Текст книги "Гавань святых"

Рокот барабанов заменился на твердый стук, словно в стиральную машину засунули молоток, включив деликатную стирку с малым количеством оборотов – такие редкие, переменные удары отлетающего от стенок барабана молотка. Приемщица, совершенно не заинтересованная в надрывчатой браваде Андрея, точно и не слышавшая от него ни слова, продолжила смотреть в экран монитора, делая какие-то заметки в своем журнале с пожелтевшими страницами, пахнущими старостью – такой же запах можно различить в большинстве коридоров коммунальных советских квартир. Стук усилился, затем откуда-то из-за стены донесся мужской голос, взывающий к Андрею с просьбой открыть дверь; не понимая, что происходит, в душной путанице мыслей, чувств и звуков, он прижался боком к стойке, вдыхая глубоко и прерывисто, пока очертания комнаты размывались в углах. «Как все это странно, что-то определенно в этом не так…» – проскользнуло в его голове за мгновение до того, как стойка, расплываясь, провалилась в темноту, унося за собой Андрея, химчистку и все остальное вокруг.

Он пробудился, широко раскрыв глаза в утреннем ступоре; образы сновидения застыли в сыром воздухе, нависнув над ним всклокоченной шалью и мешая сосредоточиться. В чувство его привел возобновившийся стук в дверь – агрессивный, увесистый и гулкий, как удары кулака; Андрей вскочило с дивана, сбросив одеяло на пол, затем в растерянности взял его в руки, оглянулся вокруг и бросил одеяло на диван. «Да что же это такое, что за чертовщина, кому я сдался?» – вопрошал Андрей, перебегая по комнате в поисках халата или какой-нибудь другой одежды чтобы прикрыть наготу.

– Сейчас, сейчас, секунду! – кричит он, прыгая к вешалке. – Оденусь только, подождите, пожалуйста.

Стук прекращается. Андрей, набросив на себя халат и просунув ноги в тапки открывает дверь, попутно перевязывая тугим узлом пояс. Перед ним предстает выхолощенный мужчина в полицейской форме, шерстяное пальто расстегнуто, под ним выдается китель с лейтенантскими погонами, шапка-ушанка наполовину скрывает широкий лоб и придавливает уши к голове, лицо выбритое, хмурое, практически безжизненное, на ногах вычищенные ботинки с легким налетом грязи у основания. Андрей, опешив, потуплено смотрел в его серые, выражающие одно лишь сухое напряжение глаза.

– Участковый уполномоченный полиции лейтенант Жигин, – отчеканил полицейский по заученному формуляру. – Вы Андрей Кривопалов? Проживаете здесь?

– Да, все верно. Что-то случилось?

– Вам знаком Михаил Бердов?

– Сосед? Ну, да, конечно. А в чем дело?

– Пройдёмте на опознание, – безучастно произнес участковый, делая два шага назад, чтобы Андрей мог выйти из комнаты.

– Опознание? В каком смысле? – удивился Андрей, а сам подумал: «Сплю ли я до сих пор, что ли? Опознание? Я ж только вчера с ним чай пил… Или то был сон? Да где границы, как узнать?.. Все перемешалось… Бред и несуразица, а все из-за этого тулупа, будь он несчастен… Надо же было!.. Ведь как почувствовал тогда, что случится, непременно случится нечто ужасающее… Вот тебе и оно, если это правда, если это не очередной ночной мираж…». Участковый молча пошел в сторону комнаты Михаила, разнося по коридору холодный, отрешенный стук каблуков, резко контрастирующий со шлепками тапок Андрея – он шел следом за ним, беспокойно сжимая карманы халата потными ладонями.

