Текст книги "Очень маленькие трагедии"

О воспитании детей

Я рожала своего первенца в спартанских условиях Второго Тбилисского родильного дома. В нашей послеродовой палате лежало человек десять. Нам было запрещено абсолютно все. Особенно преследовались цветы, домашние трусы и попытки распеленать кокон, в котором приносили ребенка, и посмотреть, что там находится. Лежали мы в больнице после родов восемь дней. Туалет был один в коридоре, на три кабинки. Душевой – не помню… по-моему, вообще не было.

Там я и познакомилась с молоденькой татаркой по имени Ильсияр (в просторечии Ирочка), которая родила мальчика за день до меня. Она была актрисой – так необычно – я никогда прежде не видела актеров сблизи. А я была физиком. Из физики она помнила только что-то неопределенное про пифагоровы штаны, и ей тоже было очень интересно. Мы быстро и остро подружились.

Она рассказывала мне про свое детство в Казани. Мать мало интересовалась ею. Кормила – но больше ничего. В четырнадцать лет она устроилась уборщицей в парикмахерской. Работала поздно вечером, иногда не успевала на последний автобус и приходила домой пешком среди ночи. Мать не любопытствовала. И когда она купила себе первые обновки – тоже не доставала вопросами, что да откуда… Закончив школу, она уехала в Москву и поступила по конкурсу в Щепкинское училище. Уму непостижимо – но да! Без подготовки, без поддержки, без блата, на голубом глазу – и прямо в Щепкинское при Малом театре!

В общей театрально-студенческой тусовке она познакомилась с длиннющим обаятельным и талантливым мальчиком Вовой из Свердловска, который учился в Щукинском, и они, как это ни поразительно – поженились! Ирочка написала матери, что просит прислать ей две подушки, но ответа не получила. Молодожены обошлись без подушек.

Однако на четвертом курсе они получили письмо из Казани от соседки. Мать ее упала и сломала руку и ногу. Совершенно беспомощна – ни в туалет, ни кусок хлеба отрезать… Она съездила в Казань, поглядела, что к чему, да и перевелась на последний год в Казанское театральное училище, оставив мужа в Москве. За год мать выздоровела.

Ира и Вова закончили свои институты и добились распределения в Тбилисский Театр Юного Зрителя. Маленькая Ирочка была травести – играла октябрят, пионерок, ну и, конечно, зайчиков всяких, белочек… А Вова сразу попал на главные роли и к тому времени, как у них родился ребенок, уже подумывал о звании Заслуженного республики…

К слову сказать, казанскую маму приручили и одомашнили, она даже приезжала посмотреть на внука. Я ее видела. Старушка как старушка – никакой монструозности.

Мы с Ирой обсуждали, как назвать наших младенцев. Моему уже заранее было выбрано имя Давид. А своему она хотела дать самое простое русское имя. И всё колебалась между Ванечкой и Максимом. Я постеснялась сказать, что имя Максим не такое уж простенькое, а в переводе с латыни означает «величайший». На это имя и пал выбор, и мы выписались из больницы – каждая со своим крошечным мальчиком.

Разумеется, мы ходили друг к другу на дни рождения: мы с Левой к Максиму, а назавтра Ирочка с Вовой к нам. Ну и мальчики, само собой. Невозможно описать, какое разное застолье было у них и у нас. Какое разное веселье, какое разное угощение – у Максима куда сытнее и великолепнее, а у нас куда трезвее и сдержаннее.

Дети дружили между собой, но в пять лет Максим пошел на фигурное катание. В семь добавились музыка, художественное чтение и рисование. В десять – бальные танцы, гимнастика и английский. В тринадцать Ира узнала, что Давид переходит в физматшколу, и Максим, сдав экзамен, отправился туда же. Мне ужасно, иногда почти до слез было жалко мальчика, лишенного даже подобия свободного времени. Я пыталась уломать мою неистовую подругу.

– Ну хорошо, – надрывалась я, – но хоть рисование-то можно отменить?!

– Пусть рисует! – непреклонно отвечала Ира.

