Текст книги "Виртуальная история: альтернативы и предположения"

После провозглашения независимости стало казаться, что американские колонисты всегда были ярыми противниками монархии. Некоторые отрывки из сочинений отцов-основателей действительно можно интерпретировать подобным образом. К примеру, в 1775 г. Джон Адамс, который одним из первых в своем поколении стал призывать к полной независимости, а впоследствии стал вторым президентом США, утверждал, что идея “Британской империи” в Америке не гарантировалась конституционным правом, “была внедрена в качестве аллюзии на Римскую империю и должна была внушить мысль, что прерогатива имперской короны Англии” была абсолютной и не распространялась на Палату лордов и Палату общин[329]329
  6 февраля 1775 г., см.: John Adams and Jonathan Sewall [sc. Daniel Leonard], Novanglus and Massachusettensis; or Political Essays, published in the Years 1774 and 1775, on the Principal Points of Controversy, between Great Britain and her Colonies. Boston, 1819. P. 30.


[Закрыть]. Однако большинство колонистов привлекала удобная и внешне патриотическая точка зрения, что каждая колония была связана с империей только посредством связи с короной. Для многих американцев эта модель оставалась привлекательной и после обретения независимости. В 1800 г., размышляя о текущем балансе сил между федеральным правительством и штатами, вирджинский революционер Джеймс Мэдисон, соавтор “Федералиста” и избранный в 1809 г. четвертый президент США, утверждал:

Фундаментальный принцип революции заключался в том, чтобы колонии были скоординированы между собой и с Великобританией внутри империи с общим исполнительным сувереном, однако не объединялись общим законодательным сувереном. Законодательная власть в каждом американском парламенте оставалась столь же полной, как и в британском. Королевская прерогатива в каждой колонии действовала через признание верховенства исполнительной власти короля, как происходило и в Британии, где также признавалось это верховенство[330]330
  Hunt G. (Ed.). The Writings of James Madison. 9 vols. New York, 1900–1910. Vol. VI. P. 373.


[Закрыть].

Это была старая парадигма дебатов, в которой на первом плане стояли хартии, статуты и привилегии общего права. Само собой, колониальные аргументы в итоге стали выражаться в рамках достаточно сильно отличающейся парадигмы общего права, которая оказалась весьма опасной. Его происхождение можно проследить до середины 1760-х гг. К примеру, в 1764 г. бостонский юрист Джеймс Отис, один из первых патриотов-полемистов, обратился к предложенному Локком антистюартовскому аргументу о естественном праве, чтобы доказать, что правительство распускалось всякий раз, когда законодательная власть предавала его давление и тем самым рушило “этот фундаментальный, священный и неизменный закон самосохранения”, ради чего мужчины “вступали в общество”[331]331
  Otis J. The Rights of the British Colonies Asserted and Proved. Boston, 1764. P. 23.


[Закрыть]. Революционная доктрина о том, что по “закону природы” люди, покидающие родину, чтобы построить новое общество в другом месте, “восстанавливают свою естественную свободу и независимость”, еще в 1766 г. прозвучала из уст уважаемого вирджинского политика и публициста Ричарда Бланда. Согласно Бланду, “юрисдикция и суверенитет покинутого ими государства прекращаются”, поскольку эти люди “становятся суверенным государством, независимым от государства, от которого они отделились”[332]332
  Bland R. An Enquiry into the Rights of the British Colonies; intended as an Answer to ‘The Regulations lately made concerning the Colonies, and the Taxes imposed upon them considered.’ In a Letter addressed to the Author of that Pamphlet. Williamsburg, 1766 (перепечатка: London, 1769). P. 12.


[Закрыть]. После революции подобные аргументы были выстроены в прямую дорогу к независимости. И все же этот переход к парадигме естественного права не был неизбежным и не распространился повсеместно до 1770-х гг. Если бы империя еще с 1688 г. была организована на основе автономии колоний, лично связанных с королем, подобные положения естественного права, возможно, даже не были бы сформулированы. Англо-американские диспуты могли бы пойти по другому пути и развиваться в четко определенном, обсуждаемом контексте конкретных свобод и привилегий[333]333
  Даже A Summary View of the Rights of British America (Williamsburg, 1774) Томаса Джефферсона, которое перекликалось с доктриной Бланда и Отиса о праве народа основывать новые государства (с. 6), было составлено в старой форме петиции в адрес короны с просьбой исправить ошибки, но использовало и новую парадигму естественных прав.


[Закрыть].

В рамках английского права была еще одна сфера, где дебаты могли пойти в другом направлении. Формально все земли Америки были переданы короной поселенцам на правах “свободной и равной барщины”, как если бы они находились в поместье Ист-Гринвич в Кенте[334]334
  Barnes V. F. The Dominion of New England: A Study in British Colonial Policy. New Haven, 1923. P. 178; Andrews Ch. M. The Colonial Period of American History. 4 vols. New York, 1934–1938. Vol. I. P. 86 n.