Участковый остановился у двери и обернулся, Андрей подошел к нему и заглянул в комнату через порог, так, вполоборота, в тисках между любопытством и страхом: на полу рядом с одеялом, свисающим с постели, лежало накрытое простыней грузное тело. Выдающаяся из-под простыни залысина на макушке отливала серым блеском – Андрей, так и застыв в дверях, завороженно всматривался в нее, вспоминая слова Михаила во сне: «…видит Бог, только с постели поднялся, еще даже застелить не успел. Оно, собственно, ничего ведь?.. В этом даже есть нечто уютное, домашнее, что ли… Будто след человека, его отпечаток…» – вот и его отпечаток, этот блеск на лысине, и его след, оставшийся в неубранной кровати. Выпрямив плечи и подобравшись, Андрей перешагнул через порог, беспокойно озираясь в поисках бесплотной угрозы, в то же время понимая, что боятся, по сути, нечего; его настораживало само ощущение смерти, молчаливо щетинящейся в темных, пыльных углах. На столе у окна лежала ливерная колбаса, нож и кружка, с которой свисала на тонкой нитке этикетка цейлонского чая. «Господи, как же все это странно» – думал Андрей, съеживаясь и перекрещивая руки на груди. Участковый подошел к нему, склонился над телом и равнодушно стянул простыню, обнажая лицо Михаила.

– Вы узнаете его? – спросил участковый. Андрей дергано кивнул, вглядываясь в лицо Михаила: знакомое и чужое одновременно, вдавленное в складки жира на горле; привычное покраснение на щеках сменилось на трупный зеленоватый оттенок со свинцовым отливом, глаза впали, полностью потерявшись в веках. Участковый натянул простыню обратно, поднялся и достал из кармана какой-то конверт. – Судмедэксперты пока не смогли установить причину смерти, но, скорее всего, она не несет насильственного характера – точно станет понятно уже после вскрытия. Так же при осмотре тела мы обнаружили в паспорте записку с некоторыми указаниями, а именно просьбу в случае непредвиденной ситуации вскрыть конверт, который покойный оставил на своей прикроватной тумбочке, – он протянул конверт – точно такой же конверт, какой был во сне, только уже с разбитой печатью; Андрей оцепенел при его виде и, осекаясь, сделал шаг назад. – Возьмите и прочитайте. Это завещание.

– Завещание?.. – проговорил вслух Андрей, нехотя принимая конверт. Он достал оттуда плотный лист бумаги, чувствуя, как страх стягивает желудок. По мере чтения страх, перемежаясь с удивлением, набился комом тошноты в горле: в своем завещании Михаил указал Андрея поверенным лицом и просил похоронить его на Лахтинском кладбище. – Это какое-то недоразумение… Мы с ним едва знакомы, так, пересекались иногда в коридоре… У него что, нет родственников?.. Близких?.. Почему я?.. – он повернулся к участковому, но тот безразлично пожал плечами:

– Мне вам нечего сказать.

– А какие ко мне будут применены санкции в случае отказа?

– Никаких. Тело сегодня доставят в морг на Екатерининском проспекте, дальше у вас будет несколько суток, чтобы принять решение. По всем вопросам обращайтесь туда. Собственно, на этом все, вы можете быть свободны.

– Хорошо, тогда я пойду, – неуверенно произнес Андрей, бросил быстрый взгляд на тело и скорым шагом покинул комнату, заминая в руке конверт. «Поверенный! Стоило поесть с ним ливерной колбасы, поддержать пару диалогов в коридоре, и я уже поверенный! Какой бред… С чего он вздумал, что я буду этим заниматься? Кто он вообще такой, чтобы я тратил свое время и финансы на его похороны? Смешно! Все это отдает абсурдом. Лахтинское значит! Ну-ну! Может еще мавзолей соорудить? Скульптуру в виде ангела, поедающего ливер и плачущего? И непременно жирного, так, чтоб весил под тонну и стоил не меньше? Было бы это обговорено заранее, сказал бы он мне о чем-то подобном, так я и подумал бы… А так, когда исподтишка все делается, ставится, грубо говоря, перед фактом – оно мне не нужно… Своих проблем, известно, хватает. Мне что, каждый человек, который просит на улице сигарету, будет теперь свое тело и душу на упокой вверять? Кому скажи!..» – размышляя подобным образом, Андрей вернулся в свою комнату, сел на диван и разрядился в судорожном смехе. Белые кружевные занавески втягивались в окно точно перетянутый на голове человека пакет при вдохе. Из глубины коридора доносились множественные приглушенные шаги, обрываясь недалеко от комнаты Андрея – по всей видимости, пришли за телом Михаила.

