Текст книги "До свидания, Рим"

– Ладно тебе, Марио, не начинай, – раздраженно ответил режиссер. – У нас и без того хватает статисток. Стоит тебе пообщаться с таксистом или официантом, как он тут же попадает в массовку. А теперь я должен искать роль еще и для гувернантки.

– Она не гувернантка, а моя личная ассистентка, – неожиданно холодно сказала Бетти. – И потом, мы с Марио оба «за». Хотите попробовать, Серафина? Вы ведь умеете танцевать?

Мариза Аллазио приподняла брови, а режиссер недовольно скривился.

– Вот моя сестра… – начала я, но тут же себя одернула. Почему бы и мне не использовать свой шанс? Чем я хуже других? И вообще, я собираюсь не петь, а просто танцевать где-то на заднем плане. Скорее всего, меня будет почти не видно.

– Что нужно делать? – спросила я.

Меня отвели в комнату, полную вешалок с одеждой, и на смену стареньким юбке с блузкой подобрали нарядный костюм. Мне сделали грим, зачесали назад волосы и выдали бубен, в который я должна была бить во время танца.

– Просто ведите себя естественно, – напутствовали меня перед съемками. – Смейтесь, веселитесь – как на настоящей вечеринке.

У меня не хватило духу признаться, что я никогда не бывала на вечеринках.

Пока мы ждали, статисты болтали о том, в каких фильмах и с кем из звезд им доводилось сниматься. Время от времени я махала детям рукой, надеясь, что они не слишком досаждают Бетти. Внутри понемногу нарастало волнение. Я понятия не имела, чего ожидать, и не была уверена, что справлюсь.

– Так, начинаем, – раздался мужской голос. – Мы готовы отснять первую сцену. Живо, все по местам.

Под лампами было очень жарко. Я стояла в заднем ряду, держа бубен над головой, и ждала, когда режиссер скомандует: «Мотор!», – как обещала Бетти. За пианино, в окружении других музыкантов, сидел итальянский актер Ренато Рашель. Синьора Ланца со своего места я не видела. Загородив глаза рукой, я пыталась отыскать взглядом Бетти с детьми, но позади камер ничего нельзя было различить.

– Так, – сказал помощник режиссера. – Сначала мы снимем крупным планом бубен. Потом камера отъедет, и мы дадим общий план. Вечеринка в полном разгаре, так что изображайте бурное веселье.

На площадке было очень тесно, но когда зазвучала музыка, я постаралась не ударить в грязь лицом: изо всех сил трясла бубном и даже протанцевала несколько шагов с парнем, которого назначили моим партнером. К концу сцены я едва могла перевести дыхание.

– Еще раз. Больше азарта, больше непосредственности. Помните: это самая классная вечеринка в вашей жизни.

Мы повторяли танец снова и снова, пока его не сняли со всех возможных углов и режиссер не остался доволен. С нас градом катил пот, но едва мы обтерлись полотенцами и поправили прически, как нас вызвали для следующей сцены.

Теперь музыка звучала спокойнее, и мы медленно танцевали на заднем плане, пока Марио и Ренато Рашель беседовали у пианино. Синьор Рашель с трудом выговаривал английские слова, одни и те же реплики приходилось повторять до бесконечности, и Марио хлопал его по спине всякий раз, как им удавалось проиграть сцену без запинки.

– Хорошо, теперь песня синьора Ланца, а потом перерыв на обед, – раздался голос из темноты за камерами.

– Что за песня? – шепотом спросила я у своего партнера.

– Come Dance With Me.

– И он правда будет петь? Мы его услышим?

– Наверное, – пожал плечами парень, как будто эта мысль его нисколько не трогала.

В последней сцене мы, тесно прижавшись друг к другу, сидели на полу у ног синьора Ланца. Когда раздалась команда: «Мотор!» – Марио сразу как-то посерьезнел и выпрямился. А потом он открыл рот и запел. Это была даже не оперная ария, а просто лирическая песня, и все же, прикрыв глаза и покачиваясь под музыку, я ощущала мощь его голоса, слышала, как легко он берет каждую ноту, чувствовала наполняющие его пение радость и красоту.

