Текст книги "Злой рок. Политика катастроф"

Большие волны

«Большая волна», самое прославленное произведение японского искусства, известна всем – пусть даже некоторые и не вспомнят имени автора. Сам он называл себя Хокусай, и «Большую волну в Канагаве» (яп. Канагава-оки нами ура) он создал в период между 1829 и 1833 годами. Это гравюра на дереве в жанре укиё-э. Само название жанра, очень выразительное, можно передать как «образы изменчивого мира». Присмотревшись к «Большой волне», вы увидите, что на ней – не цунами, а так называемая волна-убийца: она нависла над тремя деревянными рыбацкими лодками с дрожащими от страха гребцами. Они возвращаются в Канагаву (ныне Иокогама). Вдали виднеется Фудзияма, и художник определенно не намекает на то, будто море обратится в мельничный пруд, когда волна наконец разрушится.

История, как мы уже видели, полна волн, и некоторые из них – это громадные цунами. Но представление о том, будто эти волны подобны свету и звуку, – не более чем иллюзия. В 1920-х годах советский экономист Николай Кондратьев стремился показать, что подобные структуры присутствуют в капитализме, и хотел на основе данных британской, французской и немецкой экономической статистики подтвердить наличие 50-летних циклов подъема, за которыми следует спад[320]320
  N. D. Kondratieff and W. F. Stolper, «The Long Waves in Economic Life», Review of Economics and Statistics 17, no. 6 (November 1935), pp. 105–115.


[Закрыть]. За этот вклад в науку, который и сегодня влияет на многих инвесторов, Кондратьева арестовали по приказу Сталина, бросили в тюрьму и впоследствии расстреляли. К сожалению, современные исследования показывают, что подобной регулярности в экономической жизни нет и в помине. Пол Шмельцинг, тщательно воссоздавший процентные ставки от наших дней до XIII века, указывает на другое – на долговременное, «сверхвековое» снижение номинальных ставок, которым по большей части движет процесс накопления капитала, периодически прерываемый случайными эпизодами инфляции; а те почти всегда связаны с войнами[321]321
  Paul Schmelzing, «Eight Centuries of Global Real Rates, RG, and the ‘Suprasecular Decline,’ 1311–2018» (PhD diss., Harvard University), August 2019. Краткое изложение: Paul Schmelzing, «Eight Centuries of Global Real Interest Rates, RG, and the ‘Suprasecular’ Decline, 1311–2018», Bank of England Staff Working Paper No. 845 (January 2020), https://www.bankofengland.co.uk/working-paper/2020/eight-centuriesofglobal-real-interest-ratesrgand-the-suprasecular-decline-1311–2018.


[Закрыть]. Но все же война, вопреки Гераклиту, – вовсе не «отец всего и царь всего». Несчастье принимает много форм. Не все «драконьи короли» в истории оказывались войнами; и ни одна война не убила столько людей, как пандемия, которую мы зовем Черной смертью.

Есть искушение разделить бедствия на природные и рукотворные – но оно обманчиво. Ясно, что землетрясения – если не считать те, которые в современную эпоху были вызваны плохо спланированными ядерными испытаниями, – это события геологические и для человеческого общества всегда экзогенные. Столь же ясно и то, что войны начинают сами люди – и что войны для общества эндогенны. Но все же мы, определяя стихийное бедствие как бедствие, говорим лишь о том, как много жизней унесли непосредственные и вторичные последствия несчастья, – то есть после удара по человеческим поселениям. И решением располагать города неподалеку от потенциальных районов катастроф – рядом с вулканом, у линии разлома, возле реки, подверженной сильным паводкам, – отчасти и определено то, почему столь многие природные катаклизмы в какой-то мере стоит считать и рукотворными. А еще более рискованные решения – возвести деревянный город там, где заготавливают лес, или построить атомную электростанцию в зоне, где часто случаются цунами, – могут привести к еще большим человеческим жертвам.

Точно таким же образом войны могут быть вызваны природными явлениями – скажем, если погодные катаклизмы или устойчивые климатические изменения приводят к аграрному кризису, обществу приходится делать выбор: голодать или уйти с обжитых мест. Человечество – часть природы, и демографические приливы и отливы – часть единой сети мировой экосистемы. В наши дни многих волнует такой сценарий, как «антропогенное изменение климата», выраженное в возрастании средних температур из-за промышленных и прочих выбросов, и его катастрофические последствия. Насколько успешно такое развитие событий можно подкорректировать – иными словами, не допустить его непреднамеренного негативного влияния, – зависит от качества решений, принимаемых демократическими и недемократическими правительствами.

