темные, длинные ресницы:

– Я даже не переоделся, – недовольно подумал Виллем, – хотя у меня всего один костюм и две рубашки… – костюм он привез ради воскресной мессы. В шахты спускались в комбинезонах, а приятелям Виллема было все равно, насколько потрепан свитер, в котором барон ходил в поселковые кабачки:

– Потрепан, – со вздохом понял он, – в Конго мне теплые вещи не нужны, а свитер, кажется, штопала еще Маргарита, год назад… – свитер он достал из гардероба в своей комнате, не подумав:

– Надо было выйти к обеду в чистом, а костюм помялся после перелета… – он незаметно провел рукой по воротничку рубашки:

– Тоже потрепан, но это ладно. Густи очень хорошо выглядит. Впрочем, она всегда красиво одевается… – он надеялся, что девушка не заметила его смущения. По словам кузины, она заглянула в Мон-Сен-Мартен по просьбе тети Марты:

– Я ехала в Лондон по служебным делам, – весело сказала девушка, – должно быть, тетя Марта хочет получить полный отчет из первых рук о новой девочке… – Гольдберг и Лада обменялись коротким взглядом. Посмотрев на двойняшек, Эмиль быстро приложил палец к губам.

Две недели назад Монах набрал прямой номер Марты на Набережной:

– Виллем прислал телеграмму, что приезжает в отпуск, – скрипуче сказал Гольдберг, – он побудет у нас, заберет Джо в Париже, и отправится в Африку… – граф Дате провел лето во Франции, с вернувшейся из Израиля сестрой. Лауре требовалась поддержка после смерти Мишеля:

– Она более-менее оправилась, – заметил Эмиль, – Джо поедет на алмазные рудники. Виллем введет его в курс дела. Следующим летом он займет инженерный пост, в Мон-Сен-Мартене… – в письмах Виллем говорил, что понимает важность присутствия дома:

– Надо собирать деньги, для восстановления замка, надо появляться при королевском дворе… – читая машинописные строки, Гольдберг видел недовольное лицо юноши, – да и вообще де ла Марки должны жить в Мон-Сен-Мартене. Маргарита останется здесь по крайней мере до защиты доктората… – защиту пока наметили на следующий год:

– Нехорошо человеку жить одному, – подытожил Гольдберг, в разговоре с Мартой, – Джо не зря летит в Конго. Наверняка, они с Маргаритой там поженятся. На какое-то время они осядут в Африке, а Виллем пусть обосновывается дома с молодой женой… – он услышал, что Марта закуривает:

– Что Густи ему по душе, я давно знаю, – задумчиво сказала женщина, – но вот нравится ли ей Виллем, непонятно. Она скрытная, как покойный Ворон, и не распространяется о таких вещах. Однако ее должность предполагает получение разрешения на личные связи. О таком она пока не просила…

Зажав трубку плечом, Гольдберг покачал просыпающуюся у него на руках Мишель. Почмокав ротиком, девочка передумала открывать глаза. Он послушал тоненькое, трогательное сопение:

– Малышка получилась похожей на меня… – шахтеры шутили о папиной дочке, – в кабачке, на застолье в честь ее рождения, мне посоветовали в следующий раз подложить топор под матрац… – Эмиль невольно улыбнулся. Роды оказались легкими, Лада поднялась на ноги в тот же день:

– Она хорошая мать, – вздохнул Эмиль, – она души не чает в малышке, и девочки к ней тянутся… – Лада давала Тикве уроки сценического движения. Она занималась с двойняшками чтением, письмом и рукоделием, вела дом и гуляла с маленькой Мишель:

– Только у нас ничего не случилось и не случится, – Эмиль почувствовал странную тоску, – когда дети подрастут, мы разведемся. Ладе еще не было тридцати, она встретит человека, которого полюбит… – Гольдберг не хотел обманываться:

– Меня она не любит, а чувствует себя обязанной. Из этого, как говорят русские, каши не сваришь… – кашу он хотел сварить с Виллемом и Густи:

– Я не ошибся, – довольно понял Гольдберг, – парень с нее глаз не сводит, только на нее и смотрит. Ладно, пусть он не теряется… – дожевав мильфей, он поднялся. В старинной вазе лиможского фарфора золотились купленные Виллемом в Брюсселе пышные астры:

– Пойду, расскажу девчонкам сказку, – улыбнулся Гольдберг, – помогу Ладе с малышкой… – Тиква тоже отправилась спать после десерта:

– Я встаю в шесть утра, – объяснила девушка, – Мишель поздно просыпается, а тетя Лада ранняя пташка. Мы занимаемся, пока весь дом дремлет.