III

Окончательное решение, вопреки ожиданиям Андрея, далось ему не сразу; проводив взглядом носилки с телом Михаила, он перечитал завещание и, казалось бы, пришел к заключению, что никаких действий предпринимать не станет; долгое время ходил по комнате, сцепив руки за спиной, и то едко усмехался, то как бы в отвращении, озлобленности дергал носом, повторяя про себя: «Какая наглость! О мертвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды, а правда в том, что Михаил – нахальный, бессовестный человек. Понимаю, в жизни разное бывает, но чтоб вот так поступать… Было бы сказано, опять же! Хотя бы намекнул! Спросил! Но нет! Вот тебе, значит, ливерная колбаска, а ты взамен тело мое упокой в случае чего – о как у него, видно, все делалось. Неслыханное дармоедство…»; затем, высказав себе все, что он думает по поводу Михаила и несколько охладив свой пыл, позвонил близкому другу с просьбой приехать, захватив с собой алкоголь, поскольку дело, как он выразился при телефонном разговоре, «из ряда вон выходящее и требует успокоения нервов».

Не прошло и часа, как они уже сидели вместе за столом, разливая водку по граненым стаканам и нарезая закуску: остатки ливерной колбасы, сыр, ржаную буханку хлеба и соленья. Андрей временил со своей историей, желая, для пущей выразительности, подать ее в состоянии опьянения – поэтому первая половина бутылки ушла на рассказы Дмитрия, его друга, о своих бытовых проблемах. Несколько раз стучались разные соседи: Андрей вставал, запахивал халат, подкидывая в разговор несколько обрывчатых слов, и подходил к двери. Всех интересовал только один вопрос: что случилось с Михаилом. Андрей, распаленный алкоголем, вульгарно улыбался во весь рот и коротко восклицал: «Скончался Михаил!» – после чего, отведя от себя все дальнейшие расспросы, закрывал дверь и возвращался за стол. Дмитрий пытался разузнать у него, о ком шла речь и что произошло, но Андрей молча крутил головой, по всей видимости не ощущая себя достаточно пьяным или не считая сам момент подходящим по какому-то внутреннему, необъяснимому чувству. На второй бутылке водки, когда сумерки уже стали сгущаться, оттеняя комнату, Андрей во внезапном и остром порыве встал из-за стола, достал из тумбочки конверт и протянул Дмитрию, искривившись в болезненной ухмылке. Дмитрий, протерев костяшками уставшие глаза, вынул из конверта завещание и внимательно несколько раз перечитал, то хмуря брови, то недовольно фыркая.

– Ну и что скажешь? А? Какова ситуация! – допытывался Андрей, склонившись над столом с напряженными, красными глазами и спиртовым жарким дыханием, отдающим солоноватым запахом огурцов. – Как завернул! Видел ли такое мир? Видел, скажи мне, Дима? Я вот, может, мало чего знаю; но о таком еще не слышал! А если бы и услышал, то рассмеялся бы прямо в лицо, это я тебе точно говорю, в этом я уверяю!

– Я что-то ничего не понимаю, что произошло? – недоуменно спросил в ответ Дмитрий, наливая еще по стакану. – Скончался он, что ли?

– Да. И поручил мне заняться похоронами, хотя мы с ним едва были знакомы! Ну, знаешь, как обычные соседи в коммунальной квартире – пересекались в коридоре, разговаривали о чем-то, жаловались на отопление, отсутствие горячей воды… На счета за коммунальные услуги… Вчера вот, – Андрей откинулся на спинку стула, прокручивая в руке стакан. – Вчера вот, допустим, он меня на чай позвал. Колбасу эту принес. Рассказал про операцию, хотел, значит, отметить дело… Ну и все, в общем-то. А утром – на тебе, стучится участковый, говорит, так и так, пройдёмте на опознание. Меня провожают в комнату Михаила, а там он лежит на полу, прикрытый простыней, одна лысина торчит… Участковый простыню с его лица снимает, смотрю на него, говорю, да, все верно, он, сомнений никаких. И оно бы все ничего, с кем не бывает, судьба штука случайная… Но тут участковый достает вот этот конверт и отдает мне со словами, дескать, читайте. Завещание. А я стою потерянный, думаю, оно мне зачем? Я едва с ним знаком. И вот как вышло!..