Но хотя нас прежде всего волнуют вероятные глобальные катаклизмы, на самом деле большая часть катастроф носит локальный характер и имеет относительно небольшой масштаб. В восьмой главе мы увидим, что у катастрофы есть своя фрактальная геометрия, в том смысле, что малое бедствие, то же крушение самолета, порой может очень напоминать крупное – скажем, расплавление активной зоны ядерного реактора. Ключевое различие необходимо проводить как раз между крупными катастрофами – и катастрофами колоссального масштаба, которые занимают дальнюю оконечность правого хвоста распределения и называются «драконьими королями». Почему этого статуса, приводя к смерти не сотен тысяч, а миллионов или даже десятков миллионов, достигают лишь немногие бедствия? Ответ отчасти заключается в том, что многие виды катастроф ограничены географически. Даже сильнейшее землетрясение не ощущается во всем мире. Даже самые большие войны, в сущности, ведутся не во всех странах. Мировые войны были примечательны тем, что, условно говоря, сжали пространство и время. Во Второй мировой большая часть людей погибла в двух роковых треугольниках: вершинами одного стали Северное море, Черное море и Балканский полуостров, а вершинами другого – Маньчжурия, Филиппины и Маршалловы острова. По сути, большую часть мировых континентов война почти или вовсе не затронула. Итак, значение имеет, во-первых, то, поражает ли бедствие густонаселенную часть земного шара, а во-вторых, то, имеют ли смерти и разрушения, произошедшие в эпицентре и вокруг него, какие-либо последствия в отдаленных местах. Мы отмечали, что при извержении большого вулкана дым и пепел могут распространиться далеко и широко – и тем самым повлиять на климат на других континентах. Если говорить о землетрясении или наводнении, то и здесь вероятны широкомасштабные последствия, если начальный удар вносит разлад в сельскохозяйственную, коммерческую или финансовую системы одной или нескольких стран. В общем, самое важное в любой катастрофе – это наличие или отсутствие пагубного влияния, иными словами, то, может ли она распространить свой первый удар по биологическим сетям жизни или по социальным сетям человечества. И нам не понять ни одной катастрофы, если мы хотя бы немного не ознакомимся с наукой о сетях.

Глава 4
Сетевой мир

Чтобы не распространять пагубную заразу, сводя вместе множество людей, он воздвиг свою кафедру на вершине ворот: зараженные стояли внутри, иные – снаружи. И проповедник, оказавшись в таком положении, не замедлил обратить себе во благо те страх и ужас, которые в тот миг терзали души людей.

Дэвид Юм. «История Англии»

Вольтер против Папы римского

Расстояние от Женевы до Лиссабона, если считать по прямой, составляет почти 900 миль (ок. 1,5 тыс. км). Вряд ли 1 ноября 1755 года, когда португальскую столицу разрушили землетрясение и цунами, кто-либо из жителей швейцарского города ощутил хотя бы легкий толчок. Однако же вести о катастрофе разнеслись гораздо дальше, чем дрожь земли, – благодаря сети публикаций и почтовой переписки, развившейся в западном мире за два столетия после начала Реформации, во время которой Женева стала столицей кальвинизма. Франсуа-Мари Аруэ, более известный под своим литературным псевдонимом – Вольтер, еще задолго до 1755 года тяготел к религиозному скептицизму. Именно потому он проводил те дни в Женеве – король Людовик XIV изгнал его из Парижа. Но лишь после лиссабонского землетрясения отвращение Вольтера ко всем ответвлениям философии, нацеленным примирить человечество с катастрофами, на вид столь произвольными, приняло окончательную форму[322]322
  George R. Havens, «The Conclusion of Voltaire’s Poème sur le désastre de Lisbonne», Modern Language Notes 56 (June 1941), pp. 422–426. См. также: Peter Gay, The Enlightenment: An Interpretation, vol. I (New York: Norton, 1995), pp. 51f.


[Закрыть]. В своей нехарактерно страстной «Поэме о гибели Лиссабона» Вольтер вступил в спор – настолько резкий, насколько осмелились он и его издатель, – с оптимистической теодицеей немецкого энциклопедиста Готфрида Вильгельма Лейбница («Мы живем в лучшем из возможных миров») и английского поэта Александра Поупа («Все хорошо, что есть»), поразившей его своим нестерпимым самодовольством.

 
Спросите гибнущих на роковом пути,
Гордыня ль в них кричит: О небо, защити,
О небо, смилуйся, да и́дет чаша мимо!
Все благо, – ваш ответ, – и все необходимо…
 
 
Едва ли б жители той горестной земли
В несчастиях своих утешиться могли,
Когда б сказали им: Вы гибнете недаром —
Для блага общего ваш кров объят пожаром…
 
 
Но как постичь Творца, чья воля всеблагая,
Отцовскую любовь на смертных изливая,
Сама же их казнит, бичам утратив счет?
Кто замыслы его глубокие поймет?[323]323
  Пер. А. Кочеткова. Вольтер. Избранные произведения. М., 1947.