Когда Марио взял одну из статисток за руку и закружил в танце, мне захотелось оказаться на ее месте. Когда в конце он запел, обращаясь к пожилой женщине, а потом поцеловал ее в лоб, меня охватила зависть. Я позабыла о направленных на нас камерах и больше не пыталась играть. Я действительно была на вечеринке в мастерской римского художника и слушала голос величайшего тенора в мире.

Наверняка песню уже записали на студии в Ватикане, и Марио Ланца мог и не стараться ради нас. Но он был артистом, а мы – публикой. Его голос приводил в восторг и очаровывал, и мы уже не играли, а аплодировали от всей души. Мне бы хотелось повторять эту сцену снова и снова, целый день слушать, покачиваться под музыку и хлопать в ладоши.

Когда я впервые услышала пение Марио, мне показалось, что я узнала его по-настоящему. Этот голос звучал так чисто и сильно, так безупречно…

Я еще не знала тогда, что голос не может сказать о человеке все – даже голос Марио Ланца.

Drink, Drink, Drink[23]23
  Пей, пей, пей (англ.).


[Закрыть]

Прислуга, особенно горничные, на вилле Бадольо надолго не задерживалась – из-за детей, конечно, хотя сами они виноваты были меньше всего. Всю жизнь маленьких Ланца окружали люди, готовые исполнить любое их желание, и они к этому привыкли. Если Коллин роняла на пол салфетку, то просто давала знак лакею ее поднять. Если Дэймон забывал журнал с комиксами на другом конце виллы, то без зазрения совести посылал за ним горничную. С детьми обращались, как с маленькими принцами и принцессами, и каждый, кто пытался хоть немного их дисциплинировать, нарывался на неприятности.

С Бетти тоже было нелегко: ее указания зависели от минутных капризов, и список наших обязанностей рос и менялся с каждой неделей. Вскоре в доме появились две собаки, кошка и несколько канареек, и нам пришлось угождать не только детям, но и животным. На черной лестнице и в комнатах прислуги то и дело раздавались приглушенные жалобы, а через пару дней у дверей уже стоял чемодан, и очередная расстроенная горничная с каменным лицом говорила нам «до свидания».

В то утро на кухне стоял такой тарарам, что мы не сомневались, кто уйдет следующим: крики повара наверняка слышала даже Бетти, хотя ни словом о них не обмолвилась.

– Вареные креветки! – гремел он. – Салат без уксуса! Одна-единственная хлебная палочка гриссини! Бифштекс без приправ! И так каждый день! И ради этого я получал образование? Я готовлю нежнейшие ньокки, рагу, от которого в груди замирает сердце! Карузо был бы счастлив попробовать мой ризотто-алле-вонголе! А что просит у меня он? Обезжиренный сыр! Porca miseria![24]24
  Проклятье! (итал.)


[Закрыть]

Когда экономка попыталась его утихомирить, повар с такой силой треснул одной кастрюлей о другую, что испуганная женщина спаслась бегством.

– Обезжиренный сыр! Да где это слыхано?! – кричал он ей вслед.

Повара звали Филиппо Пепе, но все обращались к нему просто Пепе. Никому из нас не хотелось, чтобы он ушел. Внешность у Пепе была яркая: пронзительные темные глаза, слегка крючковатый нос и кудри цвета вороного крыла, выбивающиеся из-под неизменного белого колпака. Ну а завтраки, обеды и ужины в его исполнении считались у прислуги главным событием дня.

Пепе готовил сытную пищу, от которой сил хватало на целый день: ризотто с таким обилием соуса, что капало с ложки, спагетти-алла-карбонара с копченой грудинкой, толстые полые макароны с оссобуко в наваристом бульоне. Каждое утро нас манили на кухню аппетитные запахи, а когда мы собирались вокруг стола, неизменно повисало напряженное молчание: всем не терпелось узнать, что же окажется под крышкой бурлящей на плите кастрюли.

