Текст книги "Весна и вечность"

Весна и вечность
Никита Брагин

© Никита Брагин, 2024

ISBN 978-5-0064-2455-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие автора

Главная тема наших дней – слава и скорбь. Мы уже не в ожидании «столкновения с бездной» – оно происходит у нас на глазах. У людей разное отношение к этому – есть и те, кто хотел бы отмахнуться от всех этих бед, проблем и опасностей, вернуться к благополучию с увлекательными поездками в Европу, модными товарами в магазинах и прочими простыми человеческими радостями. А есть те, кто жертвует свои способности, свои силы, саму жизнь.

Ради чего? Ради того, чтобы быть русским и оставаться русским навсегда. Потому что «Родина есть слово, исполненное глубокого смысла, приобретаемого им в момент превращения варвара в культурного человека, и снова утрачиваемого, как только цивилизованный человек усваивает девиз ubi bene ubi patria (где хорошо, там и отечество)». Так сказал Шпенглер в своей книге «Закат Европы». Мы не должны допустить «заката России», наша культура жива и способна принести многие прекрасные плоды, наш народ, несмотря на страшные потери ХХ века, ещё крепок и молод, способен и к труду, и к подвигу, что доказывается ежедневно.

Но идём дальше. Противостояние происходит повсюду – и на страницах книг (или Интернета) тоже. Что сейчас важно помнить художнику? Одну простую истину – подлинное искусство, задача которого, согласно Гегелю, есть «осознание высоких интересов духа», было, есть и будет жертвенным и, добавлю, совершенно бескорыстным.

Наше время не только «столкновение с бездной», в нём есть и предвосхищение подъёма из бездны, восхождения. Это не триумфальный взлёт, как многие хотели бы, это трудный путь, это «лествица», и, чтобы подняться по ней, надо понимать древний православный смысл этого слова и действовать соответственно. Причем я не хочу, чтобы это было понято узко, как одна лишь аскеза – здесь для меня на первый план выступает требовательность к себе и к своему труду.

Если говорить о стихах, то пусть их не будет много, но пусть они станут такими, чтобы их можно было без стыда прочесть после памятных всем слов, таких как «Бьётся в тесной печурке огонь», «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины», «Его зарыли в шар земной». Только так должен писать профессиональный литератор, если он хочет, чтобы его труд принес пользу стране и её армии, иного не дано.

И ещё одно. Солдат на передовой думает прежде всего о мире, он ждёт мира, он мечтает о мирной жизни. И, как мне представляется, он хотел бы больше мирных слов, спетых, зарифмованных или просто рассказанных. И сама страна ждёт, когда скажут о ней хорошо, чистосердечно, без истерики и надрывов, но с верой, надеждой и любовью. И потому в этом сборнике, начинающемся трудными, нередко трагическими стихами, происходит постепенное восхождение к миру, к свету, к новой России.

Снайпер

В просветлённой оптике прицела

видеть окна, двери, силуэты,

словно текст без точек и пробелов —

на виду хранимые секреты,

комья жизни на штыке лопаты,

яркий фантик в мусорном мешке,

и недолгий блеск звезды косматой,

мимо пролетевшей налегке.

Равномерно, медленно, направо

и немного вниз… Велосипедик

замер возле лужицы кровавой…

Вверх и влево, ко двору соседей,

а оттуда горькой гари запах,

видно шевеление куста,

вот, уже в прицеле… Но внезапно

вспышка, и обвалом темнота!

Так должны заканчиваться войны —

просто, безусловно, справедливо —

ты теперь не снайпер, а покойник,

а земля темна и терпелива,

а врага встречать ей не впервые —

скольких забрала в себя она…

Годы роковые, грозовые,

Русская Весна.

Сирень

Наверное, уже цветёт сирень

у Выдубицкого монастыря,

наверное, вздыхая и горя,

она наполнила весенний день

румянцем, сливками и синевой,

задумчивой и помнящей печаль…

А день так ясен, и над головой

такая кипень и такая даль…

Но мне всё видятся скелеты тополей,

изодранные остовы машин,

и чёрный дым с истерзанных полей,

и слёзы с кровью на щеках мужчин.

***

Я смотрю на поле с высоты,

поле боя в оспинах и шрамах…

Россыпи ржавеющего хлама,

выбритые наголо кусты…

С вольной высоты ловлю зрачком

скрытное движение пехоты —

вижу, начинается охота

за вчерашним братом, за врагом…

Вспышка, дым разрыва, кровь и тлен,

смерть повсюду – сверху, сбоку, снизу…

Всё легко вместилось в телевизор,

даже страх расплаты, даже плен.