[Закрыть][324]324
  Voltaire, «The Lisbon Earthquake», in Candide, or Optimism, trans. Tobias Smollett (London: Penguin, 2005). [На русском языке: Вольтер. Избранные произведения / Пер. А. Кочеткова. М., 1947. С. 347–349.]


[Закрыть]
 

Поэма вызвала бурную реакцию, в том числе со стороны Жан-Жака Руссо[325]325
  John T. Scott, «Pride and Providence: Religion in Rousseau’s Lettre à Voltaire sur la providence», Rousseau and l’Infâme: Religion, Toleration, and Fanaticism in the Age of Enlightenment, ed. Ourida Mostefai and John T. Scott (Amsterdam and New York: Editions Rodopi, 2009), pp. 116–132.


[Закрыть]. Это, в свою очередь, побудило Вольтера написать иронический шедевр «Кандид, или Оптимизм» (1759), одноименный герой которого вместе с доктором Панглоссом (карикатурой на Лейбница) и моряком-анабаптистом становятся свидетелями разрушения Лиссабона[326]326
  Catriona Seth, «Why Is there an Earthquake in Candide?» Oxford University, https://bookshelf.mml.ox.ac.uk/2017/03/29/whyisthereanearthquakeincandide/.


[Закрыть].

Влияние лиссабонского землетрясения на Вольтера и Руссо – не говоря уже об Иммануиле Канте, немецком философе, посвятившем этому бедствию три отдельных текста, – свидетельствует о прочности сетей, которые связывали общество в XVIII веке. Конечно же, такие сети возникли задолго до эпохи Просвещения. Они были уже у египетских фараонов в XIV столетии до нашей эры. Шелковые пути соединяли Римскую империю и Китай. Христианство, а позже и ислам тоже создали невероятные по охвату и долговечности социальные сети, вышедшие далеко за пределы иудейского и арабского обществ, в которых они появились. Структура власти во Флоренции времен Ренессанса строилась на сложных сетях, основанных на родственной связи. Существовали сети мореплавателей, исследователей и конкистадоров – все они часто делились своими знаниями, поскольку воюющие королевства Западной Европы, стремились расширить свои торговые пути на запад, через Атлантику, и на юг вокруг мыса Доброй Надежды. А сама Реформация во многом стала революцией с сетевой структурой: ее осуществляли по всему северо-западу Европы взаимосвязанные группы религиозных деятелей. Их способность нести протестантскую весть невероятно возросла с распространением печатных станков, начавшимся в конце XV века. И все же сеть эпохи Просвещения заметно выделяется – не столько из-за географического охвата (70 % корреспондентов Вольтера были французами), сколько по качеству той информации, которая по ней передавалась[327]327
  Maria Teodora et al., «The French Enlightenment Network», Journal of Modern History 88 (September 2016), pp. 495–534.


[Закрыть]. В частности, связи между континентальной Европой и «средоточием гениев», которым стала Шотландия после поражения якобитов в 1746 году, оказались особенно важны для развития ряда самых значительных идей современности[328]328
  Julie Danskin, «The ‘Hotbed of Genius’: Edinburgh’s Literati and the Community of the Scottish Enlightenment», eSharp, special issue 7: Real and Imagined Communities (2013), pp. 1-16.


[Закрыть].

Адама Смита сегодня помнят прежде всего как автора книги «Богатство народов» (1776), но и его более раннее произведение, «Теория нравственных чувств» (опубликованное в том же году, что и «Кандид» Вольтера), значит не меньше. Вот что пишет Смит в замечательном отрывке из третьей части книги:

Предположим, что обширная Китайская империя с ее миллионным населением внезапно проваливается вследствие землетрясения, и посмотрим, какое впечатление произведет это ужасное бедствие на самого человеколюбивого европейца, не находящегося ни в каких отношениях с этой страной. Я полагаю, что он прежде всего опечалится таким ужасным несчастьем целого народа; он сделает несколько грустных размышлений о непрочности человеческого существования и суете всех замыслов и предприятий человека, которые могут быть уничтожены в одно мгновение. Если он одарен философским складом ума, то может высказать свои соображения о последствиях такого события для европейской торговли и даже для торговли прочих стран мира. По окончании же своих философских рассуждений, выразив все, что было вызвано его человеколюбием, он опять обратится к своим делам и к своим удовольствиям или же отдастся отдохновению с таким спокойствием и равнодушием, как будто катастрофы вовсе и не случилось[329]329
  Адам Смит. Теория нравственных чувств / Пер. П. Бибикова. Подгот. текста, коммент. А. Грязнова. М., 1997.


[Закрыть][330]330
  Adam Smith, The Theory of Moral Sentiments (Los Angeles: Enhanced Media Publishing, 2016 [1759]), p. 157. [На русском языке: Адам Смит. Теория нравственных чувств / Пер. П. Бибикова. Подгот. текста, коммент. А. Грязнова. М., Республика, 1997. С. 141.]


[Закрыть].