Потом мы уехали в Израиль и на много лет потеряли друг друга из вида.

Хотите знать, что сталось с ребенком, замученным бесконечными кружками, учителями и дополнительными заданиями? Вы не поверите! Он выдающийся, по-настоящему выдающийся театральный художник. Далеко-далеко обошедший своих талантливых родителей. Оформлявший оперы в «Ла Скала» и спектакли в лучших московских театрах. Теперь он занимается и режиссурой. Она не зря настаивала, чтобы он рисовал. Он-таки рисует.

Мои хозяйки

Мы приехали в Израиль в ноябре девяностого года на пенном гребешке самой огромной волны репатриантов из распадающегося Советского Союза. Иногда я зрительно представляла себе человеческое цунами, вызванное грандиозным политическим землетрясением. А иногда чувствовала себя леммингом, резво перебирающим лапками в середине огромнейшей стаи других, бегущих по важному делу, неизвестному каждому в отдельности, но совершенно ясному всем вместе.

Мы ежедневно вваливались тысячами в единственный маленький аэропорт страны, и всех надо было с первой же минуты обеспечивать документами, развозить куда-то, кормить, приручать, лечить, снабжать хоть малыми деньгами, учить языку, узаконивать наши дипломы, устраивать в школы наших детей, госпитализировать наших патриархов, плохо перенесших переезд, внушать нам элементарные религиозные представления, объяснять суть арабо-израильского конфликта и принцип взаимодействия с банкоматом. Всего не совсем хватало. Даже ульпан работал в две смены, и мне досталась вторая.

А раз я утром была свободна, то могла и должна была работать. Уборки мне организовала пожилая картавая Рая, у которой мы в первые же дни купили старенький холодильник за триста шекелей. Мы звали ее «Рая медаберет»44
  «Говорит Рая» (иврит).


[Закрыть]. Так она представлялась, когда звонила и сообщала о новых клиентах или новые подробности своей сложной личной жизни. Она прониклась к нам симпатией, позволила мне убрать свою квартиру и организовала еще пять или шесть мест, в которых я должна была убирать раз в неделю за мизерные, но наличные деньги.

Сама Рая была личностью неописуемо колоритной. Ей было под семьдесят. Она говорила по-русски с сильным акцентом, раскатисто картавя и вставляя ивритские слова туда, где русских ей не хватало. Она обильно пользовалась косметикой и духами и при каждой нашей встрече рассказывала о своих романтических отношениях с двумя или, может, тремя претендентами на ее руку и сердце. Все трое отличались необыкновенной скупостью. И пока я мыла кафель в ее крошечной ванной, она стояла у меня за спиной и гневно говорила: «Я закрыла ему тéлефон прямо в лицо! Я сказала ему – пойдем в ресторан, а он ответил – Раечка, ты так вкусно готовишь, давай поужинаем у тебя!! Он думает, он такой красавец, что я буду ему вкусно готовить! Ужинать у меня я могу без него! И что ты думаешь – он сегодня звонил опять!! Принес мне бусы за двадцать шекелей и говорит – пойдем погулять в парк! Я сказала – со скупердяями я в парке не гуляю!!»

Тут надо признаться, что как уборщица я не стою даже тех ничтожных грошей, которые мне платили все эти добрые женщины. Я быстро устаю, неловко пользуюсь специфическим израильским инструментарием уборщиков и откровенно тоскую по венику.

Убирать, если не проворно, то хотя бы приемлемо, меня научила добрейшая марокканская старушка Матильда. Она показала, как следует вылить на кафельный пол ведро мыльной воды и, пользуясь шваброй с резиновой лопастью, выгнать эту воду вместе с грязью и мусором в специальные стоки, для этого и предназначенные, которые я и не нашла бы никогда, если бы Проспер, добрейший муж Матильды, не указал мне их во всех помещениях. Потом следовало протереть пол сухой тряпкой до блеска, чего мне ни разу так и не удалось достичь.