Я смотрю, и словно жуткий сон

заливает мой несчастный разум —

жгучим пеплом, ядовитым газом,

чёрной оспой он почти сожжён…

Я смотрю – а там горит мой дом,

там копают новые могилы,

там нечеловеческие силы

копит человеческий Содом.

Что с тобой, родимая земля,

Киев, мой владыка златоглавый?

Где богатырей седая слава,

где ты, Ясна Солнышка заря?

Ты во мне, как древней липы тень

на руинах церкви Десятинной,

княжий крест на высоте былинной,

солнце и весенняя сирень!

Ты во мне, как сердце под рукой,

как Младенец в синеве алтарной,

древней Лавры образ светозарный,

и святых угодников покой.

Ты сейчас и навсегда со мной,

под моей предвечною защитой,

крепостью души моей укрыта,

Русская Земля, мой край родной!

***

Я жив. Я поднимаюсь из глубин

к далёкому небесному сиянью,

я отрываюсь ото всех чужбин

и ото всех соблазнов мирозданья.

Во мне свинцовый груз жестоких лет —

со слов поэта – «страшных лет России».

Во мне зерно, что беды прорастили —

оно не ждёт, оно взыскует свет!

Я поднимаюсь, вглядываясь ввысь,

и всё становится светлей и проще —

крошится плесень, высыхает слизь,

на небе – облаков летучий росчерк!

Перо в лазури, что пророчишь ты?

Родные берега, родные дали,

о родине заветные печали,

и осени последние цветы!

Пришла ты, осень, кажется, вчера,

а ныне торопливо покидаешь —

промёрзли и померкли вечера,

и роща за окном уже седая.

Предзимье наступает. Я спешу

найти слова и заново собрать их —

смотрите, супостаты и собратья,

смотрите, чем живу и чем дышу!

Когда начнётся надо мною суд,

суровый, справедливый, беспристрастный,

когда возьмёт души моей сосуд

Предвечный Судия десницей властной,

пусть будет слово капелькой росы

среди золы недавнего пожара,

глотком прохлады над песком Сахары

и лепестком, упавшим на весы.

И пусть вольётся в реку мой родник,

и продолжается её теченьем —

хоть невелик, но дорог золотник,

хоть коротки слова, но в них спасенье.

Песок

Обычный сахар назови песком,

и жизнь свою представь струёй сыпучей,

где малая крупинка – целый случай,

а целый год как ложка над мешком.

Вкус времени так дорог, так знаком,

как память детства, как подарок лучший

на день рожденья, как звезда над тучей,

как яхонт, берегомый под замком.

Я пью из родника воспоминаний

одну печаль, но с первого глотка

она всё мягче, холодней, туманней.

Так лёгкий снег припорошит слегка

безмолвие полей на зорьке ранней,

и дремлет даль, светла и высока.

У Васнецова

Как хочется дышать зелёной тишиной

задумчивых дерев у дома Васнецова,

забыв поток машин и едкий смог свинцовый,

и погрузившись в мир иной.

Там воздух – тёмный мёд и горькая смола,

там царские леса и колдовские чащи,

и сердце, задрожав, колотится всё чаще,

когда из чёрного угла

ты ощущаешь взгляд… Из омута веков

всплывающий на свет, зовущий и печальный,

он тянется к тебе, плывя сквозь сон хрустальный

среди алмазов и оков.

И теремной покой темницей предстаёт —

Кощея мёртвый взор и меч его кровавый

предутреннею тьмой над солнцем нашей славы

нагромождают мёрзлый лёд.

Но впереди рассвет среди лесистых гряд,

и слышится всё ближе пенье вещей птицы,

и Голубиной Книги хрупкие страницы

с тобой о вечном говорят.

На ладони Бога

Памяти Алексея Шадринова

В холодном храме, в гулкой тишине,

не то в полубреду, не то во сне

блуждаю меж огромными столпами,

ступая по осколкам кирпича,

а голова клонится, горяча,

а сердце бьётся, словно лёд в стакане.

Я чувствую, что болен, словно храм,

чьи стены осквернил по шраму шрам,

чей пол засыпан мусором и снегом.

Где был алтарь – там замогильный тлен,

остатки фресок сыплются со стен,

и сквозь проломы свода смотрит небо.

