Текст книги "Большие страсти маленького театра"

Большие страсти маленького театра
Никита Дерябин

Художник Мила Байбулатова

© Никита Дерябин, 2023

ISBN 978-5-0060-2684-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Воспоминание первое.
Знакомьтесь, теперь вы – не вы!

Артисты, как известно, народ подневольный и очень часто зависимый от внешних и внутренних факторов. Мы зависим от зрителя, режиссера, места, где мы находимся и творим, зависим от капризной музы, приходящей лишь тогда, когда ей самой это заблагорассудится, и от множества других не самых приятных вещей, о которых принято умалчивать, дабы зритель никогда не задумался, каким тяжким трудом, к примеру, была достигнута великолепная актерская игра артиста в роли Гамлета в сегодняшнем спектакле. Я честно и предано служил театру уже пятнадцать лет и успел за это время сформировать свою неповторимую внутреннюю атмосферу, подход к исполнению роли и точку зрения, за которую очень многие люди часто меня недолюбливали. По иронии судьбы за эту самую точку зрения в один «прекрасный день» я был вызван «на ковер» к директору театра Якову Валерьяновичу Жлобову. И вот, устало передвигая ноги и перебирая все возможные варианты моей «казни», я медленно, но верно приближался к началу новой потрясающей истории моей жизни, о которой я пока не догадывался. Уже подходя к двери с надписью на табличке «Директор театра Жлобов Я. В.», я по привычке мысленно убрал две последние буквы в его фамилии, едва заметно усмехнулся и вошел в плохо освещенный кабинет.

История вышла неимоверно идиотская. На прошлой неделе в театр приехал новый режиссер – расфуфыренный и эпатажный немец по фамилии Краузе – и взялся за постановку чеховских «Трех сестер», на первой же планерке заявляя, что чеховскому слову он следовать не собирается и вообще пора вносить в «заветренную» классику новые веяния. Первые его выходки еще сносить можно было, в те дни, когда он безжалостно резал текст и вместо размышлений на тему «надо жить, надо работать» внес коррективы вроде «нужно брать от жизни все» – на это актеры снисходительно молчали, мол, смысл поменялся не радикально, и вообще он художник, он так видит. Дальше – больше. Краузе додумался всех мужских героев вместо положенной военной формы и сюртуков того времени нарядить в кожаные жилетки и милицейские фуражки, напоминающие реквизит из магазина для взрослых; тут уже все громко возмущались в курилке, но немцу об этом сказать ни у кого гонора не хватило. Но, как известно, все начинается с малого. Каплей, переполнившей чашу моего терпения, стало заявление, которое я лучше процитирую:

«Нужно понимать, что они – Ольга, Ирина и Мария – не защищены перед этим миром, они не терпят ни грубости, ни наглости, они словно бы голые перед окружающими, и я считаю, нужным это обострить. Будет неплохо, если второй акт спектакля актрисы сыграют обнаженными, устроим Furor!»

Последнее слово сопровождалось всплеском рук вверх и гробовым молчанием в репетиционной комнате. Первым молчание нарушил я, встав со своего места и направившись к выходу, на вопрос Краузе, куда я иду, я ответил просто, что в этом идиотизме я участвовать отказываюсь – театр не общественная баня, и раздевать актрис на моих глазах я не позволю. На что немец что-то угрожающе прокричал мне на своем родном, я благополучно это проигнорировал, остановился я в дверях в тот момент, когда он с пеной у рта прокричал, что сегодня же поставит на роль Вершинина другого актера, а я могу не появляться ему на глаза. Тишина, повисшая в репетиционной комнате, стала еще более напряженной, вокруг все знали мой крутой нрав, однако они знали и о моем профессионализме, и менять Вершинина за три недели для премьеры – самоубийство для любого режиссера.

– Знаете, her Краузе, можете поставить на эту роль хоть столяра, хоть токаря, хоть монтажника-высотника, если спектакль бездарный, никто не заметит отсутствие профессионализма в этой роли, Auf Wiedersehen! – Мое по-немецки галантное прощание тут же сменилось оглушительно громко хлопнувшей дверью.

И вот, судя по всему, благодаря доносу несчастного Краузе (который, к слову, Вершинина так и не нашел) меня вызвали в кабинет к Жлобову, и я рассматривал два возможных варианта развития событий. Либо меня будут слезно просить вернуться в спектакль и закрыть глаза на чудаковатость заносчивого европейца, либо оштрафуют и вычеркнут из репертуара театра на ближайшие пару-тройку месяцев. Пугать меня было уже особо нечем, ибо в городе, где я работаю, театров более чем достаточно. Не скажу, что я Аль Пачино или Марлон Брандо, но кое-что в своем деле я понимаю, и без работы я бы не остался.