– Вы еще посидите, – велел Эмиль, – не каждый раз удается поговорить в тишине… – дверь столовой скрипнула, большая рука Виллема с наколотой, синей буквой «В» скомкала льняную скатерть:

– Я очень рад тебя видеть, Густи… – он беспомощно откашлялся, – очень рад… – спину под рубашкой заливал пот. Виллем велел себе собраться. Она коротко стригла русые, густые волосы. Платье кремового шелка обнажало кусочек круглого колена:

– Не смотри туда, – велел себе юноша, – смотри ей в глаза… – она подводила веки лазоревыми тенями:

– Я тоже, – небрежно сказала Густи, вытерев пальцы салфеткой, – отличный мильфей получился у тети Лады. Знаешь, как его русские называют… – Виллем кивнул:

– Наполеоном. Тетя Марта тоже его хорошо печет. В Москве дядя Максим покупал наполеон в кулинарии при ресторане «Прага» на Арбате… – Виллем, непонятно зачем, перешел на русский язык. Кузина говорила с легким прибалтийским акцентом:

– Я знаю, тетя Марта мне рассказывала… – она кивнула, – в ходе моей подготовки… – о подготовке Виллем предпочел не спрашивать:

– Все равно она ничего не ответит. Это дело секретное, как и ее работа в Западном Берлине. Я хоть и британец, по одному из паспортов, но частное лицо… – Виллем напомнил себе, что надо позвонить Маленькому Джону и Полине:

– Они круглые сироты, а я их прямой кузен, самый близкий родственник. Было бы у меня больше времени, я бы съездил в Британию, но так тоже хорошо…

Густи прикурила от свечи, он пожурил себя за нерасторопность:

– Я тебе не привез цветов… – Виллем откашлялся, – я не знал, что ты здесь. Но в холмах они еще не отцвели. Помнишь, я тебе показывал лесные цветы, когда мы были детьми… – Густи не помнила:

– Неважно, надо продержаться день в его компании, и можно ехать в Лондон. Он очень скучный юноша… – за обедом Густи скрывала зевоту:

– Вдруг тетя Марта отправила меня сюда именно из-за Виллема, – поняла девушка, – он говорил, что знаком с премьер-министром Лумумбой. Маргарита лечит детей всего правительства. Может быть, они знают что-то важное для Британии… – Густи нарочито бодро сказала:

– Ничего страшного, кузен. В конце концов, не в цветах дело… – она замолчала. Виллем посмотрел в темное окно столовой:

– Можем завтра устроить пикник, – он заставил голос звучать спокойно, – в долине, где растут розы. Девочки вернутся из школы, соберемся и поедем… – мягкие пальцы мимолетно коснулись татуировки, на его руке:

– Я была бы очень рада, Виллем, – отозвалась Густи, – очень.

В поселке никто не знал, откуда в глубине лесистых холмов появились остатки старинного сада. Каждую весну на спутанных кустах распускалось несколько пышных цветков. Бордовые и кремовые розы благоухали, прячась среди колючек. В закрытой лощине даже осенью стоял теплый воздух. Попасть сюда можно было только по растрескавшимся, поросшим мхом осколкам каменных ступенек, хватаясь за корни сосен. Сверху долина выглядела совсем заброшенной. Среди кустов журчал обложенный позеленевшим мрамором родничок.

– Дамасские розы… – Виллем потрогал слегка увядшие лепестки, – мы с Жюлем мальчишками нашли здесь серебряную монету с арабской вязью… – бабушка Жюля, помнившая шахтерские предания, безжалостно выкинула вещицу в колодец:

– Ничего нельзя оттуда брать, – старуха поджала губы, – место проклято со времен незапамятных… – Виллем тогда поинтересовался:

– Откуда там сад? И мы видели куски фундамента… – женщина покачала седоволосой головой:

– Если девушка получит оттуда цветок, у нее никогда не будет счастья. Она умрет молодой, словно Роза… – как не добивались парни ответа, но женщина не объяснила им, кто такая Роза:

– Но это не могла быть тетя Роза, – подумал сейчас Виллем, – речь шла о старых временах… – он хотел сорвать цветок для Густи, но передумал:

– Мало ли что. Ерунда, дядя Эмиль бы меня поднял на смех, но я верю шахтерам… – с холма доносился девичий смех. Виллем оставил снятую внаем в брюссельском аэропорту машину рядом с поворотом деревенской дороги:

– Дальше транспорт не пойдет, – подмигнул он Тикве и девчонкам, – припасы понесем сами… – день выдался почти жарким. На деревьях только начали золотиться листья, под ногами хрустели шишки и лесная труха. По дороге они миновали еще один родник, в каменном ложе. Тиква остановилась:

– Дядя Эмиль этим путем вел тетю Розу в Мон-Сен-Мартен, когда он подорвал нацистский поезд, чтобы ее спасти… – двойняшки закивали:

– Ее, и еще две сотни человек. Там теперь стоит памятный знак, папа нас возил на то место… – Виллем подумал о будущем мемориале в поселке:

– Надо найти хорошего архитектора, то есть он уже есть… – дедушка Теодор, правда, написал, что он не скульптор:

– Но в Америке у меня много знакомых. Присылай мне идеи, мы что-нибудь придумаем… – утром, за холостяцким, как весело сказал Гольдберг, завтраком, Виллем прочел письмо из Израиля, от дяди Авраама:

– Той неделей пришло… – Эмиль захрустел тостом, – я знал, что ты приезжаешь, поэтому не стал тебе пересылать конверт… – комиссия при Яд-ва-Шеме приняла к рассмотрению дело, как говорилось в письме, праведников из Мон-Сен-Мартена. Виллем покрутил головой:

– Дедушка, бабушка и весь поселок. Но как же вы, дядя Эмиль… – вытерев губы салфеткой, Гольдберг заметил:

– Я еврей, милый мой. Евреям такая награда не полагается… – он подвинул юноше банку джема:

– Лада варила с девчонками. Малина этим годом вышла отменная… – оставив Ладу и девочек раскладывать припасы для пикника, Виллем помог Густи спуститься в лощину:

– Здесь тоже малина растет, – вспомнил он, – как на развалинах охотничьего дома де ла Марков. Но я не слышал, чтобы ее отсюда приносили… – над верхней губой девушки блестели капельки пота, она вытерла лоб:

– Осень, кажется, будет теплой. Но с вашей африканской жарой, не сравнить… – пробормотав: «Это верно», Виллем отвел глаза от длинных ног в синих джинсах. Сняв кашемировый кардиган, Густи завязала его вокруг пояса брюк. Шелковая рубашка открывала начало белой шеи. Католический крестик заблестел на солнце. Виллем сглотнул:

– Розы здесь такие, как в замке. В Мон-Сен-Мартен их привезли мои предки, крестоносцы… – перед глазами встали пожелтевшие страницы изданного в прошлом веке тома. Книга была любимым чтением Маргариты:

– Когда она сидела в подвале, она не расставалась с изданием, – подумал Виллем, – там собрали местные поверья и легенды… – он откашлялся:

– Говорят, что сад заложил сам Арденнский Вепрь, только непонятно зачем… – колючка розы оцарапала ему палец. Он невольно отдернул руку. Солнце ударило в глаза. Словно сквозь туман, Виллем услышал уверенный мужской голос:

– Он странно говорит, но я вроде бы все понимаю… – издалека заржала лошадь:

– Откуда лошадь, – успел удивиться Виллем, – на фермах их осталось мало, везде завели тракторы… – по каменным ступеням прошелестели легкие шаги. Незнакомец сказал:

– Твое убежище, милая. Я велел высадить здесь розы из замка… – женщина, таким же странным говором, отозвалась:

– Но если меня найдут, Гийом… – лязгнул металл, он усмехнулся:

– Не найдут. Никто не сунется в логово Арденнского вепря, Роза.

 
La rosa enflorece, en el mes de mayo
Mi alma s’escurece, sufriendo de amor….
 

На подоконнике грубого камня рассыпались бархатистые лепестки бордового цветка. Букет в серебряной вазе стоял у открытого, в мелких переплетах рам, окна. Мирно журчал родничок, над кустами жужжали пчелы. Спелая малина в глиняной чашке испачкала пухлые губы женщины:

– Словно кровь, – подумал Гийом де ла Марк, – ерунда, ничего не случится. Лето она проведет здесь, а осенью я что-то придумаю… – Арденнский Вепрь пока еще не знал, что.