[Закрыть]. По закону они были просто частью королевских владений. В 1766 г. Бенджамин Франклин высмеял эту древнюю доктрину английского земельного закона, однако остальные использовали ее в республиканских целях[335]335
  [Franklin B.] On the Tenure of the Manor of East Greenwich // Gazetteer, 11 January 1766 // Labaree L. W. et al. (Eds). The Papers of Benjamin Franklin. New Haven, 1959 –. Vol. XIII. Pp. 18–22.


[Закрыть]. Это была доктрина, на которую могли ориентироваться обе стороны. Джон Адамс цитировал ее в интересах независимости, чтобы показать, что в английском праве при Якове I не содержалось ни положения о “колонизации”, ни “положения… об управлении колониями за Атлантическим океаном или за четырьмя морями властью парламента, ни положения о даровании королевских хартий субъектам, которые будут основаны за границей”[336]336
  Novanglus and Massachusettensis, p. 94.


[Закрыть]. По-прежнему бытовало мнение, что колонисты могут использовать доктрину, чтобы предоставить конкретное толкование трансатлантической конституции. Однако эту доктрину можно было использовать и иным образом: утверждение, что люди возвращали свои права по закону природы, покидая королевство, всегда было уязвимым, поскольку король обладал гарантированным общим правом предотвращать подобную эмиграцию (по приказу ne exeat regno). Если колонии были королевскими пожалованиями, некоторые колонисты могли утверждать (вопреки заявлению Бланда о том, что колонии были свободными и независимыми государствами), что они по-прежнему оставались подданными Английского королевства, а следовательно, могли рассчитывать на все права англичан, включая “нет налогам без представительства”. Полная независимость не была ни единственным возможным, ни неизбежным исходом феноменального подъема конституционной и политической теории, наблюдаемого в Америке в 1763–1776 гг.

Несмотря на положения естественного права и самоочевидные истины Декларации независимости, которые вытекали из этих положений, эта более старая конституционная парадигма оставалась базовой до самого начала войны. В 1775 г. лорд главный судья лорд Мэнсфилд в ходе дебатов в Палате лордов заявил, что требования колоний сосредоточены на принципе британского господства, а не на деталях противоречивого законодательства.

Если я не ошибаюсь, в одном месте Конгресс сводит все свои недовольства к принятию деклараторного закона [1765 г.], который утверждает главенство Великобритании, или ее право создавать законы для Америки. Это главный камень преткновения. Они отрицают само право, а не способ его реализации. Они передают королю Великобритании номинальное господство над ними, но ничего более. Они отказываются от зависимости от короны Великобритании, но не от самой личности короля, которому они собираются передать шифр. При благоприятном стечении обстоятельств они окажутся в тех же отношениях с Великобританией, в которых сегодня состоит Ганновер, а если говорить точнее, в каких состояла Шотландия по отношению к Англии до заключения унии[337]337
  [Cobbett W., Hansard T. C.]. The Parliamentary History of England from the Earliest Period to the Year 1803. 36 vols. London, 1806–1820. Vol. XVIII. Col. 957–958.


[Закрыть].

Таким образом, конституционные доктрины и практические цели были взаимозависимы. В Британии восемнадцатого века под властью династии Стюартов подобные доктрины проще было бы использовать в качестве способа пересмотреть имперские отношения, чтобы совладать с ростом населения колоний, их благосостояния и политической зрелости. В итоге после доклада графа Даремского 1839 г. метрополия рассмотрела бы вопрос о возможности делегирования имперской власти. Вполне вероятно, что непрерывный или отреставрированный режим Стюартов на Британских островах последовал бы конституционной формуле, которая невольно поспособствовала бы более раннему запуску процесса имперского делегирования, и тем самым нашел бы применение американским амбициям, вместо того чтобы им противостоять. Однако реставрации Стюартов, само собой, не произошло, и прогрессивная Британия все больше стала склоняться к блэкстоуновской доктрине абсолютной власти короны в парламенте, в то время как ретроградная Америка, все еще одержимая идеями жившего в семнадцатом веке юриста сэра Эдварда Кока, в итоге начала вооруженное сопротивление.

Два типа трагедии? 1688 и 1776 гг.