За мной закрылась дверь, на рабочем столе Якова Валерьяновича загорелась настольная лампа, складывалось впечатление, что я на допросе у капитана Жеглова из «Места встречи изменить нельзя», ибо Жлобов был чем-то отдаленно похож на Высоцкого в этой роли, вот только на шестьдесят килограммов больше и в полтора раза шире. Его массивные щеки, как у бульдога, свисали с лица и забавно тряслись в те моменты, когда он чихал или поворачивал плешивую голову. Глазки его, заплывшие и маленькие, как у хомяка, смерили меня презрительным взглядом с ног до головы, а рука с толстыми короткими пальцами-сардельками отстукивала по столешнице мелодию, пугающе напоминающую траурный марш.

– Проходите, Николай Романович, садитесь, – скупо произнес он, указывая на софу рядом с собой. Тяжело вздохнув, я прошел по кабинету, утопая в густом ворсе ковров, расстеленных тут словно в шатре турецкого падишаха, и сел прямо напротив Жлобова. Повисла пауза, видно было, что Яков Валерьянович о чем-то мучительно думает и пытается воспроизвести на свет хотя бы один звук, но их почему-то не рождалось. После трех минут безуспешных попыток он замычал, будто медитируя. Я не выдержал:

– Яков Валерьянович, я понимаю тяжесть своего проступка. Но не мог поступить по-другому, я этому театру отдал тринадцать лет жизни и не могу видеть, как в искусство, тем более такое, как наше, лезут эти шабашники, особенно зная, как ее ставил сам автор во МХАТе…

Жлобов выставил передо мной руку, призывая замолчать:

– Коля, я не за тем тебя позвал, – грустно ответил он.

Я вопросительно вздернул бровь:

– То есть вы не снимите меня с репертуара и не заставите вернуться в эту вакханалию? – чуть шепотом спросил я.

Жлобов поморщился:

– Немца мне сунул мне Минкульт, тут хочешь не хочешь, а потерпеть придется. Если спектакль пройдет хорошо, покажем пару-тройку раз и спишем с репертуара, как только Краузе уедет, если пройдет плохо – Министерство само отправит немца обратно в Мюнхен… тьфу, я не об этом, ты меня сбил Коля! О чем это я? – Жлобов подпер массивной рукой свой подбородок, и щеки его, поднявшись вверх почти целиком, перекрыли ему глаза, я вспомнил пса-шарпея, жившего у покойной бабушки, и едва заметно усмехнулся. Директор это заметил:

– Что смешного, Коля? Я не могу понять, чему ты радуешься? Устроил в театре бунт, чуть не довел немца до белого каления, ко мне до сих пор бегают Драгунова, Ельчина и Петрищева и требуют одеть их во что угодно во втором акте, ибо голыми играть они не нанимались. А твое обращение к детям во время новогоднего утренника?!

– Я просто попросил убрать телефоны и обратить внимание на Дедушку Мороза, они, кроме своих гаджетов, уже ничего вокруг не видят, а мы пляшем тут перед ними, знаете ли!

Жлобов возмущенно подпрыгнул в кресле:

– Ты играл немого горбуна, Коля, какого хрена ты вообще начал возникать там, где тебя не просили?! Бедной Снегурочке пришлось объяснять детям, что случилось новогоднее чудо!

– Ага, если они вообще заметили появление Снегурки, – пробурчал я, переводя взгляд за спину Жлобова, ибо понимал, что он был прав. – Так что случилось тогда, не журить вы меня позвали ведь?

Директор трясущейся рукой взялся за графин с водой и почти вполовину его осушил, после чего минуту спустя его грустно осенило:

– Слушай, Николай Романович, и вникай, это важно. Пять месяцев назад скончался мой дедушка, он был директором единственного театра в городе Угорск. Смерть была более чем странная. Несмотря на то, что деду был сто один год, у него была невеста на восемьдесят лет моложе его, дочь и несколько любовниц. Надо понимать, что сил у него было более чем предостаточно, как и врагов, и самостоятельно в мир иной он вряд ли бы собрался.

Я от неожиданности присвистнул. Затем вежливо прикрыл рот рукой и продолжил слушать.

– Так вот, за неделю до смерти дедушка позвонил мне и сказал, что, если с ним что-нибудь случится, я должен буду позаботиться о театре, мол, это его последняя воля и дело всей его жизни, говорил, что кругом одни враги, и бросил трубку.

Я слушал внимательно, как и обещал, но совершенно не понимал, на кой черт мне информация о покойном дедушке Жлобова и каким образом меня это касается. Ну да, с одной стороны, рад за деда, в сто один год иметь силы на молоденькую невесту, дочь, кучу любовниц и врагов – это шикарно, однако я не планировал жить так долго и на его место себя ни в коем случае не ставил, даже мысленно.

– Кхм… простите, Яков Валерьянович, я вам искренне соболезную, но я-то тут причем? – вопросительно вздернув бровь, спросил я.

Жлобов кивнул:

– Да, давай к сути. Сейчас театром заведует Альберт Феликсович Нервяков, бывший худрук Угорского ДК, и дедушка его на дух не переносил, всегда говорил, что этот мелкий, тщедушный человечишка, похожий на упитанного суслика, мечтает захапать его театр и потрясающих артистов, среди которых есть заслуженные и матерые мастера. Я подозреваю, что дедушку угробил кто-то из них, чтобы получить с этого денежную выгоду, а это пятнадцать миллионов долларов, на секундочку. За деньги бились все, на читке завещания несколько человек чуть не перегрызли друг другу глотки. А больше всех на амбразуру бросалась невеста дедушки Аня – хитрая рыжая чертовка, только и ждавшая его скорой кончины. Но дед оставил все свои деньги своей любовнице Маргарите Карловне Фишман, чем вызвал огромный общественный резонанс даже после своей смерти. Я прошу тебя, Коля, как моего хорошего друга и верного артиста поехать в Угорск и, так сказать, изнутри прошерстить этот вертеп на предмет причастности к смерти дедушки. Все они сейчас работают в том самом театре. – Жлобов закончил, на лбу его выступила крупная испарина, он полез в ящик стола в поисках платка, а я почему-то не мог опустить взвинченные от удивления брови на законное место.

Прокашлявшись и приняв самое серьезное выражение лица, я осторожно поинтересовался:

– Хорошо, допустим… ПРОСТО ДОПУСТИМ, что я попробую это сделать, представим, теоретически. Каким образом я вообще попаду в этот самый театр в Угарске…

– Угорске, – твердо исправил Жлобов.

– Хорошо, в Угорске. Как я туда попаду? с какой стати эти люди станут что-то объяснять незнакомому человеку и делиться с ним какими-то сокровенными тайнами? И тем более признаваться в убийстве? Это уму непостижимо, не говоря уже о том, что я актер, а не сыщик, это какая-то клоунада получается. К тому же нет никаких весомых доказательств того, что Льва Давыдовича действительно убили, – резюмировал я, закидывая ногу на ногу и скрещивая руки, всем своим видом показывая, что Жлобов несет больший бред, чем тот же Краузе на каждой репетиции.

Жлобов молча сунул руку в выдвижной ящичек и достал оттуда бумагу, на которой крупными буквами было выведено слово «ЗАВЕЩАНИЕ» и дата почти годовой давности, подчеркнутая красной ручкой.

– Это завещание дедушка составил девять месяцев назад, в нем он оставил все своей единственной дочери, единственной, законной, во всяком случае, а театр в Угорске причитался мне как его внуку.

– Тоже единственно законному? – саркастически поинтересовался я, изучая бумагу.

– Очень смешно, Коля. Читай, читай, тут черным по белому все написано. Вот видишь. – Жлобов указал на еще одно слово, подчеркнутое красной ручкой, «Якки». – Так он ласково называл меня в детстве только он, понимаешь? О чем это говорит? Смотри дальше. «Кирочка». Он так называл дочку.

– Полагаю, дедушка вас всех очень любил, – осторожно предположил я, решив больше не ехидничать и не потешаться над человеческим горем. Жлобов был, конечно, той еще сволочью, но в помощи отказывал крайне редко, да и вообще хорошие людские качества в нем были, просто очень глубоко. Поговаривали, что в восьмидесятые он занимался перекупкой машин и не совсем законными махинациями с перебивкой на них номеров, а в свободное от этого время кошмарил злостных неплательщиков банковских долгов. С возрастом он, конечно, стал гораздо менее устрашающим, но быть с ним осторожнее все же не помешало.

– Вот именно, Коля. Вот именно. А вот завещание, составленное в день его кончины. Смотри. – Директор положил рядом с первым завещанием второе. В нем все было чинно и без всяческих отклонений от нормы, все малочисленные наследники значились исключительно пофамильно и получали сущие копейки, а сорвавшая куш Маргарита Карловна Фишман и вовсе значилась как Фрау Нина, неизвестно почему.

Факты сходились не в пользу моего скептицизма, завещания действительно будто бы составлялись разными людьми, в первом образце даже те, кто получали пустяковые мелочи, были обозначены с теплотой и любовью, а второе словно бы выплескивало ядом в каждого, кто в нем значился, не говоря уже о том, что любимой дочери не досталось вообще ничего. И еще эта загадочная Фрау Нина не давала мне покоя.

«Может, он ее так называл во времена их тайных прикроватных встреч… фу, даже думать об этом не хочу». – Мысли хаотично сменяли одна другую, Яков Валерьянович наклонился ко мне через стол:

– Вот именно поэтому, Коля, тебе нужно съездить туда и все выяснить. Я бы поехал сам, но пока здесь Краузе и проверки из Министерства Культуры я никуда не могу отлучаться, сам понимаешь, оставить театр сейчас значит дать им полное право господства над репертуаром, а пока здесь такие люди, как мы, русский театр еще можно спасти. – Жлобов выдавил некое подобие улыбки, поставил на стол бутылку коньяка и пару пузатых бокалов. Откупорив пробку, он щедро налил в два бокала равное количество терпкого спиртного и один приставил ко мне. – Все продумано до мелочей. Сестра жены работает секретарем в Минкульте, она сделает бумагу-оповещение, что в Угорский драматический театр едет главный режиссер крупного театра из Санкт-Петербурга для проведения прослушивания на участие в новомодном питерском спектакле. Все соответствующие документы у нас на руках имеются, вся проблема в том, что это документы другого человека. – Опрокинув содержимое бокала одним махом, Яков придвинул ко мне бардовую папку и молча начал наливать новую порцию спиртного.

Открыв обложку, я увидел фотографию моложавого мужчины средних лет, с темно-каштановыми волосами цвета увядшей пшеницы, угловатыми чертами лица, выразительными темно-зелеными глазами и чуть вздернутым носом. Удивителен был другой факт – он был поразительно на меня похожим, если бы я стопроцентно не знал об отсутствии у меня кровных братьев, я бы задумался о том, чтобы найти его

– Знакомься, Андрей Глебович Штольц – племянник знаменитой, уже, к сожалению, покойной народной артистки РСФСР Изольды Гавриловны Штольц. Слышал про такую? – спросил Жлобов, поднимая бокал на уровень груди.

Упоминание имени этой женщины заставило меня едва ли не выпрыснуть обратно ту порцию коньяка, которая в эту же секунду принималась мной из бокала. С ней меня связывали годы невероятно тягостного проживания в одной гримерной театра, в котором я недолго служил до прихода на работу к Жлобову. Эта злобная старуха могла довести до белого каления кого угодно, вечно была всем недовольна и уже откровенно разваливалась, при этом продолжая посредственно исполнять ведущие роли в репертуарных спектаклях. Не говоря уж о том, что она всюду ходила с ножиком, то и дело решая свои проблемы поножовщиной. Ее зять занимал высокий пост в органах, и чаще всего Изольда отделывалась административным штрафом. Ее тихо ненавидели все и жаждали ее скорой смерти, однако та не доставляла никому такого удовольствия, и новость о том, что эта старая ведьма наконец-то отправилась к Всевышнему, слегка подняла мне настроение, хоть я и ругал себя за это где-то в глубине души; все-таки она вырастила не одно поколение замечательных актеров. Поговаривали даже, что она долгое время дружила с самой Раневской.

– Вижу, что слыхал. Так вот, Андрей Глебович пропал несколько лет тому назад прямо из своей собственной квартиры в Подмосковье, поиски до сих пор ведутся, но пока безрезультатно, однако нас это не интересует, важно, что исчезнувший Штольц последний месяц перед исчезновением работал у меня в труппе и поставил замечательную «Двенадцатую ночь», до сих пор идущую на сцене.

– Это когда мы возили в Екатеринбург «Трое на качелях»?

Жлобов кивнул и продолжил:

– Как следствие нашего сотрудничества у меня остались его документы в виде диплома о режиссерском образовании, режиссерского удостоверения члена театральных деятелей России и копии паспорта. Всего этого тебе будет более чем достаточно, чтобы эти угорские провинциалы приняли тебя с распростертыми объятиями, твоя задача лишь великолепно сыграть роль человека, которым ты, по сути, и являешься, только под другим именем. А благодаря якобы проводимому кастингу каждый из них будет из кожи вон лезть, чтобы получить счастливый билет от судьбы и уехать к гранитным берегам Питера, это джек-пот, они расскажут тебе все что угодно ради такой возможности. Коля, я умоляю тебя! Ничего не пожалею, репертуар вокруг тебя построю, лучшие роли, лучшие площадки, гастроли, только выясни, кто угробил дедушку, это крайне важно для меня! – Голос Жлобова был как никогда проникновенным: он умолял, что для человека его фактуры и характера вообще было поразительным.

В голове не укладывалось все то, что я только что услышал: и странности с завещанием деда, и поразительное сходство племянника Штольц со мной, и афера, придуманная Жлобовым, однако я по натуре был не искатель приключений и ввязываться в эту авантюру не собирался. Отставив в сторону бокал с коньяком, я поднялся с софы:

– Простите меня, Яков Валерьянович, но это слишком. Притвориться другим человеком, ехать в какой-то Угорск на расследование дела, в котором я мало что понимаю. Меня крайне пугает сходство племянника этой старой карги Гавриловны со мной, не говоря о том, что у меня могут быть проблемы с полицией, если они вдруг решат проверить мои документы или еще что-либо. Вы понимаете, что в таком случае я могу лет на пять загреметь под Воркуту шить телогрейки? Нет, извините, я не могу, всего хорошего. – Едва я развернулся на каблуках, послышался звук разбитого стакана, который Яков с треском поставил на стол.

– Не вынуждай меня, Николай Романович, идти на крайние меры, я ведь могу поднапрячься и устроить тебе не сказочную жизнь. Не тебе мне рассказывать о моих связях и возможностях. Если я постараюсь, тебя ни в один даже самый гнилой ТЮЗ не возьмут, в лучшем случае будешь шабашником на свадьбах и утренниках, в худшем – пойдешь на завод за три рубля мешки таскать от вагона до кандейки. Оно тебе надо? А жена, Коля, а как же Леночка? Ты о ней подумал? А Соня? Сколько ей? Четыре? Давай не будем ругаться. – Я слушал Жлобова молча, и с каждой фразой все больше возникало желание вмазать свой кулак в его мясистую физиономию, однако это бы делу не помогло, он не унимался. – Выходка с Краузе, провал новогоднего утренника, невыход в день премьеры «Женитьбы Фигаро», я уже помалкиваю о твоих периодических недельных загулах, я ведь глаза закрываю, Коль, но могу открыть. Кому лучше будет?

От молящего тона не осталось и следа, Жлобов крепко взял меня за жабры, и он это понимал. Жил бы я бобылем, не имел за душой ни котенка, ни ребенка, я бы послал Якова с его театром во все известные места и, собрав вещи, уехал бы в другой город искать счастье там. Но кредит, ипотечная квартира, любимая жена и дочка единым пейзажем нарисовались перед глазами, и я понял, что придется поиграть в Эркюля Пуаро, иначе вся эта история встанет мне боком. Уже не говоря о том, что я был фактическим участником событий и свидетелем, которого Жлобов в случае необходимости может стереть в порошок. Нервно проглотив комок в горле, я подошел к его столу и, не сводя взгляда с собачьей морды директора, взял папку, следом он фривольно швырнул другую, уже в зеленой обложке, и темно-синий прямоугольник билета на поезд.

– Здесь фотографии и некоторые данные всех актеров и техперсонала театра, нужно присмотреться ко всем. Вечером к тебе заедет мой человек и даст необходимые инструкции, выезд завтра ранним утром. – Широко улыбнувшись, прохрипел Жлобов. Во мне поднялась неимоверная волна злобы:

– То есть как это с утра? А если бы я отказался? Что бы вы делали? – Поджав губы поинтересовался я.

Жлобов, расплылся в еще более широкой блаженной улыбке:

– Ты бы не отказался по множеству причин, но главная в том, что именно ты нужен мне, а точнее, не ты, а Андрей Глебович Штольц, главный режиссер крупного Петербургского театра, поэтому удачи, советую выспаться! – Подняв бокал, словно бы в мою честь, Жлобов опрокинул его и поставил рядом с грудой осколков его предшественника. Выходил из кабинета я на ватных ногах, куда-то делась моя былая ретивость и крутой нрав, правду сказал: артисты – люди подневольные.