Текст книги "Очень маленькие трагедии"

Шить сарафаны и легкие платья из ситца

Я помню себя с трех-четырех лет. Я стояла в нарядном белом крепдешиновом платьице с вышитыми на нем бабочками, а тугая кудряшка падала мне на лоб. Папа фотографировал меня. Тогда я еще любила фотоаппараты, и мне ужасно нравилось название «Зоркий». Удивительно, что эта фотография сохранилась. И трижды удивительно, что я помню это платье и узнала бы его из сотни других. Все-таки одежда очень важна для женщины…

Следующее платье, которое мне запомнилось, было сшито из темно-синего ситца с белыми точечками. Оно было туго перетянуто на животе (лет через десять это место можно было бы назвать талией) десятком тоненьких резиночек, которые отчетливо отделяли верхнюю часть с рукавчиками фонариком от юбочки «клеш». Если покрутиться, то юбочка сначала приподнималась, а потом вообще становилась горизонтальной, как пачка у фарфоровой Улановой, которая стояла у бабушки на буфете. Статуэтка была маленькой и манила мои жадные детские ручки подержать ее, потискать и еще как-нибудь выразить мою любовь и восхищение. Иногда мне это разрешали.

Важное платье, которое я запомнила на всю жизнь, – моя первая школьная форма. Куплена она была в Москве, разумеется, на вырост, так что была намного ниже колена. Юбку укоротили и выпускали каждый год, но плечи, рукава и талия не имели ко мне ровно никакого отношения, что было и не очень важно, так как поверх коричневого платья носился черный шерстяной фартук. Завидная принадлежность московской формы. Тбилисские шились из полупрозрачного нейлона, что ли? – если его тогда уже придумали. Был, конечно, и белый фартук. Казался мне невероятно красивым. Однако, нарядившись по большим праздникам в парадную форму с белыми бантиками в косичках, я всегда поражалась тому, как мало мое отображение в зеркале соответствует воображаемому образу девочки из «Пионерской правды». Белый фартук не стоял торчком, несмотря на крахмал, бантики имели самый поникший вид – то ли ленты были не те, то ли искусство вязать роскошные многолепестковые банты, как у других девочек, было незнакомо моей маме… И галстук из какой-то красной хлопчатой ткани изумлял своим безобразием. Только в шестом классе я обзавелась алым шелковым галстуком, который можно было завязать как следует, чтобы свисающие уголки не топорщились жалко и неуклюже, а покойно лежали на пионерской груди. Как повяжешь галстук – береги его.

В университете мне запомнился яркий сарафан из какой-то крупноячеистой трикотажной ткани. На исходе каникул, вернувшись из Сухуми, загорелая и похудевшая, я спешила в нем к метро, цокая каблучками нарядных босоножек. Навстречу шел сосед-одноклассник. Он посмотрел на меня мельком, не узнал, остановился, потом посмотрел другим взглядом, узнал и изумился. Я моментально вошла в образ неприступной красавицы, надменно кивнула и прошелестела мимо, как ветка, полная цветов и листьев. Он был болван и бездельник, а всё же приятно.

Следующее запомнившееся платье – свадебное. Длинное, доходившее до самых лакированных белых туфель. Его сшила соседка, тетя Циля. Мне оно очень нравилось – я была не искушена. Теперь-то я знаю, какие бывают свадебные наряды, а тогда и это было прекрасно.

Дальше запомнилось больше то, что носили дети. Первая серьезная покупка в Израиле была белой блузкой, купленной для дочки после тяжелых сомнений и колебаний. Я была не уверена, что могу бездумно потратить сорок шекелей на пасхальную обновку, но к блузке прилагалась очаровательная брошечка, и мы с дочкой не устояли. Эта блузка потом несколько лет надевалась по патриотическим поводам (белое с голубым) и просто как нарядная одежда.

Сейчас мой шкаф наполовину забит военной формой, с которой ни сын, ни дочь не захотели расставаться, но и не забрали к себе. И две бритые зеленые кумты11
  Кумтá – форменный берет, неотъемлемая принадлежность израильской военной формы. Чтобы не выглядеть новичками, солдаты стараются состарить новую кумту.


[Закрыть] хранятся в узеньком ящике.

Сама я всю рабочую неделю хожу в белом халате и помню все халаты, которые мне нехотя и с большими задержками выдавала прижимистая больница. Среди них были и мужские, и укороченные до состояния блузы, и мешковатые бязевые чудовища.

Теперь в витринах меня притягивают платьица для внучек. Я покупаю их без колебаний – легкие, удобные, милые и ужасно дорогие. Какие из них запомнятся моим девочкам на долгие годы?