У Пепе вкус даже самых обычных продуктов начинал играть по-новому – понятия не имею, как он этого добивался. Простой томатный соус, немного тертого пармезана, спагетти, приготовленные «альденте», пучок листьев рукколы, и мы съедали все подчистую, собирая каждую капельку соуса куском хрустящего, только что испеченного хлеба. На вилле Бадольо я ела блюда, которых никогда раньше не пробовала: золотистый шафрановый суп со сладковатым мясом моллюсков, домашний хлеб с чесноком и шалфеем. Представляю, каково было сеньору Ланца сознавать, что слуги едят вкуснее и сытнее его самого. Да и повар, похоже, страдал ничуть не меньше хозяина.

Меня невольно тянуло на кухню к Пепе, и я постоянно заглядывала туда под предлогом, что хочу отнести Бетти чего-нибудь выпить и перекусить или просто налить себе стакан воды. Эта просторная комната напоминала теплое сердце всего дома. На одной стене висели кастрюли, на другой – разнообразные приспособления, чтобы измельчать, смешивать, преобразовывать и выжимать сок.

Мне нравился Пепе. Он серьезно относился к своей работе и иногда смотрел на еду так, как другие мужчины смотрят на женщин.

Тем утром Пепе сидел на кухне, обхватив голову руками, и бормотал:

– Рыба на пару, стручковая фасоль и эспрессо без единой крупицы сахара. Разве можно так жить? Как он это выносит?

– Синьор Ланца проходит курс похудения, – сказала я. – Вот закончатся съемки, и он опять начнет есть как следует.

– Уйди, – сердито ответил Пепе, – и не говори о том, чего не знаешь.

– Но это правда, – не отступала я. – Мне сказала сама Бетти.

– Дай-ка я задам тебе один вопрос. – Пепе встретился со мной взглядом. – Сколько я уже здесь? Три недели? Четыре?

– Четыре, кажется.

– И за все это время синьор Ланца хоть раз съел что-нибудь просто для удовольствия?

– Он должен употреблять не больше пятисот калорий в день – так распорядился доктор Симонс. Синьор Ланца ест для поддержания сил, а не для удовольствия.

– А кто такой этот доктор Симонс?

Я повторила то, что слышала от Бетти:

– Один из ведущих диетологов в Европе. Очень уважаемый человек. Синьор Ланца худеет под его руководством.

Пепе поднялся на ноги. Он был гораздо выше меня, а когда оперся своими большими руками о стол, старая сосна заскрипела.

– А этот доктор Симонс разбирается в еде? Ну-ка, ответь.

– Не знаю. Думаю…

– Он понимает, что в жизни очень мало радостей и только одна из них неизменна – еда? – перебил Пепе. – Три раза в день мы можем немного себя побаловать – на завтрак, обед и ужин. Зачем добровольно отказываться от удовольствия и питаться одним кофе без сахара и сухими хлебными палочками, если можно есть все, что душе угодно?

– Это же временно…

– Тьфу, – с отвращением сказал Пепе. – Сегодня утром я хотел бы подать синьору Ланца крепкий эспрессо с густыми сливками и хрустящее пирожное, посыпанное шоколадной крошкой. На обед он мог бы взять с собой на студию запеченную в фольге пасту, пару сочных котлет с приправой из орегано, несколько спрыснутых оливковым маслом перцев с анчоусами. А на ужин я приготовил бы равиоли с грибами и жирную белую рыбу, фаршированную грецкими орехами и залитую соусом из каперсов и уксуса. Только представь, как приятно смотреть на эту пищу, вдыхать ее аромат, пробовать на вкус! А вместо этого я готовлю ему бифштекс с кровью и раскладываю на тарелке нарезанный помидор и несколько салатных листочков. Такая еда не доставляет удовольствия.

Мне хотелось сказать, что в жизни Марио есть и другие радости – музыка, дети, поклонники, – и стряпня Пепе, быть может, для него не так уж важна. Но у повара был такой несчастный вид, что я предпочла оставить эту мысль при себе.

– Зато слугам нравится все, что ты готовишь, – сказала я вслух. – Взять хотя бы вчерашний ужин – паста-аль-форно с пюре из базилика и капоната. В жизни не ела ничего подобного!

Пепе кивнул, однако выражение его лица не изменилось.

– Ну да, получилось неплохо. Но синьор Ланца даже не попробовал! Как можно петь, когда ничего не ешь? Вместе с весом он потеряет и голос и что тогда с ним будет?

