Текст книги "Александровскiе кадеты. Том 1"

Ник Перумов
Александровскiе кадеты. Том 1

Зачин
Лето 1908 года, город Елисаветинск Таврической губернии, затем – город Гатчино Санкт-Петербургской

Протяжный, с надрывом, паровозный гудок: «У-у-уезжайу-у-у!..» И пых, пых, пых – клубы дыма. И пыльные вагоны – тёмно-зелёные, синие, песочно-жёлтые, и низкая платформа славного града Елисаветинска, что в не менее славной Таврической губернии.

Палит солнце, жарит так, как будто дало слово прокалить всё внизу, точно в печке, где обжигают кирпич. Вдоль вагонов, несмотря на старания обливающихся по́том городовых, гомонит настоящий рынок:

– Гарбузов! Кому гарбузов! Гарбузов сладких!..

– Кавуны, кавуны красные, со хрустом! Язык проглотишь!

– Насіння розжарені!.. Семечки калёные!..

– Пироги подовые, пироги подовые!..

Возле синего вагона (что означало – вагона первого класса) толпилась «чистая» публика: дамы в шляпках, господа в добротных костюмах, хоть и изнывавшие от жары. Были тут и офицеры в повседневно оливковом, перетянутые ремнями; занесены уже носильщиками внутрь кожаные кофры, устроен багаж, и текут самые томительные минуты перед третьим, последним звонком.

Бывший ученик 3-й Елисаветинской военной гимназии Фёдор Солонов, одиннадцати лет от роду, был совершенно счастлив.

Счастливее, чем в первый день каникул. Счастливее, чем получив «отлично» по математике у занудливого придиры Пшендишевского, обожавшего лепить колы. Счастливее, чем став первым в гимназическом стрелковом смотру.

Семейство Фёдора Солонова – он сам, старшие сёстры Вера с Надеждой, мама, нянюшка Марья Фоминична и конечно же папа.

Генерального штаба полковник Алексей Евлампиевич Солонов следовал к новому месту службы в тихом городке Гатчино, что под самым Санкт-Петербургом.

В городок Гатчино, где имел резиденцию свою сам государь император, «всея Великія и Малыя и Бѣлыя Россіи самодержецъ», Александр Третий Александрович, многая ему лета.

Всё! Не будет больше никакой военгимназии, «военной» больше по названию – немного стрельбы, сколько-то шагистики, – да ещё по тому, что учеников там держали в казарме, домой отпуская только на воскресенье, да и то далеко не всякую неделю. Не будет этого громадного «спального зала», заставленного кроватями в шесть рядов. Не будет унылых стен, серо-зелёных до высоты человеческого роста, скверно белённых выше, до самого потолка. Не будет тщательно и глубоко вырезанной на стенах похабщины. И дядек не будет, равнодушных или злых, вымещающих зло на гимназистах. Ничего этого больше не будет, а вместо этого…

О том, что будет вместо, Федя Солонов пока что не думал.

Мама конечно же переживала: всё ли уложено, ничего ли не забыто? Сёстры закатывали глаза – но так, чтобы не видели взрослые.

– Maman, il n’y a aucune raison de s’inquitéer, – снисходительно говорила старшая Вера по-французски, поправляя и без того идеально сидящую шляпку. – Мам%, нет никаких причин волноваться. Мы ничего не забыли; я сама всё напоследок осмотрела. И пап% тоже всё осмотрел.

– Maman, tout ira bien[1]1
  Мама, всё будет хорошо (фр.). – Здесь и далее примеч. авт.


[Закрыть], – вторила средняя, Надя.

– Ах, боже мой, боже мой, – только и повторяла мама, прикладывая платочек ко лбу. – Марьюшка Фоминична, милая, а положили ли мы…

Няня – она же по совместительству и кухарка – Марья Фоминична, крепкая и загорелая, несмотря на годы, улыбалась, от глаз разбегались весёлые морщинки.

– Положили, барыня Анна Степановна. Всё положили, и несессер ваш, и бумаги барышень с Феденькой, и письмо домоуправителю. Барин Алексей Евлампьевич самолично проверили, а потом и я ещё раз. Не волнуйтесь, барыня, вы так, право слово, я вашей матушке-покойнице ещё обещала за вами приглядеть, когда ещё вас самих Аннушкой кликала!

– Ах, ах, Марьюшка моя милая, что б я без тебя делала, – ударялась чуть не в слёзы мама, обнимая старую няню.