Над выточенной из сосны колыбелью повесили балдахин цвета глубокого граната. Таким же было и ее платье, скроенное по новой итальянской моде. Прорези в расшитых золотом рукавах открывали белый лен нижней рубашки, отороченной кружевом. Вырез на груди обнажал нежную ложбинку. Она наклонилась над люлькой:

– Смотри, – зачарованно сказала женщина, – она улыбается. Ей всего две недели, а она улыбается. Гийом… – ее низкий голос надломился, – но как же это будет…

Арденнский Вепрь, сеньор де ла Марк, неожиданно ловко подхватил на руки девочку. Младенец не заплакал. Темные глазки заинтересованно рассматривали шитье на его камзоле. Из-под чепчика выбилась кудрявая, тоже темная прядка волос:

– Не поверишь, я только с ней… – де ла Марк покачал девочку, – впервые держу младенца… – жена родила ему четверых детей, но мальчиков забирали к отцу, когда они начинали ходить и говорить. Девочек он вообще видел только на торжественных обедах в замке:

– Где женщины сидят отдельно от мужчин. Хотя говорят, что в Италии накрывают общую трапезу для всех… – он весело сказал девочке:

– Твоя мама поет о мае, а на дворе июнь. Он и еще и жарким выдался. Только середина месяца, а малина поспела… – она сгрызла еще одну ягодку:

– Это еврейский язык, как ты его понимаешь… – он поцеловал девочку куда-то в чепчик:

– Твоя мама ни в грош не ставит мои способности, милая… – женщина покраснела, – я знаю испанский язык, слова очень похожи… – вытянув ручку из пеленок, девочка сморщила личико:

– Есть хочет, – он передал младенца матери, – а насчет того, как это будет, ни о чем не волнуйся. Семья в Аахене надежная, я нашел их через приятелей… – Арденнский Вепрь сделал вид, что нуждается в ссуде:

– Всегда могут случиться непредвиденные расходы, – смешливо сказал он Розе, – на старости лет я обзавелся… – он запнулся, женщина вздохнула:

– Любовницей и бастардом… – он буркнул в светлую, с едва заметной проседью, бороду:

– Язык у тебя словно бритва, Рейзеле… – женщина отозвалась:

– Ты еще и наш говор знаешь… – де ла Марк развел руками:

– Немецкий язык, только вы его коверкаете. Хотя французы утверждают, что мы тоже коверкаем их речь и произношение. В общем, я съездил в Аахен, договорился с месье Жаком, то есть Яаковом… – ростовщик Гольдберг согласился взять ребенка под свою крышу:

– У них с женой дети умерли, и даже внуков им не оставили… – заметил сеньор, – до осени пусть маленькая Роза поживет у них, а потом ты ее заберешь. Сама понимаешь… – он привлек женщину к себе, – не стоит держать девочку в лесу. Все считают, что это моя охотничья сторожка… – он обвел рукой стены, – акушерка получила от меня столько золота, что может год ничего не делать, но ничто не спасет от досужей болтовни кумушек. Учитывая, что жители Льежа меня не слишком любят, я не хочу рисковать тобой и девочкой…

Словно поняв, о чем говорит отец, девочка оторвалась от груди. Сладко запахло молоком, Арденнский Вепрь улыбнулся:

– В Аахене тебе найдут кормилицу, а осенью тебя заберет мама, милая… – он обнял стройные плечи женщины:

– Малышка будет жить в другом мире, обещаю. Скоро новый век, осталось каких-то пятнадцать лет. Я твердо намерен увидеть следующее столетие…

Резкий порыв ветра, заколебав балдахин, развеял по комнатке лепестки роз.

В марте Европу осенило солнечное затмение. Год начался дурным предзнаменованием. Говорили, что война, тянущаяся между Францией и Бургундией, вспыхнет с новой силой, что вернется Черная Смерть, что турки опять высадятся на юге Италии, где они несколько лет назад казнили восемь сотен христиан, отказавшихся принять ислам:

– Евреи отравят колодцы, осквернят святые дары, как сто лет назад в Брюсселе, – судачили на рынке в Льеже, – тогда они убрались из страны, но теперь вернулись…