Революции 1688 г. на Британских островах и 1776 г. в североамериканских колониях Британии имели ряд общих характеристик: изначально обе они казались невероятными; большинство людей, как бы критически они ни относились к правительству, не спешило обращаться к вооруженным силам; единодушно признавалось, что так дальше продолжаться не может; в исторической ретроспективе наблюдались значительные разногласия о причинах того, что в итоге было сделано; но при этом в политических интересах необходимо было объявить значение революции огромным и определенным. Однако в отношении каузальности две революции сильно различаются. Падение Якова II случилось в узкий промежуток времени в результате ряда событий, которые современники считали обескураживающими, а историки объясняют волей случая. Это была революция, которая и тогда, и потом казалась непостижимо недоопределенной. Историки конфликтов 1770-х и 1780-х гг., напротив, всегда утверждали, что Американская революция была переопределенным, давно откладываемым результатом назревавших общественных, религиозных и идеологических конфликтов в сфере права и религии. Это в равной степени верно как для тех, кто связывал революцию с британской политикой, так и для тех, кто впоследствии объяснял ее в первую очередь внутренними проблемами самих колоний[338]338
  Современные варианты утверждения, что революция, по сути, была спровоцирована внутренними проблемами колоний, см. в работах: Wood G. The Radicalism of the American Revolution. New York, 1992; Clark J. C. D. The Language of Liberty 1660–1832: Political Discourse and Social Dynamics in the Anglo-American World. Cambridge, 1993.


[Закрыть].

И все же рассуждать о гипотетических сценариях можно, даже признавая наличие серьезных предпосылок Американской революции, ведь эта революция была гражданской войной, в которой каждая из сторон имела вполне вероятную альтернативу, а не единогласно поддерживаемой колониальной освободительной войной, нацеленной на выход из-под контроля полностью чуждой оккупационной власти. В то время как подавляющее большинство англичан и шотландцев в 1688 г. сохраняло нейтралитет, ожидая, какая из сторон одержит верх, в 1776 г. в тринадцати колониях наблюдалась совершенно иная картина. Там люди часто были политически мобилизованы и привержены той или иной стороне со времен принципиальных конфликтов и местного принуждения, наблюдавшихся с начала 1760-х гг. В Англии в 1688 г. смена правительства прошла мирно, хоть за ней и последовали мучительные раздумья относительно теоретических последствий совершенного; в 1776 г. американские колонисты уже вели теоретические дебаты и быстро втягивались в тяжелую гражданскую войну с соседними сообществами других убеждений. Только заключение мира в 1783 г., перманентное исключение лоялистов и последующая волна триумфализма создали иллюзию единства национальной цели и неизбежности полностью независимых Соединенных Штатов.

Следовательно, эта переопределенность предполагает не неизбежность, а два гипотетических сценария, две ярких и несовместимых альтернативы: британскую Америку, еще более надежно интегрированную в британскую действительность церкви и короля, торговли и науки, или республиканскую Америку, отступающую обратно к режиму демократической политики, межконфессиональных конфликтов и аграрной самодостаточности,[339]339
  McCoy D. R. The Elusive Republic: Political Economy in Jeffersonian America. Chapel Hill, 1980; Ben-Atar D. S. The Origins of Jeffersonian Commercial Policy and Diplomacy. London, 1993.


[Закрыть] что многим английским наблюдателям напоминало 1640-е и 1650-е гг. Само собой, эти варианты определялись действием политических факторов, поскольку британская модель будущего американского общества не предполагала обращения к насильному прозелитизму. Она не включала и последовательных мер по переселению аристократии и джентри на плантации: колониальное общество было и так в достаточной мере восприимчиво к английским аристократическим идеалам. Однако она предполагала попытку сделать церковь Англии в Америке основой толерантного режима в плюралистическом обществе, в чем многие колонисты – и не только диссентеры – видели коварную претензию на духовную власть[340]340
  Bridenbaugh C. Mitre and Sceptre: Transatlantic Faiths, Ideas, Personalities, and Politics, 1689–1775. New York, 1962; Nelson W. H. The American Tory. Oxford, 1961.


[Закрыть].

Английскую гегемонию тоже часто считали вероломной, поскольку все чаще она выражалась в процессах культурной имитации: консьюмеризм, пропитанный английской эстетикой и торговыми нормами, придавал американскому культурному обществу все более английскую ориентацию[341]341
  Breen T. H. An Empire of Goods: The Anglicization of Colonial America, 1690–1776 // Journal of British Studies 25 (1986). P. 467–499; Breen T. H. “Baubles of Britain”: The American and Consumer Revolutions of the Eighteenth Century // Past and Present 119 (1988). P. 73–104.


[Закрыть]. Впоследствии эти формы английского влияния были быстро перекрыты ликованием по поводу образования новой республики и обретения независимости, а также первыми успехами эксперимента по созданию конституции. Образ молодого общества, отвергающего политическую коррупцию старого мира в пользу республиканской невинности[342]342
  Echeverria D. Mirage in the West: A History of the French Image of American Society to 1815. Princeton, 1957; Furet Fr. De l’homme sauvage à l’homme historique: l’expérience américaine dans la culture française // La Révolution américaine et l’Europe. (Colloques Internationaux du Centre National de la Recherche Scientifique). Paris, 1979. P. 91–105.