Сёстры дружно фыркали. Марья Фоминична глядела на них с укоризной, и Федя её понимал – что это они вздумали над мамой смеяться, да ещё и при ней?..

Папа стоял чуть в стороне, с офицерами своего полка, явившимися проводить, и явно прятался от нервничающей мамы за необходимостью поддерживать разговор с полковым командиром, полковником Бусыгиным, и начальниками батальонов.

– Не забывайте, Алексей Евлампьевич, пишите!

– На праздник полковой приезжайте, коль сможете!

– Как там в столице служба будет, рассказывайте! Глядишь, и мы за вами!..

– А чего ж нет, – говорил папа. – Сами видите, в академию не только шаркуны паркетные поступить могут. Вот вы, Микки, отчего ж документы не подаёте?..

– Э-э, Алексей свет Евлампьевич, вы у меня этак всех способных господ офицеров в Петербург сманите! – добродушно басил полковник. – А кто же в армии, в рядах, кто порядок поддерживать станет? Вольноопределяющиеся? Смех один, пока исправными офицерами станут!..

…Да, всё менялось. Менялась жизнь, полностью. Шутка ли – будут они жить в самом Гатчино, можно сказать, почти на дворцовом пороге!..

И потому Федя сейчас даже не слишком грустил по оставшимся в Елисаветинске друзьям, по дворовым псам, которых подкармливал, по чёрно-белой кошке Муське, что исправно ловила мышей и позволяла себя погладить. Всё, всё начиналось по новой!..

А потом раздался второй звонок, и мама заволновалась, заторопилась; семейство Солоновых принялось грузиться в вагон.

…Ехать им предстояло долго. Через всю страну, без пересадок, поезд прямого сообщения как-никак! И потому, несмотря на дороговизну, мама, обычно такая экономная, настояла, чтобы билеты взяли в первый класс.

– Один раз такое в жизни бывает, – строго говорила она Фоминичне, потому что всё остальное семейство разбежалось и попряталось, за исключением старой нянюшки, что привыкла терпеливо слушать свою Аннушку, свою воспитанницу. Фоминична кротко кивала, хотя глаза её смеялись.

Да, теперь Фёдор с мамой соглашался. И бог с ними, с некупленными оловянными солдатиками!.. Не одно купе, а целых два, с дверью меж ними и собственной туалетной комнатой!.. Раскладывающиеся кресла и диваны, чьи спинки поднимались наверх, становясь полками, где можно спать; электрические лампочки, накрахмаленные скатерти – убранство не уступало лучшим волжским пароходам.

Не успели рассесться, как прозвенел третий звонок. И вновь – долгий, тоскливый, тягучий паровозный гудок; отчего он такой грустный, полный отчаяния, словно паровоз только что лишился лучшего друга?..

Поплыла назад платформа, публика, провожающие, торговки. Всё, прощай, Елисаветинск, тихий, жаркий и пыльный, здравствуй, Гатчино!..

* * *

Вокзал Гатчино-Варшавское встретил их ясным небом с прозрачной северной синевой, нарядной публикой и доносившимися из-под стеклянного купола звуками оркестра.

– Весело живут, – заметил папа.

Со стороны выглядело это и впрямь весело. Гуляющие по платформам явно никуда не собирались ехать – дамы с кружевными зонтиками, штатские в вицмундирах, даже сколько-то офицеров в форме.

– Так-с чего ж не жить, барин, – философски заметил бородатый проводник, судя по выправке – явно отставной унтер. – Здесь, грят-с, ресторация лучше-с, чем в самом Питербурхе! Насчёт её не скажу-с, сам не пробовал, а вот буфет – выше-с похвал всяких!.. Музыка играет-с, танцы устраивают!.. Государь, бывает, захаживает, самолично!..

– Ах! – не удержалась романтичная Надя.

Вера закатила глаза.

– Да-с, барин, именно так-с! Коль вам-с тут службу нести-с, так заходите, не побрезгуйте!

– Спасибо, любезный. – Папа достал рубль. – Вот тебе за труды. Ты нас в дороге как родных обиходил.

– Рад стараться! – Проводник вытянулся, и стало яснее ясного, что ещё совсем недавно стоял он в строю. – Премного благодарен, ваше высокоблагородие господин Генерального штаба полковник!

– Вольно, братец, – сказал папа. – В каком полку служил?

– Лейб-гвардии 2-й стрелковый Царскосельский! – отчеканил проводник. Распахнул шинель – на груди, под значками и нашивками, виднелся жетон: серебряная Андреевская звезда с наложенным чёрным восьмиугольником, в нём – алый круг с белым вензелем государя Александра Второго.