Я покачала головой:

– Нет-нет, я слышала, как поет синьор Ланца. Он в прекрасной форме, что бы там ни говорили. Его голос никуда не делся.

– На съемочной площадке, что ли? Какое же это пение! – сказал Пепе, сверкая глазами. – Он не должен растрачивать талант на эстрадные шлягеры. Бог создал голос Марио Ланца для оперы, как и голос великого Карузо. Если б я мог так петь, то выступал бы в миланской «Ла Скала» или в «Театро-дель-Опера», а не опускался до кино.

– А ты много знаешь об опере? – с удивлением спросила я. – И сам бывал в этих театрах?

– Знаю достаточно. И да, конечно, я бывал в римской опере, а как же иначе?

– А почему синьор Ланца там не выступает?

Пепе нахмурился:

– Это ты у него спроси. Я не понимаю, ни зачем он так бездарно использует свой голос, ни почему отказывается есть. И то и другое бессмысленно.

На кипящей кастрюле загремела крышка, и Пепе повернулся к плите – помешать соус и убавить огонь. Он ходил по кухне с уверенным видом хозяина. Дома я готовила при помощи всего пары кастрюль, деревянной ложки и сита, а Пепе повелевал целой кухонной империей и всегда знал, что делать, хотя ему было всего лет двадцать пять.

– Знаешь, к чему это все приведет? – спросил он, пробуя соус. – Синьор Ланца устанет от воздержания.

– И что тогда?

– Катастрофа, – коротко ответил Пепе.

Я не смогла сдержать улыбки.

– Да нет же, я серьезно, – сказал он, поднося к моим губам ложку, которая только что касалась его собственных губ. – И я объясню, почему, но сначала попробуй… Как тебе?

Я послушно открыла рот.

– Очень вкусно.

– Очень вкусно? И все?

Я немного подумала и осторожно добавила:

– Мне хотелось бы еще.

– А почему?

Я попыталась объяснить:

– Потому что этот соус вкусный, нежный и приятно обволакивает рот. Когда я глотала, то почувствовала нотку чили, которую сначала не заметила. Что за траву ты туда кладешь? Фенхель? Мама как-то учила меня готовить похожее блюдо с сальсиччей.

Пепе помешал еще немного, потом прикрыл кастрюлю крышкой, оставив щель, в которую вырывался, наполняя кухню, ароматный пар.

– Значит, соус тебе нравится потому, что напоминает блюдо твоей матери?

– Наверное.

– Так и есть. Вкус пищи вообще остается в памяти дольше других впечатлений, – сказал Пепе. – Когда я думаю о своей жизни, мне прежде всего вспоминаются блюда, которые я ел. Я вырос в деревне в Кампании. Хотя жили мы небогато, зимой на столе всегда был горячий суп с фасолью, пастой и свиной голяшкой. Летом мы ели прошутто – папа сам коптил ветчину в погребе – и сочные дыни из собственного огорода. Помню медовый торт с миндалем, который nonna[25]25
  Бабушка (итал.).


[Закрыть] испекла на мой двенадцатый день рождения. А какие пиршества она устраивала по воскресеньям! Зажаренные над горячими углями красные сладкие перцы с телячьими scaloppine[26]26
  Эскалопы (итал.).


[Закрыть], весной – цветы цукини в нежнейшем кляре, а в холодную погоду – рагу из бычьих хвостов с сельдереем. Любовь и уют – вот что такое пища для моей семьи. Она делала каждый день особенным. В твоей семье, наверное, было так же?

Я могла бы сказать Пепе правду: мама бросила готовить много лет назад. Она предпочитала рестораны – чем шикарнее, тем лучше. Ей нравились хрустальные бокалы, белоснежные скатерти и предупредительные официанты, нравилось чувствовать себя частью всего этого великолепия. Она научилась готовить у матери, передала свои знания мне и постаралась поскорее их забыть. Но я боялась упасть в глазах Пепе и поэтому солгала:

– Да, точно так же.

– Синьор Ланца, конечно, вырос в Америке, но родители-то у него итальянцы, значит, и детство было таким же, как у нас с тобой, – продолжил Пепе. – Желание вкусно поесть у него в крови, а он день за днем идет против своей природы.

