Текст книги "Молли"

Нэнси ДЖОНС
Молли

Памяти моей дорогой матери Джин Оливии Джонс

От автора

На написание «Молли» меня вдохновил образ главной героини набоковской «Лолиты». Я чрезвычайно уважаю Набокова – и как писателя, и как специалиста-филолога – и потому-то надеюсь на то, что мое представление о Молли Лиддел отдает своего рода дань памяти самому Набокову и созданному им образу.

* * *

Помоги же мне, Пенеос! Открой землю, дабы она укрыла меня, или измени формы мои, которые и подвергают меня такой опасности!

(Слова Дафны, преследуемой Аполлоном, обращенные к ее отцу, богу рек)

Детскую дружбу ни с чем сравнить нельзя. Здесь всего поровну: интриг, неожиданных открытий, невинности, – и все это вместе помогает познавать друзей и окружающий мир. Правда, безопасность детской дружбы весьма иллюзорна, а чувство невинности – лишь подделка.

Моей лучшей подругой была Молли Лиддел. Когда ей исполнилось двенадцать, ее родители и оба ее брата уже умерли. Через пять лет – вскоре после побега от отчима, укравшего у Молли детство, – она сама умерла при родах. Ей не было еще и восемнадцати. Если бы она осталась жива, сегодня ей было бы шестьдесят пять...

Сколько раз с тех пор, как я узнала о ее смерти, мне приходилось задумываться о том, могла ли я спасти ее! Сколько раз я чувствовала, что, среди прочих измен, именно моя измена стала для нее роковой! И все эти секреты, которые я таила даже от своей матери, мое вынужденное участие во всех выходках Молли... Правда, ничего предосудительного в поведении Молли и в ее страсти к флирту я тогда не видела. Собственно говоря, я жила ими; я не знала, что они просто прикрывали ее нежелание что-либо делать.

Я и предположить не могла, что судьба Молли изменит мою собственную.

Сейчас я уже пожилая женщина. Но после всех прожитых лет Молли по-прежнему преследует меня. Когда я закрываю глаза по ночам, ее образ встает передо мной, и я вижу ее такой, какой она была в детстве – сияющие глаза, водопад волос, стремящихся вырваться из аккуратных кос и ласкающих ее влажный лоб, затылок и шею. Она как живая: в зеленых ботиночках, рубашка без рукавов соскальзывает с одного плеча, руки чуть протянуты вперед, одна обнаженная нога чуть выставлена вперед. Молли остановилась перед лужей – вода, преодолев узкие протоки между рядами кукурузы, натекла на грязную дорогу. Головка ее откинута назад, она смеется, и мне хочется дотронуться до нее, снова почувствовать тепло и влагу ее кожи.

Потом лицо Молли меняется. Щеки ее становятся впалыми и бледнеют, выступивший на висках пот свидетельствует о том, что она трудилась – долго и упорно. Рот ее остается приоткрытым, дыхание тяжелеет. Перед тем как уснуть, я еще успеваю увидеть, как ее глаза начинают шарить по пустым стенам комнаты, а потом опускаются на что-то тихое и неподвижное, что она прижимает к груди.

Утром, когда я выглядываю в окно, Молли появляется вновь, она бежит босиком по влажной траве. Ее плечи и лицо обращены на восток, она летит в прозрачном потоке, льющемся по равнинам, руки ее рвутся в небо, пальцы дрожат в солнечном свете; наконец она вскидывает одну ногу – и взмывает в золотистом сиянии, уносящем ее ввысь.

Я не могу вернуть Молли, не могу изменить и свою жизнь. Но я могу рассказать о ней – и о себе тоже. Может быть, если я вам расскажу все, что я знала о ней с самого детства, а также все то, что мне удалось узнать из ее дневников и писем, которые она оставила мне, вы увидите ее такой же, какой вижу я – хрупкое обещание, которое кажется очень даже выполнимым, но на самом деле иллюзорно, как стремящиеся на свободу волосы из ее кос, как смех, растворяющийся в ветре.