– Спасибо, солдат, – кивнул папа. – Бог даст, ещё свидимся.

– Бог даст, ваше высокоблагородие… – отозвался проводник, но голос его, как показалось Фёдору, звучал как-то странно.

* * *

Гатчино, Николаевская улица, дом № 10, на перекрёстке с Елизаветинской. Двухэтажное кирпичное здание, перед ним – палисадник; широкие полуарочные окна смотрят почти строго на закат и на восход. Ну углу – изящная башенка, увенчана шпилем. На первом этаже в правой половине – лавка конторских товаров, в левой половине и на втором – квартиры.

Феде тут сразу понравилось. Во-первых, простор, места много. Семь комнат как-никак: гостиная, папин кабинет, он же его спальня, столовая, мамин boudoir, комната Веры с Надей, комната нянюшки и, наконец, его, Фёдора Солонова, собственная спальня! Ну и кухня, конечно, с кладовкой. Новомодная ванна с колонкой, откуда прямо лилась горячая вода! Длинный, тёмный и загадочный коридор с поворотом, где сам бог велел играть в индейцев, хотя он, Фёдор, конечно, для этого уже слишком взрослый.

– Мам%, – капризничала Вера, – ну почему я с Nadine, мне надо заниматься, мне нужно место, а Théodore получает целую комнату, хотя он ещё маленький?..

– Потому что, mademoiselle, c’est un garçon, он мальчик! И в одной комнате с Надин им уже неприлично! – Мама умела закатывать глаза никак не хуже старшей дочери.

– On pourrait placer un paravent, ширму можно поставить, мам%!

Однако мам%, вооружённая «новѣйшими извѣстіями касательно воспитанія дѣтей разнаго полу», не сдавалась.

– Ширму, mademoiselle, можно было ставить, пока брат ваш был младше. А теперь всё!..

– Et pourquoi ne pas partager la chambre avec moi, Vera?[2]2
  А чего ты, Вера, со мной в спальне не хочешь? (фр.)


[Закрыть] – искренне расстраивалась добрая Надя, слушая всё это.

– А по-русски вы что же, не можете? – вклинился Федя в разговор сестёр. – Прям как бабушки наши! Или даже прабабушки!..

– Верно! – поддержал его папа. – Мы не во Франции, милейшее моё семейство.

Вера поджала губы и отвернулась, гордо задрав нос.

А вот нянюшке Марье Фоминичне всё нравилось. Особенно кухня, где, как и в ванной, имелся газовый титан с газовой же плитой[3]3
  Газовые плиты, в общем подобные нашим современным, появились во Франции ещё в 1857 году. В нашей истории к 1914 году 10 тыс. квартир в центре Санкт-Петербурга имели газоснабжение, газовые плиты и газовые водонагреватели.


[Закрыть], на которую она дивилась, как на чудо; и её собственная комнатка, где старушка первым делом поставила на полку писанный в Киеве складень.

А во дворе, где поднимались сирень и липы, теснились по старинке дровяные сараи; невдалеке, на Соборной площади, золотились церковные купола; носильщики затаскивали кофры, родители хлопотали, и вообще царила та суета, какая только и бывает при переезде на новое место.

* * *

Первые недели прошли в сплошных хлопотах. Мама с Марьей Фоминичной обустраивались, папа пропадал на службе – начальник штаба «Особаго гвардейскаго Туркестанскаго стрѣлковаго полка», не шутка! Да, без приставки «лейб-», но это была «молодая гвардия», как говорил папа, части, показавшие себя в жаре и безводье среднеазиатских походов или на заросших гаоляном сопках Маньчжурии. Сёстры, Вера с Надей, побывали в женской гимназии Тальминовой, что на проспекте императора Павла Первого, 14. Вернулись довольные, особенно Вера:

– Пап%, ты представляешь, там преподают физику по университетскому курсу! По учебнику Хвольсона![4]4
  Хвольсон, Орест Данилович (*1852–†1934) – выдающийся русский физик и педагог, автор фундаментального «Курса физики» в пяти томах, впервые изданного в 1897–1908 годах.


[Закрыть]

– Oh mon Dieu! – пугалась мама. – Вера! Mon enfant! Помилуйте, ну зачем же юной барышне из приличной семьи какая-то там физика?!

– Мам%, вы сами нам рассказывали, как вам в пансионе её преподавали!