– Ты сказал, что произойдет катастрофа, – напомнила я.

– Так и будет. Нельзя вечно идти против природы. В конце концов голод охватит синьора Ланца с такой силой, что он больше не сможет его сдерживать.

– Но он же просто проходит курс похудения. Многие садятся на диету, когда хотят сбросить лишний вес.

– Ничего ты не понимаешь, Серафина. – Пепе серьезно посмотрел на меня. – Быть беде – помяни мое слово.

Я тут же забыла о странном предостережении Пепе – в тот день у меня и без того хватало забот. Но мне запомнились его слова о пище и рассказы о семье и разных блюдах из детства. При мысли об аппетитном запахе, исходящем от кастрюли на плите, внутри рождалось какое-то щемящее чувство, будто я упустила в жизни что-то важное. На разговоры о катастрофе я внимания не обратила – наверное, мне просто не хотелось об этом думать.

* * *

Два дня спустя синьор Ланца вернулся с работы раньше обычного. Он был явно не в духе – метался по вилле, громко хлопал дверями и звал Бетти.

– Да где же она наконец? – взревел Марио при виде меня. Лицо у него раскраснелось, на лбу выступил пот. – Где моя жена, черт побери?

– Синьора отдыхает. У нее болит голова, – робко ответила я.

Выходя из комнаты, Марио покачнулся и с такой силой ухватился за спинку стула, что костяшки пальцев побелели. Он и раньше, бывало, пропускал стаканчик-другой виски, чтобы снять напряжение после тяжелого дня. От выпитого голос Марио становился громче, а смех раскатистей, но в таком состоянии я видела его впервые. Желая выяснить, что стряслось, я на цыпочках последовала за ним.

Марио оставил дверь спальни приоткрытой, и я без труда слышала их разговор. Я замерла на месте, подавшись вперед и ловя каждое слово.

– Эти гады отменили съемки. Говорят, я слишком пьян, чтобы работать.

– Что? Кто говорит? – ошарашенно спросила Бетти, не успев еще толком опомниться со сна.

– Ну, этот идиот Ломбардо, например.

– Президент студии? – С Бетти сразу слетел весь сон. – Он ведь прислал тебе телеграмму, писал, что это будет величайший фильм с Марио Ланца, что для него большая честь работать с тобой! Как же так?

– А вот так. Он передумал. Еще и грозит подать на меня в суд за то, что я сорвал съемки его треклятой картины.

– Подать в суд?

– Ну, выпиваю я немного вина между дублями. А как иначе продержаться целый день?

– Значит, не надо было торчать у них на глазах! – Бетти повысила голос. – Почему ты не прятал выпивку?

– Да прятал я – переливал в бутылку из-под кока-колы. Все равно узнали. Кто-то настучал.

– Все из-за твоего пьянства! – кричала Бетти. – Все наши беды!

Она разразилась целым потоком брани – ничего подобного я в жизни не слышала. Раздался звук бьющегося стекла – какой-то предмет швырнули через всю комнату, а вслед ему еще один.

– Ты меня не любишь! – кричала Бетти. – Тебе на нас плевать! Как ты мог? Ты же все испортил!

– Я тут ни при чем! Это все Ломбардо!

– Что нам теперь делать? – рыдала она. – Пронюхают газетчики, люди узнают – и тут, и в Америке… это какой-то кошмар…

– Они все против меня, – хрипло произнес Марио. – Обычная история. Плетут интриги, строят козни. Может, Аллазио донесла, а может, и сам Роуланд.

– Ты должен заставить их передумать. Марио, ты должен!

– Чего ты от меня хочешь? Молить, чтобы меня взяли назад?

– Да… не знаю… ну, если сам не в силах, позвони Алу Тайтельбауму. Пусть с ними поговорит. Он ведь твой менеджер, в конце концов.

Марио ответил так тихо, что я не разобрала слов, даже приникнув к двери.

– Действительно, почему бы не выпить еще? – злобно ответила Бетти. – Да напейся хоть до смерти, только уйди с глаз моих!