Эта проницательная догадка в какой-то мере предвосхитила различение трагедии и чистой статистики, которое позже проведут Тухольский и Сталин. «Малейший случай, касающийся его лично, – утверждает дальше Смит – оказал бы на него большее впечатление: если бы на следующий день ему должны были отрезать палец, то он не спал бы целую ночь; и если только землетрясение угрожает не той стране, в которой он живет, то погибель многих миллионов людей не нарушит его сна и менее опечалит его, нежели самая ничтожная личная неудача»[331]331
  Там же.


[Закрыть].

А потом Смит задает важный этический вопрос: «Но имеем ли мы право сказать, что для предупреждения этой неудачи человек, одаренный хоть небольшим состраданием, пожертвовал бы жизнью миллиона людей, лишь бы они погибли не на его глазах?.. Почему основания, побуждающие нас к действию, так чисты и благородны, между тем как сочувствие наше к страданиям посторонних так слабо и эгоистично? Что же, наконец, побуждает великодушных людей постоянно, а невеликодушных хоть изредка жертвовать собственными интересами ради интересов своих ближних, между тем как, в сущности, мы сильно беспокоимся только о личной выгоде и весьма слабо отзываемся на интересы посторонних людей?»[332]332
  Там же.


[Закрыть] Он дает и ответ – но не слишком приятный:

Ни слабое чувство человеколюбия, ни некоторая благожелательность, которая вложена природой в наше сердце, не в силах заглушить почти неодолимого чувства любви к самому себе. Власть более сильная и управляющая нами, так сказать, против нашей воли, увлекает нас в подобном случае. Это – разум, правила поведения, совесть, носимая нами в душе, которые являются судьей и верховным арбитром нашего поведения… Любовь к окружающим людям, даже любовь к человечеству не всегда побуждает нас к… великодушным и добродетельным поступкам. Чтобы мы были постоянно готовы к ним, необходимо более сильное и более могущественное чувство: необходима любовь ко всему великому и благородному самому по себе, а также то, что может быть внушено этим чувством ради достоинства и величия нашего характера[333]333
  Адам Смит. Указ. соч.


[Закрыть].

Бедствие, подобное гипотетическому китайскому землетрясению, о котором рассуждает Смит (возможно, он выбрал бы и реальную катастрофу, постигшую Португалию, если бы она не повергла в такое смятение Вольтера), должно было вызывать сочувствие даже в далеком Эдинбурге: тот, кто остался бы совершенно равнодушен, тем самым явил бы пример постыднейшего солипсизма.

Но жизнь такова, что нам очень непросто блюсти стандарты Смита, – иными словами, сильно тревожиться о судьбе отдаленных миллионов если и не из чистого альтруизма, то хотя бы для того, чтобы успокоить совесть. Британский журналист (и член Коммунистической партии Великобритании) Клод Коберн уверял, что в конце 1920-х годов, когда он был редактором газеты Times, они с коллегами порой устраивали соревнования (с небольшим призом для победителя) на самый скучный заголовок. «Я победил лишь раз, – вспоминал он, – и заголовок мой звучал так: „Небольшое землетрясение в Чили, погибших мало“»[334]334
  Claud Cockburn, In Time of Trouble: An Autobiography (London: Hart-Davis, 1957), p. 125.


[Закрыть]. К сожалению, прямо такого в Times никогда не печатали[335]335
  В конце концов заголовок появился в 1979 году в издании Not the Times – пародийной версии газеты, выходившей на протяжении целого года, пока длилась забастовка, устроенная сотрудниками Times. (Прим. авт.)


[Закрыть] – хотя в 1922 и 1928 годах появлялось сочетание «Землетрясение в Чили», а в 1939-м – даже более яркое: «Крупное землетрясение в Чили»[336]336
  «‘Times’ Not Amused by Parody Issues», New York, July 30, 1979, p. 8, https://books.google.com/books?id=bNECAAAAMBAJ&pg=PA8&lpg=PA8&dq=colgrave+%22not+the+times%22&source=bl&ots=HPc47oSltE&sig=bMp0qCbaXE62rqAa6RHmmdQvbso&hl=en &sa=X&ei=RVCUdnUF8X20gW_lID4Dw&ved=0CDMQ6AEwAA#v=onepage &q=colgrave%20%22not%20the%20times%22&f=false.


[Закрыть]. В любом случае то, с каким равнодушием многие люди откликнулись на заголовок «Китайский город признает вспышку таинственного вируса „пневмонии“» («Chinese City Admits Mystery ‘Pneumonia’ Virus Outbreak») – напечатанный в Times 6 января 2020 года, – наводит на мысль, что в моральном плане большинство из нас, скорее всего, гораздо ближе не к Смиту, а к Коберну.

