Текст книги "Очень маленькие трагедии"

Первоклассная история

Мой сын укусил своего товарища. Ему было шесть лет. Он был маленьким, худеньким самолюбивым очкариком. А товарищ был крупным, веселым, румяным ребенком с жгучими черными глазами. История конфликта осталась неизвестна. Кто бы ни был прав – у Давида не было ни единого шанса выяснить отношения в честном единоборстве.

Когда я пришла забирать его из школы, его не было в коридоре. Он был узником в классе, где кроме него находились еще две учительницы. Они все ждали меня для воспитательной беседы о случившемся безобразии. Одна из учительниц была «наша» Валентина Федоровна. Замечательная женщина с постоянной то явной, то скрытой улыбкой и подозрительной фамилией Уманская. Другая была учительницей параллельного первого класса. Звали ее Надеждой Ивановной, и она была высоко ценима родителями обоих классов за безупречно правильное умение соединять прописные буквы «о» и «м». Общаясь с другими родительницами, я постоянно попадала впросак, невольно выражая сомнение в том, что твердым ядром школьного воспитания должно быть именно чистописание. Парочка наиболее активных и авторитетных блондинок из родительского комитета не позволяла усомниться, что ребенка, начинающего писать цифру 5 не с левого верхнего угла, а как-нибудь по-другому, ждет дурная компания, наркотики и колония строгого режима.

Меня ввели в курс дела, и, подчиняясь невидимому сценарию, я спросила Давида, почему он укусил Арменака. Наступила пауза. Нераскаянный преступник молчал. Я тоже не знала, что сказать. Тогда вступили учительницы. Каждая из них сказала то, что ей казалось правильным. Надежда Ивановна сказала рассудительно:

– Если ты будешь кусаться, мы принесем щипчики и вытащим у тебя все зубки.

Одновременно с этим Валентина Федоровна сказала:

– Ведь у него на руках микробы! Ты же мог заболеть!

Я смотрела на двух женщин и маленького сердитого очкастого мальчика и думала, что жизнь слишком сложна для моего разумения.

Роза и крест

С нежностью вспоминаю Грузинский институт энергетики, в котором я проработала несколько счастливых лет перед отъездом в Израиль. Небольшой отдел профессора Хуберяна располагался в трех комнатах и представлял собой довольно пеструю компанию, связанную узами взаимной симпатии. Там работала очень близкая моя подруга, и поэтому вопрос душевной акклиматизации в новом коллективе прошел на ура. Она предварила мое появление рассказами о моих действительных и вымышленных достоинствах, и меня приняли очень хорошо. В этом отделе все были инженерами, и только мы с подругой закончили физический факультет и имели о сопромате и теории строительных конструкций самое смутное понятие. Однако не боги горшки обжигают. Было довольно интересно, и люди вокруг оказались симпатичными и занимательными.

С некоторыми я сблизилась, другие остались приятелями. Только одна молодая женщина была чуть холоднее остальных. Ее звали Розой. Она приехала из маленького приморского городка и работала над своей диссертацией, как и каждый из нас. У нее было удивительное свойство. Ее одежда, обувь, чулки, волосы всегда были в идеальном порядке. Юбка никогда не мялась. Стрелка шла точно в середине лодыжки и не изгибалась в сторону ни на миллиметр. Никакой дождь не мог сделать ее волосы вислыми сосульками, как это постоянно случалось со мной, да и с другими – кроме лысого шефа и безволосого, благодаря редкой болезни, Марселя. Но самое удивительное: лужи, через которые приходилось в дождливую погоду прошлепывать между остановкой автобуса и широкими величественными ступенями института, не оставляли на ее чулках и светлом плаще никаких следов. Я искренне восхищалась: это была фея вежливости и точности. Она никогда не шутила, но улыбалась нашим шуткам.

В отличие от прочих, она занималась мягкими вантовыми конструкциями, и хотя у нее были серьезные проблемы, никто из нас не мог что-нибудь посоветовать – все остальные были погружены в расчеты арочных плотин. Роза билась на своем фронте совершенно одна. Ее результаты оказались парадоксальными, и шеф уже подумывал о теоретическом обосновании этого удивительного явления, которое он должен был закончить к Розиной защите. Однако защита не состоялась. Однажды ночью, в квартире своих дальних родственников, у которых она жила в Тбилиси, Роза внезапно умерла от таинственной болезни – арахноидита.