Элизабет Энн Тюрмонт, 14 февраля 2000 года, Чарльстон, штат Иллинойс

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Как же возраст меняет взгляды! Я имею в виду вовсе не взгляд поверх очков для чтения, к помощи которых мне давно уже приходится прибегать, а тот свет, который освещает сегодня мои дни – это и бронзовый оттенок пшеницы, и яркая голубизна неба, сияющая и как бы подсвечивающая сам воздух до тех пор, пока я не преисполнюсь довольства и приятного ожидания. Молодые живут в уверенности, что аромат жизни заключен в них самих, а все остальное – то, что их окружает, – лишь шелуха. Я знаю, я когда-то тоже была молодой.

Взрослеть мне выпало в сороковые годы, и все вокруг казалось мягким и ласковым. Чарльстон был похож на все остальные городки среднего запада. Вязы и дубы бросали тень на спящие летние улицы; тишину нарушали только детские выкрики, звонки велосипедных колокольчиков – динь-динь! – и хлопки скакалок на боковых аллейках. Даже центр города, несмотря на веселый фонтанчик и театр Уилла Роджерса, нельзя было назвать приятным местом. Я любила заходить в офис моего отца-адвоката на Шестой улице, смотреть на полки, забитые книгами с золотистыми корешками, на крутящееся кожаное кресло отца, но я всегда ужасно скучала, когда приходилось заходить к бакалейщику или в магазин готового платья и ждать там, переступая с одной ноющей от усталости ноги на другую, пока моя мать выбирала мясо в «Пигги-Вигги» или воскресную шляпку с розами в магазине «Дресс уэлл» рядом с аптекой Вульфа.

Казалось, сама земля просит чего-то большего. Летом цикады тонули в листве, а листва, казалось, молила влажными зелеными губами об освобождении. Иной раз небо вдруг начинало хмуриться, покрывалось тяжелыми облаками, воздух искрился и трещал, а потом молния раздирала небеса на отдельные кусочки; стеной падал дождь, безудержный и упругий, губя пшеницу, кукурузу и сою, заглушая все, кроме грома – раскатистого, звонкого.

Зимой, когда солнце поднималось поздно и медленно, снег покрывал поля одеялом тишины, по улицам начинали гулять ветры – они пели холодные гимны, которые питали мою печаль.

Но было и еще кое-что. Боль Великой Депрессии и тень Гитлера опустились на город и его жителей – тогда мне казалось, что это одно и то же, – и я с ужасом думала о будущем, наполненном посещением церкви и курсов кройки и шитья, починкой одежды, глажкой, консервированием – всем тем, что заполняло жизнь многих знакомых мне женщин. Даже сплетни, которыми они обменивались, были жидкими и безвкусными, как те бульоны, которыми матери кормили нас в скудные годы, когда мы частенько сидели без мяса. Их никак нельзя было назвать питательными – они приводили к болезням и плоти, и духа.

Молли Лиддел чувствовала то же, что и я. Мы вместе жадно впитывали каждый кусочек внешнего мира: журналы, новости, радио, фильмы, – так мы залпом проглотили триумф нашего национального символа Элизабет Тейлор, победное возвращение Марлен Дитрих с линии фронта и приключение Тома Микса на диком-диком Западе. А наши собственные жизни еще раскроются, лепесток за лепестком, блестящие и яркие, где-то далеко за горизонтом – это мы твердо знали.

Но могла ли я знать, что наша затянувшаяся юность, столь яркая и так опалившая нашу жизнь, приведет к гибели Молли и к переменам во мне самой?

В пятом классе Молли и я стали придерживаться определенного ритуала. Каждый день после занятий мы шли по одному и тому же пути: из колледжа – на городскую площадь, а потом в парк; иногда – для разнообразия – наоборот. По дороге мы планировали свой побег – в Калифорнию, Париж или Нью-Йорк. На те деньги, что давали нам родители в награду за стертую с безделушек пыль, мы покупали вишневую коку или посещали кондитерскую на углу. Усердно изображая из себя старшеклассниц, мы мчались по красным плиткам тротуара на звуки оркестра Томми Дорси; мы были уверены, что, если удастся вертеться на одной ножке достаточно быстро, то мы, как Элли, попадем в Изумрудный город и уже никогда не вернемся в Канзас.

