Текст книги "Биография Шерлока Холмса"

Оба брата были по природе своей анахоретами, и Шерлок, сам охотно посещавший клуб «Диоген» и «ненавидевший своей цыганской душой всякую форму светской жизни» («Скандал в Богемии»), до конца жизни оставался странно отчужденным от остального мира. «Даже я, который был ближе к нему, чем кто-либо другой, всегда чувствовал разделявшее нас расстояние», – признает Уотсон в «Знатном клиенте».

Различие между братьями заключалось в том, что Майкрофт, обзаведшийся полезными знакомствами в Харроу и Крайст-Чёрче и введенный Роузбери в коридоры власти, всегда жил в привилегированном мирке истеблишмента. Шерлок же, вопреки его многолетней причастности к делам национальной и международной важности, приобщался к этому кругу только по приглашению брата.

Несмотря на дела, которые Майкрофт иногда подкидывал ему, нет никаких указаний, что карьера сыщика развивалась стремительно. Совсем наоборот. Когда Холмс познакомился с Уотсоном в 1881 году, он был настолько мало занят расследованиями, что мог уделять много времени химическим опытам, которые начал в Кембридже.

Одна из причин столь большого досуга заключалась в его нежелании сотрудничать с официальными силами правопорядка столицы. Его отношение к полиции достаточно ясно обнаруживается упоминанием о «коряво сработанном мошенничестве со столь прозрачными мотивами, что даже сотрудники Скотленд-Ярда видят все насквозь»[22]22
  «Этюд в багровых тонах».


[Закрыть].

Ярд тогда был деморализован и ввергнут в хаос. В 1877 году его потряс скандал, который поставил под угрозу само существование сыскной полиции. Вслед за арестом Гарри Бенсона и Уильяма Керра, двух аферистов, которые выманили тысячи фунтов у богатой француженки, возник вопрос о том, почему эта парочка столь долго орудовала безнаказанно, а полиции никак не удавалось напасть на ее след.

Бенсон и Керр, которым грозили долгие сроки тюремного заключения, были только рады пролить некоторый свет на эту тайну. Оказалось, что ими подкуплена чуть не половина сыщиков. Инспектор Джон Мейклджон получал взятки от Керра еще с 1873 года, и все больше и больше стражей порядка запутывались в сетях коррупции. К тому времени, когда дело поступило в суд осенью 1877 года, число причастных к нему полицейских выросло настолько, что вся сыскная полиция оказалась безнадежно скомпрометированной.

«Процесс детективов», как его стали называть, с уже арестованными Бенсоном и Керром в качестве свидетелей обвинения, стал сенсацией и завершился тем, что несколько инспекторов были признаны виновными и приговорены к каторжным работам. Все детективы столичной полиции, за исключением двадцати, к этому времени проходили испытательный срок.

Требовалось что-то срочно сделать, чтобы восстановить доверие общественности. Министр внутренних дел согласился на проверку специальной комиссией «состояния, дисциплины и организованности сыскного отдела столичной полиции». По материалам ее отчета в 1878 году было решено создать Департамент уголовного розыска.

Однако год спустя, когда Холмс поселился на Монтегю-стрит и начал свою карьеру «сыщика-консультанта», Скотленд-Ярд все еще не оправился от последствий скандала. Разумеется, многое изменилось, но Холмс не мог избавиться от убеждения, что полиция состоит почти исключительно из некомпетентных тупиц и потенциальных взяточников.

Одним из первых в департамент после реорганизации перевели молодого человека по имени Джордж Лестрейд.

Подобно Холмсу, Лестрейд (как указывает его фамилия) имел в своих жилах французскую кровь. Его семья вела свой род от гугенотов, и его предки бежали из Франции после отмены Нантского эдикта в 1685 году.

Он родился в 1848 году в Спайтелфилдсе в семье ткача, державшего небольшую мастерскую на Принслет-стрит. Оставив школу в двенадцать лет, Джордж начал работать в семейной мастерской, но 1860-е годы оказались очень неблагодарным десятилетием для маленьких ткацких мастерских Спайтелфилдса.

Отрасль все больше приходила в упадок на протяжении века, а торговый договор 1860 года между Англией и Францией, открывший внутренний рынок потоку дешевых и красивых тканей из-за Ла-Манша, нанес ей смертельный удар. В следующие несколько лет тысячи спайтелфилдских ткачей, и в их числе отец Лестрейда, разорились. К 1865 году мастерская на Принслет-стрит закрылась.