Введение в науку о сетях

Сети имеют значение. Более того, возможно, они единственная по-настоящему важная черта как естественной, так и искусственной сложности. Поразительно, насколько природный мир состоит из «оптимизированных, заполняющих пространство, ветвящихся сетей» – так выразился физик Джеффри Уэст, – и эти сети развивались для распределения энергии и вещества между макроскопическими вместилищами и микроскопическими участками, охватывающими более двадцати семи порядков величины[337]337
  Geoffrey West, Scale: The Universal Laws of Growth, Innovation, Sustainability, and the Pace of Life in Organisms, Cities, Economies, and Companies (New York: Penguin Press, 2017).


[Закрыть]. Кровеносная, дыхательная, мочевыводительная и нервная системы живых организмов – все это природные сети. А еще к ним относятся сосудистая система растений и внутриклеточные микротрубочная и митохондриальная системы[338]338
  Steven H. Strogatz, «Exploring Complex Networks», Nature 410 (March 8, 2001), pp. 268–276.


[Закрыть]. Пока что единственная основательно изученная нейронная сеть – это мозг червя нематоды Caenorhabditis elegans, но со временем точно так же будут исследованы и более сложно устроенные мозги[339]339
  Duncan J. Watts, «Networks, Dynamics, and the Small-World Phenomenon», American Journal of Sociology 105, no. 2 (1999), p. 515.


[Закрыть]. От мозгов червей до пищевых цепей (или «пищевых систем») современная биология находит сети на всех уровнях земной жизни[340]340
  Geoffrey West, «Can There Be a Quantitative Theory for the History of Life and Society?» Cliodynamics 2, no. 1 (2011), pp. 211f.


[Закрыть]. Благодаря определению последовательности генома обнаружилась сеть регулирования генов, в которой «узлами служат гены, а связями между ними – цепочки реакций»[341]341
  Guido Caldarelli and Michele Catanzaro, Networks: A Very Short Introduction (Oxford: Oxford University Press, 2011), pp. 23f.


[Закрыть]. Речная дельта тоже представляет собой сеть. Сети образуют и опухоли.

В доисторические времена Homo sapiens развивался как стайная обезьяна и приобрел уникальную способность объединяться в сети – то есть общаться и сознательно действовать в коллективе, – которая отличает нас от всех прочих животных. По словам биолога-эволюциониста Джозефа Хенриха, мы не просто менее волосатые шимпанзе с более крупным мозгом: секрет успеха нашего биологического вида «кроется… в коллективных мозгах наших сообществ»[342]342
  Joseph Henrich, The Secret of Our Success: How Culture Is Dri ving Human Evolution, Domesticating Our Species, and Making Us Smarter (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2016), p. 5.


[Закрыть]. В отличие от шимпанзе мы учимся сообща – уча других и делясь опытом. По мнению антрополога-эволюциониста Робина Данбара, в результате эволюции у человека появился большой мозг с более развитым неокортексом, благодаря чему мы приспособлены взаимодействовать внутри сравнительно больших социальных групп, включающих примерно 150 человек (по сравнению с группами около пятидесяти особей у шимпанзе)[343]343
  R. I. M. Dunbar, «Coevolution of Neocortical Size, Group Size and Language in Humans», Behavioral and Brain Sciences 16, no. 4 (1993), pp. 681–735.


[Закрыть]. На самом деле наш вид следовало бы назвать Homo dictyous («человек сетевой»)[344]344
  Nicholas A. Christakis and James H. Fowler, Connected: The Surprising Power of Our Social Networks and How They Shape Our Lives (New York: Little, Brown, (2009), p. 239.


[Закрыть]. Этнограф Эдвин Хатчинс придумал термин «рассредоточенное приобретение знаний» (distributed cognition). Наши далекие предки являлись по необходимости объединенными охотниками-собирателями и потому зависели друг от друга во всем, что было связано с поиском пищи, укрытия и тепла[345]345
  Michael Tomasello et al., «Two Key Steps in the Evolution of Human Cooperation: The Interdependence Hypothesis», Current Anthropology 53, no. 6 (2012), pp. 673–692.


[Закрыть]. Вполне вероятно, что возникновение устной речи, а также связанное с ее развитием увеличение объема мозга и совершенствование его строения явились частью того же процесса взаимодействия – например, груминга, – что наблюдается и у других приматов[346]346
  Douglas S. Massey, «A Brief History of Human Society: The Origin and Role of Emotion in Social Life», American Sociological Review 67 (2002), pp. 3–6.


[Закрыть]. По словам историков Уильяма Харди Макнила и Джона Роберта Макнила, первая всемирная паутина в действительности возникла еще 12 тысяч лет назад. Человек с его непревзойденной нейронной сетью был просто рожден для сетевого взаимодействия[347]347
  J. R. McNeill and William McNeill, The Human Web: A Bird’s-Eye View of Human History (New York and London: W. W. Norton, 2003).


[Закрыть].