Правда, я никогда не мечтала о том, чтобы мы улетели по отдельности. Танцуя, мы погружались в странное состояние, в свет, сверкавший ярче солнечного. Пол под нами вибрировал, и мне казалось, что я чувствую молекулы кислорода и углекислоты, которые соединяются между собой, когда мы заставляем их соприкасаться.

Потом, облокотившись на прилавок, мы запихивали себе в рот целые горы шоколадок и тающего мороженого. Мальчишки возле киосков пожирали Молли глазами и подталкивали друг друга локтями. Уже тогда она словно наполняла сладкий воздух вокруг себя электричеством; ее коротенькая юбочка так и плескалась вокруг бедер, когда она крутилась на своем стульчике.

Молли знала, что мальчишки смотрят на нее. Скрестив ноги, она наклонялась ко мне – ее дыхание обманчиво пахло черешней. «Как он тебе? – спрашивала она. – Пригласить его потанцевать?» И она кивала – так, что мальчик, о котором она спрашивала, догадывался, что речь идет о нем. Потом, все еще возбужденная нашим последним танцем, она соскальзывала со стульчика, подходила к молодому человеку и касалась его плеча.

– У тебя есть четвертак? – спрашивала она.

Ему обычно бывало примерно шестнадцать, он был высоким блондином с адамовым яблоком, которое двигалось вверх и вниз. Он доставал из кармана джинсов мелочь и вел ее к музыкальному ящику; Молли становилась на цыпочки, рассматривая список песен и все время водя ступней одной ноги по лодыжке другой. Потом она указывала на несколько номеров, и он вел ее на танцплощадку.

Я наблюдала со своего стульчика, постукивая башмаками в такт мелодии; парень крутил Молли так и этак, его руки оказывались то у нее на спине, то на бедрах, то на талии, то под мышками; он крутил ее по комнате и подбрасывал в воздух. Однажды он подбросил ее так, что она оказалась стоящей у него на плечах, прямо под оловянным потолком; Молли изогнула спину, ее пальцы вытянулись прямо к небу – фантастическое видение, туман и свет... Почувствовав, что все затаили дыхание, Молли прыгнула вперед, в манящий воздух. Парень вытянул руки и поймал ее. Она широко взмахнула ногами, ухитрившись на минуту изогнуться в его руках, прежде чем спрыгнуть на пол.

Я отодвинула остатки мороженого. Молли моя половина. Вряд ли я понимала, наблюдая за ней, как мне хочется быть на ее месте, но я чувствовала грубые руки парня на своей спине, на своей талии, они обхватывали мои ноги – или же мне хотелось самой превратиться в этого парня, чтобы именно я поднимала Молли себе на плечи и ловила ее в свои объятия. Может быть, я чувствовала: предо мной именно то, что впоследствии отнимет ее у меня, разлучит нас навеки.

Музыка смолкла. Парень поднес руку Молли к губам. Она присела в реверансе, кивнула мне и побежала обратно к своему стульчику, где мистер Палмер, хозяин магазина, все аплодировал и аплодировал ей. С глубоким поклоном он поднес Молли коробочку своего фирменного шоколада – замороженное ореховое масло.

– Прошу, – сказала она, шаря в коробочке своими сладкими пальчиками и протягивая мне кусочек. – Остальное съедим сегодня вечером. – И она запихала в рот большой кусок.

Я осторожно надкусила свой, подождала, пока сладко-соленая крошка растает на языке, как обещание. Парень ничего не значил для Молли. Она любила меня, меня, готовую провести всю ночь, шепчась с нею под розовым одеялом. Мой мир, пошатнувшийся было, теперь снова стал надежным.

Сначала я не могла поверить, что Молли выбрала меня своей лучшей подругой. Это произошло не постепенно, а внезапно – собственно говоря, это произошло в первый же день учебы в первом классе, когда мы сидели за партой, распаковывая свои завтраки. Молли перегнулась через проход и положила руку мне на плечо.