[Закрыть] и пренебрегающего порочной роскошью современного консьюмеризма во имя грубой простоты,[343]343
  J. Hector St John de CrÈvecoeur. Letters from an American Farmer. London, 1782; перевод на французский: Paris, 1787; перевод на немецкий: Leipzig, 1788–1789.


[Закрыть] был таким убедительным, что в результате вылился в национальный миф. Когда коррупция и роскошь вернулись, чего было не избежать, они отдавали должное этому мифу и не имели права его низвергать: как считалось, колониальная культурная исключительность указала путь к американской политической независимости. И все же только в ретроспективе стало казаться очевидным, что эволюция американских ценностей сделала независимость неизбежной.

До 1770-х гг. путь восстания и автономии представлялся крайне маловероятным. Британский старый порядок – государственное устройство, сложившееся в 1660-х гг., чтобы исключить возможность возврата к ужасам религиозной войны и общественных потрясений, которые потрепали Европу в начале семнадцатого века, – работал прекрасно. Многие современники смотрели на судьбоносные, из ряда вон выходящие события середины 1770-х гг. с ужасом и недоверием: часто звучало мнение, что очевидные причины вовсе не объясняли масштаба разворачивающейся трагедии, и это было правдой.

Хотя кое-кто и предсказывал, что гипотетически Америка может обрести независимость в неопределенном будущем, почти никто не ожидал, что кризис разразится уже в середине 1770-х гг. На допросе в Палате общин 13 февраля 1766 г., когда шли дебаты об отмене акта о гербовом сборе, Бенджамин Франклин классическим образом описал, каким до 1763 г. было положение вещей в представлении колонистов-республиканцев: он сказал, что колонии

добровольно подчинялись правительству короны и всячески демонстрировали покорность актам парламента. Хоть в нескольких старых провинциях и живет большое количество людей, чтобы держать их в подчинении, не нужны ни крепости, ни цитадели, ни гарнизоны, ни армии. Эта страна управляла ими, используя лишь перья, чернила и бумагу. Они брали с вас пример. Они не только с уважением, но и с симпатией относились к Великобритании, ее законам, традициям и обычаям и даже восхищались ее методами, которые значительно укрепили торговлю. Выходцев из Британии всегда встречали с особым почетом; быть англичанином значило пользоваться некоторым уважением и занимать высокое положение среди нас[344]344
  Цит. по: Labaree L. W. et al. (Eds). The Papers of Benjamin Franklin. New Haven, 1959 –. Vol. XIII. Pp. 124–159, на p. 135.


[Закрыть].

Такую точку зрения, вероятно, разделяли даже опытные колониальные управленцы. В 1764 г. Томас Паунэлл, который с 1757 по 1759 г. занимал пост губернатора Массачусетса, искал способы усилить контроль метрополии над меркантилистской империей, укрепляя связи между Уайтхоллом и каждой колонией в отдельности и в то же время старательно избегая возможности создания союза колоний. По мнению Паунэлла, развитие торговых связей сделало трансатлантический разрыв невозможным:

если получение независимости предполагает бунт, то нет ничего более далекого от их природы, их интересов, их мыслей. Если будет предложен выход из альянса с метрополией, совершенно точно, что это будет противно их духу; их приверженность протестантской династии Ганноверов навсегда останется непоколебимой; и ничто не сможет вытеснить из их сердец естественную, почти механическую привязанность к Великобритании, чего они и не пытаются скрыть, называя эту страну не иначе, как домом[345]345
  [Pownall Th.]. The Administration of the Colonies. London, 1764. P. 25.


[Закрыть].

Во втором издании своей работы, вышедшем в свет в 1765 г. после колониальных протестов против акта о гербовом сборе, Паунэлл не внес никаких изменений в этот фрагмент и только предварил свое сочинение посвящением Джорджу Гренвилю, где объяснил последние волнения происками “демагогов”:

Поистине великий и мудрый человек не станет судить людей по их страстям – он будет смотреть на всю совокупность их принципов и поведения. Пока он видит, что они поголовно верны своему королю, покорны его правительству, активны во всех аспектах общественного сознания и общественного благосостояния, он не будет считать все то, что их склонили сказать или сделать в таких обстоятельствах, тревожным или возмутительным; и в конце концов он с удовольствием увидит, как они возвращаются к своему истинному доброму нраву, рассудительности и принципам[346]346
  Pownall Th. The Administration of the Colonies. 2^nd ed. London, 1765. Dedication, sigs A2v – A3r.