Я проплакала всю ночь, представляя, как она одна, раздетая и одинокая, лежит в морге на цинковом столе. Казалось, если бы она лежала дома и кто-нибудь держал ее за руку, дело было бы более поправимым. Наутро приехали родители и забрали тело, чтобы похоронить его на кладбище в Очамчире. Похороны были назначены через неделю. Ведь с Розой должно было проститься множество человек. Неделю они сходились со всего города и съезжались из деревень, чтобы вечерами обойти вокруг открытого гроба, поцеловать ближайших родственников, сидящих на стульях вдоль стен, а потом поцеловать покойницу в лоб и оставить на крышке гроба букет цветов. Приехавших и оставшихся до похорон надо было кормить; соседи собирались во дворе дома, резали кур, пекли хачапури, варили кофе. Мы приехали на похороны в последний день. То, что мы увидели, трудно достоверно пересказать. Уже на вокзале нам охотно и без вопросов показали, как пройти к дому директора школы, у которого скончалась юная невинная дочь. Улица была полна народу, во дворе вообще не протолкнуться. Блеял баран, которого готовились зарезать к поминкам. Пришли не только все, кто когда-нибудь учился в школе, но и родители всех бывших учеников. Съехались не только родственники из деревень, но и их ближайшие соседи. Двор кипел хозяйственной деятельностью. Входящим сразу же давали напиться и предлагали закусить.

Наконец мы вошли в залу. Посредине комнаты на возвышении стоял гроб. В нем лежала наша Роза в подвенечном платье. На груди блестел толстенький золотой крестик. В руке была зажата сторублевая бумажка – щедрая плата Харону. А в ногах – о ужас! – лежали колоды перфокарт – все, что Роза сделала для Хуберяна за годы работы.

Мы посмели только переглянуться. Поцеловали всех, кого следовало, проводили нашу подругу до могилы и не вернулись с кладбища на поминки, потому что опаздывали на обратный поезд в Тбилиси. Мы были потрясены. Подвенечное платье, специально сшитое к похоронам, сторублевка, крест и перфокарты. Всю дорогу домой сквозь приличную случаю и вполне искреннюю печаль прорывались вспышки смеха и молнии неуместного веселья. Мы болтали без умолку. Прикидывали, как скажем Хуберяну, что от программы расчета мягких конструкций не осталось камня на камне, и что он, бедняга, ответит.

Впрочем, Хуберян мне же и поручил восстановить программу, а когда я написала ее заново, там не обнаружилось никаких парадоксов. Результаты полностью соответствовали теории. Жаль, Роза этого не видела.

История телевизора

У меня была родственница – одинокая старушка. Собственно, она была второй женой моего деда. Ее отец, Абрам Берг, был керченским купцом – торговал селедкой в бочках. Потом купил засолочный цех и сильно разбогател. Его селедка была и лучше, и дешевле, чем у других. Детей своих он обучал в гимназии. Дочь Идочка была красавицей и рукодельницей, играла на рояле и рисовала акварелью.

Революция отобрала у них баркасы, бочонки, селедку, дом и все, что можно отобрать. Но красота, образование и хорошее воспитание остались. Идочка удачно вышла замуж за советского работника Эппельбаума, родила ему двух сыновей и заняла в обществе то же место, что занимала при отце. Любимая, красивая, обеспеченная, прекрасно одетая, с хорошими манерами и гостеприимным домом.

История шла своим чередом. В сорок втором году ее муж и двое сыновей погибли на фронте, дом был разрушен, друзья и родня погибли в Катастрофе.

Потом она встретила моего деда. Он происходил из очень простой местечковой семьи, но был высоким, статным голубоглазым красавцем. Так что в 1913 году он проходил армейскую службу в гвардии и даже оказался в Ливадии, где служил в личной охране Великой княгини. По семейной легенде, еврейское происхождение было причиной того, что, сопровождая карету Великой княгини, он скакал всегда сзади, в пыли. А впереди кареты скакали двое стройных, голубоглазых гвардейцев православного вероисповедания.

После службы дед вернулся домой, в Каменец-Подольск, женился на хорошей девушке, завел хозяйство. Служил счетоводом и принадлежал к лучшему еврейскому обществу почтенного города.