Я приходила к ним в пятницу. Матильда неизменно готовила кускус с овощами и кубэ, и пекла к субботе марокканские сладости. При этом она старалась что-то рассказать мне на сверхлегком иврите, вставляя для пояснения слова по-французски, а если вспоминала, то и по-английски. Они были очень бедны, но мои услуги были дешевы даже для них. Матильда отдала мне свои старые джинсы, которые стали ей малы, и я с удовольствием приняла подарок. Вообще они неизменно старались побаловать меня или детей чем-нибудь вкусным или хотя бы несколькими веточками из своего субботнего букета.

Однажды сырым холодным ветреным днем я убирала, как обычно, а Матильда отлучилась по делам. Проспер был болен, лежал в своей кровати и постанывал. Ветер гулял по всем комнатам. Входная дверь была приоткрыта и придерживалась старым башмаком. Я убрала башмак и захлопнула дверь – мне и самой было зябко, а Проспер с его кашлем и ознобом просто рисковал жизнью на сквозняке. Когда ветер в комнатах улегся, Проспер подозвал меня к себе. «Ты что, – спросил он, – закрыла дверь? Этого нельзя! Пойди открой». Я открыла, думая, что старик бредит, но не смея ослушаться. Через пару часов Матильда вернулась, заперла дверь и спокойно объяснила мне, что Закон не разрешает мужчине и женщине оставаться наедине, если дверь закрыта. Проспер был дряхлым больным стариком, я – тощей, зачуханной уборщицей. Согрешить я не могла так же, как не могла бы исполнить партию Одетты, но закон был соблюден. Бедные старики.

Была у меня и богатая хозяйка – английская вдова-миллионерша, которая весной приезжала в свою квартиру на фешенебельной улице Ницца. Она взяла меня с собой в магазин – чтобы нести покупки и заодно поучить практичности. (Ведь бедные потому и бедны, что лишены практичности и здравого смысла.) В овощном магазине она выбрала цветную капусту не на прилавке, а в коробке, куда откладывали несвежие и увявшие плоды. «Это будет дешевле, – пояснила она, – а для запеканки совсем не заметно!»

И меня, в качестве служанки, она выбрала из тех же соображений – экономии и довольствования минимумом. Ее подруги, болтая с ней, пристально следили, как я пытаюсь вымыть посуду по-английски – не в проточной воде, а в наполненной раковине. Потом мне предложили выкупать хозяйку. После чего уволили без выходного пособия.

Даже в качестве служанки второго сорта я не стоила своей зарплаты. И английский мой их разочаровал. Всё «Yes, ma’am» да «As you wish, ma’am». И ничему хорошему им меня научить не удалось – всё так же норовлю купить продукты получше и игнорирую возможность выбрать что-нибудь пригодное из подгнившего. Совершенно безнадежна.

Кассовый сбор

Однажды – в самом начале моей второй жизни – мне жутко повезло! Мне предложили на послеобеденное время место кассирши в небольшом продуктовом магазине. До двух тридцати я занималась на курсах переквалификации, а с трех меня поджидал стул за кассой в густо религиозном районе Маалот Дафна. До меня это место занимала моя подруга, которая утром училась на курсах подготовки к экзаменам по медицине. Она успешно сдала эти экзамены, получила лицензию врача и работу в больнице, и подарила лакомое местечко мне. В свою очередь и я, сдав свои экзамены и получив место в больнице, не оставила кассу на произвол судьбы, а передала ее своей невестке, которая шла этим же, не совсем тернистым, но и не усыпанным розами путем.

После окончания учебы у меня было полчаса, чтобы самым быстрым шагом дойти до места работы. Иногда по дороге мне встречался почтенный бородатый еврей среднего возраста с короткими пейсами, одетый в аккуратно перепоясанный черный лапсердак. Обыкновенно он предлагал мне зайти к нему домой выпить стакан кофе. Я вежливо отказывалась. Он не настаивал. К трем я успевала подойти к дверям и присутствовала при том, как управляющий открывал магазин после перерыва.