Я подпрыгнула и отшатнулась. В то утро, притворяясь, что читаю, я наблюдала за ней. Непослушные волосы выбивались из ее кос. А юбочка была короче, чем у других девочек; у нее была особенная, как бы не осознающая себя улыбка, а страницы учебника она переворачивала так, словно каждое движение каждого ее пальца предназначалось для глаз широкой публики. Ее искусственная отстраненность и притягивала, и отталкивала меня.

– Меняю яблоко на твои пирожные с ореховым маслом, – сказала она, протягивая мне яблоко, как карнавальный приз.

Это было странное предложение: какой же ребенок согласится обменять пирожное на яблоко? Но Молли держалась так уверенно, ее подбородок был вздернут так вызывающе и победно, что я вдруг поймала себя на том, что протягиваю ей пирожное с ореховым маслом – и не простое, а особенное, потому что мама испекла его специально для моего первого школьного завтрака.

– Хочешь прийти ко мне в гости после школы? – спросила Молли. Рот ее был набит моим пирожным; она облизывала пальцы с таким видом, что было ясно: она довольна и им, и собой. – У меня есть одно секретное местечко, я его тебе покажу.

– Хорошо, – ответила я. – Но мне надо спросить у мамы.

День уже не казался мне таким ужасным, как утром, когда я сидела за грубой деревянной партой и таращилась на молодую серьезную учительницу, мисс Хамильтон, которая раздавала нам учебники. Тяжелый запах мела щекотал мне ноздри, и я чихнула; множество незнакомых лиц немедленно повернулось в мою сторону и уставилось на меня.

– Будь здорова, – сказала мисс Хамильтон.

Я опустила глаза, молясь, чтобы щеки не слишком пылали.

– Извините, – ответила я.

Теперь же пережитый утром стыд стал забываться. У меня появился друг, и это было чудесно.

И я пошла к Молли, радуясь, что она пригласила меня, а не других девочек, чьи косы были безупречны, руки чисто вымыты, улыбки сдержанны. Была теплая осень, на заднем дворе ее дома мы играли в грязи под зарослями акации.

– Сейчас покажу тебе кое-что, – сообщила Молли в темно-зеленом свете и присела на корточки. Она принялась копать мягкую глину острой маленькой лопаткой и скоро вытащила зеленую металлическую коробочку. Смахнув с нее грязь, она протянула коробочку мне. Я неуверенно взяла ее.

– Открой, – приказала Молли.

Я открыла. Не знаю, что я ожидала увидеть – украденные сокровища, ухо пирата, отрезанную голову, – но в коробочке оказались только три гладких серых камня. Я подняла брови и посмотрела на Молли.

– Вытащи их, – сказала она, наклоняясь вперед. – Посмотри на них поближе.

На поверхности камней угадывались очертания странных треухих созданий, напоминавших скорпионов.

– Трилобиты, – поведала Молли. – Им пятьсот миллионов лет. Мне их подарил папа. Он ученый.

– А почему ты не держишь их у себя в комнате? – Я пробежалась пальцами по поверхности камней. Мне никогда не приходилось держать в руках ничего столь древнего.

– М-м-м, – промычала Молли, словно это и было нужное объяснение. И поскольку я продолжала вопросительно смотреть на нее, добавила: – Она не любит, когда в доме находятся папины научные экспонаты. Она говорит, что это заставляет ее чувствовать себя так, словно она живет среди мертвецов.

– Но ведь это только камни, – возразила я.

– Может быть, ты сможешь сходить со мной в папину лабораторию, – Молли взяла меня за руку. – У него там целая стена заставлена банками с маринованными лягушками и мозгами, даже настоящий скелет есть, его зовут Дем Боунс.

– А мой папа адвокат, – сказала я. – В его офис мы тоже можем как-нибудь пойти. У него там полно книг, прямо до потолка, есть специальная лестница – на нее приходится вставать, если нужно достать книжку с самого верха. У этой лестницы есть колесики.

– А твоя мама? – спросила Молли. – Как ты думаешь, она напечет нам еще пирожных? Моя мама готовит только закуски, – и она сморщила нос.

– Конечно, – отвечала я. – Она даже позволит нам помочь ей. Ты даже сможешь полизать немного теста. – Оказалось, что у меня было что-то, чего Молли хочется, и я спешила этим воспользоваться. – А еще у мамы есть темная комната, и мы можем помочь ей проявлять фотографии.