Но история шла своим чередом. В сорок первом деда призвали в армию. Он уходил под пули, а жена оставалась дома в безопасности – ведь рядом была семья, друзья, соседи… И дочь должна была вот-вот приехать на каникулы из Ленинграда.

Одиннадцатого августа мою бабку расстреляли вместе со всеми родственниками, подругами и соседями-евреями. Дед остался жив и даже избежал тяжелых ранений. В конце войны у него не было ни жены, ни дома, ни родни, ни друзей. И дочь пропала.

Тут им обоим сверкнула искра удачи: они встретились, Ида Абрамовна вышла замуж за моего деда и была ему хорошей женой. Дед нашел маму и переехал в Тбилиси. Они пристроились в крошечной комнатке в старом тбилисском дворе на улице Клары Цеткин. Он работал бухгалтером в каком-то цеху.

Я помню его, красивого, с прямой спиной, в белом кителе и отглаженных светлых брюках. И туфли были белые, парусиновые. Ида Абрамовна чистила их каждое утро зубным порошком. Все стены их комнаты были увешаны ее вышивками. Среди прочих был даже портрет Максима Горького, выполненный болгарским крестом. Мне ужасно нравилось. На диване лежало множество вышитых ею подушек. Я тогда еще не видела никаких музеев и думала, что именно так они и выглядят.

Потом дед умер, и Ида Абрамовна осталась одна. Она ходила в гости к нам, и мы навещали ее хотя бы раз в неделю, но всё же жизнь ее была ужасно одинока. И тут история преподнесла еще один сюрприз. Появились первые доступные телевизоры, и папа купил для одинокой старушки новенький «Рекорд». В ее комнате опять зашумела жизнь. В красном углу светился экран, и на нем толстый дядька бубнил что-то на непонятном ей грузинском языке. А всё же она была не одна! По вечерам показывали кино. Прямо дома можно было смотреть настоящее кино со звуком!

Как украсилась ее безнадежная жизнь! Впереди забрезжили праздники с Голубыми Огоньками и концертами из Колонного Зала Дома Союзов. Певицы с напомаженными сердечком губами, поджав руки, пели арии из опер. Потные полуголые мужики поднимали штанги и дрались между собой тяжеленными кулаками. Пионеры танцевали народные танцы. Генеральный секретарь ЦК КПСС читал на съезде отчетный доклад…

Иногда кто-нибудь из нас предлагал ей переключиться на второй канал – их было уже два. Или поправить изображение, или хотя бы ослабить звук. Она всегда испуганно отвечала: «Что ты! Как можно! Не трогай! Еще перекрутишь что-нибудь!»

Тетя Маша

В молодости тетя Маша была высокой худощавой блондинкой. У нее были головокружительные романы с грузинскими офицерами, несмотря на чисто русскую внешность, курносый нос, острый язык и полное отсутствие хороших манер. В конце концов блестящий военный летчик, красавец и единственный сын из интеллигентной грузинской семьи умолил ее выйти за него замуж и дал ей свою звонкую фамилию – Метревели. Родители его были в ужасе, но любовь, как известно из пьесы «Ромео и Джульетта», игнорирует родительское мнение.

Несколько лет они пытались завести ребенка и в конце концов удочерили маленькую девочку. Еще через несколько лет выяснилось, что любовь к бесплодной жене слабеет, а к маме остается такой же, как была. Тетя Маша развелась с мужем, но он – уже гражданский летчик – продолжал регулярно навещать ее с ребенком и платить алименты. Чудом этой женщины было то, что все люди, с которыми она встречалась в жизни, навсегда сохраняли к ней острую и необъяснимую симпатию.

Я знала ее с детства – она была подругой моих родителей еще с военных времен. Иногда приходила к нам домой. Была способна внезапно, находясь в гостях, играючи преодолев твердое сопротивление моей бабушки, завладеть нашей крохотной кухонькой и сварганить там за полчаса какое-нибудь необъяснимое, но исключительно вкусное блюдо. В детских воспоминаниях она мелькает неуверенно. Но когда у нас с Левой родился ребенок, роль тети Маши в моей жизни стала совершенно особенной.