Эта работа запомнилась мне как место, где я добилась самого большого в своей жизни успеха. За две или три недели, нисколько не напрягаясь, я запомнила цены на подавляющую часть товаров, которыми торговала. А ведь память моя устроена таким образом, что я не запоминаю ничего, кроме стихов. Я никогда в жизни не помнила постоянную Планка или число Авогадро, и даже логарифм двойки был для меня пленительной загадкой. Но цена кóттеджа55
  Кóттеджем в Израиле называют зернистый творог.


[Закрыть] девятипроцентной жирности производства компании «Тнува» была мне таинственным образом известна в любое время дня и ночи. А там продавались сотни продуктов и еще всякие предметы для уборки, мыло, мочалки и зубные щетки всех размеров и конструкций.

– Здравствуйте, госпожа Зонненблик. Курица, яблочный джем, картошка, абрикосы и обувная щетка. Сколько булочек? А субботних свечей? Записываю на ваш счет. Передавайте привет супругу. Какой милый у вас Хаимке – он вчера приходил по вашему поручению и вел себя очень хорошо, совсем как взрослый.

– Добрый день, госпожа Розенфельд! Три пачки муки, сахар, молоко, дрожжи, изюм – печете что-нибудь особенное? – мясной фарш, апельсиновый сок и зубная паста. Сто восемьдесят три шекеля. Записываю на вашу карточку.

За это на исходе пятницы (по пятницам я работала с утра до двух) управляющий награждал меня кексом и бутылкой виноградного сока. И то, и другое с удовольствием принимали мои дети, почти не видевшие тогда никаких лакомств и сладостей. Кроме того, я получала зарплату, которая составляла пятьсот шекелей в месяц. Как раз сумма, необходимая, чтобы заместить горькую нищету благородной бедностью.

Ну и самое интересное – я видела там жизнь ортодоксов изнутри. И главной учительницей моей была вторая кассирша Хая. Она меня очень жалела за то, что я была нерелигиозна, и мой муж даже не дал мне ктубы66
  Ктуба – брачный договор, включающий финансовые обязательства мужа в случае развода. Торжественно вручается невесте под хупой.


[Закрыть], которая защитила бы меня в случае развода. Самой ей муж дал не только ктубу, но и гет77
  Гет – разводное письмо.


[Закрыть]. Она жила с детьми у своей мамы, порядочной мегеры, и не получала даже алиментов. Но этого она не замечала. Ее рассказы потом годами составляли фонд моих лучших историй за семейным столом и в гостях. Вот один из них.

Хая рассказала мне, что она первый раз в жизни была на театральном представлении. Приехала труппа из Бней-Брака, вполне одобренная иерусалимскими раввинами, во всяком случае теми, которые были авторитетами в ее районе. Она, волнуясь и захлебываясь, рассказывала ужасно трогательную историю, которая произошла во время войны. Маленькая еврейская девочка осталась без родителей и выросла, не зная, что она еврейка. А потом – медальон на шее? письмо в пожелтевшем конверте? свидетельство маразматической соседки? – она узнала, что ее семья живет в Израиле. И приехала, чтобы увидеть своих родных. Она успела встретиться с матерью, лежавшей на смертном одре, и расцеловать ее, прежде чем старушка испустила дух.

Тут Хая критически посмотрела на меня и сказала другим голосом: «Ты понимаешь, это трудно объяснить – на самом деле она не умерла! Это только как будто… Когда мы хлопали, она вышла и поклонилась. Ее играла актриса. А умерла мама той девочки – это разница! Но нам всем очень понравилось!»

Счастливый человек

У меня был родственник – и довольно близкий. Я запомнила его уже старым. Когда мы начали тесно общаться, ему было хорошо за семьдесят. В молодости он закончил политехнический институт и всю жизнь проработал инженером, но на каких-то очень невидных должностях… Работал и работал пятьдесят лет, а потом вышел на пенсию. Был он маленьким, худеньким, немного скособоченным, очень еврейским старичком. Кажется, и нескольких зубов не хватало. Совершенно невероятной доброты, которую он абсолютно не сознавал.