– Ситуация страшная, да только иначе как цирком не назовешь, – покрутил головой Дмитрий; он сделал глоток водки и прикусил запястье, выдыхая. – Ну и ну! Ты бы по телефону рассказал, я бы не поверил! И все точно так? Юридически-то верно? Такое разве может быть? Ты же нигде не расписывался, своего одобрения не давал… Да даже ознакомлен не был! Разве чего-то стоит эта бумажка?

– Нет! Ровным счетом ничего. Я участкового спросил, он мне так и ответил: делайте что хотите.

– Ну и все, и с Богом, забудь, как страшный сон.

– Я и решил с самого начала – не буду ничего делать, злился еще очень… – Андрей остекленевшими глазами смотрел на ливерную колбасу, терзая себя хмельным состраданием, искренним и безрассудным, вымученно порывающимся наружу: – С другой стороны, Дим, вот если так подумать – ситуации бывают разные… Легко говорить, когда есть друзья и родные, ну, хотя бы кто знакомый, а так, если человек одинокий, что такому человеку прикажете делать в случае смерти? Кто о нем позаботится? Вот скажи, кто?

– Государство, – отрезал Дмитрий, надкусывая хлеб с колбасой.

– А, – махнул рукой Андрей, снова склоняясь над столом. – Государству по боку, Дим. Ты же знаешь. Закопают где попало и поминай как звали… А ведь оно, может, важно для него было, особенно если человек верующий – от этого, по-моему, зависит вся его дальнейшая судьба, найдет ли его душа покой или нет… Да и то, что он не сказал мне – ну, а кто бы осмелился сказать? Вот если представить, просто допустить на минутку, что такое произойдет со мной – мне бы в жизни не хватило духу попросить соседа о чем-то подобном… Как попросишь-то? Что скажешь? Оно ведь так неудобно, что проще в окно броситься, и дело с концом… Верно я говорю или нет? Вот ты бы смог о таком попросить малознакомого человека?..

– Нет, конечно. Я и представить нечто подобное не могу.

– Ну вот и я не могу. Удавился бы со стыда, как только открыл рот, а то и рот открыть бы не смог – схватило бы сердце сразу на месте. То-то и оно, кажется, что все ясно, но на деле ничего не ясно; не знаю, как поступить, как оно будет верно с точки зрения морали, человечности. Денег ведь тоже особо лишних нет, живу в коммунальной квартире, на еду дай Бог хватает, а тут похороны организовывать… А ты ведь знаешь, как у нас в России обстоит дело с похоронами… На чем, а на людском горе у нас наживаться умеют.

– Денег он, значит, никаких не оставил? Удобно устроился! Предусмотрел похороны, но не деньги на них. Решай, конечно, как знаешь, но мой тебе совет: давай выпьем за его упокой и забудем про все это. Ты все-таки ему не родственник и даже не друг. И денег он тебе никаких не оставил для выполнения своего поручительства. Так что положимся на милосердие Господа, он упокоит его душу, – они ударяются стаканами и выпивают до дна. Андрей обмяк на стуле, задумчиво таращась в окно: на улице снова начало моросить, и мелкие капли дождя приглушенно стучали по косому карнизу.

– Грустно, конечно, но ведь мертвым – все одно? – задумчиво произнес Андрей, вздыхая. – Живым нужно думать о живых.

– Верно, – размыто кивнул Дмитрий, с трудом удерживая отяжелевшую голову на весу. – Что-то я это, того… Перебрал чутка… Пора бы мне, наверное… Вызовешь мне такси до дома?..

– Да. Засиделись мы с тобой.