К этому времени она жила в Сухуми и работала юрисконсультом. Университет она закончила, когда была замужем, просто от избытка энергии. Не припоминаю, чтобы она читала какие-нибудь книги. Но точно знаю о ее тесной и искренней с обеих сторон дружбе с Фридкой Вигдоровой и Галкой Волчек. Она охотно рассказывала о них, впрочем, ни на йоту не выделяя из множества других надежных и важных друзей, не получивших в жизни ни малейшей известности.

У тети Маши был дом на окраине Сухуми с двором, садом и огородом. Она царила в нем – огромная, величественная, с собранными в пучок бесцветными волосами. Всякая работа делалась ею совершенно виртуозно. Вскапывался огород, разглаживалось постельное белье, выпархивали из рук на сковородку огромнейшие котлеты – в нашей экономной еврейской семье того количества фарша, что тетя Маша пускала на одну котлету, бабушке хватило бы на целый обед. Я никогда не видела ее одетой нарядно, и она не пользовалась косметикой, но уверенность в своей неотразимости сопровождала ее, как облако, и не оставляла сомнений у тех, кто с нею общался.

Когда моему сыну исполнилось два года, тетя Маша приехала в Тбилиси и возмущенно потребовала, чтобы на лето ребенка не томили в городе на жарком асфальте, а оставили у нее – на воле и в морском климате. Мое жалкое сопротивление даже не было принято в расчет.

С тех пор в течение нескольких лет наш мальчик проводил летние месяцы в просторном сухумском доме в обществе тети Маши, ее дочки Татки и какой-нибудь пары квартирантов, без которых бюджет их никак не складывался. Татка была умелая и проворная двоечница цыганского вида, лукавая и скуповатая. Бесшабашное гостеприимство матери раздражало и утомляло ее. Тетя Маша, не стесняясь ее присутствием, сказала мне: «Когда я умру, в этом доме и муха не пообедает». Пока же она была жива – гости в доме не переводились.

Дядя Теймур – пожилой сухощавый абхазец, имевший полуофициальный статус Главного Друга и Защитника – приходил каждый день. Приносил кое-что с базара, чинил, что придется, а когда тетя Маша болела – приводил врачей и доставал лекарства. А тетя Маша болела. У нее был рак.

После окончания курортного сезона она ездила в Москву на проверки. Первая операция была сделана несколько лет назад. Каждую зиму с тех пор ей приходилось делать повторные операции – то новый метастаз, то починки последствий предыдущих операций. Там-то и навещали ее в больнице Галка и Фридка. И оттуда привозила она уморительно смешные истории о врачах и соседках по палате, новости из театрального мира, рассказы о суде над молодым тунеядцем, в котором Фридка находила большие литературные способности, – всё яркое и сверкающее, делающее московский онкологический диспансер таким привлекательным и заманчивым.

Я слушала ее невнимательно. Не различала знаменитых имен, не расспрашивала специально о ее жизни – того, что переливалось через край, мне было вполне достаточно. Мальчик находился в хороших руках, мы приезжали к нему несколько раз за лето, ходили все вместе на море, обедали с дядей Теймуром в саду всякими вкусностями, а потом забирали ребенка и уезжали к своим делам в город. В поезде ели огромные вкуснейшие пирожки, напеченные нам в дорогу.

Потом тетя Маша умерла. Дядя Теймур похоронил ее в Сухуми, и жизнь утратила множество смешных и ярких деталей, которые уже никогда, никогда не вернутся назад.

Психоанализ

У меня были любимые бриллиантовые сережки, доставшиеся мне после смерти бабушки. Я носила их всегда, как и она, и иногда видела сны, как теряю их в самых разнообразных ситуациях. На самом деле я потеряла их невероятным, немыслимым образом.

В то лето Лева увез сына в горы. Я оставалась в квартире одна. Внезапно в воскресенье под вечер доброе домоуправление дало горячую воду. Горячая вода летом в конце семидесятых – sapienti sat! Я заторопилась под душ. Но заторопилась как-то медленно… Прежде всего я сняла серьги – чтобы их не унесло потоком воды, потом присела в кресло, сцепила их между собой и задумалась… О маленькой бриллиантовой прелести, которую держу в руках, о бабушке, которую любила и никогда не видела без этих серег, о себе и о своей жизни, о родных мне людях, которые сейчас, может быть, ссорятся друг с другом далеко в горах, а может, уже помирились и в сумерках гуляют по тропинке роскошного альпийского луга, или катаются на качелях на жалкой детской площадке своего пансионата…

Я глубоко, необыкновенно глубоко задумалась обо всем на свете. Потом встала, чтобы положить сережки на полочку и идти купаться. Но у меня в руках их не оказалось. Их вообще не было! Я больше никогда их не видела. И никогда потом я не встречала точно таких же, так любимых мной, вполне бесхитростных недорогих бриллиантовых сережек.