– En quantité, mademoiselle, в должных количествах! Не по университетскому же курсу!

– А я справлюсь! – упрямилась Вера. – Надо – дополнительно заниматься стану! Уроки брать!

– Mademoiselle! – сердилась мама. – Ваш отец старается, он день и ночь на службе, а вы!..

– А я и не собираюсь брать у пап%! – задорно отвечала старшая сестра. – Я сама уроки давать буду! Вы же знаете – у меня всё очень хорошо и с языками, и с музыкой, и с математикой, и с…

Это было правдой, нехотя признавал Федя. Вера и впрямь отлично училась, всё давалось ей легко, словно безо всяких усилий; к последнему году гимназии она совершенно свободно говорила по-французски, по-немецки и по-английски; непринуждённо исполняла прелюдии Скрябина[5]5
  Прелюдии А. Н. Скрябина считаются технически сложными в исполнении, особенно для непрофессионального пианиста.


[Закрыть], прекрасно рисовала, в общем, служила настоящим живым кошмаром для Нади и Фёдора, которым старшую сестру постоянно ставили в пример.

– Какие ещё уроки! – сердилась мама. – Quel enfant terrible!..

– Никакой я не «ужасный ребёнок», мам%!

Короче говоря, весело было.

В общем, от этого всего Фёдор старался при каждом удобном случае улизнуть во двор. Здесь было хорошо – просторно и зелено, дальше по Николаевской начинались особняки и дачи, а если свернуть направо, по Елизаветинской, потянутся такие же двухэтажные дома с магазинами и лавками на первых этажах, и там чего только не продавалось!

Интересно заходить было всюду. Начиная с писчебумажного, расположившегося в том же доме № 10, только ближе к углу; заворачивая, нырять в книжную лавку, где можно было найти и самые дешёвые приключения Ната Пинкертона, и жутко дорогие, завёрнутые в вощёную бумагу тома «Всемирной истории». Повздыхав над последними выпусками похождений Ника Картера[6]6
  Ник Картер – герой популярных детективных историй, подобный Нату Пинкертону. Впервые появился в 1886 году. Романы публиковались в виде еженедельных выпусков «с продолжениями», дешёвыми массовыми изданиями.


[Закрыть], Федя шёл дальше.

А дальше его ждал оружейный магазин, настоящая мальчишеская Мекка, как сказал бы папа.

…Вот и в этот раз Фёдор поднялся на две ступеньки, потянул на себя тяжёлую резную дверь с отполированной бронзовой ручкой. Сердце, как всегда, замерло; здесь, за порогом истинно мужского царства, вкусно пахло оружейной смазкой, матово блестели выстроившиеся как на параде воронёные стволы; застыли аристократки-двустволки, словно хвастаясь друг перед другом роскошью гравировки на замковых досках и резьбой, покрывающей ложу; с ними спорили худощавые иностранки, многозарядные винтовки Винчестера или Генри; ещё дальше скромно помалкивали наши берданки – мы, дескать, хоть и староваты, а до дела дойдёт – послужим, да ещё как, не подведём небось!..

В стеклянных витринах устроились разнообразнейшие револьверы и пистолеты: и уверенные в себе наганы, и короткие толстяки «уэбли», и длинноствольные кольты, и брутальные маузеры, и элегантные парабеллумы, и тупоносые браунинги. На всё это великолепие Фёдор мог любоваться часами, читая и перечитывая приведённые рядом с каждой моделью характеристики. Для Феди всё это звучало как музыка: «…разработанъ подъ патронъ 7,63 × 25 мм… короткiй ходъ отдачи… запираніе за опорныя поверхности на затвор?… магазинъ неотъёмный… снаряженіе изъ спеціальной обоймы…»

Федю тут знали. В самый первый раз, когда он робко – не выгонят ли? – переступил порог заведения, приказчик Евграф только посмотрел на него, слегка прищурившись, и вдруг сказал:

– Феофил Феофилыч, а вот и гость наш новый!

Феофил Феофилычем оказался хозяин магазина, дородный, в сюртуке и жилетке, и с массивной золотой цепью от карманных часов.

– О, вижу, вижу! – пробасил он. – Никак нового начальника штаба у туркестанцев, его превосходительства полковника Солонова сынок? Фёдор Алексеевич, стало быть?

Хозяин беззастенчиво льстил – «его превосходительством» полагалось именовать только генерала, никак не полковника, и оттого Федя даже растерялся; а растерявшись, лишь молча кивнул.