Чем Лестрейд занимался следующие четыре года, нам не известно, но в 1869 году в возрасте двадцати одного года он поступил в полицию констеблем. (Когда Уотсон в начале 1880-х упоминает двадцать лет службы Лестрейда в Департаменте уголовного розыска, он явно преувеличивает и возраст инспектора, и его служебный стаж. В начале 1860-х департамент еще не существовал, не говоря уж о том, что Лестрейд был тогда подростком.) Вся его профессиональная карьера развивалась в столичной полиции.

Хотя и малообразованный, Лестрейд был неглуп и целеустремлен, и начальники вскоре заметили эти его качества. Произведенный в сержанты еще до истечения четырех лет, он оказался под рукой как раз вовремя, чтобы извлечь выгоду из последствий коррупционного скандала Керра и Бенсона. Он стал инспектором и был переведен в только что созданный Департамент уголовного розыска.

Неизвестно, встречался ли Лестрейд с Холмсом в 1878 или 1879 году, но в дальнейшем пути их скрещивались множество раз. Холмс отказывал Лестрейду в воображении и инициативе, утверждал, что инспектор «абсолютно лишен логики», но скрепя сердце признавал Лестрейда «лучшим из худших» и ценил его «бульдожью хватку».

Лестрейд, остро сознавая сословное различие между ним и Холмсом, как и несоизмеримость собственного негибкого ума с гениальностью частного сыщика, относился к нему с опаской. Он пытался прятать комплекс неполноценности, который всегда сковывал его в присутствии Холмса, под тяжеловесной снисходительностью к его методам.

Однако к 1902 году, когда возникло странное дело с шестью бюстами Наполеона, отношения между ними можно назвать почти дружбой. Лестрейд, который тогда достиг пятидесяти с лишним лет и подумывал об отставке, завел привычку появляться на Бейкер-стрит без предупреждения, чтобы обсудить расследуемые на тот момент дела. Холмс приветствовал эти визиты, позволявшие ему следить за происходящим в Скотленд-Ярде.

Дни, когда Холмс не привечал посетителей, уже миновали. Былой антагонизм между официальным и частным сыщиками полностью исчез, если верить Лестрейду: «Мы в Скотленд-Ярде не завидуем вам. Нет, сэр. Мы вами гордимся. И если вы завтра придете туда, все, начиная от самого опытного инспектора и кончая юнцом констеблем, с радостью пожмут вашу руку».

Глава третья
«Я вижу, вы были в Афганистане»

Нам до обидного мало известно про шесть лет, прошедшие после расставания Шерлока Холмса с Сидни Суссексом, однако вскоре ему предстояло сойтись со своим верным Босуэллом, человеком, который во всех подробностях опишет многие из его лучших дел.

Знакомство Холмса и Уотсона словно повторяет первую встречу в мае 1763 года Джонсона и Босуэлла в книжной лавке Томаса Дэвиса на Рассел-стрит, Ковент-Гарден. Сама по себе ничем не примечательная, она, однако, посеяла семена замечательного сотрудничества.

Место их встречи – еще одна перекличка с историей Джонсона и Босуэлла – теперь отмечено мемориальной доской. Надпись на этой доске, прикрепленной к стене вблизи патологоанатомической лаборатории больницы Святого Варфоломея, гласит:

На этом месте в день Нового, 1881 года были произнесены бессмертные слова: «Я вижу, вы были в Афганистане», сказанные м-ром Шерлоком Холмсом Джону X. Уотсону при их первой встрече.

Джон Хэмиш[23]23
  Хэмиш – шотландский вариант имени Джеймс, чем, вероятно, объясняется то место в «Человеке с рассеченной губой», где жена Уотсона называет его Джеймсом, а не Джоном. – Автор.


[Закрыть] Уотсон был старше Холмса на два года. Он родился в Саутси 23 марта 1852 года, и, следовательно, ему исполнилось двадцать восемь к моменту прославленной встречи в больнице Святого Варфоломея.