Женский взгляд на прожитую жизнь. Курочки вы рябы, дурочки вы бабы.

История с географией

Нашего учителя географии звали Иваном Элефтеровичем. Это был маленький, лысоватый, полноватый человечек, небрежно одетый и неотчетливо выбритый. Понятно, что он был грек. И имел странное прозвище Тер-тер. Не мы, разумеется, это выдумали. И уж точно не мы возражали против бессмысленного прозвища. Тер-тер, как и все на свете учителя географии, требовал, чтобы мы приносили на уроки контурные карты, но, будучи снисходительнее других, редко заставлял нас что-нибудь в них рисовать.

Урок происходил таким образом: кого-нибудь одного или двух вызывали к доске, и он отвечал заданный материал, тыча более или менее успешно указкой в потрепанную карту на стене. Потом учитель велел открыть учебник на следующем параграфе и учить его на отметку. Поскольку больше заняться было нечем, большинство так и поступало. За десять минут до звонка Тер-тер вызывал желающих к доске, и они очень сносно – только что прочли! – рассказывали заданную главу. И получали хорошие отметки. Система была великолепна! Учитель на каждом уроке имел с полчаса свободного времени. Ученики, от скуки и желая избавиться от домашнего задания, если не выучивали назубок, то хотя бы знакомились с темой. А потом еще слушали ответы тех, кто прочел параграф до самого конца и понял написанное. Я думаю, что в географии наши двоечники были осведомлены лучше, чем во всех остальных предметах.

Мучимый укорами совести, а может, и по условиям программы, Тер-тер брал нас иногда на экскурсии, и мы ездили на Джвари, осматривали слияния рек, любовались Светицховели и определяли север по наличию мха и расположению годовых колец на пнях. Все, не исключая и учителя, очень любили эти экскурсии. Но организовывать их было хлопотно, и они доставались нам как приз за хорошее поведение не чаще чем два раза в год – весной и осенью.

Однажды, на первом году изучения географии, Тер-тер снизошел до того, что сам объяснил нам урок. Тема касалась геологических слоев, из которых сложены материки. Учитель объяснил, что под действием гравитации тяжелые породы опускаются глубже, а более легкие расположены на поверхности. Для доказательства этой максимы он велел каждому налить воды в поллитровую стеклянную банку, насыпать туда камней, глины и песка и дать всему этому отстояться. В результате мы должны были увидеть через стекло, что белые камни заняли место на дне, следующим четким слоем была бы черная глина, сверху желтый песок, а над ним чистая вода. Банки следовало принести и сдать учителю и по ним получить окончательную годовую оценку.

Отчего-то я приняла это задание необычайно близко к сердцу. В те времена родители не заморачивались помощью детям в освоении школьных знаний. Мне выдали стеклянную банку и велели сделать всё остальное. Ареалом моих поисков был наш двор. Разумеется, не позволялось выходить за его пределы, да мне это и в голову бы не пришло! Двор был немаленький и захламленный. Но ни гранита, ни кварца в нем почему-то не оказалось. После долгих мучительных поисков, в районе сорного ящика – самом запретном районе двора – я нашла пригоршню кирпичных осколков. И совок грязи, который мог условно сойти за глину. Немножко песка мне дала, сжалившись, соседка, у которой была кошка. В плохую погоду она не выпускала кошку во двор, и песок должен был служить в гигиенических целях.

Трепеща, я положила кусочки кирпича на дно, сверху осторожно пристроила мерзкую полужидкую грязь, засыпала всё это слоем песка – выглядело довольно неплохо – и налила воду. Как я ни старалась лить воду по каплям, струйка взбаламутила всю мою геологию и передо мной оказалась банка неразличимой бурой грязи. Я угомонила свое отчаяние надеждой на силы тяготения и время. Однако и назавтра, и через пару дней положение нисколько не улучшилось. Я мошенническим путем пыталась уложить вниз хотя бы кирпичи, и это мне удалось, но надо было отнести всё это в школу. А по дороге мерзость взболталась окончательно, какие усилия я ни прилагала, чтобы идти плавно и не встряхивать банку. Я поставила банку, на которой была наклейка с моей фамилией, на учительский стол в ряд таких же и почти без надежды села за парту ожидать приговора.

К моему удивлению, учитель не стал оценивать наше задание, но отнесся к нему серьезно, потому что попросил после урока помочь ему переправить все наши работы в учительскую. Тем дело и кончилось.