– Не удивляйтесь, молодой человек, не удивляйтесь. Гатчино город маленький, а слухами земля полнится. Очень рад-с, очень рад-с! Входите, входите-с, у нас за погляд денег не берут. Евграф, любезный, приготовь-ка прейскурант наш да заверни получше, а я его превосходительству полковнику письмецо приветственное напишу, Фёдор Алексеевич домой и снесёт, верно ведь?..

Фёдор снёс. Папа только головой покачал.

– Торговцы. Лучше любых шпионов всё вызнают.

Но прейскурант изучал очень внимательно. И даже что-то купил на следующий день. Что-то явно недешёвое, потому что и Евграф, и Феофил Феофилыч стали с Фёдором весьма любезны, привечали, давали смотреть красивые каталоги и даже разрешали подержать настоящее оружие.

…В общем, в тот день после обеда Фёдор, как всегда, зашёл к Феофил Феофилычу. Как всегда, был встречен благодушным рокотом приветствия, но не успел он раскрыть новый, только что присланный каталог льежской ружейной фабрики «Коккериль», как дверь магазина резко распахнулась, да так, что едва не оборвался бронзовый колокольчик над ней.

В лавку ворвалась женщина, сухая, подтянутая, остролицая. В Елисаветинске Фёдор никогда таких не видел – в мужской кепке и пиджаке с юбкой-амазонкой. Следом за ней спешила, едва успевая, девочка в гимназическом платье, с длинной пушистой косой. Июль, теплынь, а она по всей форме – видать, гимназия строгая, даже в каникулы не допускают никаких вольностей.

В общем, девочка как девочка, но Фёдор на всякий случай отвернулся. Что он, девчонок не видывал?..

– Боже мой, Варвара Аполлоновна! – аж подскочил хозяин, а приказчик Евграф согнулся в низком поклоне. – Прошу-с, прошу-с! Евграф, стул госпоже…

– Не надо стульев, Феофил Феофилыч, дорогой, – резко бросила гостья. – Я к вам не лясы точить прибежала. Фу, неслась, словно финка-молочница, у которой сейчас товар весь скиснет. Лиза! Лизавета, постой в сторонке. Вон там, у окна. Так вот, любезный хозяин, мне требуется двустволка. Надёжная.

– Варвара Аполлоновна, я вам с радостью продам все двустволки мира, но, ради всего святого, что случилось?..

– На дачу мою напали. А двустволку беру сторожу моему, Михею.

Феофил Феофилыч схватился за голову.

– Да как же так?! Да что это такое? Опять, что ли, всё начинается? Как в девятьсот пятом? Что ж именно случилось, благодетельница?

– Бродяги какие-то. Люмпены. Не знаю даже, откуда они там. Но…

Гимназистка Лизавета тихонько вздохнула. Фёдор только сейчас сообразил, что он, лопух, сидит, а дама стоит, пусть даже и даме этой, как и ему, судя по всему, одиннадцать лет. Точнее, почти двенадцать. Ему, то есть Фёдору, почти двенадцать, через три недели.

– Asseyez-vous, s’il vous plaît mademoiselle[7]7
  Пожалуйста, садитесь, мадемуазель (фр.).


[Закрыть], – совершил он тринадцатый подвиг Геракла, для чего ему понадобились все, до последней капли, познания его во французском. Что поделать, 3-я Елисаветинская военная гимназия не могла похвастаться выдающимся преподаванием иностранных языков. Если б не мама с сестрой Верой, вообще б ничего не смог сказать. И тогда прощай, корпус!..

Корпус, в который ему совсем скоро предстоит поступить.

– Благодарю, господин?..

– С-солонов. Фёдор Солонов.

– Очень приятно, – ужасно вежливым голосом сказала девочка. – Лиза. Лиза Корабельникова, к вашим услугам, господин Солонов.

У неё были удивительные глаза. Зелёные, все усыпанные яркими карими крапинками. Федя таких не видел нигде и ни у кого.

Приказчик Евграф и хозяин Феофил Феофилыч склоняли Варвару Аполлоновну к приобретению «американской автоматической дробовой магазинки Браунинга» аж за семьдесят пять рублей («и шестьдесят копеек за добавление антабок к оному») или же «шестизарядного магазинного дробовика Винчестера с подвижным цевьём отличной работы» за всего лишь шестьдесят целковых. Варвара Аполлоновна колебалась; гимназистка Елизавета сидела с очень прямой спиной, разве только руки не «в замок», как на уроке, а Федя Солонов переминался с ноги на ногу и мучительно краснел, чувствуя, что должен, что просто обязан что-то сказать, но что?..