Услышав звук шагов, я поспешно ретировалась и, юркнув в другую комнату, наблюдала, как Марио нетвердой походкой выходит из спальни Бетти, ослабляя галстук, и отправляется на поиски бутылки «Шивас Ригал». Не к такому Марио Ланца я привыкла, и столь резкая перемена меня потрясла. Его злость, жалость к себе, пьяный вид, крики Бетти – все это было неожиданно и мерзко. А если съемки действительно отменили, значит, неизвестно, какое будущее всех нас ждет.

Тут-то мне и вспомнились слова Пепе о катастрофе.

Cosi Cosa[27]27
  Ни то ни се (итал.).


[Закрыть]

В тот вечер мне не захотелось оставаться на вилле. Я лежала, зажатая между сестрами – ни пошевелиться, ни выспаться как следует. Но я была рада оказаться дома. В нашей квартирке все оставалось по-прежнему, и это вселяло уверенность. Правда, без меня некому было навести порядок: разобрать валяющиеся на туалетном столике украшения и флаконы с духами и аккуратно расставить мамины туфли под кроватью. Рядом с раковиной возвышалась груда немытой посуды, а грязное белье уже не влезало в корзину. Зато в остальном ничто не изменилось. И, конечно, не изменится. Я даже представить себе не могла, что когда-нибудь в этих двух комнатах будет жить кто-то другой.

Маму мой приход удивил, ведь я уже давно не бывала дома. Они с Розалиной обняли меня и расцеловали, а Кармела только стояла и молча смотрела – наверное, ждала очередных отговорок, почему я не устроила ей встречу с синьором Ланца. Мне постоянно приходилось изобретать что-то новое: Марио занят, плохо себя чувствует, я почти его не вижу, он в дурном настроении, да и вообще момент неподходящий. В тот день мне впервые не пришлось врать.

– Все кончено. Съемки отменили, – выпалила я, прежде чем сестра успела выплеснуть на меня свое негодование. – Похоже, студия собирается подать на синьора Ланца в суд.

– Что?

– А ты откуда знаешь, Серафина? – нахмурилась мама. – Ты что, сплетничаешь со слугами? Или подслушиваешь?

– Синьор и синьора ссорились, – принялась оправдываться я. – Кто угодно бы услышал, так они кричали.

– И что же теперь будет? – спросила Кармела, наморщив лоб.

– Не знаю. Возможно, Ланца уедут, вернутся в Америку. Пока рано об этом говорить.

В крушении своих надежд Кармела явно винила меня. Весь вечер она дулась, загородившись журналом, и упорно не желала со мной разговаривать. Оттаяла она, только когда мы стали ложиться спать.

– Что думаешь делать? – спросила она. – Поедешь утром на виллу Бадольо?

– Да, конечно. Я ведь все еще там работаю.

– Кто знает, надолго ли это, – холодно отозвалась Кармела. – Когда тебя выгонят, можешь вернуться домой, если хочешь. Розалина обрадуется – ей не хватает твоей пасты-э-фаджоли.

Я попыталась представить, как возвращаюсь к прежней жизни. Смогу ли я снова к ней приспособиться? И тут я ни с того ни с сего разозлилась на Кармелу.

– Тебя все равно не взяли бы в тот фильм! – резко бросила я. – Они уже выбрали другую – Луизу ди Мео, маленькую уличную певицу. Она – единственная девочка в Риме, с которой исполнит дуэт Марио Ланца.

Кармела прекрасно знала, кто такая Луиза ди Мео.

– Врешь! – потрясенно проговорила она. – Зачем ему Луиза ди Мео, когда он мог спеть со мной?

– Он предпочел ее. Теперь понимаешь, почему я не могла тебе помочь?

Я тут же пожалела о сказанном. Зачем было ей говорить? Съемки все равно отменили, и Луиза ди Мео никогда не исполнит дуэт с Марио Ланца. Пленка со сценой вечеринки пропадет зря, словно ничего и не было, и никто не увидит, как я покачиваюсь под проникновенное пение Марио.

– Я тебе не верю. – Кармела была убита горем. – Почему ты не сказала сразу? Зачем было кормить меня пустыми обещаниями?