[Закрыть].

Эти ожидания объясняют, почему революция вызвала такое потрясение. Вирджинский конгрессмен Эдмунд Рэндольф впоследствии написал о состоявшемся в мае 1765 г. в Законодательном собрании Вирджинии знаменитом протесте Патрика Генри против акта о гербовом сборе:

В отсутствие непосредственного подавления, в отсутствие мотива, столь сильно зависящего от поспешных теоретических рассуждений; в отсутствие неприязни к монархии; демонстрируя преданность правящему герцогу; имея братскую привязанность к трансатлантическим членам империи; восхищаясь их гением, познаниями и добродетелями; подобострастно культивируя их обычаи и традиции – словом, считая Англию образцом величия и достоинства, законодательное собрание в 1765 г. озвучило принципы, которые через два года вылились в революцию[347]347
  MS history of Virginia, Virginia Historical Society: цитируется: Rowland K. M. The Life of George Mason 1725–1792. 2 vols. New York, 1892. Vol. I. Pp. 123–124.


[Закрыть].

Джозеф Галлоуэй, который с 1766 по 1775 г. был спикером Ассамблеи Пенсильвании, в 1779 г. заявил, что во время Семилетней войны “в доминионах Его величества не найти было области, где верных подданных было бы больше, чем в тринадцати колониях… Мысль о неверности в то время едва ли вообще бытовала в Америке, а если все же ее и озвучивали, то это никогда не оставалось безнаказанным”.

Это создавало парадокс: как могла столь сильная привязанность столь резко сойти на нет?

Как же могло в таком случае произойти, чтобы еще недавно верные люди вдруг стали поголовно неверными и встали на сторону республиканского правительства, не чувствуя ни ущемления, ни притеснения и только думая о такой возможности?.. Колонисты не столкнулись ни со штрафами, ни с заключениями, ни с притеснениями, которые могли бы оказать такой эффект… Если изучить всю историю человечества, мы не найдем пример столь внезапного перехода от совершенной преданности к всеобщей неприязни. Напротив, всякий раз, когда национальные привязанности сходили на нет, это происходило медленно и постепенно, в результате длительного подавления – не перспективного, а фактического[348]348
  [Galloway J.]. Letters to a Nobleman, on the Conduct of the War in the Middle Colonies. London, 1779. Pp. 8–10.


[Закрыть].

Галлоуэй решил парадокс радикальным образом: колонисты в целом не утратили своей привязанности, как утверждали некоторые ярые сторонники республиканства, поэтому их симпатии можно было вернуть. Этот аргумент по сей день ставит под сомнение устоявшееся представление о революции как кульминации давно взращенного американского национализма.

В своей оценке Галлоуэй был не одинок. Бостонский судья Питер Оливер утверждал, что революция стала “единичным” явлением: “Поскольку, обратясь к истории, мы не найдем другой причины бунта колоний ни в Римской империи, ни в любом другом государстве, помимо суровых притеснений”. Однако за Америкой “в ее младенчестве ухаживали с огромной заботой и участием… ее холили и лелеяли… снова и снова спасая от грозящего разорения”; это было “неестественное восстание”, спровоцированное маленькой группой колонистов, “несколькими безудержными демагогами”[349]349
  Adair D., Schutz J. A. (Eds.). Peter Oliver’s Origin & Progress of the American Rebellion: A Tory View. San Marino, 1961. Pp. 3, 145.


[Закрыть]. Наблюдая за событиями в Нью-Йорке, заместитель министра колоний графа Дартмута Амброз Серл точно так же отреагировал на новости о принятии конституций Нью-Джерси и Вирджинии: “Болезнь чудеснее и в то же время повальнее, чем колдовство в провинции Массачусетс-Бэй в прошлом веке! Ни в одной стране анналы не ведают примеров такого опасного восстания, такого неумолимого безумия и гнева, спровоцированного такими банальными причинами, как те, которые называют эти несчастные люди”[350]350
  Tatum Jr E. H. (Ed.). The American Journal of Ambrose Serle, Secretary to Lord Howe 1776–1778. San Marino, 1940. Pp. 46–47.


[Закрыть]. “Неужели потомки не удивятся, – писал массачусетский юрист и политик Дэниэл Леонард, – когда узнают, что нынешние беспорядки начались с отмены парламентом налога в шиллинг с фунта чая и установления налога в три пенса, и не назовут это непостижимым безумием, пятнающим анналы Америки сильнее, чем ужасы ведьмовства?”[351]351
  [Leonard D.]. The Origin of the American Contest with Great-Britain, or The present political State of the Massachusetts-Bay, in general, and The Town of Boston in particular. New York, 1775. F. 12. Об этих источниках см.: Wood G. S. The Creation of the American Republic 1776–1787. Chapel Hill, 1969, особенно pp. 3–4, где описывается “поразительно непостижимая” обусловленность революции.