Христианнейшие короли Испании, Фердинанд и Изабелла, издали указ об изгнании евреев из Испании. Во Францию и Нижние Земли хлынули беженцы. Льежская община, где едва насчитывалась сотня человек, приняла еще два десятка потерявших кров и состояние братьев. Отец Рейзеле, ювелир, отдал чердак их дома семье из Андалусии:

– Прошлым годом тоже стояло жаркое лето… – женщина сидела у окна сторожки, – под хупой Исаак сказал, что чувствует себя, словно в Испании… – над заросшими глухим лесом холмами повисли крупные звезды. Вспомнив покойного мужа, Рейзеле вздохнула:

– Даже трех месяцев мы вместе не прожили. В августе поставили хупу, а на Суккот в город привезли его тело… – проводив родителей и младшего брата в Амстердам, муж Рейзеле стал помогать тестю в делах:

– Папа говорил, что у него хорошие руки, что из него выйдет настоящий мастер… – мужа Рейзеле убили вовсе не потому, что он был еврей:

– Бандиты даже не знали, кто он такой. Он нарвался на шайку на лесной дороге… – тело нашли только через три дня:

– Монахи увидели, что он обрезан, поняли, что он еврей. Ближайший город был Льеж, они обратились к папе… – раввина в общине не было, отец Рейзеле представлял евреев перед властями:

– Перед епископом… – она покрутила кружевную оторочку рубашки, – перед сыном Гийома… – три года назад Арденнский Вепрь, избавившись от неугодного ему льежского епископа, посадил на кафедру своего старшего сына, Жана, выкрутив руки остатку капитула священников, не бежавших из Льежа, после разграбления города:

– Парню едва исполнилось двадцать, он еще не принял сан, а был только каноником, – усмехнулась Рейзеле, – однако Арденнский Вепрь всегда добивается того, чего он хочет. Он отправил письмо папе с прошением о назначении сына епископом, и он добился меня… – она невольно покраснела. Сеньор де ла Марк, навещавший сына, едва увидев Рейзеле, пообещал лично разобраться с бандитами:

– И разобрался, – женщина подперла рукой темноволосую голову, – на Хануку их казнили на площади перед собором, и тогда я поняла, что жду ребенка… – отец Рейзеле считал, что дочь носит плод законного брака:

– Папа обрадовался, что семя Исаака не пропало втуне… – она прислушалась к голосам ночных птиц, – я бы и не призналась, кто на самом деле отец малыша. Гийом не настаивал, он сказал, что ребенку лучше расти с его народом, то есть со мной и папой…

Слезы покатились по щекам женщины. В ночь после солнечного затмения на ступенях собора Святого Ламберта городские стражники нашли тело девочки, дочери бедной вдовы, пробавлявшейся торговлей вразнос:

– Стали шептаться, что евреи замучили ребенка, чтобы добавить его кровь в мацу. Мы тогда начали печь мацу, Песах отмечали в середине апреля… – будущего льежского епископа, сына сеньора де ла Марка, в городе не было. Толпа пришла с факелами к Еврейской улице, как ее называли в городе, где сидели ювелиры и ростовщики. Пройдясь по комнате, Рейзеле покачала пустую колыбель

– Папа велел мне бежать. Он сказал, что я обязана доносить малыша, обязана спастись. Мне больше некуда было бежать, только к Гийому… – Арденнский Вепрь сначала поселил ее в подвале своей цитадели, замка Юи. Рейзеле опасалась, что ее найдут, однако сеньор отмахнулся:

– Здесь такие катакомбы, что можно всю жизнь прятаться… – он нежно положил ладонь на ее живот, – но я не позволю, чтобы мой сын или дочка появились на свет в подземелье. Я что-нибудь придумаю, не беспокойся…

В начале мая, когда зацвели розы, Арденнский Вепрь тайно привез Рейзеле в свою ленную деревушку, Мон-Сен-Мартен:

– Я велел выстроить сторожку, – весело сказал Гийом, – охота в этих местах хороша, даже медведи еще попадаются. Место тихое, тебе будет уютно… – акушерку Арденнский Вепрь доставил из Брюсселя:

– На тебе не написано, что ты еврейка, – нехотя сказал он, – если дама и начнет болтать, все решат, что я завел любовницу… – речь о браке не заходила:

– Невозможно… – Рейзеле все смотрела на колыбель, – я не оставлю свой народ теперь, когда погиб мой отец. Осенью я уеду в Аахен, заберу маленькую Рейзеле у Гольдбергов. Мы обоснуемся где-нибудь в тихом месте. Гийом станет нас навещать, а там… – она вернулась к подоконнику, – там что-нибудь придумаем…

