Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга третья"

– Это дело долгое. Надо создавать себя имя, гастролировать не только в Европе, но и в Америке… – засунув руку в карман черных брюк, Хана вытащила на свет губную гармошку. Выдув мелодичную трель, девушка велела:

– Вари кофе и начинаем. Сначала Кафка, потом немецкая пьеса, а потом гамбургское кабаре… – в приоткрытую дверь студии послышались шаги. Кто-то пробормотал на иврите:

– Лифта в этих трущобах ждать не стоит… – Хана крикнула:

– В этом доме жил Модильяни, Иосиф… – светловолосая голова просунулась в дверь. Розы он держал наперевес, словно винтовку:

– За сорок лет с его смерти здесь ничего не изменилось, – сочно сказал кузен, – я вам не помешаю, я ненадолго… – стянув беретку, он по-хозяйски переступил порог студии.

При ремонте кухню на набережной Августинок оборудовали мощной американской электрической плитой. Под беленым потолком повесили привезенный из заброшенной гасконской деревни закопченный дубовый брус. Стены выложили керамической плиткой, выполненной по эскизам Пикассо и Майоля. На брусе развесили антикварные медные сковороды, связки сушеного красного перца и чеснока.

Джо вытер тыльной стороной руки глаза:

– Всегда, ты, Пьер, ухитряешься выбрать самый злой лук на рынке… – провизию в квартиру доставляли раз в неделю, однако Пьер бегал на Правый Берег за овощами. Подросток, подпоясавшись полотенцем, чистил картошку:

– Сэм посоветовал, – хмыкнул младший брат, – для петуха в вине нужен острый лук, а для рыбы, наоборот, мягкий. Между прочим, – он указал ножом на конверт со швейцарскими марками, – Сэм мой ровесник, а ушел из школы и учится в поварском колледже…

Джо перевернул тушащуюся курицу:

– Полицейского колледжа пока не придумали. Заканчивай спокойно лицей святого Людовика, поступай в Эколь де Лувр… – Пьер помотал белокурой головой:

– Я сначала пойду в полицию рекрутом, когда мне исполнится семнадцать лет. Эколь де Лувр от меня никуда не убежит… – Джо повернулся к брату:

– Твой отец был не против твоей службы в полиции, но если ты хочешь отыскать семейную коллекцию, и вообще… – Джо повел рукой, – тебе надо разбираться в искусстве, в истории… – Пьер выпятил губу:

– По истории я лучший в лицее. Занятия живописью и реставрацией я не брошу, но я не хочу сидеть на студенческой скамье, когда можно приносить пользу стране…

Джо сомневался, что от семнадцатилетнего регулировщика уличного движения будет большая польза, но не хотел спорить с братом:

– Я надолго уезжаю. Пьеру важно ощущать свою ответственность, у него на руках мама… – Джо не заглядывал в комнаты матери:

– То есть я туда захожу только для уборки… – Лаура отказывалась делать что-то по дому, – но ничего опасного у нее нет, даже в ванной. Все будет хорошо, мама придет в себя…

Он чувствовал вину за отъезд. Мать ему ничего не говорила, но Джо видел, что она недовольна. В комнатах Лауры стояла полутьма, однако она не снимала черных очков и просторного плаща с капюшоном, надвинутым на лицо. Джо нашел у нее на столе список, начинающийся хорошо известной ему фамилией:

– Мама считает, что фон Рабе выжил, что именно он убил дядю Мишеля и сейчас охотится за ней… – он вспомнил усталые голоса тети Марты и дедушки Джованни, оставшихся на набережной Августинок после похорон:

– Лаура, я понимаю твое беспокойство, – почти ласково сказала тетя, – я разделяю твое горе. Я тоже уверена, что Мишель погиб от рук фон Рабе, но я не думаю, что ты или твои дети находитесь в опасности… – Джо не разобрал, что добавил дед, но мать резко ответила:

– Даже разговора быть о таком не может. Пьер наследник отца, он должен расти во Франции. Мы не уедем, не спрячемся. Тем более, – почти издевательски хмыкнула мать, – ты, Марта, утверждаешь, что фон Рабе я не нужна…

Джо подумал, что с его отъездом мать может нанять частного охранника:

– Подъезд закрывается, но маме этого мало, – вздохнул он, – раньше Пьер сам ходил в лицей, а теперь мама вряд ли ему такое позволит. Конечно, можно обзавестись шофером. У Пьера в одноклассниках сыновья богачей, их возят на лимузинах… – брат выкинул картофельные очистки в ведро:

– Готово, – он почесал одной ногой в запыленных кедах вторую, – что у нас с десертом… – они все неплохо готовили. Джо обучился стряпне в доме дяди Эмиля. Виллем признался, что на шахтах тоже встает к плите:

– У нас есть столовая для инженеров, но хочется себя побаловать домашней едой… – Джо взглянул на часы:

– Каштаны сейчас сварятся. Сделаем каштановый крем с шоколадом, мама его любит… – сестра предупредила, что не вернется к обеду:

– Мы с Иосифом и Аароном идем на вечеринку, – небрежно заметила она, – я переночую на Монмартре… – Хана обещала проводить их в аэропорту Орли. По дороге домой Джо и Виллем сошлись на том, что Иосиф летит в Южную Америку. Кузен заметил, что в Париже он всего на два дня:

– Каракаль, то есть тетя Марта, знает об этом, – он вручил юношам фотографию Шумана военных времен, – именно она посоветовала нам выйти на вас. Вы парни зоркие, вы его не пропустите… – Джо сказал Виллему:

– Под нами он имел в виду израильскую разведку, Моссад. Но в Париж он приехал не только ради нас. Наверное, нацисты прячутся не только в Аргентине и Чили, но на французских территориях на севере континента… – фотографию Шумана они надежно спрятали в простом ежедневнике Виллема с черной обложкой на резинке:

– Мама не наткнется на снимок, – успокоил себя Джо, – она вообще не выходит из спальни… – высунув голову в коридор, юноша позвал:

– Виллем! Загляни в винный шкаф! Должно было остаться бургундское от месье Жироля… – хозяин Aux Charpentiers снабжал их винами по оптовой цене. Из библиотеки донесся голос кузена:

– Сейчас, я закончу страницу отчета и принесу бутылку… – трещала пишущая машинка. В полутемном коридоре Джо почудилась какая-то тень. На него пахнуло дымом крепкого «Голуаза», зашуршали листы блокнота:

– Он был здесь… – забормотала мать, – это его блокнот… – Джо ничего не успел сделать:

– Это он… – завизжала Лаура, – это фон Рабе! Он оставил фотографию нациста, они хотят убить меня! Я не позволю, я не дамся им в руки… – прогремел выстрел, на ковер коридора хлынули осколки венецианского зеркала.

Запахло свежим хлебом, наваристым рагу. Лаура неловко, перебинтованными руками, взялась за ложку:

– Не надо, мамочка… – тихо сказал Пьер, – лежи, отдыхай. Я сам тебя покормлю… – старший брат с кузеном Виллемом быстро убрали в коридоре. Подняв маленький браунинг, валявшийся на полу, Джо устало заметил:

– Оружие я завтра отвезу в банк, положу в ячейку. Доверенность у тебя есть… – Пьер кивнул, – впрочем, не представляю, зачем тебе могут понадобиться пистолеты… – подросток робко отозвался:

– Я понятия не имел, что у мамы есть браунинг. Но я не хотел шарить в ее вещах… – в прошлом году Маргарита показала им, как делать уколы. В кладовке на набережной Августинок стоял несессер с выписанными Лауре лекарствами. Джо не хотел звонить в Отель-Дье и вызывать врачей:

– Оружие наверняка не зарегистрированное. У бойцов Сопротивления и через пятнадцать лет после войны остались пистолеты. Начнутся вопросы, придется показывать фотографию Шумана, объясняться… – Иосиф велел держать сведения о Шумане в тайне:

– Нельзя его спугнуть, – напомнил себе Джо, – если кто-то увидит его снимок, могут поползти слухи. В немецкой полиции работают бывшие нацисты, а в здешней бывшие коллаборационисты…

Он сам сделал матери укол. Она не сопротивлялась, только бормоча что-то о фон Рабе. Когда мать заснула, они с Виллемом в четыре руки обыскали ее спальню и ванную. К браунингу прибавился еще один пистолет, десантный нож и опасная бритва. Нож и бритву Джо швырнул в мусорное ведро. Остальное он собирался поместить в банковскую ячейку. На время его отъезда опекуном Пьера становился дедушка Джованни. Мать никто не признавал потерявшей рассудок, но еще в прошлом году Мишель решил, что так будет лучше:

– Сначала Джо был моим опекуном, а теперь дедушка… – вздохнул Пьер, – если с мамой что-то случится, меня заберут в Лондон… – на всех мессах он молился о здоровье матери. Пьер любил дедушку и лондонских кузенов, но не хотел оставаться круглым сиротой:

– Папа потерял мать ребенком, его вырастил дедушка Теодор. Но с мамой все будет хорошо, она оправится… – отец рассказывал, как он ухаживал за бабушкой Пьера, заболевшей чахоткой на первой войне:

– Когда погиб мой отец, мама пошла работать сестрой милосердия в госпиталь, – сказал Мишель, – и подхватила чахотку. К концу войны она почти не вставала с постели, а мне тогда было всего семь лет. Я ходил в школу, на рынок, убирал квартиру с консьержкой, варил обеды…

По испещренному шрамами лицу матери ползли слезы:

– Она хорошо поспала, – подумал Пьер, – сейчас почти семь утра… – в почти незаметной щели в бархатных портьерах виднелись солнечные лучи:

– В лицей мне сегодня не надо, воскресенье… – Пьер прислушался к тишине квартиры, – Хана еще не возвращалась, хотя она никогда так рано не встает… – брат и Виллем тоже спали:

– Не надо их будить, – решил подросток, – они вчера устали, с уборкой, с выстрелом. Тем более они завтра улетают… – мать ела с аппетитом, но в темных глазах стояли слезы. Убрав пустую тарелку, Пьер ласково вытер салфеткой ее лицо. Вчера они сняли с матери черные очки и плащ с капюшоном:

– Она давно не стрижется, – понял Пьер, – она не доверяет парикмахерам. Раньше она стриглась сама, но в прошлом году после инцидента папа забрал у нее ножницы… – мать заплетала отросшие полуседые волосы в косу:

– Ей еще нет пятидесяти лет, – подумал мальчик, – она не умрет, я не позволю. Она обязательно выздоровеет. Пусть она не выходит на улицу, ничего страшного. Мы на пару с консьержкой справимся с домашними обязанностями… – Пьер весело сказал:

– Каштановый крем с шоколадом, твой любимый. Не хуже, чем у Фошона, мамочка… – слезы капали ему на руку, расплывались на подносе:

– И кофе, – он поднес к ее губам чашку, – сливки свежие. Пей, а потом еще поспи, ты утомилась… – забинтованные пальцы легли на его ладонь:

– Джо завтра уедет… – мать зашевелила губами, – но ты не уезжай. Мне страшно, Пьер, не бросай меня… – отставив чашку, он прижался головой к ее плечу:

– Что ты, мамочка… – шептал мальчик, – что ты, милая… Я тебя не оставлю, я всегда буду с тобой… – Лаура всхлипнула:

– Сегодня воскресенье, я помню. Ты, наверное, пойдешь на мессу, помолиться за душу папы… – обычно Пьер бегал в церковь Сен-Сюльпис. После мессы, на площади рядом с храмом его ждали приятели:

– Мы собирались поиграть в футбол, погода славная. Хана говорила, что в театре «Одеон» новое дневное представление, «Пятнадцатилетний капитан», по Жюль Верну… – Пьера хорошо знали в театрах. Его с друзьями всегда впускали по контрамаркам. Он поцеловал мать в щеку:

– Дома тоже можно молиться. Я лучше останусь с тобой, мамочка… – Лаура мелко закивала, не выпуская его руки.

На вытертом ковре крохотного номера валялась опрокинутая пепельница. Окурки протянулись дорожкой к кровати, среди разорванных бумажных пакетиков, картонных стаканчиков с остатками кофе. Пустая бутылка зеленого стекла закатилась в угол.

В пыльное окошко мансарды светило яркое утреннее солнце. Лучи играли на белом мраморе базилики Сакре-Кер. На черепичной крыше, курлыкали голуби. В полуоткрытую створку окна доносился бодрый голос диктора:

– Доброе утро, Париж. Сегодня четвертое сентября, воскресенье. Завтра на римской олимпиаде состоится решающий поединок знаменитого Кассиуса Клея… – о волнениях в Конго ведущий продолжил скороговоркой.