– И о нем не думай, ну, я про этого мужика… Некрасиво все это выходит… Не по совести… Знаешь, если уж так ему было нужно, мог бы набраться смелости и поставить в известность… Я другое говорил, но теперь… Так в обход и правда подло поступать… Не по-мужски…

– Верно говоришь, – согласился Андрей, набирая номер такси. Дмитрий встал из-за стола и, пошатываясь от кренящей в бок пьяной тяжести, направился в уборную. Ветер свистел сквозь ставни, ударяя изморосью в окно. Монотонно гудел холодильник за спиной. В динамике телефона, после треска и нескольких гудков, Андрею ответил отстранённый женский голос автоответчика: «Здравствуйте! Вы позвонили в службу такси. К сожалению, все операторы на данный момент заняты. Вы можете оставить себя. Сообщение. Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте!». Андрей отстранился от телефона, конечности онемели от страха, заставляя его прикладывать огромные усилия для каждого движения, словно большинство сигналов, поступающих по нервам, обрывалось на половине пути, не обнаружив достаточного заряда энергии. Дверь в комнату медленно, беззвучно открылась, он чувствовал за спиной расширение пространства и беззащитность перед отсутствием границ, как будто часть фигуры стерли, открыв замкнутую систему и впустив в нее ужас чего-то беспредельного, неохватного, невозможного для осмысления. Он силился встать, повернуть голову, закричать, сделать хоть что-нибудь – но выходило у него только тихое мычание, похожее на стон от отчаяния. От напряжения кололо в груди, в легких не хватало воздуха, они стягивались, как вакуумные мешки, оставляя все меньше объема для вдоха…

Андрей проснулся, жадно хватая воздух; по лбу скатывались капли пота, растворяясь в бровях. Он оттянул одеяло, впуская прохладный комнатный воздух – жар от вспотевшего тела сменился на обволакивающий холод. С момента смерти Михаила прошло около полутора недели, но для Андрея все равно что один долгий, вязкий и бессонный день: кошмары так измучили его, что он практически полностью лишился сна, а если и засыпал под действием корвалола или снотворных препаратов, сновидения пресыщенные тревогой, страхом и напряжением так изматывали его, что просыпался он разбитый и измождённый, не понимая, спал ли он толком или просто периодически проваливался в липкий бред, барахтаясь в отчаянном желании выплыть наружу, пробудиться – только вот после пробуждения никакого облегчения все равно не наступало, словно из сковывающей, ледяной воды он выбирался на горячую сушу под знойным, обжигающим солнцепеком недосыпа. Андрею казалось, что время застыло в развитии, воспроизводя каждые сутки в скрещивании с предыдущими, тем самым все сильнее искажая их, формируя больных, изуродованных гибридов, сотканных из усталости и волнений. Он начинал постепенно терять над собой контроль, засыпая за столом на работе, в общественном транспорте, иногда – в душевой или уборной, а просыпаясь не всегда понимал, где находится, продолжает ли спать или действительно проснулся. В определении реальности ему помогали разве что наручные часы: он несколько раз смотрел на них, сверяя время, поскольку во сне оно всегда менялось случайным образом. Несколько раз, правда, это сыграло с ним злую шутку – проделывая такие сверки во сне, Андрей впадал в сонный паралич или же сон сворачивался так резко и неожиданно, что он чуть ли не вскакивал от испугу; из-за этого он стал реже обращаться к часам, боясь усиления кошмара или резкого, как выхлоп пробки, пробуждения. Да и желание разобраться в происходящем со временем как-то само по себе отпало, по всей видимости из-за крайней степени изнурения – он становился похожим на призрака самого себя, ссутулившийся, с набухшими мешками под глазами, блуждающими где-то не здесь, словно только-только цепляясь за очертания предметов, но в остальном смотря куда-то дальше, сквозь них, в неопределенность бессвязных, измотано роившихся в пожирании друг друга мыслей; двигался он медленно и вяло, не мог ни на чем концентрироваться дольше чем на минуту и по любому малейшему поводу раздражался.