С этого дня мы стали неразлучны. Даже дождливые дни, которые мы проводили взаперти в моей или ее комнате, были восхитительны. Дождь поливал оконные рамы, делая мир ненадежным и расплывчатым снаружи. Дуб и вяз, словно нарисованные акварелью, сливались с мокрой землей, а украшения на викторианских домах на противоположной стороне улицы растворялись, точно коричневый сахар, во влажном воздухе.

Скинув туфли, Молли и я сидели на кровати, в тепле и сухости, опершись спинами на прохладную стену. Часто мы рисовали. Однажды Молли нарисовала лошадь с крыльями и сделала внизу надпись неуклюжими печатными буквами: «Вы когда-нибудь видели летающую лошадь?» На другой картинке, где была изображена гуляющая парочка, я написала: «Или веселую прогулку?» А на картинке, где красовалась коричневая корова с влажными темными глазами и огромным розовым языком, появилась надпись: «А если вас лизнет корова?»

На День Благодарения мы делали поздравительные открытки с названием нашей собственной компании «Хэнд Мэйд» на обороте и дарили их друг другу. У меня до сих пор есть подаренная мне Молли открытка: зеленая бумага вырезана в форме ели, надпись гласит: «Я поймала это Рождество для тебя!» И внизу приклеено несколько настоящих сосновых иголок.

Однажды мы играли в моей комнате, удобно расположившись на плетеном ковре на полу, когда вошла моя мать.

– Девочки, Молли придется у нас переночевать. У Майкла пневмония, Молли. Твоим родителям пришлось срочно везти его в больницу. – Она опустилась на колени на ковер и обняла Молли. – Не волнуйся, малышка, он поправится.

Но Майкл, братишка Молли, не поправился. Вот уж действительно, ничего и никогда не повторяется.

Была суббота. На следующее утро мы проснулись от завываний ветра; стремительно падал тяжелый снег, мир стал белым и покрылся вуалью. Родители Молли все еще были в больнице с Майклом. Чарльстон словно парализовало. Молли не могла отправиться к родителям, мы не могли пойти в церковь.

– Миссис Тюрмонт, – сказала Молли, – но мы же должны послушать службу! – Ее серо-зеленые глаза умоляли, выдавая отчаяние.

Через час мы сидели на высоких стульчиках в столовой, где устроили что-то вроде алтаря. Мама раздала нам рукописные листки с текстом службы и запела, открывая службу гимном. Я зажгла свечу у «алтаря» – с той стороны, где сидела мама.

Молли стояла во главе стола и выглядела очень торжественно в длинном одеянии – одной из белых рубашек моего отца, застегнутой на спине, – и с красным атласным бантом на шее. Точно так же она была одета, когда пела в хоре во время воскресных служб.

Сложив руки перед собой, Молли кивнула мне и начала читать Двадцать третий псалом, который мы обе знали наизусть. Когда псалом уже шел к концу, Молли подхватила: «И доброта и благословение будут со мной в каждый день жизни моей, и я буду жить в доме Господнем вечно».

Молли склонила голову.

– Давайте помолимся, – сказала она и повела нас за собой. Мама запела «Солдаты на кресте», и, пока мы пели, отец принес тарелку, в которую мы все бросали пенни и другую мелочь на нужды миссии.

Для проповеди Молли выбрала близкую ей тему. Миссис Лиддел часто ругала ее за то, что она слишком долго возится с завтраком – это приводило лишь к тому, что Молли начинала двигаться еще медленнее. В результате Молли частенько приходила в школу к середине первого урока; в День Благодарения директор предупредил миссис Лиддел, что больше не станет терпеть бесконечные опоздания Молли – еще один раз, и ее отправят домой. Именно поэтому Молли и назвала свою проповедь «Вы когда-нибудь опаздываете?» Она обрушилась на необходимость жить по часам и предупреждала нас, свою паству, что «надо наслаждаться каждым кусочком поджаренного хлеба, каждым глотком кленового сиропа, как если бы они были последними».