– Depuis quand êtes-vous ici, cher Monsieur Solonov?[8]8
  Как давно вы приехали, дорогой месье Солонов? (фр.)


[Закрыть] – наконец выдала девочка.

Федя мигом покрылся по́том. Его познания во французском показывали дно. «Ишь какая, – невольно подумал он. – Ну точно, как Вера! По-иностранному!.. Небось задавака, каких свет не видывал!.. «Когда приехали» да «месье»… Будто нормально, по-нашенски, не может!»

– Да всего неделя, мадемуазель Елизавета…

– Можно просто Лиза. – И она взглянула на него снизу вверх своими невозможными глазищами. – И можно по-русски. – И прибавила заговорщическим шёпотом: – Это из-за мамы только, не подумайте, я не воображуля какая. Я не очень французский знаю…

Федя с облегчением выдохнул. Хотя, конечно, ещё робел – всё-таки Лиза эта гатчинская, тут сам государь проживает, не шутка! А он-то, он – из провинциального Елисаветинска…

– Я тоже не очень, – признался он.

– И не надо! – решительно сказала Лиза. – Кто эти глупости придумал? Что разговор начинать надо непременно по-французски?

– У нас никто так не начинал, – сказал Федя. – Мы по-простому, по-русски!

– А вы откуда?

– Из Елисаветинска. Это на юге…

– Знаю! Знаю! – оживилась гимназистка. – Его великая императрикс Елисавета основала! А меня в её честь назвали, да!

– Да ну? – не придумал ничего лучше Фёдор.

– Ну да! Потому что прабабка моя была на всю Россию знаменитейшая гадалка… ну и не только… в общем, сама государыня её к себе вызывала гадать на картах, на судьбу, на любовь да на дальнюю дорогу. И за то государыня жаловала прабабку табакеркой, усыпанной брильянтами, а прабабка завещала каждую старшую дочь в семье непременно называть Елисаветой! Во как!

Глазищи у Лизы так и горели.

– Здорово! – искренне восхитился Федя. Лизавета выпалила всё это с такой убеждённостью, что он почему-то ни на миг не усомнился. И ещё подумал: «А она интересная! Нашенская!»

– Ага! А мы тут постоянно живём, на даче, но не только летом, зимогоры зовёмся!

– Мы тоже так будем, – кивнул Федя. – Отец в полку служит, начальником штаба…

Так они и разговорились. Варвара Аполлоновна несколько раз метнула на них внимательные взгляды, однако не прервала. «Автоматическую дробовую магазинку Браунинга» она таки купила, велела упаковать приобретение, счёт прислать по адресу, известному Феофил Феофилычу, приказчику же Евграфу – нести дробовик к ней домой.

– Мне пора, – поднялась Лиза. – Видишь (они уже перешли на «ты»), моя мама хорошая. Другие б нипочём не позволили дочери с незнакомым мальчиком говорить!

– А где ж вы живёте? – выпалил Федя прежде, чем осознал, насколько это невежливо. Но отчего-то ему вдруг стало грустно, что сейчас эта зеленоглазая Лиза уйдёт вместе с матерью и приказчиком и… и всё.

– Недалеко, молодой человек, – услыхал он. Варвара Аполлоновна взирала на него и улыбалась. – Бомбардирская, 11. Корабельниковы, собственный дом.

– Мама! Это Федя Солонов, он приехал только что!

– Солонов?.. О, Солонов!.. Скажите, дорогой Федя, уж не ваш ли батюшка – новый начальник штаба Туркестанского полка?..

– Так точно! – словно вновь в военной гимназии, выпалил Фёдор, вытягиваясь по стойке «смирно».

– О! – подняла бровь Лизина мать. – Какое знакомство! Где же вы остановились? Как зовут вашу почтенную матушку? Надо ей написать, пригласить в наше общество…

Пришлось отвечать со всеми подробностями – Варвара Аполлоновна была дама из тех, что вытянет любые детали. Как говорил в таких случаях папа: «Женщине иногда лучше рассказать всё сразу, сынок!»

Лизаветину маму интересовало буквально всё: откуда Федина семья приехала, сколько у него сестёр и братьев, чем они занимаются, и так далее и тому подобное.