Первое время Андрей пытался высмеивать свои кошмары, повторяя про себя, как они беспочвенны и глупы, что «без смеха о такой чуши, лезущей в голову, думать невозможно»; пытался как-то себе их разъяснить, подойти с точки зрения психологии, оправдывая беспокойные сновидения своей повышенной тревожностью, что в последнее время и так сильнее обычного проявляла себя, а со смертью Михаила и сопряженными с ней обстоятельствами только усугубилась, распалив в нем необоснованные суеверия, которые, в конечном итоге, ни что иное как непритязательный, примитивный страх перед смертью; наконец, попросту обозлился на Михаила, обвинив его во всех своих кошмарах, хотя сам Михаил посещал его в сновидениях всего несколько раз. Ничего из вышеперечисленного Андрею, правда, так и не помогло, как не помогли ни снотворные, ни алкогольные напитки, ни успокоительные средства. Течение его расстройства сна приняло хронический характер и, что самое неприятное, оказалось пущено на самотек: он решил, что рано или поздно все пройдет само, надо только подождать пока волна от потрясения рассеется, вернув привычный штиль спокойствия. Но этого все никак не происходило.

Проскулив, Андрей поднялся на диване, отдернул рубашку, прилипшую к измокшей в поту спине, и устало протер глаза. От жажды слегка подташнивало, сознание повисло где-то на сумрачной границе полусна, из-за чего мебель в комнате выглядела отталкивающе, чужеродно и словно напирала на него, оттесняя куда-то в угол комнаты; в углу же, однако, Андрей чувствовал, как пустое пространство на стыке стен становилось неуютной пропастью, которое все еще оставляло место для маневра ножа тревожности, нацеленного в его спину – и от этого он ощущал себя так скверно, что в пору провести сравнение между навязчивой, но не острой мигренью, перенесшейся вовне: сама комната отвращалась от любого источника света или шума, все вокруг скручивалось трещало, едва ли не пульсировало – хотелось залезть поглубже под одеяло и насилу, крепко зажмурить глаза. «Я будто здесь невпопад» – промелькнула мысль в его голове, когда он все-таки заставил себя встать. О том, сколько было времени, он не знал и знать не хочет; да и смысла в этом, собственно, никакого не было – три часа ночи, семь часов вечера, пять часов утра – для Андрея все стало как одно, все как ком, застрявший в горле.

Он вышел в коридор, тихое гудение белых ламп накаливания заполнило все вокруг, заглушая даже звон в ушах; крутая винтовая лестница в конце коридора, Андрей поднялся наверх, крепко сжимая ржавый поручень, ступени под ногами издавали металлический скрежет, похожий на стон под массивом воды; перед ним возникает облезлая дверь в уборную, он закрывается внутри, пытаясь защелкнуть заевший замок, но он то ли не входит в паз, то ли поношенная пружина оттягивает его обратно. Сдавшись, он подошел к писсуару в форме бутона, стянул штаны и помочился, сонно зевая. В этот момент послышались чьи-то тяжелые шаги за спиной и то, как со скрипом проворачивается кран; Андрей обернулся, натягивая штаны обратно, и увидел тучный силуэт Михаила.

– Вы простите, что я вот так, грубо говоря, без стука врываюсь, – произнес Михаил, намыливая руки – его кожа в отражении зеркала была неестественно бледной с сероватым отливом, и сам он был похож больше на восковую фигуру, подтаявшую под лучами солнца. – Но все хотел у вас поинтересоваться, как вам моя ливерная колбаса? Пришлась по вкусу?

– Не порите чушь, – разгневанно ощетинился Андрей, встав у раковины рядом с Михаилом. – Вы и ваша дрянная колбаса сводите меня с ума. Думаете, что один раз угостили меня, и теперь мы близки? Стали друзьями? Или что? Ей Богу, вы же взрослый человек, имейте совесть…

– Нет, дорогой мой сосед, я все понимаю, конечно, никакие мы не приятели. Но все же, должен заметить, некоторое родство у нас теперь имеется, некоторая плотная, чарующая связь. Вы ведь съели ливера с моим мозгом, в известном роде впустив меня, мою душу, к себе в желудок, оно так бесследно не проходит, – кривился в улыбке Михаил, вытирая о полотенце руки. Андрей ошарашенно смотрел на него, на жирные коричневые подтеки, которые он оставлял на белом полотенце, и рвотный позыв, набухнув в глубине живота, ударил раскаленной волной в его глотку, заставляя проснуться.