Его отец, Генри Морей Уотсон, был шотландским инженером и сотрудничал со знаменитой семьей Стивенсон в сооружении маяков вдоль берегов его родной страны. В 1849 году он переехал на южное побережье Англии, чтобы участвовать в строительстве маяков уже там[24]24
  Джон Уотсон-старший был связан с Аланом Стивенсоном, почти его ровесником, и вполне вероятно, что в 1844 году сотрудничал с ним во время строительства Скерривора, который часто называют самым изящным и безупречным маяком в мире. – Автор.


[Закрыть].

Его мать, Мэри Элизабет Уотсон (урожденная Адам), была дочерью эдинбургского юриста и находилась в дальнем родстве с семьей Адам, которая в предыдущем веке подарила миру архитектора Роберта Адама.

Как и Холмс, Уотсон был вторым из двух сыновей. Его старший брат Генри родился в 1845 году, когда Уотсоны еще жили в Шотландии.

О детстве Уотсона мы знаем даже меньше, чем о детских годах Холмса. Собственно говоря, первые упоминания о младшем Уотсоне относятся к тем временам, когда он уже стал подростком. Знаем же мы следующее: Джон Уотсон-старший в 1860-х уже достаточно преуспевал, чтобы отдать детей в английские публичные школы.

В 1861 году Генри, которому тогда шел семнадцатый год, перевели из местной школы, где он учился, в Регби. Однако, проявив особый дар губить собственные шансы, который он постоянно демонстрировал на протяжении своей короткой жизни, Генри почти немедленно обрек себя на исключение. Что он натворил, чтобы, едва поступив в школу, заслужить столь кардинальное наказание, остается неясным, но, учитывая его будущую судьбу, причиной, возможно, послужило пьянство, а может, женщины или же то и другое сразу.

Три года спустя двенадцатилетний Джон Хэмиш был отдан в Винчестер. Его пребывание в публичной школе оказалось таким же коротким, как и его брата, но по иной причине. В июле отец забрал его оттуда, чтобы увезти вместе с матерью в другую часть земного шара.

Катастрофический по своим последствиям отъезд семьи Уотсон в Австралию объяснить крайне трудно. Джон Уотсон-старший был, видимо, преуспевающим, уважаемым инженером и сумел построить карьеру, успешную и с финансовой, и с интеллектуальной стороны. Почему ему приспичило сорвать с места семью и увезти ее за тысячи миль в другую часть света, в далекую страну, которой еще только предстояло избавиться от репутации свалки для людских отбросов?

Тем не менее Уотсоны – за исключением блудного Генри, который отправился в Лондон и устроился клерком к адвокату, – без сомнения, совершили это долгое морское плавание. У нас есть свидетельство их отплытия на знаменитом брюнелевском пароходе «Великобритания», который в 1860–1870-х совершил тридцать с лишним рейсов между Ливерпулем и Мельбурном, перевезя в Австралию более 20 тысяч пассажиров. И 24 июля 1865 года «Великобритания» отплыла из Ливерпуля с тремя Уотсонами – отцом, матерью и младшим сыном – на борту.

Позднее Уотсон хранил примечательное молчание относительно времени, которое провел среди антиподов. «Нечто подобное я видел на склоне холма под Балларэтом, где трудились старатели», – роняет он в «Знаке четырех», увидев перерытый сад в Пондишери-Лодж. Но больше он нигде не упоминает про свой тяжкий год в Австралии.

Возможных соблазнов для предполагаемых эмигрантов имелось немало. Его отец мог верить, будто в Австралии для него как инженера откроются лучшие перспективы, чем в Англии. Во всяком случае, разные австралийские штаты всего за несколько лет до последней отправки туда каторжников старались привлечь «респектабельных» эмигрантов, имеющих профессии.

Генри Морей Уотсон мог поддаться на сладкие уговоры агентов, нанятых штатами в Англии для восхваления благ, сулимых жизнью в этой такой новой стране. О лучшей жизни там грезил не он один – за два десятилетия между 1851 и 1871 годами население Австралии утроилось.

Но грезы так грезами и остались. Не прошло и года, как семья купила билет домой. По возвращении в Англию осенью 1866 года их встретила новость, что Генри лишился своего места клерка из-за беспробудного пьянства. Удрученные Уотсоны попытались вернуться к жизни, которую так внезапно и таинственно прервали. Уотсон-старший вновь нашел место инженера, и четырнадцатилетний Хэмиш, чьим образованием в Австралии, видимо, в основном занимался его отец, теперь вновь поступил в Винчестер.