– Ты так об этом мечтала, я не хотела тебя расстраивать… И потом, у нас все-таки оставался шанс, – добавила я. – Луиза ди Мео куда-то пропала, и я думала, что если ее не найдут…

– Разве ты не понимаешь, что натворила? Я столько времени потратила зря, а могла бы думать над новым планом! Я хочу стать певицей, и если мне не поможет Марио Ланца, значит, я найду кого-нибудь другого.

– Но кого?

– Вдруг у мамы есть подходящие знакомые? Все эти мужчины… у них наверняка должны быть связи…

– Кармела…

Ее слова пробудили во мне все прежние опасения.

– Если хочешь сказать, что я еще маленькая, то не трудись. Я могу казаться гораздо старше, когда захочу. И я готова на все, лишь бы не тратить время впустую.

Обычно Кармела шепталась со мной под одеялом, пока мы обе не засыпали. Но в ту ночь сестра была слишком зла на меня. Она отвернулась и зарылась лицом в подушку, оставив меня наедине с собственными мыслями.

Я с ужасом представляла, что ждет меня на вилле Бадольо: Бетти заперлась и не отвечает на стук, Марио сидит за бутылкой виски, дети словно с цепи сорвались, у гувернанток опускаются руки. Я не хотела возвращаться. Однако остаться дома тоже не могла: зеленое платье в белый горошек красноречиво напоминало о той жизни, которую мне придется тут вести. Оно висело на перекладине и словно ждало своего часа – часа, когда я решусь пойти по маминым стопам.

* * *

На следующее утро я отправилась по извилистым улочкам Трастевере к трамвайной остановке. Кармела процедила только: «До свидания», мама все еще спала. Мне было одиноко. Я не понимала, где мое место в жизни, и, в отличие от сестры, не знала даже, чего хочу.

И только кухня Пепе сулила уют и манила ароматами крепкого кофе и поджаристого хлеба. Сам повар готовил настоящее пиршество, отчего пребывал в необычайном оживлении. Вместе со съемками кончилась и диета синьора Ланца; теперь аппетит у нашего хозяина разыгрался не на шутку. Марио заказал Пепе американский завтрак: омлет с луком и сыром, нарезанный тонкими ломтиками жареный картофель с хрустящими краешками, запеченные в духовке мясистые шампиньоны, целую груду тостов и пирожных. Наверх подносы со всем этим великолепием нам пришлось нести вдвоем.

Бетти часто запиралась у себя в комнате. Сначала она вообще не притрагивалась к еде, хотя я оставляла поднос в коридоре перед дверью. Кофе с молоком остывал, хлеб черствел и плесневел, соус на пасте превращался в желе. Иногда я по десять минут стучала и звала ее по имени в надежде, что она все-таки откроет. Даже когда Бетти наконец начала меня впускать, то съедала лишь самую малость.

– Только успокоительное и стакан воды. Больше пока ничего не нужно, – еле слышно говорила она.

Чем меньше ела Бетти, тем сильнее налегал на еду и вино Марио, тупея от обжорства и пьянства. Они оба словно задались целью себя погубить, и наблюдать за этим было невыносимо. День ото дня ничего не менялось, и я все чаще вспоминала, как они стояли у окна поезда и махали толпе, когда приехали в Рим. Что подумали бы собравшиеся на платформе люди, если бы увидели их сейчас? Наверное, не поверили бы своим глазам. Да мне и самой верилось с трудом.

Я подолгу обсуждала хозяев с Пепе, пытаясь понять, что с ними происходит.

– Ничего подобного раньше не видел, – признался повар. – Сначала он отказывается есть, а теперь убивает себя едой: постоянно требует что-нибудь жареное, пиццу, пасту, огромные куски мяса и бутерброды с толстенным слоем масла, да еще и запивает не одной бутылкой вина. Ему все равно, что жевать и глотать, лишь бы было много. Разве можно так есть? Он набивает живот, даже не заботясь о вкусе, а потом заваливается спать, и его не добудиться.

– Но почему? И зачем он так много пьет? – озабоченно спросила я. – Вино, пиво, шампанское, виски. Горничная каждое утро находит закатившиеся под мебель пустые бутылки.

К тому времени мы оба уже знали, чего ждать от пьяного Марио Ланца. После нескольких стаканов он начинал ломиться к жене и требовать, чтобы она открыла. Бетти не отвечала, и тогда Марио шел к телефону и принимался названивать знакомым в Америке – всем, от юристов до менеджера, – и жаловаться на судьбу, не переставая прикладываться к бутылке.