И только став взрослой, я поняла, что лучшие порывы моей любознательной души были принесены в жертву домашнему консервированию. Тер-тер собрал к сезону сто двадцать банок из трех параллельных классов, и его жена смогла накрутить консервов на немалую семью на весь год вперед.

Вова Миндин

Вова Миндин был нашим соседом. Он переехал в наш двор, когда я была в первом классе. Наши семьи крепко и навсегда подружились всеми поколениями. Он был красивый, высокий, ясноликий молодой человек, прекрасно образованный и воспитанный.

Вовины родители были намного старше моих – скорее принадлежали к поколению наших бабушек. Отец его был замечательным зеркальщиком, и скоро наша квартира украсилась прекрасными зеркалами с разнообразными затейливыми фацетами, подаренными соседями на дни рождения моих родителей. Это были царские подарки. Никогда позже я уже не видела таких зеркал в продаже, а только во дворцах и в фильмах о жизни аристократов. Вовина мама была всего лишь пожилой домохозяйкой и женой ремесленника, но вызывала некий трепет своей твердостью, сдержанной и уверенной манерой поведения и безупречной прической. Муж называл ее «мамочка». Она была настоящей дамой, и звали ее соответствующе – Софьей Марковной. А Вовиного отца, удивительно для меня, звали Юдой. Они были весьма обеспеченными людьми и купили самую лучшую квартиру, оставшуюся в нашем дворе после смерти ее хозяина.

В другом жилище – трудно назвать его апартаментом – в подвальной комнате жили три сестры в возрасте между тридцатью и сорока годами. Одна из них, Ася, была медсестрой и делала за деньги уколы всем соседям. А мелкие медицинские услуги, вроде перевязки пальца или измерения давления, оказывала бесплатно, по-соседски. Другая, огромная толстая Ира, была сестрой-хозяйкой в больнице и возвращалась с работы с тяжелыми сумками, полными продуктов. У нее все соседи покупали сливочное масло. Третья, Армуся, была проституткой. И днем, когда старшие были на работе, приводила клиентов домой, а вечером устраивалась как-то иначе. У нее единственной была дочь. Девочка лет шестнадцати, умница и красавица. Она отлично училась в школе, носила длинные косы и приглянулась даже Вове, интеллектуалу и аристократу духа.

Когда девочка подросла, мать резко сократила прием клиентов дома и старалась показывать дочери только наилучшие примеры поведения. Однако немолодая проститутка была нежеланной мехетунес22
  Мехетунес – сватья (идиш).


[Закрыть] для Софьи Марковны. И хотя Вова только улыбчивым взглядом обозначал, что Тата ему симпатична, Софья Марковна не могла скрыть своего раздражения в адрес всех четырех соседок. Однажды ее недоброе слово вызвало резкий отпор. Услышав громкие голоса, муж вышел во двор и тоже вступил в объяснения. Тогда из подвала выплыли остальные сестры, Армуся уперла руки в бока и показала высокий класс дворового скандала.

Нет слов, скандалы во дворе случались и раньше – из-за общих подпорок для бельевых веревок, из-за очередности развешивания белья, и просто так – под плохое настроение участниц. И никто не стеснялся в выражениях. Поэтому с приближением громкого разговора между соседками бабушка за руку забирала меня и Мишу со двора и запирала дверь. Но все предыдущие скандалы были детским лепетом в сравнении с той атакой, которую повели сестры на семейство богатых спесивых жидовских чистоплюев. После нескольких минут, в течение которых Армуся своим профессиональным языком объясняла старому еврею, кто он есть, Юда Исаакович положил руку на грудь, опустился на дворовый асфальт и умер.

Так Вова стал главой семьи и защитником матери, которую он не только горячо любил, но и искренне почитал. Через несколько месяцев после похорон, немного придя в себя и утратив на время свою суховатую сдержанность, Софья Марковна рассказала маме историю своей жизни.

Она вышла замуж до революции и в девятнадцатом году родила старшего сына Яшу, а в двадцать первом Лазаря. Оба мальчика, особенно старший, были необыкновенно талантливы. Они уехали учиться в Москву. А с Софьей Марковной случился ужасный конфуз. Она забеременела, когда сыновьям было уже за двадцать. Сама мысль – дать понять кому-нибудь, что такая почтенная дама в возрасте около сорока лет занимается с мужем постыдными делами, от которых могут родиться дети, – была невыносима. Она подумывала сделать подпольный аборт. Но прежде всё же собралась с духом и написала сыновьям письмо в Москву. Оба были в восторге, поздравляли родителей и благословляли еще не рождённого брата или сестру со всей пылкостью, на какую были способны. И Софья Марковна родила Вову в сороковом году. А старшие ее сыновья уже в студенчестве проявили себя как выдающиеся филологи. Введение к академическому изданию «Цветов зла» Бодлера написано Яшей, который к этому времени едва успел закончить институт. В этой же книге опубликована статья в память не расцветшего до конца молодого филолога, лучшего в Советском Союзе знатока Бодлера – Якова Миндина, погибшего смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими захватчиками в 1942 году в возрасте 23 лет. Его брат погиб еще раньше. Так судьба распорядилась жизнью всех членов этого семейства.