[Закрыть] Только преодолев свое начальное непонимание объяснений патриотов, эти люди начали называть революцию вулканом, взорвавшимся из-за гигантского внутреннего давления.

Трагедия революции 1688 г. перекликается с мотивом сочинения Боккаччо “О несчастиях знаменитых людей”: это “крах великих”, пагубный поворот колеса фортуны, после которого самые благородные и знатные оказываются в самом низу, причем по банальным причинам. В ретроспективе это трагедия случайности. Можно сказать, что это относится и к революции 1776 г., однако необходимость ретроспективной интеграции событий середины 1770-х гг. создала другое впечатление. Теперь кажется, что трагедия 1776 г. объяснялась неумолимой логикой приближающейся погибели, цепочкой событий, которые вели к катастрофе, вызванной не трагической ошибкой, а стремлением к высоким идеалам и добрыми намерениями. Историку надлежит сомневаться, были ли эти причинно-следственные связи в свое время столь же неизбежными, какими их выставили впоследствии. А отказ от неизбежности открывает дорогу для гипотетических сценариев.

“Внешние причины” и неадекватность телеологии

До недавних пор исторические описания причин революции 1776 г., как правило, превращались в знакомый – и телеологический – список мер британской политики и колониальных ответов на них. Все это представлялось в рамках секулярной конституционной парадигмы: акт о гербовом сборе, Тауншендский билль, Бостонское чаепитие, “невыносимые законы”[352]352
  В рамках этой старой парадигмы сомнения в неизбежности коллапса возникли, например, в работе: Christie I. R., Labaree B. W. Empire or Independence 1760–1776. Oxford, 1976. В рамках той же парадигмы был предложен и серьезный гипотетический анализ в работе: Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. Здесь, однако, не единожды делается вывод о том, что британская политика вряд ли могла бы быть иной.


[Закрыть]. Решение провозгласить независимость обусловило необходимость заявить, что революцию спровоцировали внешние факторы, то есть “формальные причины” конфликта были истинными: одних этих нововведений британской политики было достаточно, чтобы объяснить реакцию колоний[353]353
  Недавно этот миф был возрожден в качестве одной из версий в работе: Greene J. P. Why Did the Colonists Rebel? // Times Literary Supplement, 10 June 1994.


[Закрыть]. Такая модель интерпретации подразумевала гипотетический сценарий, однако он был ущербен: приходилось предположить (без уверенности), что незначительные изменения в колониальной политике Вестминстера и Уайтхолла позволили бы сохранить империю невредимой. Хотя политику метрополии действительно необходимо проанализировать подобным образом, представление проблемы исключительно в таком свете затмевало варианты, которые были вполне доступны американским колонистам, в частности, систематически отрицался главный гипотетический сценарий – очевидный и важнейший путь мирного колониального развития в рамках империи в направлении большей политической и меньшей культурной автономии.

Ориентируясь на национальные культурные императивы, современные американские историки Американской революции с завидным единодушием утверждают, что революцию вызвали внешние причины[354]354
  Довольно рано была сделана попытка разнообразить извечные “формальные причины” революции, сформулировав аргументы о Великом пробуждении в политической мобилизации, но этому противоречило гипотетическое утверждение, что без пробуждения “колониальное сопротивление приобрело бы те же формы, которые оно в итоге приобрело, и развивалось бы в той же хронологии”. Murrin J. M. No Awakening, No Revolution? More Counterfactual Speculations // Reviews in American History 11 (1983). P. 161–71, и p. 164.


[Закрыть]. В настоящее время превалируют две респектабельных научных версии этого тезиса, ни одну из которых нельзя принять в текущей формулировке. Первую в 1960-х гг. предложил Бернард Бейлин. В его модели колонисты в начале восемнадцатого века усвоили английскую политическую риторику “партии Содружества”, в соответствии с которой политическими благами считались земельная независимость, представительные органы, религиозный скептицизм, господство джентри и наличие ополчения, а политическими пороками – регулярная армия, карьеристы, самоуправное налогообложение, вмешательство духовенства в светскую жизнь и неограниченная власть короля. В начале 1760-х гг. колонисты полагали, что видят эти пороки в британской политике. Учитывая природу британской политики и нововведения в колониальной политике, утверждал Бейлин, такие мысли были вполне обоснованы[355]355
  Особенно: Bailyn B. The Ideological Origins of the American Revolution. Cambridge, Mass., 1967 и The Origins of American Politics. New York, 1968.


[Закрыть].