Вчера Арденнский Вепрь увез дочь в Аахен:

– Кормилица ждет в обозе, – сказал он Рейзеле, – она из местных, деревенских. Она не станет трепать языком, она получила достаточно золота. Здесь всего пара дней пути. Мне надо отправиться на проклятую охоту в Сен-Трон… – Вепрь пригласил в свои владения принца Максимилиана Габсбурга, – долг вассала привечать своего сеньора. Но потом я сразу приеду к тебе, моя милая… – Рейзеле потрогала стянутую повязкой грудь:

– Шалфей я выпила, – она всхлипнула, – к его возвращению молоко уйдет. Как она, моя девочка, без мамы… – посчитав на пальцах, Рейзеле успокоилась:

– Они доехали до Аахена вчерашним днем. Все хорошо, Гийом в Сен-Троне. Сюда никто не придет, меня не найдут… – звезды на небе гасли, женщина услышала далекое ржание лошадей:

– Это не может быть рассвет, – она приподнялась, – зарево на западе… – на вершине холма полыхали факелы. Бряцало оружие, до Рейзеле донесся грубый голос:

– Женщина в деревне призналась, что у него здесь сторожка, но больше ничего не сказала, даже под пыткой. Надо проверить, вдруг в доме сидят его сообщники. Он в Льеже, в тюрьме, но туда ехать времени нет…

Горящие стрелы посыпались в лощину. Деревянные ставни дома занялись ярким пламенем.

Букет Виллем привез из Льежа, отговорившись необходимостью побывать на приеме у епископа. В Мон-Сен-Мартене была всего одна цветочная лавка. Барон понимал, что даже несколько роз заставят поселок перешептываться:

– Густи встречали на станции словно особу королевской крови, – недовольно подумал Виллем, – ясно, что в поселке ждут наших с Маргаритой свадеб…

Хозяин кабачка, где он посидел с Жюлем, запоздало обмывая рождение у приятеля второго сына, подмигнул Виллему:

– Осень самое время жениться, господин барон. В старые времена наши деды летом выбирали девушку… – он рассмеялся, – летом каждый кустик ночевать пустит, а по осени надо идти под венец… – Жюль с хрустом разгрыз косточку от кролика:

– Вообще он прав. Я моей хозяйке тоже сделал предложение в сентябре. Зиму лучше проводить у теплого бока… – он подтолкнул Виллема в плечо, – компания выдает нам уголь, но жена греет лучше печки… – барон только что-то пробурчал:

– Надо не откладывать, – Виллем топтался в цветочном магазине, в Льеже, – через два дня она уезжает в Брюссель, а оттуда летит в Лондон… – Густи возилась с малышками, помогала Ладе по дому, но о своей жизни в Западном Берлине ничего не рассказывала:

– Все очень скучно, дядя Эмиль… – девушка закатила глаза, – я перевелась в Свободный Университет Берлина, на факультет иностранных языков. Я изучаю литовский и русский, а вечерами работаю…

Даже родне нельзя было говорить о безопасной квартире в заброшенном квартале, неподалеку от Чек-Пойнт-Чарли, где Густи занималась расшифровкой и анализом телефонных переговоров русских:

– Александр тоже ничего не знает. Он считает, что я переехала в Берлин по студенческому обмену… – Густи не рисковала приводить молодого человека в свою квартиру в Далеме, рядом с университетом:

– Апартаменты служебные, их наверняка снабдили жучками. Любая машина на улице может принадлежать отделу внутренней безопасности… – работникам ведомства Густи строго запрещалось поддерживать личные связи с местным населением:

– Тетя Марта и Набережная не доверяют западным берлинцам, – вздохнула Густи, – среди них много агентов Штази… – следить за Александром ей казалось недостойным:

– Я аналитик, а не сотрудник службы внешнего наблюдения, – напоминала себе девушка, – я знаю основные правила их работы, но не более того. Александр оскорбится, если что-то поймет, и правильно сделает… – она не справлялась на историческом факультете о присутствии герра Шпинне в списках студентов. Густи видела курсовые работы Александра, его студенческий пропуск:

– У него в квартире лежат альбомы с семейными снимками довоенных времен, он водил меня на кладбище, показывал могилу тетушки Лотты…