Смотри – вот я, открытый всем ветрам,

я весь в золе со снегом пополам,

и заросла давно ко мне дорога,

но посреди кромешной пустоты

в моей душе и свечи, и кресты —

на веки вечные я на ладони Бога.

Времена прощаний

Мы живём во времена прощаний,

в горестном предчувствии разлук,

мы живём, как старые мещане,

оградив привычными вещами

уголок любви, познаний круг.

Словно в осаждённом бастионе,

слышим сотрясение извне —

матица надломленная стонет,

страх ютится пёрышком в ладонях,

трещины змеятся по стене.

Свежий холодок рубахи белой,

ладанка заветная в горсти,

и кресты, начертанные мелом,

и соединяет дух и тело

матушки молитва на груди.

Вот и всё – а больше и не надо!

Серый хлеб да чёрный виноград,

кроны леса и аллеи сада,

белый снег и злато листопада —

всё вместит один прощальный взгляд.

Всё достаётся прошлому

Всё достаётся прошлому – мечты,

что жаждут наконец осуществиться,

над безднами летящие мосты,

щебечущие на рассвете птицы,

дыхание сиреневой грозы,

вечерние задумчивые свечи,

и счастье набегающей слезы

среди объятий долгожданной встречи.

Всё достаётся прошлому – труды

без сна и отдыха, и лихорадка

внезапно налетающей беды,

и клевета, ползущая украдкой,

и побратимство, проданное впрок

за лживые посулы первородства,

и чёрного стяжательства порок,

и зависти упёртое уродство.

Всё достаётся прошлому – вина,

которую не смыть дождём кровавым,

огонь весны, возмездие, война,

и даже будущей победы слава!

Одно лишь горе, здесь и навсегда

остановилось в нашем настоящем,

как стылая могильная вода

под светлым небом, сквозь века летящим.

Одно лишь горе – ибо не вернуть

ни взгляда, ни дыхания, ни стона —

сопровождает нас, и длится путь

по всей Руси к последнему поклону.

Победы триумфальные шаги

за радостью печаль во мне разбудят —

лежат в земле и братья, и враги,

а как посмотришь – русские всё люди!

***

Я поеду последним поездом

по равнине, укутанной полночью,

и тетрадь незаконченной повести

вслед за мной задремлет на полочке,

и железо гремучее, нервное,

захлебнётся в тесной аорте,

и прольётся в полёте прерванном

чёрно-алое солнце мёртвых.

И войду я во храм поруганный

к опалённым иконам памяти

между радугами упругими

над туманом, плывущим по паперти.

Сам себя вопрошу я – что же ты

можешь дать, кроме горького плача,

в глубине своего ничтожества

сокровенные зёрна пряча?

Сам себе отвечу – я верую

в покаяние и откровение,

в то, что станут последние первыми

на финальных листах творения.

Я встаю на путь возвращения

и встречаю въяве и внове

голос жизни, радость рождения,

токи крови, цветы любови.

На обретение Казанской

Плачу во сне,

о неведомом счастье плачу,

об утраченном на войне,

о трепещущем, юном, горячем,

чьей цены я уже не узнаю

ни за что, нипочём, никогда —

пятна крови смывает

ледяная вода.

Сердце, что ты? Мне больно,

сон мой – пустошь предзимья,

сон мой – стон колокольный

в холодеющем дыме

над родными полями,

истерзанными догола,

где пирует и бесится пламя

на руинах села.

Через миг я проснусь,

но сна своего не забуду —

сердце чувствует Русь,

а душа предчувствует чудо.

Сколько мы потеряли,

трижды столько сейчас обретаем —

из объятий огня и стали

вернулась икона святая.

***

Тяжело расставаться с друзьями в лихую годину,

тяжело сознавать – навсегда разрывается связь.

Словно свет закрывают, смыкаясь безжалостно, льдины,

словно в чистой воде расплывается чёрная грязь,

словно снег налетает, слепящий, тяжёлый и мокрый,

и не можешь вздохнуть, и на грудь будто слон наступил,

под ногами, хрустя, рассыпаются битые стёкла,

и как пепел на голову падает пыль со стропил.

В разорённом дому, где царит запустения мерзость,

где дорогу к себе ты уже навсегда заградил,

и сидишь, и твердишь про себя, одинок и отвержен,

словно древний старик посреди безымянных могил…

Что ж, такие «друзья» хороши, если сыто и пьяно,

ну, а сытость, она, по понятиям их, далеко,

и, увы, не на снежных горах, не в таёжных туманах,

не у вольных костров со смолистым и жарким дымком.