Не буду описывать, как я их искала. Как обшаривала самые немыслимые уголки дома. Как подпрыгивало мое сердце, когда я нащупывала какой-нибудь бугорок под ковром или утолщение между страницами книги. Как я выворачивала карманы одежды и обшаривала внутренности наволочки и пододеяльника. Кончилось тем, что я заболела от огорчения и недоумения. Когда Лева с сыном вернулись, я была совершенно больна. С трудом ходила, мучилась тошнотой и болями в животе, и похудела на несколько килограммов.

Нехитрая тбилисская медицина без труда нашла у меня язву желудка, и фокус моих интересов сместился с утраченных серег на диету, лекарства и попытку вести домашнее хозяйство и работать, используя слабый, как бы ветхий и ненадежный организм.

Через пару месяцев здоровье мое несколько поправилось, и меня отправили долечиваться в Пятигорск в санаторий «Ленинские Скалы», где главврачом был мой родной дядя.

Курс лечения составлял двадцать четыре дня. Одинокие двадцать четыре дня… Я напилась по уши пятигорской минеральной водой, сделала вдоволь подводных орошений, приняла множество грязевых и минеральных ванн, сходила к ортопеду, который глубокомысленно сказал, что палец мой не подлежит консервативному лечению, но в старости будет причинять мне неудобства (я терпеливо жду…), и в конце концов записалась к психиатру.

Я рассказала ему всю историю. Сказала, что очень любила бабушку, но иногда поглядывала на ее серьги и с приятностью думала, что после ее смерти они достанутся мне. Что чувство вины за эти мысли проникало в мои сны и там эти неправедные серьги постоянно терялись или ломались, и что мое подсознание, вероятно, желало избавиться от свидетелей моей гнусной неблагодарности. И избавилось, заставив меня выбросить их с балкона во время моей глубочайшей задумчивости. Но если я способна на бессознательные действия, то не опасно ли мне воспитывать ребенка – черт знает, чего от меня можно ожидать, и бла-бла-бла…

Впрочем, особо распеться психиатр мне не дал. Он разозлился не на шутку. Он просто вскипел.

– Всё это глупости! – закричал он. – Нет никакого подсознания!! Вы просто рассеянная! Ведь рассеянная? Теряете авторучки и кошельки?

Я призналась.

– Ну вот видите?? Моя жена в жизни ничего не теряла. Она даже была ответственной за кассу взаимопомощи. Всё на месте. Копейка в копейку. Моя мама подарила ей старинное кольцо, принадлежавшее еще ее маме, – и она его потеряла! А уж если она потеряла, то вы и подавно могли!! А вы говорите – подсознание! – сказал он, успокаиваясь.

Роковая женщина

Андрюша был моим однокурсником. Здоровенный парнище с римским носом, длинными прямыми черными волосами и смуглой кожей. Мне казалось, что так выглядят индейцы. Возможно, благодаря его демонстративной невозмутимости.

С полным хладнокровием он одолжил у меня редкую по тем временам книгу «Так говорил Заратустра». А потом сказал, что уже вернул ее, а я просто забыла. Я могла только надеяться, что мой папа не соберется перечитывать Ницше в ближайшие годы, а то скандал был бы неминуем. Книгу издали в прошлом веке, и я не была уполномочена предлагать своим приятелям почитать ее. Возможно, Андрюша ее и толкнул – он подрабатывал спекуляцией книгами, которые были единственным источником радости для ботаников вроде меня, и дополнительным – для всех остальных моих сверстников, наряду с музыкой, выпивкой и амурами.

Несмотря на то, что учился Андрюша очень средне, он был заметным членом студенческого сообщества. Говорил веско. Судил категорически. Разрабатывал на досуге общую теорию поля. Эйнштейном был недоволен.