Наши семьи жили на разных концах города, и никаких беспроволочных телефонов тогда не существовало. Да и обыкновенные работали из рук вон плохо. Так что отмазка «не дозвонился» для тбилисца была абсолютно естественным делом. (Однажды в Москве я автоматически использовала ее, когда не захотела встречаться с несимпатичными мне людьми, и получила удивленный ответ: «Как так? Мы были дома!» То-то я засмущалась…) Но дядя Сюня как-то моментально узнавал наши новости и внезапно приезжал со своей окраины, выяснив, что бабушке выписали новое лекарство и никто еще не сходил за ним в дальнюю аптеку. «Что ж такого, – говорил он, – вы ведь все заняты, а я на пенсии».

Он был чрезвычайно ласков – до слащавости. «Дорогая же ты моя! – говорил он мне нараспев, – как ты себя чувствуешь?» – и целовал в обе щеки.

В детстве он учился в хедере и остался одним из последних в тбилисской общине русских евреев, кто еще мог прочесть Кадиш по покойному и спеть «Эль мале рахамим»88
  Кадиш и «Эль мале рахамим» – молитвы, элементы похоронного ритуала.


[Закрыть]. Разумеется, дядя Сюня ходил на похороны всех знакомых евреев, а иногда и просто заглядывал на еврейское кладбище, чтобы проводить на тот свет по обряду незнакомых ему людей. Есть в иврите такое понятие «шлихут» – поручение от Бога, которое человек выполняет всю свою жизнь, чтобы облегчать жизни других людей. И наш дядя Сюня, как и любой, сознающий, что он живет в мире с Богом, всегда имел хорошее настроение.

Пригорюнившимся я его видела только один раз – когда его жена, прожившая с ним в безупречном семейном счастье и верности сорок пять лет, собиралась навестить дочку в Канаде. Дядя Сюня печально, но и не без лукавства спрашивал Леву: «Как вы думаете, Лева, она там не попросит политического убежища?» И, услышав твердое обещание Левы, что тетя Рохл вернется через две недели, снова повеселел.

Он был счастливым человеком. Не отказывал себе в немногочисленных доступных удовольствиях. Однажды в гостях кто-то строго спросил, отчего он ест жареного поросенка. Дядя Сюня ответил, что имеет отличные отношения с Богом, и если бы Бог хотел, чтобы он от свинины воздержался, этот кусок сейчас не лежал бы на его тарелке.

В Израиль он переехал уже совсем древним старичком. Всё еще бодрым и любопытным. Ходил в ближайшие синагоги, завел знакомства с другими старичками, бойко общался с ними на идиш. Был охотно приглашаем на бриты и бар-мицвы99
  Брит – обряд обрезания, бар-мицва – ритуал совершеннолетия.


[Закрыть].

Однажды на праздновании бар-мицвы, когда с балкона синагоги по обычаю разбрасывали конфеты, одна попала ему в голову. Удар оказался ощутимым, он почувствовал себя нехорошо, вернулся домой, пролежал в кровати несколько дней и умер. Кого Господь любит…

Из семейного альбома

Прошлым летом я была в Тбилиси и зашла на наше старое еврейское кладбище. Не только погрустить, но и оплатить уход за могилами родных.

Кладбище удивило меня чистотой и порядком. Нигде ни бумажки. Дорожки вымощены или прополоты. Тишина и печаль. Хозяйка Ламара прекрасно знала, кто где похоронен, и мы составили список починок, которые она сделает в ближайшие недели. Деду и бабушке – новую дверцу с замочком. Другому деду – починить расколовшуюся плиту. Иде Абрамовне – покрасить решетку. Ее брату Бергу – позолотить буквы, которые так стерлись, что трудно стало прочитать. У свекра и свекрови соседская сирень совсем заполонила могилу, так что надо вырубить несколько стволов, но сохранить самое присутствие сирени. Всё это стоило очень недорого. Пятьдесят долларов в год за могилу, и опытная директриса сама будет делать необходимые мелкие работы.