Так листай свою память, овец от козлищ отделяя,

назови всех, кто верен остался, и вспомни себя,

как ты сам горевал, ненасытную боль утоляя,

продолжая свой путь, и о тех, кто потерян, скорбя.

***

Куда бы конница седая

ни мчалась, рассыпая снег,

куда бы, воя и рыдая,

ни рвался суматошный век,

я не отдам и полминуты,

и в панике не побегу

за этим хаосом и смутой

сквозь белую как смерть пургу.

Я не отдам сейчас ни шага,

ни правой речи, ни стиха —

неправду вытерпит бумага,

но совесть не простит греха,

и спорить о «прекрасном прошлом»

и о «проклятом» не могу —

от этого и сердцу тошно

и отвратительно уму.

Тот, кто смакует неудачи,

измену скоро совершит.

А кто в кармане кукиш прячет —

чем будет он держать свой щит?

И рассуждать таким негоже —

от срама пусть прикроют рот.

Страна в огне! Помилуй, Боже,

всех, кто погиб, всех, кто умрёт.

Спаси и дай надежду верным,

измученных освободи,

развей по ветру ложь и скверну,

откройся светом впереди!

Веди меня в родные дали,

в зелёный шум, в покой земной,

и усмири мои печали,

и гром укутай тишиной.

Весна и вечность

Памяти Ольги Качуры

В небе месяц золотой,

крест восьмиконечный,

в чистом поле пыль да зной,

а над полем – вечность.

В мире света и покоя

тают облака,

и уходит всё мирское —

музыка легка.

Это музыка любви

над страной взлетает,

как её ни назови,

а она такая —

ей не дали нотных знаков,

клавишей, струны…

Только залпы и атаки

на полях войны.

У неё была судьба,

но отняли силой…

Орудийная пальба,

свежие могилы…

Ей бы деточек лелеять,

песенку им спеть,

но под сердцем кровь алеет,

и приходит смерть.

Но жива её земля,

но тверды устои —

хлебодарные поля,

море золотое,

пламенеет жаркий уголь,

рельсы мчатся вдаль,

распрямляется упруго

боевая сталь!

Купол звёздно-голубой,

крест восьмиконечный…

Женщины уходят в бой,

перед ними вечность!

Светлые, Господню Чашу

приняли до дна.

Смотрит с фотографий ваших

Русская Весна.

Разговор

Поговори со мной немного, о вашей жизни расскажи!

Что там на фронте и в столице? Не затевают мятежи?

Что говорят, что предрекают и на бумаге, и в Сети,

и о родных, и о знакомых ты расскажи мне и прости

за многословие. Ты знаешь, мы вспоминаем о войне

лишь изредка, а большей частью мы думаем о тишине,

такой спокойной, как кувшинки на глади сонного пруда,

как вечереющее небо и одинокая звезда,

как волны золотого поля, вбирающие летний зной,

и спящий в синей колыбели неповторимый мир земной…

Мы вспоминаем о любимых,

с кем вместе мы по жизни шли,

о детях, что за эти годы уже заметно подросли…

Как часто мне на ум приходит – то не доделал, не успел,

а это даже и не начал, а тут один сплошной пробел…

Жизнь коротка, а горе вечно – избыток времени у нас,

и наша память много твёрже, чем у живых. О чём рассказ?

Когда из болевого шока за грань последнюю глядишь,

там ничего не ощущаешь, повсюду темнота и тишь…

О, как прекрасно всё земное – сухой берёзовый листок,

и муравьиная дорожка, и влажный от дождя песок…

Как дороги крупинки жизни, теперь я только сознаю.

Тебе пора уже, я знаю. Ты просьбу выполни мою.

Как повстречаешь командира,

то передай, служить с ним – честь.

Найдёшь отца, отыщешь брата,

им расскажи, что правда – есть,

что всем воздастся по заслугам, и будет дан на всё ответ,

и эта смерть не просто жертва, но кровь, рождающая свет!

В час последнего грома

Через многие-многие годы наступит весна —

в час последнего грома и первого вздоха сирени

внучка тихо попросит, забравшись к тебе на колени —

расскажи, что такое война.

И тогда на мгновение ты онемеешь,

и промчатся сквозь память жестокие майские дни,

где в крови лепестки, где встают смоляные дымы,

извиваясь по небу, как змеи.