Я всегда находила ему оправдание.

– Во всем виновата студия, – говорила я Пепе. – Отмена съемок – вот с чего это началось. Катастрофа произошла, как ты и обещал.

Я все ждала, когда же вернется настоящий Марио – идеальный отец, кинозвезда, кумир с фотографии. Но Марио продолжал опускаться, и наконец в этом небритом и опухшем человеке не осталось ничего привлекательного. Я с болью наблюдала, как он шаркает по комнатам, мучимый похмельем, допивает на завтрак остатки пива, а потом принимается за графин с виски. Казалось, он охладел ко всему, кроме детей и алкоголя. Однажды я увидела, как Марио с горечью бьет себя кулаками по коленям. «Почему я не могу остановиться?! – зло выкрикнул он. – Почему? Мне же не нравится эта дрянь. Что я с собой делаю?» И, несмотря ни на что, он продолжал пить.

Я проклинала студию «Титанус» и часто плакала по ночам. Сердце обливалось кровью, однако помочь я ничем не могла, поэтому просто наблюдала и слушала под дверями, боясь и за Марио, и за Бетти.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не приехал американец Альберт Тайтельбаум. Чопорный, тонкогубый, он вошел в дом, неся на руке пальто с большим меховым воротником, который так и хотелось погладить. Они долго разговаривали с Марио. Всего я не слышала, но, похоже, Тайтельбаум его успокаивал, и на душе у меня немного полегчало. Если этот богач верит, что и певца, и его фильм еще можно спасти, значит, так и есть.

– Эти итальянцы сами не знают, что делают, – повторял Марио снова и снова. – Какой толк снимать кино, если понятно, что выйдет дрянь? Или мало в моей жизни было второсортных фильмов?

– Они снимают кино не первый год, – отвечал Тайтельбаум. – Просто в Италии работают немного по-другому. Марио, поверь, с фильмом все будет в порядке. Меня больше беспокоишь ты сам. Выглядишь ты отвратительно, и даже страшно представить, в каком состоянии твой голос. Как нам привести тебя в форму?

В ответ Марио пробормотал что-то неразборчивое. Потом раздался звон стекла, и я поняла, что он взял со стола графин.

– Нет, никакого виски, – приказал мистер Тайтельбаум.

– Только пропущу стаканчик…

– Слушай, давай договоримся так. Я разберусь со студией, а ты обещаешь не пить до конца съемок.

В ответ – снова неразборчивое бормотание.

– По-моему, другого выхода у тебя нет. Ты конченый человек, Марио. Я готов остаться в Риме и помочь, но если ты хотя бы притронешься к спиртному, я уеду и больше не вернусь. Ты меня понял? Я серьезно. Совершенно серьезно.

Я была потрясена, что кто-то посмел разговаривать с синьором Ланца в таком тоне, но, к моему удивлению, он нисколько не рассердился. Наоборот, в его голосе слышалась благодарность.

– Ты знаешь, как я ценю твою помощь, Ал, – хрипло произнес он. – И Бетти тоже. Я возьму себя в руки и выложусь на съемках – обещаю. И больше никакого обжорства, только здоровая пища. Начинаю вести праведную жизнь.

– А спиртное?

– Постараюсь больше не пить. Очень постараюсь.

Услышав новости, Бетти наконец-то открыла дверь. Воздух в комнате стоял затхлый, а валяющиеся на прикроватном столике склянки с таблетками заметно опустели.

Бетти так давно ничего не ела, что у нее не было сил даже умыться как следует, и мне пришлось обтереть ее смоченным в мыльной воде куском фланели, как маленького ребенка.

– Я не могу появиться перед Алом в таком виде, – сказала она, дотрагиваясь до грязной кожи и сальных волос. – Серафина, вы должны привести меня в порядок.

Я помогла Бетти добраться до туалетного столика и постаралась вернуть ей прежнюю красоту. На это ушло немало времени, и большую его часть она сидела вялая и молчаливая.

– Ал все исправит, – только и сказала она. – Он должен… он просто обязан…