Итак, социальные сети – это структуры, которые люди образуют естественным путем, начиная с самого знания и различных форм его изложения и передачи, а также с генеалогических древ, к которому непременно принадлежит каждый из нас. К сетям относятся схемы расселения, миграции и скрещивания с другими видами людей, то есть процессов распространения Homo sapiens по всей Земле, а также несметное множество культов и повальных увлечений, которые мы постоянно плодим без какого-либо предварительного умысла и руководства. Социальные сети обретают самые разные формы и масштабы – от замкнутых тайных обществ до общедоступных массовых движений. Одни имеют спонтанный, самоорганизующийся характер, другим присуще более рациональное и четкое устройство. Ну а потом – начиная с изобретения письменности – новые технологии лишь содействовали нашей врожденной, очень древней потребности объединяться и взаимодействовать.

В своей предыдущей работе я попытался в шести тезисах обобщить ключевые идеи современной науки о сетях – сложной системы междисциплинарных исследований, заслуживающей отдельного рассмотрения[348]348
  Niall Ferguson, The Square and the Tower: Networks and Power from the Freemasons to Facebook^♦ (New York: Penguin Press, 2018).


[Закрыть].

1. Ни один человек – не остров. Если представить себе отдельных людей в виде узлов в сети, то их можно понять через их отношения с другими узлами, с которыми они соединены ребрами. Не все узлы одинаковы. Человека, находящегося в сети, можно оценить с точки зрения не только центральности по степени (Degree centrality; числу имеющихся у его связей), но и центральности по посредничеству (Betweenness centrality; вероятности, что он окажется мостом между другими узлами). Люди с самой высокой центральностью по посредничеству не обязательно будут располагать наибольшим числом связей – но у них непременно будут самые важные связи. Главным критерием исторической значимости человека является именно его способность служить сетевым мостом или посредником. Иногда ключевые роли достаются вовсе не вожакам, а людям, которые выступают соединительными звеньями – как Пол Ревир во время Американской революции[349]349
  Shin-Kap Han, «The Other Ride of Paul Revere: The Brokerage Role in the Making of the American Revolution», Mobilization: An International Quarterly 14, no. 2 (2009), pp. 143–162.


[Закрыть]. Люди, обладающие высокой центральностью по степени или посредничеству, каждый на свой лад служат основными «концентраторами», или «узловыми центрами».

В 1967 году социальный психолог Стэнли Милгрэм разослал 156 писем по произвольно выбранным адресатам в Уичито, штат Канзас, и в Омахе, штат Небраска. Получателей просили переслать письмо напрямую намеченному конечному адресату – одному биржевому маклеру в Бостоне – если они лично его знают, или же переслать письмо кому-то, кто, по их мнению, может знать конечного адресата, при условии, что они сами коротко знакомы с посредником. А еще их просили отправить Милгрэму открытку и в ней рассказать, что именно они сделали. В целом, по сообщению Милгрэма, 42 письма были доставлены по назначению. (Более позднее исследование наводит на предположение, что таких писем было всего 21[350]350
  Duncan J. Watts, Six Degrees: The Science of a Connected Age (London: Vintage, 2004), p. 134.


[Закрыть].) Законченные цепочки позволили Милгрэму подсчитать количество людей, задействованных для того, чтобы доставить письмо по назначению: в среднем оно равнялось 5,5[351]351
  Albert-László Barabási, Linked: How Everything Is Connected to Everything Else and What It Means for Business, Science, and Everyday Life (New York: Basic Books, 2014), p. 29.


[Закрыть]. Это открытие предвосхитил венгерский писатель Фридьеш Каринти в рассказе «Звенья цепи» (Láncszemek) впервые опубликованном в 1929 году: там главный герой держит с приятелями пари, что сумеет связаться с любым человеком на Земле, кого бы они ни назвали, всего через пятерых людей, из которых ему самому нужно лично знать лишь одного. Выражение «шесть рукопожатий» («шесть степеней разделения», six degrees of separation) возникло только после появления в 1990 году одноименной пьесы Джона Гуэра, но у него долгая предыстория.

2. Рыбак рыбака видит издалека. Из-за гомофилии социальные сети отчасти легко понять в том смысле, что свой везде своего ищет. Гомофилия может основываться на общем статусе (это и заданные характеристики, например расовая, национальная, половая и возрастная принадлежность, и приобретенные характеристики, например религиозная принадлежность, образование, профессия или модель поведения) или на общих ценностях в той мере, в какой их возможно отличить от приобретенных черт[352]352
  Miller McPherson, Lynn Smith-Lovin, and James M. Cook, «Birds of a Feather: Homophily in Social Networks», Annual Review of Sociology 27 (2001), p. 419.