Его укачало в маршрутке. Открыв глаза, он потерянно огляделся вокруг, протер запотевшее окно тыльной стороной ладони и, щурясь, попытался различить дорогу: они стояли в длинной пробке, не проехав и несколько остановок. Из приоткрытой форточки сверху тянуло выхлопными газами. Андрей приподнялся, захлопнул форточку и съежился в кресле. «Отведал мозга, ну конечно! Скорее это он пожирает мой мозг, как какая-то опухоль. Приснится ведь такое, что и не придумаешь нарочно… Надеюсь черви уже копошатся в его собственном мозгу, проедая себе выход наружу… Дорогой сосед! Вы простите, что без стука! Конечно! Ничего страшного! Приходите, когда хотите, мое умопомрачение – это ваш шведский стол! Каждому – по полушарию и спутанные волокна нервов в придачу! Не стесняйтесь, берите, жрите! Каждому хватит!..» – бушевал, разряжаясь проклятиями у себя в голове Андрей, пока маршрутка дрожала и дергалась, ютясь между машинами. В окне он зацепился случайным взглядом за продуктовый магазин и стал думать о продуктах, которые нужно будет приобрести на обратном пути, чего у него хватает, а что уже закончилось; так мысль через мысль, перебирая в голове разную еду, он вспомнил о тридцати трех процентных сливках, которые Екатерина, его бывшая девушка, любила добавлять в кофе – остальные сливки ей казались не слишком насыщенными и густыми. Этот, казалось бы, малозначительный бытовой момент погрузил его в воспоминания: теперь Андрей думал уже о Екатерине, о их отношениях, о том, как все сложилось и как могло бы сложиться иначе в других обстоятельствах – словом, пустился в пустопорожние фантазии, не замечая, как при этом плавно погружается в сон, а потому был несколько ошеломлен, когда какая-то женщина грубо растрясла его за плечо, будя:

– Молодой человек, конечная, – произнесла она, когда Андрей открыл глаза и потуплено, непонимающе посмотрел на нее. Она развернулась и вышла из маршрутки, Андрей, вскочив в тревоге, вышел следом за ней. Вокруг – мертвая промышленная зона из облезлых, полинявших пустырей и заводов, от чьих труб тянулась смоляная гарь, растворяясь высоко в серой вате облаков. Покосившиеся бетонные заборы заклеены выцветшими объявлениями об «отдыхе» и «ночлежках», при этом в самих объявлениях везде красовалось только одно имя: «Екатерина». Андрей обернулся, желая спросить у водителя маршрутки о том, где они находятся, но двери резко закрылись и машина, выхлопнув дым, отъехала. Женщина, которая его разбудила, тоже куда-то исчезла. Андрей покрутился на месте, различил где-то вдалеке хрущевку и решил пойти в ее сторону, огибая протяженный забор с колючей проволокой. «Отлично, теперь я опоздаю, и начальник с меня шкуру сдерет! Просто прекрасно! Только этого и не хватало для полного счастья!». Посреди проезжей дороги по направлению к хрущевке стоял детский трехколесный велосипед, Андрей прошел мимо, замечая про себя: «Как странно, его будто бы здесь не должно быть». Набрал первый попавшийся номер на домофоне, после трех гудков ему ответил знакомый, хотя и отчасти искаженный низкокачественным динамиком женский голос:

– Поднимайся, я тебя уже заждалась.

Дверь открылась, он зашел внутрь и поднялся наверх по лестнице, насквозь провонявшей кошачьей мочой и сигаретами. На третьем этаже во всю стену красовалась небрежная кислотно-зеленая надпись: «АНДРЕЙ ВЕРНИ ДОЛГ СУКА». На четвертом этаже одна из дверей оказалась открыта: там его встретила Екатерина, выглядывая из проема в черной ночной рубашке и широких серых штанах. Из квартиры тянуло резким, сладковатым запахом лука и жареного картофеля.

– Привет, – произнес Андрей, целуя Екатерину в теплую щеку. – Вкусно пахнет, что готовила?

– Запекала курицу с картошкой. Проходи, я как раз сажусь кушать. Чай, кофе?

– Я бы чай попил, – ответил он, стягивая ботинки облепленные комьями грязи.

– С сахаром?

– Кто же пьет чай без сахара?..

Он прошел на тесную квадратную кухню и сел за стол, отодвинув от себя вазу с засохшими хризантемами в мутной воде. Екатерина налила кипяток в кружку и перемешала чайной ложкой сахар. Напряженное молчание, кажется, растянулось на долгие часы: за окном потемнело и поднялся сильный ветер, раскачивающий когтистые ветки березы возле окна – кривые, узловатые тени наполнили кухню. Екатерина села напротив Андрей и показательно, как бы взывая к себе внимание и сочувствие, вздохнула.

– А ведь между нами все могло сложиться иначе, – осторожно выговорила она, упираясь глазами в пол. – Я всего лишь просила чуточку больше внимания. Хотела почувствовать себя любимой. Важной для тебя. Разве этого много?..

– Внимание, любовь, важность… – раздраженно отчеканил Андрей, отхлебывая остывший чай. – Это все абстракции, слова, за которыми не стоит ничего определенного. Вот скажи мне, дорогая, чем они все измеряются? Что они значат? Ты и для себя их четко определить не можешь, а надеешься при этом, что их поймут другие… Хотя, какая разница…

– Не все так просто, Андрей. Люди не уходят бесследно, хотя их след и не всегда очевиден, различим… В большинстве случаев он как призрак, блуждающий в пограничном мире и вырывающийся наружу каждый раз, когда ты касаешься связанных с ним вещей. Недосказанность… Вот, что заставляет его возвращаться.

– Ну, это нас не касается, – язвительно ухмыляется Андрей. – Может я и поступил с тобой, как скот, но это уже все в далеком прошлом. Чай, кстати, какой-то безвкусный, – замечает он, после чего случайно давится.

Андрей проснулся в ванной и, подтянувшись на бортах, громко закашлял, отхаркивая воду; испуг быстро сменился потерянностью, он свесился с ванны и будто бы в горячке, словно боясь куда-то опоздать, что-то пропустить, перебрал груду одежды в поисках своих наручных часов. Обнаружив их под брюками, он сверился со временем: короткая часовая стрелка под расцарапанным стеклом циферблата указывала на четыре часа. Андрей провел пальцем по стеклу, подвисая в задумчивости: день сейчас или ночь, как он сюда попал и как давно лежит. В попытке вспомнить хоть что-нибудь, выцепить какой-то блеклый ориентир среди событий, утерявших связующую нить в череде кошмаров и полубреда, он понял, что ему попросту не на что опереться – под ногами были лишь расплывчатые образы, задернутые густым туманом сомнения, блуждание по которым никуда, в конечном счете, не выедет, а только глубже затянет в кошмар неопределенности. «Нет, так дальше продолжаться не может, я этого не вынесу. Пропойцу на улице спроси – он и то ответит, какой на дворе день и где, с кем и как он пил вчера, а спроси у меня что-либо – так я с ума сойду, пока буду перебирать догадки, все больше теряя уверенность во всяком утверждении, в любом положении… Дойдет до того, что я не смогу ответить на вопрос, кто я такой. Оно мне надо? Закончу дурдомом, где меня накачают лекарствами до состояния овоща. Вот и жизни конец – нелепый, но конец. Надеюсь, что ты этого хотел, Михаил… Сукин ты сын… Что ж, я сдаюсь, твоя взяла. Не знаю как, но я сделаю то, что ты хотел… Дармоед плешивый… Ненавижу» – Андрей неуверенно поднялся, опираясь мокрой рукой о кафельную стену, и перешагнул через борт ванны, думая о том, что ему предстоит сделать для обретения желанного покоя.