Меж тем покупка была должным образом завёрнута в несколько слоёв вощёной бумаги, убрана в длинный чехол, и Лиза с матерью направились к выходу из лавки; Фёдор вышел за ними следом. Приказчик Евграф изображал, что нести ружьё ему вельми тяжело, явно намекая на чаевые, Варвара Аполлоновна Корабельникова понимающе усмехалась, а Лизавета…

Лизавета обернулась и помахала Феде на прощанье.

…В общем, неведомо почему, но настроение у Феди осталось преотличным. Преотличным настолько, что он решил предпринять вылазку подальше от дома – вниз по Елизаветинской, за Александровскую и ещё дальше, к самой железной дороге. За путями начиналась деревня Малое Гатчино, откуда каждое утро тянулись на рынок бабы с корзинками и мужики на телегах.

Здесь дома были далеко не такие ухоженные и красивые, как на Люцевской, Николаевской или Соборной улицах, где тянулись или дачи известных людей, как сказал папа, или доходные дома для таких, как они, офицеров гатчинского гарнизона. На Александровской Федю встретили обычные деревянные домики в один этаж да в три окна, правда, всё же не бедные деревенские избы – все изукрашены резными наличниками, крыты, само собой, красным железом, а не соломой.

Вдоль железнодорожных путей тянулись высаженные на равных промежутках друг от друга тополя. Донёсся паровозный гудок – со стороны Петербурга приближался поезд. На ближайшем углу маячил городовой в белом летнем кителе, перетянутом ремнями, при шашке и револьвере. Делать тут было явно нечего, и Фёдор тихонько затрусил себе дальше, решив вернуться обратно по Малогатчинской улице.

Справа от него, у самой насыпи, зашевелились кусты, заполнившие пространство меж липами; оттуда вынырнула стайка мальчишек, босых, худо одетых – кроме одного, самого старшего, лет, наверное, четырнадцати.

Был на нём пиджак, явно с чужого плеча, но добротный. Под ним – алая рубаха, словно у таборного цыгана. Волосы курчавые, нос с горбинкой, а на ногах – настоящие сапоги. Взгляд наглый, уверенный, оценивающий; впрочем, нагло и с вызовом глядела вся его команда.

Федя Солонов не зря жил в Елисаветинске и не зря учился в 3-й военной. У них, военгимназистов, была кровная вражда с мальчишками заводской слободы, ещё прозываемой Лобаевской, по имени крупного заводчика, имевшего там фабрику. Слобода эта лежала за неширокой речкой, пересекавшей город; она-то и делила Елисаветинск на «рабочую» и «чистую» части.

Вот с ними, гимназистами, мальчишки, которые «за рекой», и дрались при каждом удобном случае. Почему, отчего, Федя не знал и не задумывался, всегда так было. «Наши» не давали «фабричным» шарить по заречным яблоневым садам, «фабричные» не давали короткой дорогой добраться до станции или до Вознесенской, главной торговой улицы.

А ему, Фёдору, тогда не повезло. Зачитался на ходу, потому что ранец просто жёг новенький неразрезанный «Шэрлокъ Холмсъ», и сам не заметил, как оказался на чужой территории.

И нарвался на почти такую же толпу, от которой едва унёс ноги. Хорошо вовремя опомнился и сумел отступить, не потеряв лица. Как смеялся потом папа, «совершил тактическую перегруппировку в тыл перед лицом превосходящих сил неприятеля», но и она бы не помогла – на счастье, из ближних ворот появился дворник, дюжий дядя Степан, отставной унтер, засвистел в свисток да схватился за метлу. А метла у дяди Стёпы, надо сказать, была отменной длины и тяжести (многие гимназисты её на себе опробовали, когда пытались через заборы сигать в дяди-Стёпиных владениях), и «фабричные» это тоже очень хорошо знали.

Перегруппировку Федя, может, и совершил, но при этом очень хорошо запомнил их взгляды.

И вот сейчас на него эта компания пялилась точно так же – как на добычу, словно волки на овцу, невесть почему оказавшуюся в самой чаще леса.

Парень в алой рубахе презрительно сплюнул и, сунув руки в карманы, развязной походкой двинулся к Фёдору.

В животе у Феди всё сжалось. Нет, он был не дурак подраться и дрался в Елисаветинске немало; но всё больше или один на один, или стенка на стенку. А когда против тебя пятеро…

Он быстро огляделся. Как учил папа: «Всё что угодно может стать оружием. Штакетина. Камень. Любая палка. Главное – успеть подхватить».