Но затем ты расскажешь о том, что любил и мечтал

о зелёных полях и садах в подвенечном уборе,

и о городе белом у самого синего моря,

где в печах-исполинах рождался металл.

И о том, как алеет заря над золой террикона,

как проснулись подсолнухи и серебрится река,

и война умирает слезой на щеке старика,

и Азовское море смеётся на детской ладони.

Три смерти

Меня убили в первый раз

на утренней заре,

когда Нерукотворный Спас

лежал в седой золе

у догорающих венцов

родимого села,

где крест кровав был и свинцов,

но скорой смерть была.

И только малое зерно

в цепи кромешных лет,

ослеплено, обожжено,

таило тихий свет.

Росинки слёз, удары гроз

ему считали срок,

пока из глины не пророс

единственный росток.

Прошло уже две сотни лет

и в буре, и в цвету —

в себя вобрал я дождь и свет,

и неба высоту,

но вот опять людская брань

и смрад вокруг меня,

и жизнь моя летит на грань

металла и огня…

Страшна была вторая казнь

в гудении печей,

дорожным шлаком стала грязь,

а пепел стал ничей,

и улетал он далеко на росные луга,

и вечер кутал молоком березы и стога.

И в мир пришел я в третий раз

цепочкой светлых слов,

влюблённым взором ясных глаз,

узнавших мир Христов,

и чутким слухом, что умел

в рассветных трелях птиц

узнать свой вековой удел,

свой крест среди темниц.

Но в родниковом холодке

голодного глотка

пишу прощанье на листке,

и кровь – моя строка.

Теперь меня свели с ума,

в углах – зеркальный ад,

и пеплом костяным зима

покрыла Петроград.

Вернусь ли я, и кем вернусь?

Травой, песком, рекой?

И будет ли родная Русь

хоть в памяти людской?

Узрю ли я лицо огня,

пройдя сквозь дым седой,

и чем тогда казнят меня —

свинцом, петлёй, водой?

Коль Русь жива – и я живу

под сердцем у неё,

и греет солнышко траву,

и дождь кропит жнивьё.

Пока я жив – и Русь жива

во мне и надо мной,

и сочетаются слова, и вьётся путь земной.

***

…И стать мальчишкой, умирающим под Вязьмой,

в палящем и кровоточащем октябре,

в распутице, в неразберихе безобразной,

на развороченном снарядами бугре,

и, не увидев торжествующие лица

вчерашних братьев, нынешних иуд,

покинуть этот мир, с родной землей проститься,

уйти на Божий Суд…

Нет, невозможно, надо всё перетерпеть —

глумление врагов и доброхотов ругань,

пока по полю хлещет огненная плеть,

пока земля не помнит бороны и плуга…

И образы моей России молодой

не отпускают, призывая к новой жизни,

и, в узел связанные, длятся труд и бой

за правый путь отчизны.

Нежность пепла

Земля, ты столько бережёшь

в себе, за пазухой шинели —

сошник, подкову, царский грош,

жестянку из-под карамели —

любви и времени осколки,

кусочки драгоценных ваз,

припрятанные втихомолку

от посторонних глаз.

Родная, чёрная, прости!

Поклон твоим цветам и злакам!

Как горестно держать в горсти

тебя, наполненную прахом!

Но, чтобы память не ослепла,

и слово не сдалось огню,

в сосуде сердца нежность пепла

я мысленно храню.

Три поколения войны,

мальчишки, их отцы и деды,

что до сих пор не сочтены,

и ждут поныне день победы —

кто на высотах, кто в болотах,

кто мхом укрыт, кто муравой…

На поле боя ждёт пехота

салюта над Москвой.

Насколько лучше нас они,

настолько тяжелей утрата.

Не скажешь времени – верни,

и не услышишь голос брата.

Есть только память о родимых

и поминальные венки,

и от Рыбачьего до Крыма

бессмертные полки.

Над Волгой

Всепоглощающая ширь

равнины и чащобы хмурой…

Сам Желтоводский монастырь

застенчивой миниатюрой

я вижу с этой высоты,

с безлесного откоса Волги,

и блещут искрами кресты

в лучах зари, по-русски долгой.

По-русски – значит широко

и не вмещаемо веками —

туман стекает молоком

под пепельными облаками,

и одинокая душа

зовёт и ждёт, сама не зная,

кто ей откликнется, спеша,

и сердце стужей пеленая.

Размеренно, как метроном —

всё совершилось, всё минуло,

над умирающим зерном

ни звёздочки не проблеснуло,

и остановлена река,

и время пятится вслепую,

и дума бьётся у виска —

как это чувство нареку я?

Вручи мне эту ширину

и подхвати движенье струга,

на стрежне разведи волну,

теченье изогни упруго,

и вниз по матушке-реке

пусть льётся песня вековая,

и крылья вёсел налегке

взлетают, гребни разбивая!

Взбежать, сорваться и взлететь

над родиной, седой и сирой,

над ветром, хлёстким, словно плеть,

и в небо, нежное как миро,

туда, где утро – навсегда,

где васильки не увядают,

туда, где вешняя вода

воистину вода святая.

Метельным вечером

Лизнул огонь трескучие поленья,

кирпичным жаром задышала печь,

узор на стёклах начал слёзно течь,

и заоконный мир открылся зренью.

И были долгие часы творенья

в медовом свете трепетавших свеч,

и выплавило золотую речь

молитвенное тихое терпенье.

И полетев, гармония взяла

к себе на крылья самое простое —

платочек, соскользнувший со стола,

пилёный сахар, блюдечко пустое,

и вечный взор из красного угла,

наполненный любовью и покоем.

Виноградье

Где же ты, песенное виноградье,

красно-зелёное, сладкое,

Там, где вдали, за озёрной гладью

дремлют луга с лошадками?

Или за тем поворотом просёлка,

где ели пышны как пагоды,

откуда вернёшься с полной кошёлкой

красной ядрёной ягоды?

Или за этой лесной лужайкой

увидишь избу высокую,

где тебя ласково встретит хозяйка,

северным говором цокая?

Или вон там, у старой часовни,

где горстку землицы высохшей

возьмёшь, отправляясь к Москве чиновной

отцу на могилку высыпать?

Где бы то ни было, всё с тобою

в сердце, в горе и радости,

красно-зелёное и голубое,

словно кругляш радужный.

Надежда

Старости кормилица, надежда,

всё-то ты скитаешься по свету —

то сквозь тёмный лес дорогой снежной,

то в пыли просёлка знойным летом.

У тебя глубокие морщины

и прозрачность выцветшего взгляда —

серым пеплом кроется кручина,

жалостью сжимается отрада.

Та отрада, что любви по силам,

лишь одной, на свете и во мраке,

та отрада, что и на могилах

рдеет, словно траурные маки.

Ты же то уйдешь, то вновь приходишь,

словно дождь на скошенную ниву,

словно снег, в осенней непогоде

щёки остужающий ревниво.

Ты же – как водица из колонки

детских дорогих воспоминаний,

ты же, как сокровище ребёнка,

спрячешься и сызнова поманишь!

Ты – душа покинутого поля,

церковки с поникшими крестами,

и такой недостижимой воли

за лесами да за облаками.

Памяти Успенской церкви

1.

А паутинка памяти проснулась и летит,

а ветер веет севером над широтой озёрной,

свистит свинцом по серому, порывист и сердит,

и над шатром возвышенным, и под венцами чёрными.

А небо брызжет холодом во всю седую ширь,

и чайки голосистые скользят в потоках ветра,

а храм стоит незыблемо, как старый богатырь,

и смотрит в даль онежскую, и ждёт он весть ответную.

А храм встречает каждого с зари и до зари,

и ты к нему поднимешься, войдёшь, вздохнёшь – и что же?

А небо в нём не серое, ты только посмотри —

ширóко раскрывается оно ромашкой Божией.

А небо в нём – и золото, и яхонт, и огонь,

и синева, и радуга, и тихий свет с востока!

Оно сияет солнечно, как Божия ладонь

надо малою былиночкой, взыскующей высокого.

2.

На рассохшихся досках

слезе поминальной вослед

капли ярого воска,

да пламени пляшущий свет,

и сосновая хвоя

в горячем и едком дыму —

это время лихое

я с болью приму.

Приходи наказаньем

за годы моей суеты,

будь отточенной гранью

на самом краю пустоты,

стань открывшейся дверью

в кромешную темень тайги,

паутину безверья

безвременьем жги.

Пусть по чёрному шлаку

сквозь полночь протянется шлях,

пусть февральская слякоть

просохнет в его колеях,

пусть натянутся сети,

и точкой захлопнется круг,

и воротится ветер

на север и юг.

Урагану навстречу

вращаются стрелки часов —

этот путь безупречен,

вдали от аккордов и слов,

в стороне от концертов,

конгрессов, советов, наград —

в разговоре со смертью

не нужен парад.

Просто чувствуешь кровно

на спящих в песке валунах,

на обугленных брёвнах,

и в серых, как небо, волнах —

здесь душа, что младенец,

рыдает – свети, не сгорай,

и ничто не заменит

пылающий рай!

Но над небом и словом,

за гранями ночи и дня

видишь образ шатровый

и внемлешь ему из огня…

Мне бы только коснуться

горючего сруба рукой —

словно с чайного блюдца

пить любовь и покой.

Паром на Шексне

Шексна почти что недвижима,

и небо в серости сырой,

и клочья выхлопного дыма

плывут над вспененной водой.

А север веет непогодой,

дождём с зари и до зари…

Печальна русская природа,

как не неё ни посмотри.

В ней не веселие, а воля,

и не успех в ней, а судьба,

и не цветник, а просто поле,

не винограды, а хлеба.

Вглядись в её простор былинный,

в туман, ползущий по реке…

Уже зардела кисть калины

горячей кровью на руке.

Над покоем

По тихому лесу берёз и крестов

бродить одному без оглядки,

и чувствовать запах могильных цветов,

прохладный и чуточку сладкий,

и слышать, как плачут осколки миров,

с тобой в резонанс попадая,

и видеть сквозь рдяный осенний покров,

что там – только клетка пустая,

что цепи истлели, а пепел остыл,

и певчая птичка взлетела,

и кружится возле темниц и светил

без памяти и без предела…

Ах, память моя, тонкий пульс родника,

биение алой аорты!

К тебе прикоснёшься, а ты глубока,

как море, покрывшее мёртвых,

и глядя в тебя, начинаешь тонуть,

и в холоде смертного вздоха

на трещине льда обрывается путь,

в пучину уходит эпоха…

Былая Россия лежит в глубине,

сквозь сон безутешно рыдая,

и плач её стелется, оледенев,

как в поле позёмка седая.

Но видишь её всё светлей и святей —

заветной и горестной горстью —

и четырехзначные даты смертей

друг друга сменяют как вёрсты,

и хочешь проснуться, и жаждешь лететь

к лазури апрельских проталин,

а в сердце поёт колокольная медь,

и счастье растёт из печали!

То родина веет весенним листом,

вздыхает берёзовым дымом,

и душу твою осеняет крестом

воздушная персть Серафима.

***

В поезде сесть у окна и смотреть на дорогу,

просто смотреть, не вникая в детали пейзажа.

Эта весенняя дымка сама всё расскажет —

и о страдании, и о надежде, и даже о Боге.

Он ведь недавно прошёл вон по этой тропинке,

здесь мураву приминая босыми ногами,

там оставляя следы на холодном суглинке,

и удаляясь в туман и покой за стогами.

Поезд меж тем улетает всё дальше и дальше

в дым городов, на гремучие цепи вокзалов,

чтобы на пыльном перроне тебе о заветном сказала

тонкая струнка души, твой смеющийся мальчик.

Сердце мое, говори! Ты ещё не устало

ритму дорог отзываться и верить простому

небу и тучам, траве и кустам чернотала,

и замерцавшему в сумраке тихому дому.

Серафим

1

Можно ночь переждать, можно век пережить,

можно золотом выткать оклады,

только старый костюм, что давно перешит —

бесполезен, кургуз и нескладен.

Словно в красном углу, где стоят образа,

но не веет крыло серафима —

замирает душа, и стекает слеза

по бессоннице Неопалимой…

Радость наша, темны и безвестны пути

от тебя отлучённому миру!

В наши горькие годы приди и прости,

и своим возвращеньем – помилуй…

У канавки, что путь преграждает Врагу,

зеленеют берёзы-сестрички,

но не знает никто, на каком берегу

рукавички твои, рукавички…

Можно, ум изощрив, пересилить молву,

клевету обратить на попятный,

но нельзя прорастить на мазуте траву,

и сбежать от долгов неоплатных.

Было время – великий народ не сумел

защитить от глумлений святыни,

и теперь обессиленно ищет предел

бесконечной духовной пустыни.

Радость наша, меха не сдержали вино,

мёртвый уксус – в заветных сосудах.

В разорённом саду от бурьяна темно,

остаётся одно только чудо.