А Вова стал ученым-электрохимиком, довольно известным в своей профессии. Именно он показал мне, что если в тетради по арифметике записывать каждую цифру в отдельную клеточку, то все примеры решатся сами по себе и без всяких ошибок.

Эмик

В детстве день моего рождения никогда не праздновался по-настоящему. У моих одноклассников накрывали стол. Десять-двенадцать детей сначала наслаждались грузинским хлебом и сыром, докторской колбасой, вареным языком и жареной курицей. Всё это запивалось отличным лимонадом. Потом получали по куску пирога с чаем, а потом – игры под руководством мамы именинника: «кольцо с места», «золотые ворота» и «испорченный телефон». А мой день рождения был в августе. Все на каникулах, да и я сама где-нибудь на даче.

Но когда мой возраст перевалил за двадцать, мама стала беспокоиться. Никаких поклонников не было и в помине, и, значит, следовало принять меры, чтобы ввести меня в подходящий круг, где я могла бы познакомиться с подходящим еврейским мальчиком.

На мой двадцать первый день рождения было приглашено блестящее общество. Чертог сиял. Архивны юноши дарили мне букеты тугих роз на длинных ножках, а студентки Консерватории и Института иностранных языков – все дети и племянники родительских знакомых – обсуждали своих общих приятелей.

После этого и я получила приглашение к признанной королеве этого круга – томной и уверенной в себе законодательнице по имени Суламифь. Приближенные звали ее Суламой. В гостях были чуть знакомые мне Фирочка, Белочка, Инна, Лина и Нонна. И пять-шесть мальчиков, которые по замыслу должны были мной заинтересоваться, начать ухаживать, приглашать меня в кино и в театр. В перспективе, выдержавшему все отборочные туры предстояло на мне жениться. Это отборное еврейское общество мне ужасно не понравилось. Хозяйка подала ладошку, не сделав ни малейшего мышечного усилия, чтобы сжать ее. Что мне следовало делать с этой тепловатой оладьей? Может, поцеловать? Все остальные были такие же бесстрастные и высокомерные. У одной из девочек мама именинницы спросила, что делает ее папа. Ответ прозвучал так, что ему позавидовала бы Елизавета Английская. Что Первая, что Вторая.

– Мой папа! – сказала она. – Ха! Мой папа!!!

И правда, ее папа был каким-то подпольным советским миллионером.

Я ушла с этой вечеринки раньше всех, сославшись на неотложные дела. Никто не вызвался меня провожать.

Однако через пару дней один из присутствовавших на этом вечере позвонил мне и пригласил на концерт. Его звали Эмик. Было в нем высоты не больше ста шестидесяти сантиметров, и я была для него ценной находкой. (Рост Эллочки льстил мужчинам.) Он стал приходить раз в неделю и водить меня на эстрадные концерты в Филармонию. Таких концертов я раньше не посещала. Билеты на них были очень дорогие, музыка громкая, разноцветные прожекторы бестолково шарили по сцене, публика ликовала, а я скучала и смотрела на часы. После концертов мы пешком шли домой и делали вид, что разговариваем.

Мне льстило, что настоящий взрослый аспирант приглашает меня на настоящие свидания. Приятно было одеваться и подкрашивать ресницы. Но томительные, скучные разговоры с длинными паузами, которые я вынуждена была заполнять неумолчным щебетом, с каждым разом становились всё менее выносимыми.

Ужасно неловко было отказаться от встречи. Самолюбие маленьких мужчин казалось мне особенно уязвимым. В конце концов я придумала оригинальный выход. Вы не поверите – я сказала ему: «Эмик, ты прекрасный человек! Это не ты виноват – это я! У меня было чувство к другому, и я еще не пережила его. Я не готова к нашим встречам!»

Потом я с удивлением обнаружила, что помимо меня, эту напыщенную бредятину сказали своим постылым кавалерам еще сто миллионов других девушек. И всё равно он обиделся.

