Текст книги "Крепкие узы. Как жили, любили и работали крепостные крестьяне в России"

А за Федора Ушакова, прославленного адмирала, хлопотал фаворит Григорий Потемкин. Лично просил у государыни земли и крепостных, с полтысячи душ. Ведь во владении у Ушакова было всего ничего – триста.

Правда, был пример и отказа от подношений императрицы. Петр Дмитриевич Еропкин, которому выпала доля наводить порядок в Москве в 1771 году, после Чумного бунта, получил от Екатерины II Андреевскую ленту, а вот тысячу крепостных не принял. Сообщил, с поклоном, что живет с женой один, детьми Господь не одарил, и денег им для своих нужд вполне хватает.

Но крепостное право не было общим и повсеместным. Не знали его в некоторых северных губерниях, не было его за пределами Урала, не держали крепостных вольные казаки (правда, на сибирских просторах они практиковали рабство, но об этом в другой раз). А вот в центре России ситуация была совсем другой. Граф Александр Бенкендорф в 1826 году писал императору Николаю I: «Во всей России только народ-победитель, русские крестьяне, находятся в состоянии рабства; все остальные – финны, татары, эсты, латыши, мордва, чуваши… – свободны». Записка Бенкендорфа была направлена против крепостного права, но император внимательно прочитал… и убрал бумагу. В 1826 году заниматься сложным вопросом он не собирался – только-только завершилось «дело декабристов». Императору следовало укрепить власть, а не расшатывать трон. Ведь противников отмены было ничуть не меньше, чем сторонников…

Чем меньше было имение, тем более тесным оказывалось соседство крепостных и помещиков. В усадьбах, за которыми закреплялись тысячи душ, владелец едва ли знал десяток домашних слуг да управляющего. В маленьких владениях все были на виду. У помещицы Смирновой из Тверской губернии, например, имелись грамоты на два десятка крепостных, а ее дом немногим отличался от большой крестьянской избы. Когда ее дочь, Евгения, сумела сделать головокружительную придворную карьеру и стать супругой князя Ивана Долгорукова, Смирнова принимала зятя в этих скромных условиях. Она сама растапливала самовар, пока дворовые прибирались и стелили постели.

«Наповал по всем комнатам ложились гости спать, – записал князь Долгоруков, – и целые сутки торжественная пируха продолжалась… Нам казалось, что мы перенесены в отдаленнейшее столетие нашего мира».

А хирург Франсуа Мерсье, попавший в плен к русским офицерам во время войны 1812 года, с восхищением описал помещика Голбинского: «Обращался со своими крепостными, как с детьми, или, вернее, как с людьми, чья участь ему вверена».

У Александра Суворова были в распоряжении тысячи собственных крестьян. Но другом, фактическим «альтер-эго» стал для него Прохор Иванович Дубасов, Прошка, по-свойски. С Суворовым его связывали по-настоящему крепкие узы: три десятка лет в военных походах! Дубасов стал настолько примечательной фигурой, что о нем слагали анекдоты. Он исправно служил, отличался храбростью и безукоризненной преданностью, за что получил пенсию от императора Александра I и две медали от сардинского короля Карла-Эммануила. Перед смертью Суворов распорядился дать вольную своему верному помощнику, но это пожелание исполнено не было. Вдова фельдмаршала, Варвара Ивановна, была настолько в плохих отношениях с мужем, что не отпустила Прошку на свободу. Крепостная любовь наткнулась на неожиданное препятствие.

Нежно относилась к своей крепостной Пашеньке одна из сестер Вильмонт, Марта. Женщина поселилась в России и пользовалась покровительством сподвижницы Екатерины II, княгини Дашковой. Однажды Марта получила необычный (для Англии, конечно) подарок от своей благодетельницы – девочку. Выглядела она лет на девять, хотя утверждала, что ей около одиннадцати. Марта сразу прониклась к несчастной:

«Бедняжка. Но она никогда не испытает того, что понятие собственность я употреблю во зло. Напротив, я с радостью приняла власть… чтобы дать девочке свободу или… взять ее в ту часть света, куда отправлюсь сама. Теперь я считаю себя ответственной за ее благополучие».

Но упоминаний о Пашеньке немного, и нет сведений, отправилась ли она с Мартой на Туманный Альбион[20]20
  Одно из поэтических названий Англии. – Прим. авт.


[Закрыть]? Или умерла?

Личные отношения крепостных и помещиков всегда интересовали и людей искусства, и историков. Но правду о взаимной симпатии или долгой дружбе обычно скрывали, опасаясь осуждения. Поэтому о них узнавали или случайно, или, как в истории с графом Шереметевым, когда утаить истину оказывалось просто невозможным. Сколько на самом деле было сыграно свадеб, сколько появилось на свет детей в невенчанных союзах – сказать невероятно сложно. Даже после 1861 года не каждый в России был готов признаться: «Моя мать была крепостной». Так что о крепостной любви мы знаем куда меньше, чем о крепостной ненависти. Такие сюжеты отражены в документах следствия, в бумагах губернских властей и в отчетах министров, направленных императорам. Крепостная ненависть тоже была. И еще какая!

Глава 2
Крепостная ненависть

Едва произнеся брачные обеты, молодая супруга не всегда ехала в дом мужа. Случалось, что в первую очередь ей предстояло близкое знакомство с сеньором, хозяином земель. Отправить невинную деву к господину – один из обычаев Средневековья. Его называли «право первой ночи». Некоторые историки утверждают, что только в XIX веке удалось полностью прекратить эту варварскую традицию.

Кто первым додумался до этого – определить сейчас невозможно. Но германские племена еще до распространения христианства не гнушались отобрать жену у своего противника. Или потребовать девственность от невесты своего вассала. Это был обряд самоутверждения: унизить того, кто слабее. Показать свое доминирующее положение.

Но и в христианскую эпоху обычай жил. По крайней мере, в XI веке его точно практиковали в Шотландии, во времена королевы Маргариты, супруги Малькольма III.

Эту женщину в королевстве почитали особо: набожная, мудрая, заботливая. Любопытно, что о ее рождении почти ничего не известно. Историк Роджер из Хоудена, живший двумя столетиями позже, был уверен, что шотландская Маргарита доводилась родней киевскому князю Ярославу Мудрому. Но с таким же успехом можно утверждать, что королева была родственницей императоров Священной Римской империи… Фактов почти нет.

Именно Маргарита Шотландская решила вникнуть в вопрос права первой ночи и, узнав обо всем подробнее, ужаснулась тому, сколько юных дев шли на поругание из-за древнего и несправедливого обычая. Королева обратилась к мужу и добилась законодательной отмены в Шотландии сурового германского порядка. Неудивительно, что впоследствии Маргариту причислили к лику святых. Все женщины королевства поминали ее в своих молитвах!

Но горные кланы крепко держались за свои традиции. И даже воля государыни не могла разом искоренить право первой ночи. Пришлось пойти на компромисс: заменить обычай на денежную компенсацию. С той поры было принято платить господину за разрешение на брак. На такое шотландцы согласились. А вот соседи-англичане не настаивали на праве. Британский историк Уильям Блэкстоун считает, что на острове никогда не было порядка, чтобы жену вассала вели поначалу к господину. Впрочем, торжествовать англичанам не приходится: у них весь XVIII и XIX века на рынке свободно покупали и продавали жен. Развестись было нереально, а вот оформить договор купли-продажи – очень даже легко. Сотни женщин попали к новым хозяевам после таких аукционов, обычно устраиваемых на постоялых дворах. Тоже так себе традиция[21]21
  Кстати, продажа жен в Шотландии в ту же эпоху не прижилась. После первой попытки организации торга в начале 1810-х в Эдинбурге поднялся такой возмущенный женский крик, что повторять опыт не решились. – Прим. авт.


[Закрыть].

Расплачиваться заставляли и подчиненных во Франции. Жюль Мишле упоминает о временах, относящихся к правлению последних Валуа (примерно в середине XVI века): «Неподалеку от Буржа, – пишет Мишле, – сеньор требовал “первых плодов” для себя, на самом деле просто ожидая денежного выкупа». Еще очень долгое время в своих владениях феодал был вправе и судить, и наказывать (вспомним графа де Ла Фер, который повесил собственную жену), и даже набирать войско.

Платить за невинность предложил и папа Урбан II. Это он придумал налог «каллагиум» в конце XI века. Но не для женщин, а для мужчин. Считалось, что, если священник хочет нарушить целибат и завести себе даму сердца, никаких препятствий к этому нет – достаточно заплатить в казну определенный налог.

Разумеется, что было приятно и понятно одному, другой мог считать варварством и бесстыдством. Не всякий господин охотно приглашал к себе деву после венчания. В XVI веке юрист Жан Папон утверждал, что многие французские сеньоры с презрением относятся к обычаю первой ночи. Речь шла о столичных господах, а вот в провинции некоторые графы предпочитали формальное соблюдение обычая. Чтобы «возлечь» с девицей, но при этом пощадить ее стыдливость, достаточно было перед брачной ночью оказаться у постели молодоженов и положить на покрывало свою руку. Или поставить ногу. Коснулся – сквозь покров – тела дамы, и вроде бы отдал дань традиции. Так что иногда этот обычай во Франции иронично называли «право ляжки».

Быть зависимым и подчиненным в Испании – тоже значило соблюдать обычай права первой ночи. Знатные сеньоры Пиренейского полуострова абсолютно спокойно укладывали в свои постели чужих жен. Отменить позорный ритуал решился супруг знаменитой королевы Изабеллы Католички, король Фердинанд II Арагонский. В 1468 году он подписал указ, в котором четко проговаривалось: ни один господин не должен брать себе невесту другого, а также требовать за освобождение от этого денежную плату. Маргарита Шотландская в XI веке не сумела избежать компенсации за отказ от «Права», а вот в XV до этого дозрели!

«В христианской Европе, – писал Вольтер, – это было принято очень долгое время… притом что такую тиранию не подтверждал ни один из законов!» И Вольтер был не единственным, кто про это писал. В средневековой поэме «Бодуэн де Сибурк», датируемой примерно 1350 годом, есть и о праве первой ночи. В XVIII веке в трилогии Бомарше о ловком цирюльнике Фигаро тоже можно прочесть об этом пережитке.

Формально закона о праве первой ночи, конечно, не существовало. В этом Вольтер был прав. И в России его не прописывали официально. Но про господские вольности знали все. В XIX веке прогрессивные умы часто выражали негодование относительно крепостного права и сопутствующих ему порядков. Князь Александр Васильчиков, либерал и меценат, писал, что ему известны случаи, когда помещики принуждают девушек к близости. Что могло посеять такое кощунство? Только ненависть!

Когда в 1812 году началось вторжение Наполеона и русская армия потерпела ряд неудач, в Петербурге на полном серьезе рассматривали предложение вывезти из столицы все учреждения. Однако сразу прозвучало возражение: едва господа покинут город, «все разграбят, разорят, опустошат». Точно такие же мысли высказывал в Москве барон Штейнгель: одних дворовых в городе девяносто тысяч, и они готовы взяться за нож. «И первыми жертвами будут наши бабушки, тетушки, сестры». На самом деле во время своей русской кампании Наполеон не раз высказывал планы на будущее – извести крепостное право. Так что опасались бунтов не зря.

К началу войны с французами Россия уже пережила пугачевщину и повторения не хотела. «Емельян сотоварищи» прошелся по помещичьим имениям с огнем и мечом, десятками вешал офицеров. Когда французы продвигались к Москве, многие дворяне бросали свои дома. И грабили их не только солдаты Наполеона. Свои, местные крестьяне с большой охотой растаскивали хозяйское добро. Уже в те годы ненависть к «барам» была просто огромной.

Но, кроме пугачевского, были и другие восстания – меньшего размаха и не настолько известные. С 1826 года по 1834-й Министерство внутренних дел насчитало 148 бунтов. А за год до отмены крепостного права – 108. С 1835 года по 1843-й в Сибирь отправили четыреста человек за расправу над помещиками. А один из самых громких случаев пришелся на 1806 год. Тогда в Петербурге был убит своим кучером князь Яблоновский. О причинах не сообщали, только о последствиях – кучер бежал, вскоре был схвачен и приговорен к двумстам ударам кнута. Наказание привели в исполнение 20 сентября того же года на Конной площади. Посмотреть на это собралась огромная толпа.

Чем провинился перед кучером князь Яблоновский? Трудно сказать. Между князем и крепостным – пропасть в положении, и слуга не мог понимать, что его ждет за такое преступление. Однако в подобных историях чаще всего выплывала самая простая подоплека: возможно, кучер не раз подвергался наказаниям, и не всегда они были справедливыми.

Отец Федора Михайловича Достоевского, помещик и крепостник, тоже был убит в 1839 году своими крестьянами не просто так. «Зверь был человек», – говорили о нем. Даже сам писатель отзывался об отце не слишком комплиментарно, отмечая, что тот был чрезвычайно взыскателен и нетерпелив, а главное – вспыльчив! П. П. Семенов-Тян-Шанский вообще считал, что в XIX веке: «Не проходило и года без того, чтобы кто-либо из помещиков… не был убит своими крепостными». Причины одинаковы – голод, несправедливое отношение, излишняя жестокость, насилие и откровенное издевательство.

Жестокое отношение к своей живой собственности демонстрировали очень многие помещики. Однофамилица Салтычихи, графиня Наталья Салтыкова, годами держала в маленькой комнатке, примыкающей к спальне, своего парикмахера. Она выпускала его оттуда только раз в день, чтобы тот сделал ей прическу, а затем снова запирала на ключ. Справление надобностей, еда, сон и все остальное происходили в одном и том же крошечном помещении. Вздорная помещица опасалась: кто-то прознает, что у нее началось облысение и для наведения красоты она использует накладные шиньоны. По этой причине парикмахера прятали. После двух лет в заточении мужчине удалось сбежать. Салтыкова немедленно объявила крепостного в розыск, но он успеха не принес[22]22
  Возможно, этой историей вдохновился Николай Лесков при создании образа Аркадия в «Тупейном художнике». В рассказе парикмахер графа тоже не должен покидать дом своего хозяина, даже для посещения церкви. Исключение делалось для театра, в котором играла крепостная актриса, собственность графа. – Прим. авт.


[Закрыть].

«Нет более строгих в наказании своих слуг, как женщины», – отмечал путешественник Ричард Бремнер. И эту фразу полностью подтверждает история княгини Александры Козловской.

Суровый нрав Александра унаследовала от отца – рижского губернатора, Владимира Петровича Долгорукова. Это был настолько гордый и высокомерный человек, что домашние не смели ему и слова поперек сказать. Владимир Петрович правил в доме, словно государь, в то время как его супруга, Елена Васильевна, старалась при нем общаться исключительно шепотом.

Но детей у этой пары было вдоволь. Их третья дочь, Александра, родилась в 1736 году. По сравнению с хрупкой матерью девушка выглядела внушительно. Высокий рост, полная фигура – Александра не метила в красавицы. Но замуж ее выдали вполне удачно, за князя Якова Алексеевича Козловского. У того имелся приличный доход, поместье, а на большее, при внешних данных Александры, рассчитывать было нельзя. Даже миловидные девушки при дворе не всегда могли найти себе хорошую пару. Дочь князя Черкасского, например, пережила две сорвавшиеся помолвки: от нее отказался граф Левенвольде и князь Кантемир. А у Варвары было огромное наследство! Словом, для княжны Долгоруковой все сложилось как нельзя лучше.

Рослая жена куда больше была похожа на матушку субтильного князя. Когда они появлялись вместе, Александра и Яков, знакомые не могли удержаться от улыбки.

«Это была женщина громадных размеров по росту и тучности и похожа на одного из сфинксов, находимых… среди памятников Египта», – записал в своих воспоминаниях Шарль Франсуа Массон.

Чего и следовало ожидать, супружеская пара не была счастливой. Яков Алексеевич быстро уставал от громкой и требовательной жены и предпочитал тишину кабинета или прогулку в парке присутствию на домашних ужинах. И только поначалу он прогуливался один. В редкие часы, когда князь заглядывал в детскую, ему удавалось переброситься парой слов с нанятой французской гувернанткой. Эмигрантка мадмуазель Аньес, как ее называли малыши, любила поэзию и разбиралась в живописи. Так у Якова Алексеевича появился друг по интересам, а затем дружба переросла в нечто большее.

Смущаясь и с трудом подбирая слова, князь сообщил супруге, что «мадмуазель» ждет ребенка. Козловская онемела – впервые в жизни! Но хотя и разразился скандал, Якову Алексеевичу удалось настоять, чтобы гувернантка осталась в доме, чтобы ей выделили флигель. Хотя бы до родов. Затем Козловский предложил оставить молодую женщину на пару месяцев, для поправления здоровья. А по истечении и этого срока француженка снова была беременна. Только когда бастардов стало четверо, а дом ежедневно содрогался от криков княгини (и ее можно понять), Козловский предпочел съехать от жены вместе с дамой сердца и всем своим незаконным семейством. Позже он сумел добиться для них фамилии «Козловские», но без княжеского титула. На развод не подавал, а его бы и не дали.

Именно в ту пору княгиня Александра Владимировна придумала для себя способ бороться со своей печалью. Если ей самой хочется плакать – пусть рыдают и другие. Да в три ручья! Она озиралась в поисках жертвы, пока ее взгляд не наткнулся на двух дворовых девок, собирающих вишню в саду. И этих-то несчастных Козловская и приказала тут же, немедля, выпороть. Причин не объясняла: это ведь ее собственность. Барыня так захотела. И точка. Плачущие девушки молили о прощении, не понимая, в чем провинились. От их криков Козловская повеселела. Экзекуцию смотрела внимательно, с азартом. А когда порка завершилась, то почувствовала прилив сил и улучшение в своем настроении.

С того времени подобные «забавы» были в поместье регулярными. Любой крепостной, вне зависимости от пола и возраста, мог попасть под горячую руку вздорной княгини. Шептались, что Козловская еще за обедом придумывает, кого бы сегодня «подвергнуть тиранству». Едва она выходила за порог дома, дворня разбегалась кто куда. Прислуга внутри особняка старалась ходить бесшумно, не смотреть в глаза княгине Козловской – она этого не терпела. Впрочем, причина для назначения наказания могла оказаться самая нелепая. Важна была не провинность, а пытка. Все затевалось только ради этого!

«Дворовые люди – суть самое жалкое состояние в целом пространстве Российского государства, – писал декабрист Павел Пестель, – солдат, прослуживший 25 лет, получает… свободу… Дворовый человек всю жизнь свою служит».

Чаще других у Козловской были виновны крепостные мужики, словно она вымещала на них обиду, нанесенную мужем. В записках французского путешественника красочно рассказывается о том, как Александра Владимировна вела себя по отношению к людям. Сечь и пороть, прижигать лица щипцами, рвать волосы на девках было ее любимым занятием несколько десятков лет. Причем наказание княгиня исполняла и сама! В записках путешественника Шарля Франсуа Массона есть и совершенно ужасные вещи: Козловская своими руками разорвала рот одной из дворовых девушек просто потому, что та засмеялась невпопад. Но… в отличие от Салтычихи, княгиню не наказали.

К слову, есть мнение, что помешательство Салтычихи (иначе трудно объяснить поведение Дарьи Салтыковой, уморившей по разным оценкам до двухсот крепостных) тоже было связано с семейной историей – якобы ее муж приласкал горничную. И как раз маниакальное стремление Салтыковой причинить боль именно девушкам было следствием той измены.

Помещикам не запрещалось наказывать крестьян. Попасть под суд можно было только за увечья или смерть крепостного. Впрочем, иногда суд оказывался условностью. Вдову тайного советника Ефремова в XVIII веке приговорили к церковному покаянию после того, как стало известно, что в ее доме насмерть забили батогами дворовую девку Осипову. А жена фельдмаршала Салтыкова признавалась в частной беседе князю Петру Долгорукову, что она так скучает во время дождя и отсутствия мужа, что иногда приказывает сечь розгами «своих калмыков».

Другой помещик, Петр Неклюдов, зимой отправлял своих крепостных на чужие поля. От них требовалось собрать сено, которое еще оставалось, но при этом не попадаться никому на глаза. Если же к Неклюдову с жалобами приходили соседи (ведь это было чистой воды воровство), виновные подвергались порке. Не менее жестоким был и другой владелец крепостных душ, Федор Запольский. Кулаками и прикладом ружья он самолично забил крестьянина Никандра Александрова и остановился лишь в тот момент, когда проломил ему голову. Понесли ли эти люди наказание? Увы, далеко не все.

Жена штабс-капитана Зинаида Архангельская в 1860 году объясняла, что регулярно подвергает порке свою крепостную девку Марфу, потому что: «Сам бог создал особо господ и слуг, которым дал… натуру, способную к перенесению тяжелых трудов». Зинаида Васильевна не шутила. Так думала не только она и поэтому просила не обращать внимание на жалобные письма девки Андреевой, которые поступили в адрес губернского начальства.

Порой господа поступали мягче – провинившихся крепостных отсылали в дальние свои владения. Так произошло с певчим графов Шереметевых, Василием Никитенко. Прекрасно образованный, говорящий по-французски и даже работавший писарем в вотчинной конторе своего господина, он однажды навлек на себя барский гнев. Вместе с семьей отправили Василия в деревню Чуриловку Смоленской губернии. Удивительно, но этот переезд изменил – к лучшему – всю жизнь Никитенко. В «изгнании» удалось выучить сына в уездной школе. Правда, в гимназию мальчика не взяли из-за сословных различий. Зато у Александра навсегда осталась тяга к знаниям. Он начал самостоятельно читать книги и учиться, затем давал частные уроки. Никитенко-младшего признали замечательным педагогом! Ему удалось получить вольную, а затем, с помощью князя Александра Голицына[23]23
  Князь Александр Николаевич Голицын (1773–1844) – государственный деятель Российской империи, в 1803–1816 гг. обер-прокурор Святейшего синода, в 1816–1824 гг. занимал пост министра народного просвещения. Действительный тайный советник 1-го класса (1841), статс-секретарь (1803–1842). Доверенное лицо Александра I, который до конца жизни дорожил его «близостью и советами». – Прим. ред.


[Закрыть], поступить в университет. В 1830 году бывший крепостной Никитенко уже читал лекции в столичном вузе. Он стал доктором философии, историком литературы и профессором Санкт-Петербургского университета. Если бы однажды не осерчал граф Шереметев, возможно, Александра ждала бы участь безвестного певчего в капелле…

Крепостных иногда сравнивают с рабами – одинаковое бесправие, незавидная участь быть наказанным, разлученным с семьей, проданным, даже убитым. Формально различия все-таки были. Но даже при юридических нюансах суть оставалась очень похожей. И какая разница, могла ли пожаловаться горничная на хозяйку, если та посадила ее на горячую печь? Такой случай тоже описан в материалах судебных дел.

К тому же обращаться с жалобами рисковали немногие. Во-первых, для этого следовало набраться смелости (крепостной же часто был запуган), во‐вторых, суметь внятно изложить свою историю и, в‐третьих, обладать хоть какими-то навыками письма и чтения, чтобы суметь составить бумагу или поставить под ней свое имя (что также иногда бывало затруднительно, ведь образованием могли похвастаться немногие крепостные).

Да и пожаловаться получалось далеко не везде. У владельца поместья нередко хватало связей, чтобы вовремя отреагировать на поданное обращение. Не забудем про круговую поруку, про тесные родственные отношения в дворянском мире. Местом, куда можно было обратиться, иногда становилась Церковь, но и там все зависело от смелости священника. Не всякий взялся бы противодействовать могущественному барину. Получался замкнутый круг.

Поэтому и возникали бунты. Когда ненависть выплескивалась через край, брались за вилы. Жгли поместья. Потомок генерала Николая Епанчина, оказавшийся за границей, горько сожалел о сожженном барском доме. В огне погибли четыре великолепные картины Ивана Айвазовского, с которым были дружны Епанчины! И тот же потомок с готовностью признавал: да, они сами во многом виноваты, что так произошло. Десятки лет предпочитали не замечать, что за порогом красивого особняка, где в белых платьях кружатся на балу, – страшный голод и мучения. Крепостная ненависть должна была когда-то найти выход.

В 1809 году прогремело дело вологодского помещика Межакова. В погожий майский день он выехал в своей коляске, чтобы осмотреть, как расчищают рощу. За несколько лет она изрядно заросла, сильным ветром повалило десяток деревьев, а потому Межаков приказал крепостным убрать все образовавшиеся завалы. Но едва помещик оказался в роще, как был убит двумя выстрелами. Оружие держали крестьяне, его же собственные крепостные, с которыми Межаков жестоко обращался. На следствии определили причастность к этому делу четырнадцати человек. Все они были приговорены к двумстам ударам кнута, вырыванию ноздрей и отправке в Сибирь.

Любопытно, что самую жестокую помещицу за всю историю крепостного права – Дарью Николаевну Салтыкову[24]24
  Дарья Николаевна Салтыкова по прозвищу Салтычи´ха и Людоедка (в девичестве – Ива´нова; 1730–1801) – русская богатая помещица, позже вошедшая в историю как изощренная садистка и серийная убийца, убившая больше сотни подвластных ей крепостных крестьян. Решением Сената и императрицы Екатерины II в 1768 году была лишена достоинства столбовой дворянки и приговорена к смертной казни, но позже мера наказания была изменена на пожизненное заключение в монастырской тюрьме, где осужденная и умерла. – Прим. ред.


[Закрыть] – судили все-таки не крестьяне с батогами в руках, а самые настоящие судьи. Ужасная слава Салтычихи буквально парализовала всех, кто ее знал.

А ведь все у Дарьи Ивановой могло сложиться просто блестяще: родилась в богатейшей семье (у отца было 16 тысяч душ крепостных). Вышла замуж, по взаимной симпатии, за Глеба Салтыкова – ротмистра лейб-гвардии Конного полка. У Дарьи Николаевны было абсолютно все: прочное положение в обществе, деньги, отличные связи. Сама она считалась если не красавицей, то вполне приятной женщиной. Родила одного за другим двух сыновей… Но любимец прекрасных дам, Глеб Салтыков, семейной жизнью тяготился.

Прислуживать в дом обычно брали пригожих девушек. Как-никак, лицо всего поместья. Гости не должны видеть вокруг себя дурнушек. Получилось, что Дарья Салтыкова приблизила к себе миловидных крестьянок, а оценил их по достоинству… ее супруг. Затаенное зло долго не могло найти выхода (распоряжался в поместье именно муж Салтыковой). Но в 1757 году ротмистра не стало.

В руках нестарой вдовы оказались капиталы четырех семей: Салтыковых, Давыдовых, Скрипициных и Ивановых. Дарья Николаевна считалась одной из самых заметных дам Москвы. Взять ее в жены пожелал бы любой солидный человек. Но помещица не собиралась под венец во второй раз. Она была занята делами многочисленных поместий как минимум в трех губерниях, ей же принадлежал огромный московский дом. Помимо хозяйственных вопросов, Салтыкова частенько обращалась к благотворительности. Ни один крупный монастырь в Москве не был обойден ее щедрыми пожертвованиями.

На углу Большой Лубянки и Кузнецкого Моста стоял дом Салтыковой, который многие старались обходить стороной. Оттуда слишком часто раздавались громкие крики. Но самая дурная слава была у загородного имения Салтычихи – сейчас там находится поселок Мосрентген. О тех местах слагали мрачные легенды… По прошествии времени очень трудно сказать, когда Дарья Николаевна начала сходить с ума.

Поначалу она просто гневалась на провинившихся: разбили кувшин, косо посмотрели, замешкались с выполнением поручения. В наказание могла позволить себе пару затрещин. Затем вошла во вкус. Судя по всему, самые страшные наклонности помещицы «расцвели» уже после смерти ее мужа. Салтыков был для нее сдерживающим фактором и одновременно источником постоянных забот – помещица следила, чтобы муж не расточал любезности горничным. А когда его не стало, Дарья Николаевна совершенно искренне переживала.

Горюя, искала способ для успокоения. И нашла. Поленом избила истопника. Затем досталось горничной. Когда кто-то из дворни недостаточно хорошо помыл полы, Салтычиха разошлась. Девушку, которую посчитали виновной, после побоев барыни пытались привести в чувство несколько дней. Но крепостная умерла. Это была первая жертва помещицы.

В изобретении наказаний Салтычихи не было равных: пороть кнутом или бить поленом ей быстро надоело. Вскоре в ход пошел кипяток, которым она обваривала виноватых. Подпаливала волосы на голове девушек, могла ткнуть в лицо раскаленными щипцами для завивки волос. Ей нравилось самолично выдирать пучки волос из головы крепостной или бросить в чулан на несколько дней, не дозволяя приносить ни еды, ни воды. Или выставить голышом на мороз. Измывалась Дарья Николаевна долго и «со вкусом».

Пороли и пытали в доме Салтычихи десятками. Слава о кровавой барыне вскоре пошла по округе. Появились и небылицы: что помещица-де варит младенцев в кипятке и ест на ужин, что отрезает груди у невинных девиц. И что особенно злят ее те, кто собирается выйти замуж. Ни одна невеста, говорили соседи, не пошла под венец в поместьях Дарьи Николаевны. Узнает о готовящейся свадьбе – уморит красавицу.

Салтыхича пребывала в такой уверенности, что останется безнаказанной, что ее деяния распространились не только на крепостных. В начале 1760 года у вдовы случился роман с Николаем Тютчевым, дворянином и, по совместительству, землемером. Их отношения продолжались почти два года, но жениться Тютчев решил на молодой девице Пелагее Панютиной. Салтыкова буквально душила его своей любовью, изводила ревностью и попытками контролировать каждый шаг. Бежать под венец с другой означало для него освободиться от навязчивого внимания Дарьи Николаевны.

Но он плохо знал свою любовницу. Разъяренная барыня решила поджечь дом молодоженов. Когда крепостные отказались выполнить приказ (ведь это было равносильно смертному приговору), Салтычиха секла обоих несколько дней подряд. Затем задумала убить Тютчева с женой по дороге на Брянщину, и снова не вышло – испуганная дворня успела предупредить молодоженов. Окольными путями Тютчев сумел отправить жену в поместье, а сам сел за донос. Изложил все, что знал о Салтыковой. Эта бумага сыграла свою роль в деле убийцы крепостных.

При двух правителях Салтычиха чувствовала себя вольготно. Известно, что жалобы на нее отправляли и Елизавете Петровне, и Петру III. Ее оберегом было знатное происхождение, родство с царской фамилией – через Прасковью Салтыкову, жену Ивана V. Но Екатерине II этот факт был совершенно безразличен. Следствие по делу Салтычихи началось только при ней. Крестьяне Мартынов и Ильин донесли императрице, что их жены были замучены Дарьей Николаевной. Донос помещика Тютчева тоже оказался очень кстати.

Императрица ухватилась за процесс, как за шанс. Она недавно вступила на престол (шел 1762 год), и это казалось отличной возможностью показать себя справедливой и мудрой государыней. Она поручила расследование Степану Волкову и грузинскому князю Цицианову. Один занимался сбором данных, другой обеспечивал статус-кво процессу: чтобы никто не посмел и слова сказать против решения императрицы. Начался долгий, постепенный, вдумчивый опрос свидетелей, анализ счетных книг. И вот в них обнаружились стран– ности.

Выяснилось, что у крестьянина Ермолая Ильина за короткий срок по неясным причинам последовательно умерли 3 жены. Что молодая горничная, только приступившая к своим обязанностям, внезапно скончалась. Не имея никаких диагнозов и жалоб на здоровье! Глядя на записи о смерти дворовых людей, можно было сделать вывод, что в имении Салтычихи свирепствует как минимум моровая язва… Еще одно непонятное явление, на которое обратили внимание, – что некоторые из молодых женщин в поместье Дарьи Николаевны вдруг получали разрешение отправиться в родное село, но по дороге пропадали без вести. Растворялись в безызвестности, не упокоенные. Или сбежали? Но почему в таком случае суровая барыня не объявила их в розыск?