Где-то рядом нежданно запел соловей —

незаметная робкая птичка…

Тихо-тихо коснулись оживших ветвей

рукавички твои, рукавички…

2

Радость моя, ты пришёл горевать

не о своих прегрешеньях.

Думы твои, как ослепшая рать

в дыме и смуте сраженья.

Радость моя, ты взыскуешь ума

горьким стеснением духа.

Путь недалёк – затворится тюрьма,

и одолеет разруха.

Ищешь ты силы, о мире скорбя?

Ищешь – мельканья и шума.

В поиске этом ты любишь себя —

лучше о правде подумай.

Кто ты сейчас? Добровольный палач,

сеятель собственной боли.

Коли горюешь, ты просто поплачь,

скорбь отпуская на волю.

Радость моя, уходи в тишине

узкой тенистой тропою,

и никогда не томись обо мне —

Дух да пребудет с тобою.

3

На смиренное сердце ложится печать

загрубевшей крестьянской ладони.

Ты умел говорить – так сумей замолчать,

корневища касаясь в поклоне,

и народ не зови, и рубаху не рви,

и не хвастай ни силой, ни раной,

ибо высшая слава – безвестность любви,

и покой под крылом урагана.

А земля обнимает, и в небо плывёт

древней плотью и вечным оплотом,

и душа вытирает невидимый пот,

возгреваясь духовной работой.

Северный ветер

Словно сырость подвала,

где сетка в окошке стальная,

словно тягостный текст

с изложением бед мировых,

непогода нависнет,

снега и дожди рассыпая,

опадая на крыши

и чёрную слизь мостовых.

На неделю придёт,

и ещё на неделю застрянет,

сея южную сырость,

и западной гнилью дыша

на поникшие кроны

и стены ветшающих зданий,

штукатурку с лепниной

уродуя, словно парша.

Вот бы завтра задул

светлым холодом северный ветер,

паруса облаков

раздирающий на лоскуты,

ветер, чистый как иней,

и самый свободный на свете,

в серебро и лазурь

оправляя дворцы и мосты.

Широко и легко

напевая и слёзы сдувая

с тихих липовых веток

и колких еловых ресниц,

пролетит по проспектам,

стрелой обгоняя трамваи,

разметав по газонам

пожухлые клочья страниц!

Будет звонкое небо,

и вдох что глоток родниковой

заповедной воды,

и дыхание вешней травы,

будет вольный полёт

долгожданного чистого слова

от моста до моста

над суровым простором Невы.

Серебряные ночи

Когда серебряные ночи

раскинутся над белым светом,

когда душа твоя захочет

узнать вопросы и ответы,

и статуй мраморные пальцы

погладят равнодушный воздух —

тогда усталому скитальцу

откроется, что значит «поздно».

Всё это – прошлое, и ты в нём

случаен и совсем не нужен —

здесь ты скрываешься от ливня,

а там заказываешь ужин,

и вдоль извилистых каналов

пойдёшь мечтательно, без цели,

и вдруг почувствуешь, как мало

узнали, слышали, успели…

Как мало было слов и строчек,

как мало было лет и вёсен,

но много скорбных многоточий,

и нескончаемая осень,

и те же склепы старых зданий,

и лестниц стертые перила,

и омуты воспоминаний

о том, что не с тобой случилось,

но для тебя – совсем родное,

от колыбели до кончины,

и солнечное, и земное,

все следствия и все причины…

Так в улетающем трамвае

ты узнаёшь тот самый взгляд,

и счастье душу разрывает,

как целый век тому назад.

***

И снова идут по Неве корабли

в предзимнюю горькую полночь,

и, кажется, голос твой слышен вдали,

за храмом Кронштадтским, у края земли,

где плещут балтийские волны,

и ветер с залива мне веет в лицо

печалью, сырой и студёной,

и век наступивший суров и свинцов,

как абрис мостов разведённых.

Тверды и белы, как слоновая кость,

твои полнозвучные строки,

гармония, словно небесная ось,

незыблема – что ей властителей злость,

брехня полоумной сороки?

Тот мусорный ветер пронёсся, пропал,

растаял в дали заозёрной,

а город всё тот же – прозрачный кристалл,

лежащий на бархате чёрном.

Иду я, смущённый богатством даров,

сквозь полночь и сквозь непогоду.

Тончайшая связь наших вечных миров

взлетела поверх фонарей и мостов,

и стали минутами годы.

А времени голос по-прежнему груб,

и слышится скорбь мировая,

но мы говорим, по движению губ

созвучия слов узнавая!