Диана

Мы вместе с ней учились на физическом факультете университета. Что занесло меня в эти дебри? Судя по результатам жизни – явно не выдающиеся способности к точным наукам. А так – серебряная медаль, фильм «Девять дней одного года» и любимый брат, окончивший этот же факультет. А что привело туда Диану? – еще более тонкая и загадочная материя. Меня волновала причастность к сложным и возвышенным знаниям, доступным лишь немногим. А Диана не принадлежала к этим немногим, и уравнения матфизики приводили ее в ужас и замешательство.

Она была очень миленькая, пухленькая, но с отчётливо выраженной и подчеркнутой пояском талией. Полненькие ножки были обуты в хорошенькие туфельки на каблучке. Черные блестящие удивленные глаза были окружены зарослями длинных и густых ресниц. Во время экзаменов, когда я, не умея справляться с нервным напряжением, рвалась зайти с первой группой экзаменующихся, Диана внезапно вскрикивала, разражалась рыданиями и убегала по коридору, стараясь удалиться как можно дальше от того места, в котором ей должны были задавать ужасные вопросы. За ней бежали самые добрые и беззаботные из наших мальчиков. Догоняли и приводили обратно, поддерживая с двух сторон и уговаривая зайти на экзамен и отдаться на волю судьбы.

История, которую я сейчас рассказываю, произошла на преддипломной практике, а значит, Диане удалось пережить все ужасы интеллектуальных пыток и сдать все экзамены по меньшей мере на тройку.

Она была сирота. Отец ее умер, когда она была маленькой девочкой. Брат отца – выдающийся грузинский академик, один из родоначальников советской кибернетики, – очень любил племянницу и опекал ее изо всех сил. Может быть, отчасти и это позволило ей благополучно преодолеть такие предметы, как электродинамика сплошных сред – темный лес, в котором я передвигалась на ощупь. Она носила фамилию академика, и все преподаватели знали трогательную историю сироты. Ее черные, широко раскрытые, круглые от ужаса глаза и так обезоруживали любого из наших экзаменаторов. А дядя без всяких просьб, одним только своим существованием обеспечивал ей незыблемую тройку по всем предметам. О чем она, по-видимому, не догадывалась.

Кроме попытки убежать от экзаменов, у Дианы были еще некоторые странности. Она горячо дружила со своей мамой – и практически только с ней одной. И она иногда рассказывала в гогочущей компании мальчиков анекдоты настолько непристойные, что мои друзья, только что отсмеявшись, отказывались даже намекать мне на их содержание.

Как бы то ни было, на пятом курсе на дипломной практике Диана что-то делала в Институте физики полупроводниковых приборов. Ее хорошо там приняли. Девочки горячо обсуждали с ней фасон ее свадебного платья, длину фаты и необходимость белых перчаток – она собиралась замуж.

В этот день кто-то из МНС принес на работу отпечатанную постранично на отдельных листах фотобумаги книгу чешского сексопатолога о норме и отклонениях в сексуальном поведении. Это был первый текст на русском языке, толковавший о таком волнующем предмете не обиняками, а самым прямым и недвусмысленным образом. Снабженный иллюстрациями и сносками пояснений. Лаборатория была потрясена! Листочки стали передавать от одного к другому, так что прочитавший очередную страницу тут же передавал ее следующему читателю, а сам получал следующую страницу от предыдущего читателя. Эффект был неописуемым! Вскрикивания, смешки, цитирование – полный восторг всех и каждого. В упоении никто не обратил внимания на Диану. Она прочла несколько страниц, вскочила на ноги и грохнулась в обморок.

Когда ее привели в чувство, она потребовала, чтобы ребята признались, что это розыгрыш. Она умоляла, чтобы кто-нибудь сказал, что все эти гадости придумали нарочно. Что на самом деле ничего такого не может быть. Она рыдала, смеялась и икала. Неопытные физики твердого тела совершенно потеряли голову. В конце концов кто-то додумался плеснуть ей в лицо воды и увезти домой.

Бедная девочка ничего не знала о физическом взаимодействии полов. Мама не говорила с ней на эту тему, а в пионерлагерях, где мы все получали свои первые сведения о сексе – она не бывала. Диана отказала своему жениху и перестала ходить в институт полупроводников.

Теперь самое удивительное в этой истории. Как и большинство моих однокурсников, Диана после института больше никогда не занималась физикой. Прихотливые и запутанные тропинки судьбы привели ее – именно ее – в мир уголовных преступлений. Она эксперт-криминалист. Выступает в суде, доказывает свою позицию, полемизирует с адвокатами. Можете себе представить?