Но, увы, здесь, похоже, совсем недавно прошёлся дворник, прибрав всё очень тщательно.

Фёдор сжал кулаки. Следовало или позорно бежать, или драться, одному против всех.

А чернявый всё ускорял шаг, словно боясь, что лакомая добыча может ускользнуть.

– Эй, мальчик! Да, да, ты. А ну поди сюда. Сюда поди, кому говорю! Ты чего это на нашу улицу явился да без билета?

– Без какого ещё билета? – выдавил Федя.

– Ой! – схватился за голову главарь. – У тебя билета, значится, нету? А как же без билета ходить, а? Беда! Как есть беда!

Остальные мальчишки дружно загоготали.

– Ну ничего. Мы тебе сейчас билетик-то выправим по всей форме…

– Ну-ка, ну-ка, кудась это ты тут собрался на моей улице, а, Йоська?

Городовой вырос словно из-под земли. Могучий, усатый, руки в бока, пшеничные усы грозно топорщатся, на груди сверкают начищенные значки и медали «за беспорочную службу».

– Пал Михалыч! Ваше достоинство!.. – мигом обернулся поименованный Йоськой парень в алом. – Доброго вам здоровьичка, как службишка, как супружница?..

Слова он выплёвывал глумливо, тоже избоченясь. Свита его, впрочем, притихла, прячась за спиной у главаря.

– «Службишка»?! Сопли подбери да молоко на губах оботри, сосунок, – побагровел городовой. – А ну живо отсюда! Мотай, покуда в кутузке не оказался!

– Да за что ж меня, сироту горемычную, в кутузку?! – возопил Йоська. – Прощения просим, коль обидел чем, Пал Михалыч! Вот и в мыслях не держал, ей-же-ей!

– А коль не держал, – угрюмо сказал Пал Михалыч, – то руки в ноги и давай проваливай. Мне на моём участке происшествиев не надобно. Давай-давай, пока я добрый.

– Да, Пал Михалыч, да как скажете! – Йоська дурашливо-низко поклонился. – Нешто ж мы супротив власти? Как нам, сиротам бедным, сказано, так делаем! Вишь, робяты, не пущают нас в чистые кварталы-то!

– А ну, тараканья сыть, хорош болтать! – отчего-то совсем рассвирепел городовой. – Быстро отсюда!

Он ловко выхватил из-за голенища казачью нагайку. Йоська извернулся ужом и почти увернулся, но именно что почти. Его хлестнуло по спине, он взвыл. Бросился наутёк, и следом вся его шайка, мигом исчезнувшая в зарослях вдоль железной дороги.

– Ишь, крапивное семя, – зло прорычал полицейский. – Так и лезут из-за чугунки, так и смотрят, чего б стянуть!.. А мы отвечай!.. Сечь их всех, да как следует, чтобы знали!..

Фёдор помалкивал и вообще очень старался сделаться невидимкой, словно в романе Уэллса.

Городовой в последний раз всхрапнул, крякнул, утирая усы, и мрачно уставился на Федю.

– А ты, барчук, шёл бы домой. Нечего тебе тут болтаться. Хорошо, что я рядом случился, а то б оставили тебя без копейки. Обтрясли б, аки яблоню.

– У-у меня денег-то и нет совсем… – кое-как выдавил Федя.

– Ещё того хуже. Избили б до потери сознания. Они ж даже не как уголовные, у тех какие-никакие, а понятия наличествуют. А этот со своими – шпана, одно слово!.. Ладно ещё свинчаткой отоварит, может и ножом пырнуть. Одно слово – Йоська Бешеный! Давно б следовало ему в колонию для малолетних отправляться – а лучше б в тюрьму! – да никак не уловим. Ловок, тараканья сыть!.. Ладно, барчук, ступай домой. Где живёшь-то, кстати?

– Николаевская, 10, – отрапортовал Федя.

– Как раз граница моего участка. Ну, бывай, барчук. Ещё свидимся, на Рождество да на Пасху светлую…

Федя, как мог, поблагодарил городового Павла Михайловича. И, хотя понимал, что тот его спас от немалых неприятностей, Солонову-младшему было как-то не по себе. Зачем полицейский стал стегать этого Йоську? Как ни крути, тот ведь ничего ещё сделать не успел. Зачем же так? Полиция – это закон, так папа всегда учил, и так Федя верил. Одно дело, какой-нибудь дед Пахом на соседней улице в Елисаветинске, к которому мальчишки вишни обтрясывать лазали, – ну, тут понять можно. А полиция?..