Второй вариант “внешней” интерпретации имеет гораздо более глубокие корни, однако самая современная его версия была сформулирована Джеком Грином. В ней описывается появление скоординированной, безоговорочно принятой конституционной структуры отношений между колониями и метрополией к началу восемнадцатого века. Эта структура якобы обеспечила фактическую автономию каждой колониальной ассамблее и сформировала квазифедеральную систему колониального самоуправления. Согласно этому тезису, в 1760-х гг. колонисты в массе своей признавали существование широкой американской автономии, находящейся под угрозой со стороны британской политики, а потому вооруженное сопротивление стало окончательным и естественным ответом на настойчивые британские посягательства на эту автономию[356]356
  Особенно: Greene J. P. Peripheries and Center: Constitutional Development in the Extended Polities of the British Empire and the United States, 1607–1788. New York, 1986. Но упоминания об этом встречаются во многих работах Грина, начиная с 1960-х.


[Закрыть].

Ничем не обосновывая свою позицию, Бейлин и Грин пришли к выводу, что колониальная связь с Британией могла долгое время оставаться нерушимой, если бы не нововведения метрополии[357]357
  Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. P. 71.


[Закрыть]. Они утверждали, что колониальные требования могли бы быть удовлетворены и в рамках империи, если бы британское правительство повело себя иначе. Если это действительно так, многим историкам было логичнее рассматривать гипотетические сценарии британской политики, чем американской:

Случай, который приводил то одного, то другого человека к власти в Уайтхолле, сыграл свою роль в разжигании имперской гражданской войны. Почти в любой момент все могло бы сложиться иначе – если бы Георг III не повздорил с Гренвилем весной 1765 г., если бы герцог Камберлендский не умер той осенью, если бы Графтон и Конуэй в начале 1766 г. не настояли на кандидатуре Питта на должность премьер-министра, если бы Питт, тогда уже граф Чатам, не позволил бы Графтону навязать ему упрямого Тауншенда в качестве канцлера казначейства, если бы Чатам остался в добром здравии или если бы Тауншенд скончался на двенадцать месяцев ранее, если бы Рокингемы не стали мериться силой, чтобы сместить Графтона в 1767 г., и не отправили бы его в руки партии Бедфорда, если бы Графтон в качестве лорда казначейства нашел бы в себе твердость и настоял на собственной фискальной политике (в отношении чайной пошлины) в 1769 г. Либо вооруженный конфликт случился бы раньше, когда колонисты располагали меньшими ресурсами и были менее подготовлены в материальном и психологическом отношении, чем в 1775 г., либо возобладало бы благоразумие, в результате чего те корректировки в рамках империи, которые явно должны были в конце концов произойти, встретили бы меньше враждебности и осуществились бы ненасильственным путем[358]358
  Christie I. R., Labaree B. W. Empire or Independence 1760–1776. Oxford, 1976. Pp. 277–278.


[Закрыть].

Два уважаемых автора этого фрагмента, один британец, а другой американец, в опубликованной в 1976 г. работе поразительным образом опустили подобный список гипотетических сценариев для колониальной стороны. И все же, хотя эти гипотетические сценарии политики метрополии не были опровергнуты, внимание все больше переключалось на социальные и конфессиональные конфликты, идеологические дебаты в сфере закона и религии, которые объясняли быстрый переход колоний от верности к неприязни.

В последнее время наука придерживается мысли, что какими бы ни были перипетии британской правительственной политики с 1765 по 1775 г. и кто бы ни занимал руководящие посты, диапазон вариантов британской колониальной политики вряд ли существенно повлиял бы на результат. Наиболее осведомленные колониальные администраторы 1750-х гг. придерживались диаметрально противоположных взглядов на то, следует ли подчинять колонии силой или завоевывать добротой; и все же даже такие разные фигуры, как ястреб Генри Эллис, который предпочитал силу, и голубь мира Томас Паунэлл сходились во взглядах на защиту власти метрополии. Паунэлл в 1764 г. предлагал усилить контроль метрополии над меркантилистской империей посредством укрепления связей между Уайтхоллом и каждой из колоний, всячески избегая при этом формирования союза колоний. Тем не менее Джон Шай утверждал, что якобы мирная политика Паунэлла на самом деле предполагала “Сахарный акт, Валютный акт, акт о гербовом сборе, Тауншендский билль, расширение юрисдикции вице-адмиралтейства, создание свободных портов в Вест-Индии, учреждение позиции государственного секретаря по делам колоний, а также угрозы хартии Род-Айленда, перестройку Массачусетского совета и непреклонную оппозицию межколониальным конгрессам”.