Иосиф курил, закинув правую руку за растрепанную, светловолосую голову:

– К тамошним волнениям все привыкли. Немудрено, что Шуман туда подался. В Конго такая неразбериха, что в стране может спрятаться, кто угодно. Где бы он не обретался раньше, сейчас ему явно безопаснее болтаться в тех местах… – Иосиф был уверен, что кузены не подведут:

– Я так и сказал Коротышке, – он задумался, – в любом случае, пока они доберутся до своей глуши, я успею выполнить нынешнее задание и вернуться в Израиль. Если от них придет телеграмма, мы немедленно отправим в Африку миссию. Одним мной здесь не обойтись. Шуман более крепкий орешек… – он осторожно посчитал на пальцах:

– Если рейсы не опоздают, я окажусь в точке назначения завтра утром. У меня есть время, торопиться некуда… – под потрескавшимся, погнутым венским стулом валялась его провощенная армейская сумка цвета хаки. На стуле лежала похожая, только черная:

– Наследие дяди Меира, – вспомнил Иосиф, – сумку ей Аарон привез… – вороные волосы рассыпались по худой, покрытой ссадинами от ковра спине. Она сопела в тощую подушку. Иосиф вдохнул запах коньяка, горького цитрона, крепких папирос:

– У нее на пальцах желтые пятна, как у Шмуэля. Она тоже курит самые дешевые сигареты или вообще самокрутки… – кузина одна выпила бутылку коньяка. На вечеринку они заглянули, но Аарон Майер быстро ушел, отговорившись необходимостью сборов для поездки в Гамбург:

– Ей тоже надо паковать вещи, но сначала ей надо проспаться… – Иосиф погладил детское, костлявое бедро, – вчера она пела, танцевала на столах…

Он дотащил пьяную девушку до ближайшего дешевого пансиона. Документы здесь никого не интересовали. Иосиф заплатил за два дня вперед:

– Она бормотала, что ей завтра надо провожать брата и Виллема. Ничего, к завтрашнему рассвету она придет в себя… – коньяк кузина закусывала таблетками из пузырька без этикетки. Иосиф понял, что девушка сидит на наркотиках:

– Это безрецептурные обезболивающие, но все равно наркотики. Она еще и гашиш курила на вечеринке, в туалете. Она и не вспомнит, как оказалась в гостинице… – ночью девушка называла его Аароном:

– У нее связь с Майером, – весело подумал Иосиф, – а ведь он помолвлен с Тиквой. Все мужчины одинаковы, как говорится. Жаль, что мне никак не увидеть Тикву, я бы тоже ее не пропустил…

Он, впрочем, понимал, что во владениях дяди Эмиля ничего такого ждать не стоит:

– С ним шутки плохи. Если я соблазню его падчерицу, старый партизан поведет меня к хупе под дулом винтовки… – заехав в Кирьят Анавим перед началом задания Иосиф не признался отчиму, куда он летит:

– Вообще дядя Авраам стал лучше выглядеть с весны, – понял Иосиф, – словно он помолодел… – он обещал вернуться с подарками для Фриды и Моше:

– Кроме кленового сиропа, мне больше ничего и не привезти, – решил Иосиф, – но не стоит даже семье знать о том, куда я ездил…

Каракаль, как они называли тетю Марту, понятия не имела о его задании:

– О Шумане она знает потому, что бельгийский инженер сначала обратился не к властям, а к партизанским знакомцам, то есть к дяде Эмилю… – Иосиф потушил окурок об испещренную обгоревшими отметинами кровать, – а дядя Эмиль, разумеется, позвонил в Лондон…

По мнению Коротышки, время кустарных акций миновало:

– Печальный пример гибели твоего родственника, – заметил Харель, – только это доказывает. Похищение Эйхмана прошло удачно, в таких акциях надо задействовать профессионалов, а не любителей… – насколько знал Иосиф, нацист давал подробные показания о временах войны, но упорно молчал, стоило завести речь о делах послевоенных:

– Миновало, – наставительно повторил Коротышка, – мы организуем свою операцию «Немезида», так сказать… – члены засекреченного отдела получили папку с информацией об акциях возмездия, устроенных армянскими националистами после резни пятнадцатого года:

– Берите пример с них… – сказал Харель ребятам, – они не жалели жен и детей турок. Нам тоже некого жалеть, не к кому проявлять снисхождение… – Иосиф и не собирался:

– Незачем вовлекать в это тетю Марту, – он зевнул, – в конце концов я лечу в часть Британской Империи с поддельными документами и намерением провести акцию возмездия… – ему сейчас не хотелось думать о задании:

– У меня все получится, – сказал себе Иосиф, – как получалось ночью… – он был рад, что не столкнулся в кибуце с Михаэлем:

– Он мне с весны не звонил, – облегченно понял юноша, – наверное, нашел себе кого-то…

Такие вещи считались нарушением правил безопасности, но Иосиф не собирался ничего никому докладывать:

– Это мое частное дело, как и сегодняшняя ночь, – он перевернул девушку на бок, – начальству об этом знать не нужно… – она слегка постанывала:

– Словно кукла… – он тяжело задышал, – она и смахивает на куклу. Если бы она работала у нас, она бы получила такую кличку… – пока женщины в Моссаде не поднимались выше секретарских должностей. Пакетики у него закончились, но Иосиф не хотел рисковать:

– Нас видели вместе. Ей не навешать лапши на уши, не сделать вид, что я не навещал Париж… – Иосиф считал, что он еще молод для семьи и детей. Вытершись простыней, он на цыпочках прошел в отгороженный пластиковой шторкой закуток. Вода была ледяной:

– Ладно, – Иосиф похлопал себя по щекам, – впереди долгий перелет, можно не бриться. По документам я студент, никто не ожидает от меня ухоженности… – подхватив сумку, он прикрыл так и не проснувшуюся Хану покрывалом. Стойка портье внизу пустовала. Толкнув дверь пансиона, Иосиф зажмурился от яркого солнца:

– Воскресенье, даже кофе не найти. Нет, вроде забегаловка напротив открыта… – он выпил горький кофе, покуривая у барной стойки, слушая спортивную трансляцию из Рима. Краем глаза Иосиф увидел зеленый огонек такси. Оказавшись на тротуаре, он вскинул руку: «Аэропорт Орли, пожалуйста».

Эпилог

Канада, Виннипег, 6 сентября 1960

Рыжие кленовые листья качались на серой воде, у слияния двух рек.

На противоположном берегу поднимался в чистое небо купол собора святого Бонифация, главного католического храма города. День был будний, но на набережной все равно стояли лотки уличных торговцев. Здесь жарили сосиски, продавали политую сырным соусом румяную картошку, воздушную кукурузу, оладьи с кленовым сиропом и масляные булочки, посыпанные жженым сахаром. Приятный молодой человек, по виду студент, с холщовой сумкой через плечо, расплатился за булочку и стакан кофе со сливками. Манитоба была англоязычной провинцией, но кофе здесь варили на французский манер.

В кармане легкой куртки юноши лежал французский паспорт на имя Жозефа Мерсье. На пограничном контроле в Монреале, месье Мерсье объяснил офицеру, что летит в Виннипег навестить семью:

– Они отсюда, из Квебека, – обаятельно улыбнулся юноша, – но подались на запад еще до войны… – послушав парижский прононс месье Жозефа, офицер отметил его паспорт лиловым штампом. Съев в кафе аэропорта сэндвич с монреальским беконом, выкурив сигарету, Иосиф пошел регистрироваться на рейс в Виннипег. В самолетах он всегда отлично спал:

– Я еще и в пансионе выспался… – он жевал сладкую булочку, – самолет приземлился в пять утра. Я добрал свое, что называется…

Номер Иосиф, вернее Служба Внешней Документации, заказал звонком из Парижа. Французская разведка позаботилась и о его паспорте:

– В рамках оказания взаимовыгодных услуг, как говорит Коротышка, – Иосиф все-таки зевнул, – но вообще за наводку надо благодарить русских…

В Таллинне готовился открытый процесс над нацистскими приспешниками, как выражались советские газеты. Оберштурмбанфюрер Ваффен-СС Айн Мере, глава политической полиции Эстонии, создатель концлагерей, в конце войны попал в плен к британцам. Мере обосновался в Соединенном Королевстве, которое наотрез отказалось выдать своего гражданина Советскому Союзу:

– Даже тетя Марта не могла ничего сделать, – вспомнил Иосиф, – Коротышка сказал, что у нее связаны руки… – командир двадцатой эстонской дивизии СС, бывший штандартенфюрер Ребане, в последние пятнадцать лет получал деньги от МИ-6 за консультации по прибалтийским странам:

– Тетя Марта была против его работы на британскую разведку, но ее не послушали. Сейчас он переехал в Западную Германию, поближе к военным дружкам… – Ребане, хоть он и служил в СС, на процесс не выводили:

– Мере Британия не отдаст, остается мелкая сошка… – вытерев руки салфеткой, Иосиф закурил, – то есть лагерные охранники… – на процессе судили заместителя начальника концлагеря Ягала и одного из солдат эстонского СС, работника лагеря:

– Начальника лагеря сначала не отыскали, но потом советские журналисты в Торонто сделали свою работу… – русские ребята поделились материалом с канадскими коллегами. Один из местных журналистов, еврей, немедленно связался с посольством Израиля в Оттаве:

– Информация поступила к нам только на прошлой неделе, а мы, то есть я, уже здесь…

Прокатную машину Иосиф припарковал на стоянке рядом с набережной. Среди лотков шнырял рыжий ирландский сеттер, при ошейнике, с волочащимся по земле поводком. Автомобиль Иосиф устроил неподалеку от дешевого форда с местными номерами. На заднем сиденье разбросали вперемешку собачьи и детские игрушки:

– У него годовалый внук… – Иосиф разглядывал невысокого, седоватого человека, торопящегося за собакой, – его дочь вышла замуж за местного жителя и обосновалась отдельно. Остаются они с женой… – сеттер подбежал к скамейке Иосифа, юноша потрепал собаку по голове:

– Удрал от хозяина, – он пожурил пса, – ничего, сейчас вернешься на поводок… – он повысил голос:

– Месье, ваша собака здесь… – пожилой человек попросил:

– Лучше на английском языке, мой французский не очень хорош… – Иосиф кивнул:

– Конечно. Отличный пес, но эта порода любит побегать… – он передал сеттера хозяину, – за ними нужен глаз да глаз. Меня зовут Жозеф Мерсье… – по-английски он говорил с акцентом, – я навещаю ваш город, путешествую по Канаде. Вообще я парижанин… – хозяин собаки ответил на рукопожатие:

– Рад встрече. Я мистер Лаак, Александр Лаак… – он указал на лотки:

– Позвольте угостить вас кофе, мистер Мерсье… – Иосиф улыбнулся:

– С удовольствием, мистер Лаак. Канадцы очень гостеприимны… – бывший комендант концлагеря Ягала, начальник центральной таллиннской тюрьмы, эсэсовец Лаак кивнул: «Именно так». Сеттер потянул хозяина к ярмарке, Лаак рассмеялся:

– Ты получишь сосиску, мой милый… – подхватив сумку, Иосиф пошел вслед за новым знакомцем к лоткам.

На оклеенной дешевыми обоями стене гостиной висела майка местной команды по канадскому футболу, Winnipeg Blue Bombers. Ткань пестрела размашистыми подписями:

– Это зятя, – мистер Лаак поджал тонкие губы, – он раньше играл в команде, потом получил травму. Почему-то он подумал, что старая майка может быть хорошим подарком для меня…

По кислому тону пожилого человека было ясно, что зять ему по душе не пришелся:

– Он из местных, – коротко сказал Лаак, – когда он ушел из спорта, он стал тренировать детские команды. Дочка с ним познакомилась в школе, она у меня будущая учительница… – дочь Лаака собиралась вернуться в колледж после того, как ребенок подрастет.