Когда мы всё обговорили и я расплатилась на год вперед, Ламара, немного помявшись, сказала: «Есть еще одна могила – туда никто не приходит. Мне кажется, что она тоже принадлежит вашей семье». И мы пошли посмотреть. С первого взгляда было ясно, что к этому надгробию никто не подходил лет тридцать. Буквы я не разобрала, но, протерев фотографию, узнала благородную внешность, а потом прочла и надпись: «Яков Иосифович Лохвицкий».

Конечно, я его отлично знала. Безусловно, он принадлежал нашей семье. Мой дядя влюбился в его шестнадцатилетнюю дочь, и она сбежала с ним от родителей в дом к моему деду и бабке. Девочка была чудо как хороша. Высокий лоб, безупречный овал лица, невинные карие глаза, тугие черные косы. Отличница, конечно. Еще бы! Отец драл ее ремнем за каждую четверку. А уж за соблазнение единственной и, как ни крути, горячо любимой дочери – мог и убить. Он ворвался тогда в дом, где жили бабушка с дедом, мои родители и дядя с невестой-десятиклассницей, и, чуть угомонившись после жуткого скандала, согласился выдать ее замуж. Семья у нас была вполне приличная. Дядя был красавцем-офицером, только вернувшимся с войны с руками-ногами и орденом. В планах у него, как и у его невесты, был медицинский институт. Свадьба сладилась, и Лохвицкие стали нашей семьей.

Это была красивая пара. Он – вальяжный, большой и грузноватый, с породистым лицом, в отглаженном чесучовом костюме. Она – ухоженная, прекрасно одетая, в мехах, с безупречной прической и алой помадой, по моде того времени. От нее пахло немыслимыми духами. Достаток их превосходил во много раз то, что мы только могли себе вообразить. Старый Лохвицкий был подпольным миллионером. Он числился бухгалтером в цеху, которым фактически владел и в котором наладил технологию выпуска каких-то механических приборов – может быть, вентиляторов. Руки у него были золотые. Станки он достал и оплатил сам. По характеру это был Аль Капоне. Когда ему не удалось полностью откупиться от ОБХСС, он подставил свою родную сестру, которая работала в его цеху, и она вместо него отсидела в тюрьме полный срок.

Он и физически был бесстрашен и удачлив. Рассказывали, что во время войны он доставил на закрытой тележке в свой двор живого кабанчика и заколол его одним ударом, так что тот не успел и хрюкнуть. Дело это было тогда совершенно незаконным, и по доносу соседей ему бы за такое не сносить головы. Зато его еврейская семья была снабжена полноценным питанием на несколько недель.

Старея, он становился всё жаднее, скупее и несноснее. Иногда дарил дочери бриллиантовые серьги, а иногда заводил отдельную сахарницу и никому не позволял взять из нее кусочек рафинаду. Жутким характером и бесконечными попреками он довел свою жену до приступа реактивного психоза, и моя бабушка, гостившая тогда у младшего сына, видела, как старый Яков выбежал из дома в одних кальсонах, а за ним по двору гналась с топором полураздетая шестидесятилетняя Мария Самсоновна.

Несмотря на отдельные неудачи, он был гением манипуляций. Однажды я пришла к ним навестить Марию Самсоновну, умиравшую от рака желудка. Она не ела уже несколько недель и была очень слаба. Однако я не нашла ее в спальне. Старушка была на кухне – жарила мужу свежую печенку. Мне объяснила, что выполняет его последнюю просьбу, так как вряд ли он успеет попросить ее о чем-нибудь еще.

Я стояла у могилы, смотрела на забытую фотографию. Вспоминала сверкание бриллиантов, шелковистость мехов и алую помаду, сверлильные станки и голубую «Волгу», подаренную им моему дяде в добрую минуту. Трехэтажную дачу, построенную им для семьи дочери, где я несколько раз проводила летние каникулы со своими двоюродными братьями, и его мерзкие руки, которыми он залез мне, восьмилетней, под ночную рубашку.

Ламара спросила нерешительно:

– Может, я ошиблась? Перепутала? Он не ваш родственник?

– Наш! – ответила я. Отдала ей еще одну пятидесятидолларовую бумажку и пошла прочь мимо знакомых могил к кованым чугунным воротам кладбища.