В качестве заключительного гимна Молли выбрала «Все прекрасно, все сияет», и, когда мы пели сложив руки, я подумала о том, что нет никого храбрее, умнее и прекраснее Молли.

Весь следующий день Майкл по-прежнему оставался в больнице, а миссис Лиддел не отходила от него. Доктор Лиддел пригласил нас после школы в свою лабораторию.

Отец Молли был профессором биологии в колледже. Для Чарльстона он был загадкой, и не столько из-за своей сдержанной интеллигентности и преданности науке, сколько из-за любви к одиночеству: он проводил долгие часы в лаборатории и часто гулял один поздно ночью по опустевшим улицам.

Хотя ему уже перевалило за пятьдесят, и он был намного старше своей жены, он очень любил ее. Он называл ее «моя любовь», «моя умница Китти». Но все же было ясно, что гораздо раскованней он чувствует себя среди банок с лягушками и подопытных свинок. Когда они брали нас на пикник на расположенную неподалеку ферму Линкольна, он всегда сразу исчезал со своим сачком для бабочек.

– Китти, – говорил он, вернувшись назад, – посмотри, дорогая. Посмотрите, девочки. Разве она не красавица? Молли, ты знаешь, что это за бабочка? – И он опускался на колени, счастливый, как мальчишка.

Миссис Лиддел только вздыхала и откидывалась назад на одеяло, а мы с Молли помогали ему идентифицировать находку.

Я любила ходить к нему в лабораторию.

В тот понедельник он показывал нам, как наскрести немножечко кожного покрова из-под наших щечек и поместить на предметное стекло, чтобы изучать под микроскопом. Мы широко открыли рты, задержали дыхание, а он чистым скальпелем осторожно извлек какую-то твердую субстанцию, которую и размазал на стеклышке. Холодный металл скальпеля звякнул о стекло; мы схватили друг друга за руки, чтобы не рассмеяться.

– Клетки кожи щек называются СКВОМОЗ ЭПИТЕЛИЙ, девочки, – сообщил он и кивнул на микроскоп, в который положил стеклышки.

Я приложилась глазом к трубке и задержала дыхание, чтобы стекло не запотело. Увеличившиеся клетки танцевали перед моими глазами, словно в калейдоскопе.

Потом доктор Лиддел позволил нам посмотреть Дема Боунса, показывая различные части скелета.

– Помнишь вот эту, Молли? – спрашивал он.

– Хумерус, – крикнула Молли.

– А ты, Бетси? Что это? – доктор показал на верхнюю кость ноги. Но я была слишком застенчива, чтобы ответить.

– ФЕМУР, – помогла мне Молли, толкая меня локтем.

Когда урок закончился, мы по проходу откатили скелет к его постоянному месту в лаборатории.

Молли начала танцевать со скелетом, клала его «руки» себе на плечи и, иной раз задевая столы, двигала «ноги». Доктор Лиддел заметил только:

– Молли, не забывай, сколько лет мистеру Боунсу. Осторожнее с ним.

Молли послушалась и осторожно дотащила скелет до его места, а потом обняла отца за талию и подняла к нему лицо.

– Папа, – сказала она, – я бы никогда не причинила вреда мистеру Боунсу.

Он погладил ее по голове.

– Конечно, нет, Молли, – сказал он. – Иногда мы и сами не осознаем, какую боль причиняем тем, кого любим. – И он посмотрел в окно, по-прежнему гладя Молли по волосам и крепко прижимая ее к себе.

Через два дня Майкл умер. Миссис Лиддел была неутешна.

Она наняла экономку, которая должна была готовить, убирать и ухаживать за Молли. Мисс Фрейзер, весьма странная особа, страдала запорами и имела привычку вешать свою клизму на головку душа в ванной. Она постоянно ела сливы и на шестой день рождения Молли, совпадавший с Днем Святого Валентина, приготовила сливовый торт. Меня пригласили на праздник, и мы сидели в гостиной – только мы двое да ее родители, – глотая суховатый торт и глядя на огромный, написанный маслом портрет Майкла, висевший над камином. Майкл был изображен в платьице, в котором его крестили; в каком бы месте комнаты вы ни находились, он смотрел прямо на вас печальными, почти лишенными выражения глазами.