Он, должно быть, с замечательной легкостью вошел в жизнь английской публичной школы. Толикой сведений о том, как он провел последующие несколько лет, мы обязаны ему самому, и, видимо, он отыскал способ утвердиться в школьной иерархии. В рассказе «Морской договор» он получает письмо от Перси Фелпса, старого школьного товарища, которому нужна помощь Холмса. Уотсон без малейшего стыда вспоминает, как забавно было «вывалять его [Фелпса] в пыли на спортивной площадке или ударить ракеткой ниже спины». Подросток Джон Хэмиш совершенно очевидно предпочел скорее примкнуть к школьным заправилам, чем стать их жертвой.

Уотсон покинул Винчестер в 1870 году и после краткого пребывания в родительском доме приступил к занятиям в Лондонском университете, где изучал медицину. Наконец, в 1878 году, он получил диплом врача. Что нам известно об этих годах? Мы знаем, что в изучении медицины он был прилежен и прилагал все усердие, чтобы заслужить докторскую степень, которой и удостоился.

Перед его глазами все время маячил пример старшего брата, стремительно катящегося в пропасть. Генри Уотсон, которому еще не было тридцати, не задерживался на какой-либо работе дольше нескольких месяцев. Злоупотребление алкоголем уже сказывалось на его здоровье. Весной 1871 года отец оплатил его поездку на воды в Малверн, надеясь возвратить старшего отпрыска на путь трезвости, но даже в гидропатическом учреждении доктора Джеймса Галли блудный сын находил много случаев ублаготворять себя напитками совсем иного рода, нежели лечебная вода. По завершении «курса лечения» здоровье его стало много хуже, чем до начала.

Джон не питал желания следовать по стопам брата. Мы знаем, что он играл в регби, которым увлекся еще в школьные годы. «Если не ошибаюсь, ваш друг Уотсон и я однажды встретились в матче регби: он играл в команде клуба „Блэкхит“, я – в команде „Ричмонда“», – упоминает Роберт Фергюсон в письме к Холмсу, представляясь ему, в рассказе «Вампир в Суссексе».

Встречи «Ричмонда» с «Блэкхитом», первая из которых состоялась в 1863 году, являются старейшими регулярными клубными играми, и за фразой Фергюсона скрывается история одного из самых скандальных матчей в раннюю эпоху этого спорта. Уотсон и Фергюсон играли в соперничающих командах в январе 1877 года, когда «Блэкхит» встретился с «Ричмондом» перед огромной толпой зрителей, которые, наблюдая игру, приходили во все больший ажиотаж, а затем ринулись на поле. В возникшей свалке несколько человек, включая игроков обеих команд, получили серьезные травмы[25]25
  Любопытно, что, встретившись с Уотсоном много лет спустя, Фергюсон о данном матче умалчивает и вспоминает более раннюю встречу команд на ричмондском поле в Старом оленьем парке. Возможно, воспоминание о беспорядках в Блэкхите было еще слишком болезненным, чтобы стать темой для спортивных воспоминаний двух бывших игроков. – Автор.


[Закрыть].

Начало карьеры Уотсона заключает в себе еще одну тайну, которая упорно всплывает вопреки стараниям многих комментаторов игнорировать ее. В 1878 году после окончания Лондонского университета он поступил в армейскую медицинскую службу.

Почему столь многообещающий молодой врач пошел в армию? В 1870-х наиболее одаренные представители медицинской профессии, как правило, не были склонны служить в вооруженных силах. Как раз наоборот. Военная медицинская служба становилась уделом тех, кто был слишком ленив и бездарен, чтобы практиковать где-либо еще.

Уотсон же доказал, что врач он отнюдь не заурядный. Получив диплом Лондонского университета, он стажировался в больнице Святого Варфоломея – честь, которой удостаивались только самые одаренные из выпускников.

Объяснением может служить только какой-нибудь скандал, помешавший Уотсону остаться в Барте (как именовали больницу медики) и толкнувший его на путь, который со временем привел доктора через всякие ложные повороты на Бейкер-стрит к Шерлоку Холмсу.

Сложившийся у нас образ Уотсона как солидного носителя викторианских ценностей, эдакого Джона Булля в сюртуке, обманчив. В ранней молодости Уотсон, несомненно, был и волокитой, и игроком.