[Закрыть]. В ранней социологической литературе в пример приводилась наклонность американских школьников формировать обособленные группы на расовой или этнической основе. Однако далеко не всегда очевидно, какое именно общее качество или предпочтение заставляет людей объединяться в группы. Кроме того, нам нужно ясно видеть природу связей внутри сети. Что представляют собой связи между узлами: отношения между знакомыми или же дружеские узы? Что перед нами: родословная, подобная знаменитым генеалогиям герцогов Саксен-Кобург-Готских или Ротшильдов; круг друзей (кружок «Блумсбери») или тайное общество (иллюминаты)? Происходит ли внутри сети обмен чем-либо, помимо знаний, – скажем, деньгами или иными ресурсами?

3. Слабые связи – крепкие. Еще важно знать, насколько плотна сеть, насколько она связана с другими группами. Если всех нас отделяет от Моники Левински или Кевина Бейкона лишь шесть рукопожатий, то это объясняется явлением, которому стэнфордский социолог Марк Грановеттер дал парадоксальное название – сила слабых связей[353]353
  Mark Granovetter, «The Strength of Weak Ties», American Journal of Sociology 78, no. 6 (1973), pp. 1360–1380.


[Закрыть]. Если бы все связи были похожи на крепкие гомофилические узы, какие связывают нас с нашими близкими друзьями, то мир неизбежно оказался бы фрагментирован. Но более слабые связи – со знакомыми, уже менее похожими на нас, – играют ключевую роль в феномене, который описывается фразой «мир тесен». Изначально Грановеттера интересовал вопрос, почему людям, которые ищут работу, чаще помогают знакомые, чем близкие друзья, но затем ему в голову пришла мысль, что в обществе с относительно малым количеством слабых связей, «новые идеи будут распространяться медленнее, научные дерзания будут натыкаться на помехи, а подгруппам, разделенным по принципу расовой, этнической или территориальной принадлежности или по иным критериям, будет сложно достичь взаимопонимания»[354]354
  Mark Granovetter, «The Strength of Weak Ties: A Network Theory Revisited», Sociological Theory 1 (1983), p. 202.


[Закрыть]. Иными словами, слабые связи – это жизненно важные мосты, переброшенные между различными кластерами или группами, которые иначе не были бы никак связаны друг с другом[355]355
  Andreas Tutic and Harald Wiese, «Reconstructing Granovetter’s Network Theory», Social Networks 43 (2015), pp. 136–148.


[Закрыть].

Наблюдение Грановеттера имело социологический характер. Лишь в 1998 году математики Дункан Уоттс и Стивен Строгац официально продемонстрировали, почему мир, в котором преобладают гомофилические кластеры, может одновременно являться «тесным миром». Уоттс и Строгац классифицировали сети, исходя из двух сравнительно независимых показателей – средней центральности по близости каждого узла и общего для всей сети коэффициента кластеризации. Начиная с круговой решетки, в которой каждый узел связан только с первым и вторым по близости соседними узлами, исследователи показали, что достаточно произвольно добавить к ним всего несколько новых ребер, как заметно увеличивается близость всех узлов, но при этом общий коэффициент кластеризации повышается незначительно[356]356
  Duncan J. Watts and Steven H. Strogatz, «Collective Dynamics of ‘Small-World’ Networks», Nature 393 (June 4, 1998), pp. 400–442.


[Закрыть]. Уоттс начинал свою работу с изучения синхронного стрекота сверчков, однако очевидно, что заключения, которые можно вывести из наблюдений, сделанных им и Строгацем, вполне применимы и к человеческим популяциям. По словам Уоттса, «разница между графами „просторного“ и „тесного“ мира сказывается уже при произвольном добавлении нескольких лишних ребер, причем на уровне отдельных вершин эта перемена практически незаметна… Чрезвычайно кластеризованный характер графов „тесного мира“, может приводить к интуитивной мысли, что та или иная болезнь „где-то далеко“, тогда как в действительности она весьма близко»[357]357
  Watts, «Networks, Dynamics, and the Small-World Phenomenon», p. 522.


[Закрыть].

Размер сети имеет значение еще и потому, что существует закон Меткалфа – названный в честь изобретателя Ethernet Роберта Меткалфа. В своей исходной формулировке закон гласит, что ценность телекоммуникационной сети пропорциональна квадрату числа подсоединенных совместимых устройств связи. То же самое относится и к любым сетям вообще: проще говоря, чем больше количество узлов в сети, тем ценнее сама сеть и для всех узлов в совокупности, и для своих владельцев.

4. Виральность[358]358
  Виральность – способность информации распространяться самостоятельно (аналог – вирусность).


[Закрыть] определяется структурой. Скорость распространения инфекционных заболеваний зависит не только от силы самой заразы, но и от сетевой структуры незащищенного населения[359]359
  Nicholas A. Christakis and James H. Fowler, Connected: The Surprising Power of Our Social Networks and How They Shape Our Lives (New York: Little, Brown, (2009), p. 97.


[Закрыть]. Существование всего нескольких хорошо связанных между собой узловых центров приводит к тому, что после начальной стадии медленного роста распространение происходит в геометрической прогрессии[360]360
  Eugenia Roldán Vera and Thomas Schupp, «Network Analysis in Comparative Social Sciences», Comparative Education 43, no. 3, pp. 418f.