– Святой Майкл, – шепнула мне Молли.

К лету миссис Лиддел уже настолько оправилась от смерти Майкла, что смогла снова заниматься домашними делами и стала часто приглашать меня провести вторую половину дня в их доме. Медовый месяц миссис Лиддел и доктора Лиддела прошел в Барселоне; мне нравилось смотреть на яркие керамические горшки и миниатюры маслом, изображавшие тореадоров и быков – их в доме было полно, и они постепенно покрывались пылью. Когда миссис Лиддел ставила пластинку с музыкой фламенко, Молли и я, готовые немедленно пуститься в пляс, вскакивали и хватали кастаньеты, которые она нам протягивала.

Частенько она брала нас с собой в кино. Я любила эти выходы, полные особой близости и тепла. Мистер Паркер, владелец кинотеатра, всегда сам провожал нас к нашим местам и брал пальто миссис Лиддел, а потом возвращал ей его с глубоким поклоном.

Однажды вечером, когда мистер Лиддел работал допоздна, она взяла нас на «Как зелена была моя аллея». Потом мистер Паркер проводил нас домой. Ночь была сырая, и миссис Лиддел несла свитер на сгибе руки. Она была в открытом платье в горошек, которое обтягивало ее грудь и собиралось под ней, вокруг тонкой талии. Кожа ее была матовой, розовой от внутреннего жара, слабо пахла жасмином. Она пропустила нас с Молли вперед, а сама крепко держала своего спутника за локоть.

Когда мы подошли к дому, мистер Паркер провел нас по центральной аллее.

– Честное слово, – сказала миссис Лиддел, – вы самый настоящий джентльмен. Я у вас в долгу. Доктор Лиддел, знаете ли, часто задерживается в своей лаборатории. Мы вам так благодарны, что вы проводили нас до дому, правда, девочки?

Молли и я были все еще под впечатлением от картины и как раз рассматривали возможность стать уэльскими шахтерами. От перспективы постоянной работы под землей наши лица, казалось нам, уже стали черными от угольной пыли, и мы витали очень далеко от Чарльстона и мистера Паркера, который, к тому же, откашливался гораздо чаще, чем это было необходимо. Однако на меня все же произвело впечатление, как плясало платье миссис Лиддел вокруг ее ног, когда она повернулась, чтобы попрощаться.

Уже позже, когда я лежала в своей постели, мне вдруг показалось, что в комнату проникло окружавшее миссис Лиддел облако жасмина.

С того дня мистер Паркер всегда провожал нас из кино до самого дома. И несмотря на то, что скандал уже подбирался к миссис Лиддел, я мечтала, чтобы моя собственная мать была больше похожа на нее, стала бы более экстравагантной и привлекательной. Женщины в нашей семье тоже становились иногда материалом для легенд, но для легенд совсем иного рода.

Муж моей прабабушки Макрэкен был совершенно сражен, когда торнадо уничтожил прекрасный урожай кукурузы. Однако Эстер Макрэкен купила новую упряжку мулов и посадила две сотни акров зимней пшеницы. Следующим летом, нарядившись в коричневую юбку и высокие зашнурованные ботинки, она сама работала в поле. Она не только тянула плуг и скирдовала вилами сено – она сколотила капитал, который позволил трем ее дочерям получить образование, а мою мать отправить в Университет в Чикаго, где она выучилась искусству фотографии. Гораздо позже ее деньги открыли и мне дорогу в Гарвардскую юридическую высшую школу.

Женщины рода Макрэкен сильные и крупные. Я унаследовала их ширококостность, большие руки и склонность набирать вес. Вкусные, обычно приготовленные дома сласти всегда были их коньком, и они не раз получали призы на деревенских ярмарках. Относились к ним с уважением – и в женском клубе «Грэнд», и в Первой баптистской церкви, и в Чарльстонском народном банке. Женская разборчивость сочеталась в них со страстной преданностью церкви и обществу, которая заставляла порой отцов города вести себя менее эксцентрично. В 1910 году прабабушка промаршировала весь путь бастующего профсоюза рабочих, изготавливающих женскую верхнюю одежду. Она собственноручно вышила цитату из Элизабет Кэди Стэнтон и повесила ее над своим столом:

«Разговоры о необходимости защищать женщин от жестоких жизненных штормов – чистая насмешка, потому что женщины сами неустанно сражаются за себя повсюду».