Лаконичная фраза Холмса: «Прекрасный пол – это по вашей части», более чем оправдывается тем, что нам известно о путаной любовной жизни Уотсона на протяжении десятилетий. Подобно своему брату, он был не прочь поухаживать за привлекательной женщиной и сам благодушно похваляется: «На своем веку я встречал женщин трех континентов».

Финансовая безответственность Уотсона и пристрастие к игре не по средствам отличали его до конца молодости. Он с сожалением упоминает о том, что за свои познания в скачках отдал половину военной пенсии («Происшествие в усадьбе Олд-Шоскомб»). Любопытно и упоминание о чековой книжке доктора, запертой в письменном столе Холмса, в «Пляшущих человечках». Из него следует, что даже в 1898 году друг хранил чековую книжку Уотсона под замком и что доктор должен был просить о доступе к ней. Конечно же, это делалось по взаимному согласию, чтобы Уотсон под влиянием пагубного порыва не обогащал букмекеров, нанеся непоправимый ущерб собственным финансам.

Невозможно точно установить, что именно расстроило многообещающую карьеру Уотсона, но, предположив, что дело касалось либо женщины, либо игорного долга, либо того и другого сразу, мы будем недалеки от истины. Чем бы ни объяснялось решение Уотсона стать армейским врачом, трудно избежать вывода, что к этому его принудили обстоятельства.

Осенью 1878 года он приехал в Нетли, в Гемпшире. Здесь до 1902 года располагалось Армейское медицинское училище, первоначально открытое в 1860 году в Чэтеме. После обучения в Нетли Уотсон был прикомандирован, как он сообщает, к Пятому Нортумберленскому стрелковому полку в качестве младшего полкового врача. Он продолжает:

Полк стоял в то время в Индии, но я не добрался еще к месту службы, как разразилась Вторая афганская война. Высадившись в Бомбее, я узнал, что мой корпус ушел за перевалы и находится в глубине вражеской территории. Я пустился вдогонку вместе со многими другими офицерами, оказавшимися в таком же положении; мы благополучно добрались до Кандагара [sic], где я наконец настиг свой полк и без промедления приступил к новым обязанностям.

Многим эта кампания принесла славу и почести, мне же достались лишь горести и несчастья. Из моей бригады меня перевели к беркширцам, и мне выпало участвовать с ними в злополучном сражении при Майванде. Крупнокалиберная пуля, попавшая мне в плечо, раздробила кость и пробила подключичную артерию[26]26
  Возникало множество вопросов относительно точного расположения раны. Сам Уотсон в «Знаке четырех» утверждает, что ему приходилось нянчиться с «раненой ногой», а не рукой, и Холмс также упоминает «ахиллово сухожилие», беспокоившее его друга. Напрашивается простая разгадка этой мнимой тайны: Уотсон получил не одно, а два ранения и в разных рассказах упоминает разные раны – в зависимости от того, какая напоминала о себе, когда он писал. Но холмсоведы не всегда приветствуют простые ответы. – Автор.


[Закрыть]. Я непременно попал бы в руки кровожадных гази[27]27
  Гази – фанатик-мусульманин.


[Закрыть], если бы не преданность и мужество моего ординарца Мюррея – он перебросил меня через спину вьючной лошади и умудрился доставить живым на наши позиции[28]28
  Это был не последний подвиг Мюррея. Переведенный во 2-й батальон Коннотских рейнджеров, он был отправлен в Южную Африку сражаться в Первой бурской войне. Джеймс Мюррей участвовал в стычке с небольшим отрядом буров при Элендсфонтейне. После того как он вновь вынес раненого товарища из-под огня, Мюррея наградили крестом Виктории. Подробности можно найти на сайте, посвященном кресту Виктории. – Автор.


[Закрыть].

Сражение при Майванде, теперь почти забытое, являло собой одну из бесчисленных стычек между английскими войсками и непокорными туземцами, которыми полна история расширения пределов империи. В то время оно занимало первые страницы газет и рассматривалось как постыдное поражение английской армии. Последовав так скоро за катастрофическим разгромом, который английские войска под командой лорда Челмсфорда потерпели от зулусов в сражении при Изандлване, Майванд явился новым доказательством того, что имперские армии отнюдь не непобедимы.