Иосиф увидел семейный альбом в бархатной обложке. Довоенные снимки немного выцвели:

– Это на родине, в Эстонии… – гордо сказал Лаак, – мой остров Сааремаа. Я здесь с будущей женой… – Лаак носил легкомысленные, подвернутые штаны. Он держал за руку девушку в купальнике и широкополой шляпе: «Только обручились, – вилась золотая надпись, – Сааремаа, лето 1933». Девушка размахивала плетеной сеткой с рыбой, Лаак вскинул на плечо сачок:

– Я сам из семьи рыбаков… – выдав Иосифу альбом, он захлопотал на кухне, – но видите, обосновался далеко от моря. Хотя в здешних реках неплохая рыбалка, даже подледная…

В передней скромного домика стояли удочки и резиновые сапоги. Не обнаружив дома жены, Лаак нахмурился:

– Странно, она вроде никуда не собиралась… – они приехали на окраину Виннипега, в унылый район с типовыми домиками, на двух машинах. Иосиф следовал за Лааком, повторяя его движения. Юноша спокойно вел прокатный форд:

– Дочь живет отдельно, остается только жена и сеттер. Сеттера трогать нельзя, это будет странно. Или наоборот, – Иосиф задумался, – если это ограбление, то собаку в таких случаях не щадят. Перед началом акции хорошо бы, чтобы пса заперли, например, в гараже. Если он станет слишком сильно выть или лаять, это вызовет ненужный интерес соседей…

В подкладке студенческой сумки Фельдшера лежал американский кольт и охотничий нож. Европейское оружие, у грабителей, работающих в канадской глуши, было бы подозрительным. Он бросил взгляд на свои большие руки, в итальянских кожаных перчатках:

– Осень на дворе, перчатки здесь носят все, сам Лаак тоже. В доме придется их снять, но у него с женой, наверняка, найдется бытовая химия для мебели или стекла… – Иосиф знал, как уничтожить следы пребывания у Лаака:

– Но стрелять опасно… – он выдохнул дым в окно, – во-первых, могут переполошиться соседи, а во-вторых, я не хочу появляться в пансионе с пятнами крови на свитере…

Оказавшись на улице, где жил бывший эсэсовец, Фельдшер понял, что о соседях можно не беспокоиться. Домики стояли среди плоской равнины, с молодыми деревьями. Они миновали перекресток с маленьким магазинчиком и баром, но больше вокруг ничего не было:

– Канадцы и в городе живут, словно в лесах, – усмехнулся Иосиф, – тем более, на часах почти шесть вечера. Сейчас они усядутся перед телевизорами с пивом и носа на улицу не высунут… – он собирался закончить акцию к девяти:

– После кофе и десерта, – весело подумал юноша, – вернусь в пансион, высплюсь, утром сдам машину и уеду дальше… – новости о трагической гибели супружеской четы при ограблении дома, он намеревался прочесть в Монреале. В его кармане лежал купленный утром билет на завтрашний поезд к Атлантическому океану.

Пошарив по столику с телефоном, отыскав записку, Лаак облегченно выдохнул:

– Дочка ее забрала. Малыш себя неважно чувствует, а у зятя сегодня торжественный обед с другими тренерами… – ясно было, что Лаак не одобряет развлечений родителей, при болеющем ребенке. Позвонив, он выяснил, что у малыша всего лишь легкий насморк, и что жена оставила ему полный обед:

– Наша эстонская стряпня, вы такой никогда не пробовали, мистер Мерсье… – улыбнулся Лаак, – рыбный суп, хлеб с тмином, картофельная запеканка с кислой капустой… – подмигнув Иосифу, он достал из холодильника запотевшую бутылку «Столичной»:

– Русские дерут за водку втридорога, – заметил эстонец, – однако она у них хороша. Держат марку, что называется. На войне мы пили самогон, мистер Мерсье… – Иосиф подумал, что, несмотря на водку, Лаак не поделится с ним военными воспоминаниями:

– Он осторожен, он делает вид, что не принимал участия в боевых действиях. Наверняка, въезжая в Канаду, он солгал о прошлом. В то время в Европе царила неразбериха. Союзники и русские занимались разделом бывшего рейха, а не охотой за нацистами… – жена Лаака хорошо готовила. Эстонец принес ржаную коврижку с пряностями:

– Это к кофе, – он водрузил на плиту медный кофейник, – эстонцы, как и немцы, его очень любят. Мы близкие нации, нам тоже по душе порядок…

Иосиф осматривал аккуратную гостиную с телевизором, с фотографиями неприметной девушки в свадебном платье, под руку с низколобым верзилой, тем самым зятем. Перед глазами встали машинописные строки:

– Кфар-Саба, август 1960 года. Меня зовут Хава Мейзнер, в замужестве Бен-Цви, мне тридцать пять лет. Я родилась в Праге. В сорок втором году меня с родителями депортировали в концентрационный лагерь Терезиенштадт. В лагере мой отец скончался от тифа. Меня и мою мать отправили дальше, в Эстонию, с двумя тысячами других заключенных. На железнодорожной станции нас ждали синие автобусы. Эсэсовцы разделяли нас на тех, кто еще мог ходить, и тех, кого из вагонов выносили на руках. На дворе стоял ноябрь, моя мама простудилась в эшелоне, у нее поднялась температура. Мне сказали, что всем распоряжается комендант лагеря, Лаак. Немецкий язык, мой родной. Я попросила его по-немецки оказать снисхождение моей маме. Я объяснила, что ей нет сорока, что она еще молодая женщина. Мне исполнилось семнадцать лет, прямо в эшелоне. Я встала перед ним на колени, но маму эсэсовцы бросили в автобус. Больше я ее никогда не видела. Лаак обещал, что заберет меня из барака, что меня ждет сытая жизнь, если я не стану ему прекословить…

Мать Хавы Мейзнер расстреляли в урочище Калеви-Лийва, где советские войска вскрыли рвы с десятком тысяч трупов. Сухие руки со старческими родинками, порхали над кофейником, мирно пахло кардамоном и ванилью. Сеттер, устроившись в корзинке, сонно помахивал хвостом:

– Ему всего пятьдесят три, – Иосиф смотрел на седую голову эсэсовца, – око за око, зуб за зуб. Ни одна капля еврейской крови не останется неотмщенной. Но стрелять я не стану, в гараже найдется какая-нибудь веревка… – он принял от эстонца чашку:

– Мне скоро надо ехать, в пансионе строгие правила… – он закатил глаза:

– Гостиница принадлежит святым братьям, сами понимаете… – Иосиф остановился в комнатах при католической обители. Лаак усадил его за покрытый кружевной скатертью стол:

– Но не раньше, чем вы попробуете мой кофе, мистер Мерсье… – Иосиф отхлебнул из чашки: «Не хуже, чем в Париже, – отозвался он, – большое вам спасибо, мистер Лаак».

Двигатель зачихал, сеттер недовольно заворчал. Иосиф вынул ключ зажигания:

– Боюсь, с аккумулятором случилось неладное… – юноша вздохнул, – но в прокатную компанию не позвонишь, вечер на дворе… – он мимолетно вспомнил рев грузовиков на заброшенной базе в Синае:

– Ничего не произошло, – сказал себе Иосиф, – попав в плен, я достойно его миновал, как полагается солдату Израиля, а остального просто не случилось… – за лето он почти забыл о Михаэле Леви:

– Я не собираюсь больше этим заниматься, – пообещал себе Иосиф, – ему это нравится, но я не такой, как он. Я нормальный парень, у меня десятки подружек в Израиле и не только… – подумав о Хане, он скрыл улыбку:

– О Тупице она ничего не болтала, но я уверен, что, оказавшись в Париже, Авербах ее навестит. Она горячая девчонка, не то, что его снулая рыба Адель… – Иосиф признавал, что кузина хороша собой, но ему не нравились такие женщины:

– Они не думают о мужчине, они заняты только своей персоной. Она сошлась с Тупицей из-за карьеры. Ему тогда было восемнадцать, что он знал, теленок? В Израиле, кроме него, Адель бы никто не подобрал. Она траченый товар, что называется…

Лаак снял с лакированной, расписанной эстонскими узорами дощечки, ключи от своей машины:

– Ничего страшного, мистер Мерсье, – уверенно сказал хозяин дома, – сейчас мы заведем ваш форд… – Иосиф увидел на аккуратных полках со сложенными инструментами моток крепкой бечевки. Потолок в гараже был низким:

– Стремянка здесь тоже есть… – Иосиф наклонился над открытым капотом, – старик повесился, такое случается с пожилыми людьми… – сеттера он решил не трогать:

– Незачем трогать собаку, самоубийца бы не стал такого делать… – дверь между коттеджем и гаражом была открыта. Покрутившись у них под ногами, пес побежал обратно в дом:

– Оставайся там, – пожелал Иосиф, – мне надо закончить акцию и убираться восвояси… – опасности возвращения жены Лаака не было, но в особняк могла заглянуть его дочь с мужем: