Текст книги "Весна и вечность"

Весна и вечность
Никита Брагин

© Никита Брагин, 2024

ISBN 978-5-0064-2455-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие автора

Главная тема наших дней – слава и скорбь. Мы уже не в ожидании «столкновения с бездной» – оно происходит у нас на глазах. У людей разное отношение к этому – есть и те, кто хотел бы отмахнуться от всех этих бед, проблем и опасностей, вернуться к благополучию с увлекательными поездками в Европу, модными товарами в магазинах и прочими простыми человеческими радостями. А есть те, кто жертвует свои способности, свои силы, саму жизнь.

Ради чего? Ради того, чтобы быть русским и оставаться русским навсегда. Потому что «Родина есть слово, исполненное глубокого смысла, приобретаемого им в момент превращения варвара в культурного человека, и снова утрачиваемого, как только цивилизованный человек усваивает девиз ubi bene ubi patria (где хорошо, там и отечество)». Так сказал Шпенглер в своей книге «Закат Европы». Мы не должны допустить «заката России», наша культура жива и способна принести многие прекрасные плоды, наш народ, несмотря на страшные потери ХХ века, ещё крепок и молод, способен и к труду, и к подвигу, что доказывается ежедневно.

Но идём дальше. Противостояние происходит повсюду – и на страницах книг (или Интернета) тоже. Что сейчас важно помнить художнику? Одну простую истину – подлинное искусство, задача которого, согласно Гегелю, есть «осознание высоких интересов духа», было, есть и будет жертвенным и, добавлю, совершенно бескорыстным.

Наше время не только «столкновение с бездной», в нём есть и предвосхищение подъёма из бездны, восхождения. Это не триумфальный взлёт, как многие хотели бы, это трудный путь, это «лествица», и, чтобы подняться по ней, надо понимать древний православный смысл этого слова и действовать соответственно. Причем я не хочу, чтобы это было понято узко, как одна лишь аскеза – здесь для меня на первый план выступает требовательность к себе и к своему труду.

Если говорить о стихах, то пусть их не будет много, но пусть они станут такими, чтобы их можно было без стыда прочесть после памятных всем слов, таких как «Бьётся в тесной печурке огонь», «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины», «Его зарыли в шар земной». Только так должен писать профессиональный литератор, если он хочет, чтобы его труд принес пользу стране и её армии, иного не дано.

И ещё одно. Солдат на передовой думает прежде всего о мире, он ждёт мира, он мечтает о мирной жизни. И, как мне представляется, он хотел бы больше мирных слов, спетых, зарифмованных или просто рассказанных. И сама страна ждёт, когда скажут о ней хорошо, чистосердечно, без истерики и надрывов, но с верой, надеждой и любовью. И потому в этом сборнике, начинающемся трудными, нередко трагическими стихами, происходит постепенное восхождение к миру, к свету, к новой России.

Снайпер

В просветлённой оптике прицела

видеть окна, двери, силуэты,

словно текст без точек и пробелов —

на виду хранимые секреты,

комья жизни на штыке лопаты,

яркий фантик в мусорном мешке,

и недолгий блеск звезды косматой,

мимо пролетевшей налегке.

Равномерно, медленно, направо

и немного вниз… Велосипедик

замер возле лужицы кровавой…

Вверх и влево, ко двору соседей,

а оттуда горькой гари запах,

видно шевеление куста,

вот, уже в прицеле… Но внезапно

вспышка, и обвалом темнота!

Так должны заканчиваться войны —

просто, безусловно, справедливо —

ты теперь не снайпер, а покойник,

а земля темна и терпелива,

а врага встречать ей не впервые —

скольких забрала в себя она…

Годы роковые, грозовые,

Русская Весна.

Сирень

Наверное, уже цветёт сирень

у Выдубицкого монастыря,

наверное, вздыхая и горя,

она наполнила весенний день

румянцем, сливками и синевой,

задумчивой и помнящей печаль…

А день так ясен, и над головой

такая кипень и такая даль…

Но мне всё видятся скелеты тополей,

изодранные остовы машин,

и чёрный дым с истерзанных полей,

и слёзы с кровью на щеках мужчин.

***

Я смотрю на поле с высоты,

поле боя в оспинах и шрамах…

Россыпи ржавеющего хлама,

выбритые наголо кусты…

С вольной высоты ловлю зрачком

скрытное движение пехоты —

вижу, начинается охота

за вчерашним братом, за врагом…

Вспышка, дым разрыва, кровь и тлен,

смерть повсюду – сверху, сбоку, снизу…

Всё легко вместилось в телевизор,

даже страх расплаты, даже плен.

Я смотрю, и словно жуткий сон

заливает мой несчастный разум —

жгучим пеплом, ядовитым газом,

чёрной оспой он почти сожжён…

Я смотрю – а там горит мой дом,

там копают новые могилы,

там нечеловеческие силы

копит человеческий Содом.

Что с тобой, родимая земля,

Киев, мой владыка златоглавый?

Где богатырей седая слава,

где ты, Ясна Солнышка заря?

Ты во мне, как древней липы тень

на руинах церкви Десятинной,

княжий крест на высоте былинной,

солнце и весенняя сирень!

Ты во мне, как сердце под рукой,

как Младенец в синеве алтарной,

древней Лавры образ светозарный,

и святых угодников покой.

Ты сейчас и навсегда со мной,

под моей предвечною защитой,

крепостью души моей укрыта,

Русская Земля, мой край родной!

***

Я жив. Я поднимаюсь из глубин

к далёкому небесному сиянью,

я отрываюсь ото всех чужбин

и ото всех соблазнов мирозданья.

Во мне свинцовый груз жестоких лет —

со слов поэта – «страшных лет России».

Во мне зерно, что беды прорастили —

оно не ждёт, оно взыскует свет!

Я поднимаюсь, вглядываясь ввысь,

и всё становится светлей и проще —

крошится плесень, высыхает слизь,

на небе – облаков летучий росчерк!

Перо в лазури, что пророчишь ты?

Родные берега, родные дали,

о родине заветные печали,

и осени последние цветы!

Пришла ты, осень, кажется, вчера,

а ныне торопливо покидаешь —

промёрзли и померкли вечера,

и роща за окном уже седая.

Предзимье наступает. Я спешу

найти слова и заново собрать их —

смотрите, супостаты и собратья,

смотрите, чем живу и чем дышу!

Когда начнётся надо мною суд,

суровый, справедливый, беспристрастный,

когда возьмёт души моей сосуд

Предвечный Судия десницей властной,

пусть будет слово капелькой росы

среди золы недавнего пожара,

глотком прохлады над песком Сахары

и лепестком, упавшим на весы.

И пусть вольётся в реку мой родник,

и продолжается её теченьем —

хоть невелик, но дорог золотник,

хоть коротки слова, но в них спасенье.

Песок

Обычный сахар назови песком,

и жизнь свою представь струёй сыпучей,

где малая крупинка – целый случай,

а целый год как ложка над мешком.

Вкус времени так дорог, так знаком,

как память детства, как подарок лучший

на день рожденья, как звезда над тучей,

как яхонт, берегомый под замком.

Я пью из родника воспоминаний

одну печаль, но с первого глотка

она всё мягче, холодней, туманней.

Так лёгкий снег припорошит слегка

безмолвие полей на зорьке ранней,

и дремлет даль, светла и высока.

У Васнецова

Как хочется дышать зелёной тишиной

задумчивых дерев у дома Васнецова,

забыв поток машин и едкий смог свинцовый,

и погрузившись в мир иной.

Там воздух – тёмный мёд и горькая смола,

там царские леса и колдовские чащи,

и сердце, задрожав, колотится всё чаще,

когда из чёрного угла

ты ощущаешь взгляд… Из омута веков

всплывающий на свет, зовущий и печальный,

он тянется к тебе, плывя сквозь сон хрустальный

среди алмазов и оков.

И теремной покой темницей предстаёт —

Кощея мёртвый взор и меч его кровавый

предутреннею тьмой над солнцем нашей славы

нагромождают мёрзлый лёд.

Но впереди рассвет среди лесистых гряд,

и слышится всё ближе пенье вещей птицы,

и Голубиной Книги хрупкие страницы

с тобой о вечном говорят.

На ладони Бога

Памяти Алексея Шадринова

В холодном храме, в гулкой тишине,

не то в полубреду, не то во сне

блуждаю меж огромными столпами,

ступая по осколкам кирпича,

а голова клонится, горяча,

а сердце бьётся, словно лёд в стакане.

Я чувствую, что болен, словно храм,

чьи стены осквернил по шраму шрам,

чей пол засыпан мусором и снегом.

Где был алтарь – там замогильный тлен,

остатки фресок сыплются со стен,

и сквозь проломы свода смотрит небо.

Смотри – вот я, открытый всем ветрам,

я весь в золе со снегом пополам,

и заросла давно ко мне дорога,

но посреди кромешной пустоты

в моей душе и свечи, и кресты —

на веки вечные я на ладони Бога.

Времена прощаний

Мы живём во времена прощаний,

в горестном предчувствии разлук,

мы живём, как старые мещане,

оградив привычными вещами

уголок любви, познаний круг.

Словно в осаждённом бастионе,

слышим сотрясение извне —

матица надломленная стонет,

страх ютится пёрышком в ладонях,

трещины змеятся по стене.

Свежий холодок рубахи белой,

ладанка заветная в горсти,

и кресты, начертанные мелом,

и соединяет дух и тело

матушки молитва на груди.

Вот и всё – а больше и не надо!

Серый хлеб да чёрный виноград,

кроны леса и аллеи сада,

белый снег и злато листопада —

всё вместит один прощальный взгляд.

Всё достаётся прошлому

Всё достаётся прошлому – мечты,

что жаждут наконец осуществиться,

над безднами летящие мосты,

щебечущие на рассвете птицы,

дыхание сиреневой грозы,

вечерние задумчивые свечи,

и счастье набегающей слезы

среди объятий долгожданной встречи.

Всё достаётся прошлому – труды

без сна и отдыха, и лихорадка

внезапно налетающей беды,

и клевета, ползущая украдкой,

и побратимство, проданное впрок

за лживые посулы первородства,

и чёрного стяжательства порок,

и зависти упёртое уродство.

Всё достаётся прошлому – вина,

которую не смыть дождём кровавым,

огонь весны, возмездие, война,

и даже будущей победы слава!

Одно лишь горе, здесь и навсегда

остановилось в нашем настоящем,

как стылая могильная вода

под светлым небом, сквозь века летящим.

Одно лишь горе – ибо не вернуть

ни взгляда, ни дыхания, ни стона —

сопровождает нас, и длится путь

по всей Руси к последнему поклону.

Победы триумфальные шаги

за радостью печаль во мне разбудят —

лежат в земле и братья, и враги,

а как посмотришь – русские всё люди!

***

Я поеду последним поездом

по равнине, укутанной полночью,

и тетрадь незаконченной повести

вслед за мной задремлет на полочке,

и железо гремучее, нервное,

захлебнётся в тесной аорте,

и прольётся в полёте прерванном

чёрно-алое солнце мёртвых.

И войду я во храм поруганный

к опалённым иконам памяти

между радугами упругими

над туманом, плывущим по паперти.

Сам себя вопрошу я – что же ты

можешь дать, кроме горького плача,

в глубине своего ничтожества

сокровенные зёрна пряча?

Сам себе отвечу – я верую

в покаяние и откровение,

в то, что станут последние первыми

на финальных листах творения.

Я встаю на путь возвращения

и встречаю въяве и внове

голос жизни, радость рождения,

токи крови, цветы любови.

На обретение Казанской

Плачу во сне,

о неведомом счастье плачу,

об утраченном на войне,

о трепещущем, юном, горячем,

чьей цены я уже не узнаю

ни за что, нипочём, никогда —

пятна крови смывает

ледяная вода.

Сердце, что ты? Мне больно,

сон мой – пустошь предзимья,

сон мой – стон колокольный

в холодеющем дыме

над родными полями,

истерзанными догола,

где пирует и бесится пламя

на руинах села.

Через миг я проснусь,

но сна своего не забуду —

сердце чувствует Русь,

а душа предчувствует чудо.

Сколько мы потеряли,

трижды столько сейчас обретаем —

из объятий огня и стали

вернулась икона святая.

***

Тяжело расставаться с друзьями в лихую годину,

тяжело сознавать – навсегда разрывается связь.

Словно свет закрывают, смыкаясь безжалостно, льдины,

словно в чистой воде расплывается чёрная грязь,

словно снег налетает, слепящий, тяжёлый и мокрый,

и не можешь вздохнуть, и на грудь будто слон наступил,

под ногами, хрустя, рассыпаются битые стёкла,

и как пепел на голову падает пыль со стропил.

В разорённом дому, где царит запустения мерзость,

где дорогу к себе ты уже навсегда заградил,

и сидишь, и твердишь про себя, одинок и отвержен,

словно древний старик посреди безымянных могил…

Что ж, такие «друзья» хороши, если сыто и пьяно,

ну, а сытость, она, по понятиям их, далеко,

и, увы, не на снежных горах, не в таёжных туманах,

не у вольных костров со смолистым и жарким дымком.

Так листай свою память, овец от козлищ отделяя,

назови всех, кто верен остался, и вспомни себя,

как ты сам горевал, ненасытную боль утоляя,

продолжая свой путь, и о тех, кто потерян, скорбя.