В июле 1880-го две армии – небольшая английская, под командованием генерала Берроуза, и гораздо более многочисленные силы афганцев, предводительствуемые Аюб-ханом, – вступили в бой у афганской деревушки Майванд, примерно в пятидесяти милях к северо-западу от Кандагара. Для англичан все обернулось скверно.

Доблесть Берроуза явно превосходила его тактический талант, и афганцы легко обошли англичан с флангов, а туземные союзники генерала здраво решили, что осмотрительность – старшая сестра доблести, и начали толпами покидать поле битвы, едва поняли, насколько англичане уступают в численности противнику. Генерал и его полки, включая младшего полкового врача Джона X. Уотсона, были вынуждены отступить к Кандагару. Беркширцы находились в арьергарде и потеряли почти половину состава.

Последний бой беркширцев воспел в своем неподражаемом стиле Уильям Макгонаголл[29]29
  Уильям [Топаз] Макгонаголл (1825–1902) – шотландский ткач, известный как поэт-любитель и актер. Стихи его до сих пор находят читателей, которых забавляет гротескно-патетический стиль этих виршей. – Ред.


[Закрыть], наверное самый бездарный поэт во всем мире:

 
И Аюб на беркширский тут полк навалился всей силой неверной,
Что прийти не могло им по вкусу, наверно.
Гренадеры, Джейкоба стрелки – все смешалось в хаосе без строя.
О Небо! Кто зрелище видел такое?
 

Пусть метрический размер, лексика и способность рифмовать Макгонаголла никуда не годятся, но его краткое описание боя достаточно достоверно. Беркширцы вполне могли бы понести еще более тяжелые потери, если бы кандагарский гарнизон, извещенный о надвигающейся катастрофе бегущими туземными отрядами, не поспешил бы на поле боя. Уотсон был среди тех, кого почти наверное перебили бы воины Аюб-хана, не подоспей к англичанам помощь.

Уволенный из армии по ранению, Уотсон вернулся в Англию в 1881 году, сокрушенный и телом, и духом из-за того, что ему довелось пережить в Афганистане. В Англии у него не осталось «ни единой родной души». Его отец умер от пневмонии в 1875 году, а мать стала жертвой этого заболевания год спустя. О своем брате Генри, которого в 1874 году случайно увидел в Праге друг семьи, он ничего не слышал уже много лет.

Собственное будущее представлялось Уотсону туманным. Он был «свободен как ветер – вернее, как человек с доходом в одиннадцать шиллингов и шесть пенсов», но толком не знал, как распорядиться своей свободой. В результате доктор, естественно, оказался в Лондоне, «этой выгребной яме, куда тянет лодырей и бездельников со всей империи». Поселившись в частном пансионе на Стрэнде, «влача неуютное, бессмысленное существование и тратя свои скромные средства куда менее разумно, чем следовало бы», он достиг самой низшей точки в своей жизни, когда случайная встреча изменила ее навсегда.

Уотсон стоял в баре «Крайтерион» на Пиккадилли, когда кто-то похлопал его по плечу. Это был «молодой Стэмфорд, который некогда работал под моим началом санитаром в Барте». В последовавшем разговоре Уотсон упомянул, что подыскивает себе недорогое жилье. Стэмфорд сказал ему, что знает «одного молодого человека, который возится в химической лаборатории у нас в больнице» и которому как раз нужен компаньон, чтобы разделить на двоих отличную квартиру на Бейкер-стрит и арендную плату. Этим молодым человеком был Шерлок Холмс.

Стэмфорд заранее предупредил Уотсона о холодном рационализме Холмса: «Я легко могу себе представить, как он угостит друга новейшим растительным алкалоидом, не из дурных побуждений, как вы понимаете, а из чистого научного любопытства, чтобы поточнее узнать, как эта штука действует».

Однако при встрече в лаборатории Барта Холмс отнюдь не казался хладнокровным. Он был крайне возбужден. Мимоходом ошарашив Уотсона догадкой, что тот побывал в Афганистане, говорить он был способен только о последнем своем достижении – «самом важном практическом открытии в области судебной медицины за много лет».