Даже когда ее внук, Эдит Макрэкен Кеклер, покончил с собой, она продала ферму и нашла работу преподавателя французского языка в Высшем колледже учителей, где потом стала директором. (Прежде чем выйти замуж за моего прадедушку, она провела целое лето в Сорбонне, в Париже.)

Моя мать унаследовала не только деньги Макрэкенов, но и их дух. До моего рождения у нее было три выкидыша, но я узнала об этом, только когда она умерла. Думаю, что злая судьба в такой же мере, как и женская солидарность, была ответственна за ее отношение к сестре по вере, Кэтрин Лиддел. Мать не стала избегать ее после того, как другие женщины начали вычеркивать Кэтрин из списков гостей.

Когда мы с Молли закончили второй класс, моя мать однажды сказала:

– Что хорошего может сделать для женщины Голливуд, если она не способна справиться даже с собственным ребенком?

Мы сидели в темной комнате: моя мать вынула из кюветы только что проявленную фотографию. В этот день Молли отправили из школы домой за то, что она намазала губы помадой.

– Не забывай, Элизабет, – предупреждала моя мать, перекладывая отпечаток в другую кювету, – тщеславие привело к беде многих женщин.

Но я ей не поверила. Больше, чем когда-либо, мне хотелось быть такой же храброй и красивой, как Молли.

Увы, скоро возможность показать свою храбрость представилась всей стране. Японцы сбросили бомбы на Жемчужную гавань – и наша жизнь изменилась. Молодые люди толпами покидали Чарльстон с твердым намерением победить врага в Европе и на Тихом океане.

Я помогала матери скатывать бинты для Красного Креста; мы очень гордились золотыми полосками на маминой форме – свидетельством того, что она провела на службе долгие часы. Бинты она скатывала гораздо быстрее, чем кошка может размотать клубок шерсти.

Миссис Лиддел носила свой патриотизм гордо, словно норковую шубку. Она гордилась тем, сколько тратит в бакалейной лавке; одной из первых она пожертвовала свои чулки на нужды войны.

Ни мой отец, ни отец Молли не участвовали в войне. Доктор Лиддел был слишком стар, а его работа – слишком нужна колледжу; у моего отца было слабое зрение. Однако оба в поте лица трудились на «домашнем фронте», то есть в тылу.

Я была очень взволнована, когда мой папа сменил свой строгий темный костюм и галстук на форму и рабочий халат капитана Комитета садовников. Он даже сам вскопал сад на маленькой бельгийской лошадке по имени Бадди, которую одолжил у одного фермера. В конце каждого ряда он останавливался, чтобы перевести дух и вытереть пот со лба. Иногда он даже передавал вожжи мне и покрикивал на Бадди.

Доктор Лиддел примкнул к отряду милиции – ополчению, «солдаты» которого пытались вычислить планы врага, наблюдая за ним с башни, высившейся на окраине города.

Летом 1942 года, кода учеба в школе закончилась, он взял Молли и меня с собой на башню. Его смена выпала на время от четырех до шести утра – и он разбудил нас, протягивая через холодную темноту кружки с горячим какао. Когда наступала ночь, Чарльстон погружался в кромешную тьму: люди зашторивали окна одеялами, фонари на улицах не горели, так что доктору Лидделу пришлось две мили вести машину с погашенными фарами, пробираясь сквозь темноту со скоростью, не превышавшей десять миль в час. Мы с Молли сидели на заднем сиденье, вцепившись в бинокли, и любой блик казался нам тенью японского бомбардировщика, вроде того, что сбросил бомбы на Жемчужную гавань, или немецким самолетом, расстрелявшим американских пилотов в Европе. Холодный ветер зловеще крался вокруг автомобиля, и нам все время мерещилось что-то огромное и страшное, и казалось, что какие-то люди ходят по черному городу, чтобы занять свои ночные посты.