Далее читаем: “Если считать, что Томас Паунэлл и Генри Эллис представляли противоположные варианты американской политики между 1763 и 1775 гг., то спектр исторических возможностей действительно был очень узок”. Напротив,

огромное количество исторических сочинений об Американской революции содержит хотя бы предположение о том, что существовали альтернативы британской политике и что случившееся в итоге можно считать печальной историей случайностей, незнания, недопонимания и, возможно, некоторой недоброжелательности. Джордж Гренвиль ограничен, Чарльз Тауншенд великолепен, но глуп, Хиллсборо глуп и жесток, Чатам неизлечимо болен, Дартмут необычно слаб, а сам король очень упрям и не слишком умен. Однако если бы политика не пребывала в таком хаотичном состоянии, возможно, старые виги или эффективное министерство Чатама удержали бы власть, смогли бы разработать и претворить в жизнь поистине либеральную политику в отношении колоний и избежали бы распада империи. Казалось, было именно так.

Учитывая, что в 1763 г. британские политики, и в особенности Джордж Гренвиль, не располагали (как сейчас признают историки) новым, угрожающим свободе генеральным планом устройства империи, кажется еще более вероятным, что “немного больше знания, немного больше такта, немного больше политической чувствительности – и все могло бы сложиться иначе”. Однако если даже столь очевидно проамериканский наблюдатель, как Томас Паунэлл, не осуждал принимаемые меры, “есть все основания полагать, что британская колониальная политика в этот период не была ни случайной, ни чувствительной к переменам… Британскую империю к гражданской войне подтолкнул мощный импульс, который фактически не оставил иного выбора”[359]359
  Shy J. Thomas Pownall, Henry Ellis, and the Spectrum of Possibilities, 1763–1775 // Olson A. G., Brown R. M. (Eds.). Anglo-American Political Relations, 1675–1775. New Brunswick, 1970. Pp. 155–186.


[Закрыть].

Стратегические гипотетические сценарии

Впрочем, прежде чем принимать такой фаталистический диагноз, необходимо изучить те моменты, в которые, как тогда или впоследствии утверждалось, могла бы быть избрана другая политическая линия, в результате чего колонии остались бы в составе империи (хотя эту империю, возможно, и пришлось бы перестроить). Одна такая комбинация политических мер касается стратегического положения тринадцати колоний. Учитывая, что в 1760-х и 1770-х гг. многие американцы склонялись к статус-кво, который, как они утверждали, доминировал до Парижского мирного договора 1763 г., первое изменение политической линии могло бы произойти во время Семилетней войны 1756–1763 гг., которая в некотором роде сыграла решающую роль в восстановлении контроля метрополии, разрыве традиционных связей и упрочении новой власти, включая право на налогообложение. Многие ученые, в особенности американцы, в эти годы разглядели новое отношение к империи, пока Британия привыкала к ответственности и возможностям, которые открылись после поражения Франции в Северной Америке[360]360
  Эта интерпретация подчеркнута в работе: Greene J. P. The Seven Years’ War and the American Revolution: The Causal Relationship Reconsidered // Journal of Imperial and Commonwealth History 8 (1980). P. 85–105.


[Закрыть].

Даже если и так, британские военные успехи во второй половине этой войны ни в коей мере не были гарантированы, на что современникам указывали провалы первой ее половины, включая потерю Менорки. Победа Вольфа в Квебеке стала классической военной неожиданностью – и никто не мог предсказать, что завоеванную Канаду удастся удержать. Ключевая крепость французской Канады Луисбург, захваченная колониальной экспедицией в ходе прошлой войны, в 1748 г. была возвращена французам. С 1759 по 1761 г. бушевали споры о том, стоит ли при заключении мира оставить себе Канаду или более ценную французскую Вест-Индию, если удержать обе территории не удастся;[361]361
  Библиографию памфлетов см.: Alvord C. W. The Mississippi Valley in British Politics. 2 vols. Cleveland, 1917. Vol. II. Pp. 253–264; дискуссию – в работе: Grant W. L. Canada versus Guadeloupe, an Episode of the Seven Years’ War // American Historical Review 17 (1911–1912). P. 735–753.


[Закрыть] в итоге была выбрана Канада, однако предпочтение могли отдать и альтернативному варианту. Мало кто из государственных деятелей того времени разделял видение империи широкого географического размаха в Северной Америке или осознавал ее торговый потенциал. Даже Уильям Питт, выступавший против Парижского мирного договора и за удержание Гваделупы, утверждал: “Текущий уровень торговли на завоеванных территориях Северной Америки чрезвычайно низок; рассуждения о его будущем рискованны, а перспективы в лучшем случае туманны”[362]362
  [Cobbett W., Hansard T. C.]. The Parliamentary History of England from the Earliest Period to the Year 1803. 36 vols. London, 1806–1820. Vol. XV. Col. 1265.


[Закрыть].