Уотсон и Стэмфорд пришли как раз вовремя, чтобы засвидетельствовать момент «эврики». Открытый Холмсом реактив, выпадающий в осадок только при контакте с гемоглобином, позволял точно установить наличие крови на месте преступления, даже если количество ее было микроскопическим. Нетрудно понять, какое горькое разочарование Холмс испытал, осознав, что в силу дремучего консерватизма властей его метод проигнорируют, попросту не заметят.

В то время для обнаружения крови в других жидкостях использовали смолу гваякового дерева, произрастающего в Южной Америке. При добавлении к подвергаемой анализу жидкости спиртового раствора этой смолы, а затем эфира, растворенного в перекиси водорода, жидкость синела, если в ней присутствовал гемоглобин.

Холмс был не единственным, кто считал тест с использованием гваяковой смолы неточным и слишком сложным. Однако, как показывает история, в 1881 году только он и смог предложить лучшую, а вернее, абсолютно надежную альтернативу.

Первым значительным уголовным делом, в котором важную роль сыграли обнаружение и идентификация пятен крови на месте преступления, стало убийство в 1901 году Люси Берлин в Германии. В английских же судах подобные улики стали признавать лишь через несколько лет. Научные доказательства, на которых строилось обвинение в этих делах, были получены благодаря исследованиям бельгийца Жюля Борде и немца Пауля Уленгута, чьи труды восходят к 1890-м годам, то есть по меньшей мере на десятилетие отстают от экспериментов Холмса.

«Меня зовут Шерлок Холмс, – говорит сыщик в «Голубом карбункуле». – Моя профессия – знать то, чего не знают другие».

В данном случае он действительно знал то, чего не знали другие, но ничего хорошего это ему не принесло. Никаких других упоминаний о его поразительном открытии нет. Приходится сделать вывод, что ему не встретился человек, наделенный достаточным воображением, чтобы оценить важность его открытия. Видимо, все разделяли первоначальный скептицизм Уотсона. («Это, безусловно, занятный химический опыт, – проговорил я, – но в практическом смысле…») Вот так открытие Шерлока Холмса пополнило длинный список других новаций, явленных миру прежде, чем тот был к ним готов.

Казалось, та первая встреча мало что обещает и Холмса вряд ли свяжет с Уотсоном крепкая дружба, тем не менее она положила начало отношениям, которые длились до самой смерти Холмса почти полвека спустя.

Уотсон так и не избавился от некоторой опаски, внушаемой ему Холмсом. «Его поразительные таланты, его властность и случаи убедиться в его необычайных дарованиях, – написал он как-то, – внушали мне робость и нежелание пойти ему наперекор». Высокомерие Холмса («Я не согласен с теми, кто причисляет скромность к добродетелям») и его необычные привычки, конечно, делали его трудным соседом. Он по определению не мог быть легким сожителем. Уотсон дает это понять более чем ясно в «Обряде дома Месгрейвов»:

Сумбурная работа в Афганистане, еще усилившая мое врожденное пристрастие к кочевой жизни, сделала меня более безалаберным, чем это позволительно для врача. Но все же моя неаккуратность имеет известные границы, и, когда я вижу, что человек держит свои сигары в ведерке для угля, табак – в носке персидской туфли, а письма, которые ждут ответа, прикалывает перочинным ножом к деревянной доске над камином, мне, право же, начинает казаться, будто я образец всех добродетелей. Кроме того, я всегда считал, что стрельба из пистолета, бесспорно, относится к такого рода развлечениям, которыми можно заниматься только под открытым небом. Поэтому, когда у Холмса появлялась охота стрелять и он, усевшись в кресло с револьвером и патронташем, начинал украшать противоположную стену патриотическим вензелем «V. R.»[30]30
  От Victoria Regina – королева Виктория (лат.).


[Закрыть], выводя его при помощи пуль, я особенно остро чувствовал, что это занятие отнюдь не улучшает ни воздух, ни внешний вид нашей квартиры.

Холмса же должны были крайне раздражать внешняя положительность Уотсона, его здравый смысл и отсутствие воображения. На них сыщик откликался сатирическими репликами и полетами фантазии. Нет сомнений, что Холмсу нравилось водить Уотсона за нос и что Уотсон служил ему аудиторией, наивно верящей всем самым абсурдным его утверждениям.