[Закрыть]. Иначе говоря, если репродуктивное число (то есть количество людей, которые заражаются от типичного зараженного человека) выше единицы, тогда болезнь распространяется очень быстро; если это число меньше единицы, тогда распространение болезни постепенно сходит на нет. Это репродуктивное число определяется в равной мере и вирулентностью самой болезни, и структурой сети, связывающей тех, кто подвергается заражению[361]361
  Matthew O. Jackson, «Networks in the Understanding of Economic Behaviors», Journal of Economic Perspectives 28, no. 4 (2014), 3-22, p. 8.


[Закрыть].

Многие историки по-прежнему часто исходят из того, что распространение какой-либо идеи или идеологии определяется присущим ей содержанием относительно некоего смутно обозначенного контекста. Но нам уже пора признать, что некоторые идеи разносятся подобно вирусу, потому что этому способствуют особенности устройства сети, по которой они распространяются. (В качестве яркого примера можно вспомнить, как сторонники движения за отмену рабства пропагандировали свои идеи среди британского политического истеблишмента в начале XIX века.) Наименее вероятно подобное вирусное распространение в иерархичной, вертикально устроенной сети, где горизонтальные связи между равноправными узлами ограничены или запрещены. Более поздние исследования показали, что через сеть передаются даже эмоциональные состояния[362]362
  Alison L. Hill et al., «Emotions as Infectious Diseases in a Large Social Network: The SISa Model», Proceedings of the Royal Society B: Biological Sciences (2010), pp. 1–9.


[Закрыть]. Хотя различить эндогенные и экзогенные сетевые эффекты совсем непросто[363]363
  Peter Dolton, «Identifying Social Network Effects», Economic Report 93, supp. S1 (2017), pp. 1-15.


[Закрыть], свидетельства, указывающие на заражения такого рода, достаточно очевидны: «Студенты, у которых соседи по комнате прилежно учатся, сами начинают заниматься усерднее. А люди, сидящие за одним столом с обжорами, сами налегают на еду»[364]364
  Christakis and Fowler, Connected, p. 22.


[Закрыть]. Однако мы не можем передавать идеи или поведенческие привычки за пределы круга друзей друзей наших друзей (иными словами, не дальше чем на три рукопожатия вперед). Дело в том, что для передачи и восприятия идеи или поведенческой привычки требуется связь более крепкая, чем для пересылки письма или сообщения о том, что там-то имеется такая-то вакансия, – или для невольного заражения инфицированным патогеном. Если мы просто знакомы с человеком, это еще не значит, что мы способны повлиять на него так, чтобы он начал прилежнее учиться или переедать. Подражание – поистине самая искренняя форма лести, даже когда оно происходит неосознанно.

Ключевой момент, как и при эпидемии болезней, заключается в том, что скорость и размах рассеивания определяются не только сутью самой передаваемой идеи, но и устройством сети, по которой она передается[365]365
  Charles Kadushin, Understanding Social Networks: Theories, Concepts, and Findings (New York: Oxford University Press, 2012), pp. 209f.


[Закрыть]. В процессе вирусизации мема важнейшую роль играют узлы, которые служат не только связующими центрами или «посредниками», но и «привратниками», то есть людьми, решающими, передавать или не передавать поступившую информацию дальше, в ту часть сети, которая находится за ними[366]366
  Karine Nahon and Jeff Hemsley, Going Viral (Cambridge, UK: Polity, 2013)


[Закрыть]. Решение, которое они принимают, отчасти зависит от их мнения о том, как скажется переданная информация на них самих – положительно или отрицательно. С другой стороны, для того чтобы идея оказалась воспринята, требуется, чтобы ее передал не один источник и даже не два, а больше. Сложная культурная инфекция, в отличие от простого эпидемического заболевания, для начала требует набрать критическую массу первых сторонников, обладающих высокой центральностью по степени (то есть сравнительно большим количеством влиятельных друзей)[367]367
  Damon Centola and Michael Macy, «Complex Contagions and the Weakness of Long Ties», American Journal of Sociology 113, no. 3 (2007), pp. 702–734.


[Закрыть]. По словам Дункана Уоттса, главное при оценке вероятности каскадного эффекта, напоминающего заражение, – «сосредоточиться не на самом стимуле, а на структуре сети, по которой расходится этот стимул»[368]368
  Watts, Six Degrees, p. 249.


[Закрыть]. Это помогает объяснить, почему на каждую идею, которая разлетелась по свету молниеносно, как вирус, приходится множество других идей, которые прозябают в безвестности и выдыхаются только потому, что начали свой путь с неудачного узла, неудачного кластера или из неудачной сети. То же самое справедливо и для заразных микробов, из которых лишь нескольким довелось вызвать пандемию.