У него протекал бурный роман с одной из наших девочек. На мой вкус, Таня была бы абсолютна неразличима в толпе, составленной из полноватых белобрысых студенток. Но я ужасно ошибалась. Андрюша сходил по ней с ума и в те времена, когда она бывала к нему благосклонна, жмурился от удовольствия, получая от нее на переменах (а то и на лекциях) увесистые пощечины в качестве аргументов в их куртуазных беседах. Временами она инициировала ссору, и тогда он вообще не появлялся в университете или, если физически и присутствовал, то не откликался на наши приветствия.

В конце концов он умолил ее выйти за него замуж. Ее очень русские родители категорически возражали против мезальянса: пышная блондинка из устроенной семьи – за какого-то необеспеченного и неопределенных кровей смуглого прощелыгу. Кончилось тем, что Андрюша стоял перед Дворцом бракосочетаний в сшитом на заказ черном костюме, нацепив с отвращением полосатый галстук и сжимая в потной руке могучий букет белых гвоздик. Избранные однокурсники, возбужденно пересмеиваясь, толпились вокруг него. А в это же самое время…

…Танины родители подсаживали ее и ее чемоданы в вагон поезда Тбилиси – Москва, куда она и убыла к родственникам от греха подальше, не позаботившись предупредить жениха, чтобы он не ожидал ее на ступеньках слишком долго.

Дальше моя память не рассказывает об Андрюше ни слова. Закончил ли он университет? Наверное, не помню. Зато прекрасно помню, как продолжала свои приключения Таня.

У моих родителей была пара друзей, входящих в тесный кружок самых близких: Марго и Фима. Фима – маленький лысоватый забавный еврей, практически двойник Жванецкого, с таким же выражением лица, поминутно сулящим остроту. Он был душой любой кампании. Анекдоты его были неистощимы и смешны. Работал он на какой-то невидной работенке, жил в основном за счет жены и иногда, изредка, для своих мужских потребностей продавал драгоценности, оставшиеся от богатого отца-ювелира. Он и сам разбирался в камнях и мог сделать квалифицированную оценку кольца или пары сережек за небольшую плату.

Марго была прекрасной женщиной. Я обожала ее. Она была еще молода, очень хороша собой: статная грузинка с прекрасным цветом лица и безупречным воспитанием. Мать ее была начальником отдела кадров в министерстве торговли. Sapienti sat! Поэтому она обеспечивала полным достатком себя с мужем, своих дочерей, зятьев и внуков. Марго была в разводе. Первый муж, грузин, оставил ее, и это было тяжелейшим пятном на ее репутации. Она вышла за Фиму и была ему глубоко благодарна за снисходительность, с которой он женился на обесчещенной женщине. Марго поменяла весь круг друзей. Удовлетворялась грошами, которые он приносил в дом. Не сердилась на то, что дорогие обновки он покупает себе одному. Общалась только с Фимиными приятелями. Поддерживала дом в блистающем порядке. Была образцовой хозяйкой, уникальной стряпухой и рукодельницей. После моего замужества я сделалась ее соседкой и, вникнув в подробности ее хозяйствования, стала еще более восторженной почитательницей этой абсолютно безукоризненной женщины. И тут появилась Танечка.

Она была на двадцать лет моложе Марго, и Фима, начав с того, что завел с ней легкую интрижку, влюбился в нее без ума. Он продал то, что у него оставалось, и снял квартиру, где они прожили около года. За это время он заболел ужасной неизлечимой болезнью и промотал до последнего гроша все, что у него было. После этого Танечка вернулась к своим родителям и обратила взоры на сверстников. А Фима вернулся к Марго.

Я навещала его. Жена ухаживала за ним, равнодушная ко всему на свете. В доме не пахло едой и печеньем, окна не протирались месяцами, занавески потеряли часть своих креплений и ужасно свисали, обнажая паутину за карнизами. Марго молча подала мужу лекарства и воду в мутном стакане. Его терзали боли в позвоночнике. Я бросилась помогать ему присесть в кровати, чтобы выпить таблетки – она наблюдала, не двигаясь. Он умер в запущенной, затоптанной квартире, и это поразило меня больше всех остальных перипетий этой печальной истории. Мне показалось, что Марго умерла еще раньше.