Пожалуй, наиболее вопиющий пример готовности Уотсона принимать на веру почти любую историю, которую ему скармливал Холмс, мы находим вскоре после того, как они вместе обосновались на Бейкер-стрит. Уотсон говорит о Холмсе:

Невежество Холмса было столь же поразительным, как и осведомленность. Он ровным счетом ничего не знал о современной литературе, философии и политике. Мне случилось процитировать Томаса Карлейля, и Холмс наивно осведомился, кто он таков и чем знаменит. Но больше всего я удивился, когда совершенно случайно выяснилось, что он понятия не имеет о теории Коперника и о строении Солнечной системы. Чтобы цивилизованный человек, живущий в девятнадцатом веке, не ведал о том, что Земля вращается вокруг Солнца, – мне это представлялось настолько невероятным, что я решил было, что он шутит.

Даже Уотсон, казалось, почти готов отвергнуть возможность того, что Холмс способен придерживаться средневековых представлений, будто это Солнце обращается вокруг Земли. Любому беспристрастному наблюдателю, знающему почти детскую любовь сыщика к розыгрышам, вполне очевидно, что Холмс прикидывался невеждой и проверял, насколько далеко сможет зайти, прежде чем собеседник поймет, что ему втирают очки.

Невероятно, чтобы Холмс, каким бы плохим студентом он ни был в Кембридже, ничего не знал о Копернике. Собственно говоря, в более поздних рассказах Холмс демонстрирует глубокие познания в астрономии. В «Случае с переводчиком», например, он, бесспорно, выказывает знакомство с феноменом «наклона эклиптики», каким может похвастать не каждый профан.

Его незнакомство с Карлейлем – еще один розыгрыш. Ведь позднее он цитирует книгу Карлейля «Фридрих Великий»: «Говорят, гениальность – это безграничная способность принимать страдания», словно соблазняя Уотсона поймать его на розыгрыше. Уотсон, разумеется, на эту приманку не клюет, а просто помечает знания сыщика в области литературы как «никакие», хотя уж в чем не откажешь Холмсу, так это в начитанности.

Холмс может цитировать Шекспира (ведь, в конце концов, хотя бы одну роль в ирвинговской постановке Шекспира 1874 года он сыграл) и мимоходом упоминает многие его пьесы. Он дважды приводит слова Гёте. Желая скоротать время в пути, сыщик вытаскивает из кармана томик Петрарки. Человек, который ссылается на письмо Флобера к Жорж Санд, опубликованное всего несколькими годами ранее, явно следит за современной литературой, пусть он даже допускает некоторые неточности[31]31
  Холмс в рассказе «Союз рыжих» воспроизводит ее так: «L’homme c’est rien – l’oeuvre c’est tout…» Точная цитата такова: «L’homme n’est rien, Poeuvre – tout…» («Человек – ничто, произведение – все»). – Автор.


[Закрыть].

Холмс не только знаком с писателями XIX века (кроме Флобера он цитирует Торо и Джорджа Мередита), но он знает и античных классиков. Частные учителя, которых Уильям Скотт Холмс нанимал для замкнутого и трудного младшего сына, отлично выполнили свои обязанности. В их программу, несомненно, входили поэт Гораций и историк Тацит, поскольку Холмс апеллирует и к тому и к другому.

Также вполне возможно, что некоторые из наиболее таинственных дел, упомянутых Холмсом мимоходом и занесенных в анналы добросовестным Уотсоном, просто выдуманы. Мы уже упоминали «кривоногого Риколетти и его ужасную жену». Ну, а «дело двух коптских патриархов»?[32]32
  «Москательщик на покое».


[Закрыть] Или Мерридью, «оставивший по себе жуткую память»?[33]33
  «Пустой дом».


[Закрыть] Реальные ли это дела?

Холмсоведы потратили немало времени, чернил и изобретательности, пытаясь обнаружить какие-либо дополнительные подробности, но результаты их поисков далеко не всегда убедительны. Некоторые вполне серьезно высказывают предположение, будто Уотсон ослышался и «Риколетти» на самом деле «дикий йети», с которым сыщик столкнулся во время странствий по Тибету. Но есть и другая версия, гораздо более убедительная: многие подобные дела существовали только в игривом воображении Холмса.

Вопреки всему вышесказанному два, казалось бы, столь мало подходивших друг другу человека вступили в партнерство, которому суждено было (правда, с перерывами) просуществовать десятилетия.