Текст книги "Большие страсти маленького театра"

Воспоминание второе.
Прибытие

В одиннадцать часов дня меня разбудил раздражающе бодрый голос проводницы поезда, сообщившей, что состав прибыл к угорскому ж/д вокзалу. Стряхнув с себя остатки сна и отметив, что вчерашние алкогольные возлияния на нервной почве были чрезмерными, я тяжело поднялся и, схватив чемодан, поплелся к выходу из вагона. Надо сказать, что вчерашние вечер и ночь словно бы разделили мою жизнь на «до» и «после». Пришлось врать жене и дочери, чего я никогда в своей жизни не делал даже в мелочах, извиваться и хитрить, чтобы выйти на улицу и встретить человека Жлобова. Я полагаю, Лена догадалась, что что-то не так, но, молча кивнув, помогла собрать мои чемоданы. Жлобов прислал ко мне Черепа, а это означало, что дело действительно обретает серьезный поворот.

Сергей Викторович Черепов был человеком настолько же жутким, насколько невозмутимым. В девяностые он, как заправский маргинал бандитской наружности, без тени сомнения отжимал заводы и комбинаты и построил свой бизнес на мясной продукции из собственной скотобойни, куда нередко увозили на ПМЖ всех недругов и недоброжелателей его небезызвестного босса Жлобова Якова Валерьяновича. Череп вручил мне чехол с дорогим турецким костюмом-тройкой, сотовый телефон для связи с боссом и пару-тройку бумаг; паспорт на фамилию Штольца и несколько банковских карточек, принадлежавших исчезнувшему Штольцу.

– Связь только по этой мобиле, раз в три дня пишешь СМС о продвижении дела, по необходимости шеф сам будет звонить и спрашивать о прогрессе. Паспортом на фамилию Штольца шибко не свети. Имя свое забудь, документы при себе иметь только эти, загремишь в ментовку – сразу пишешь «код красный» на мой номер. Вопрос решим, понял? – Когда человек в два метра ростом задает тебе подобный вопрос, язвить совершенно не хочется, хотя такое желание возникало. Если бы я не знал, что Череп улыбается только в те моменты, когда с радостью вспоминает пытки должников паяльником в девяностые, я бы, может, и брякнул чего-нибудь, однако мой инстинкт самосохранения работал без сбоев вот уже сорок лет.

– Понял, – нервно сглотнув комок в горле, ответил я, принимая весь необходимый «реквизит» для дела. Череп хмыкнул, сунув руки в карманы кожаной куртки, и, ссутулив плечи, круто развернулся и зашагал в сторону машины.

И вот новоявленный Андрей Глебович Штольц (по паспорту Николай Романович Меншиков) двигался по угорской железнодорожной платформе в изящном клетчатом костюме-тройке и дипломатом в левой руке и вещевой сумкой в правой. Портфолио, изученные по дороге к точке назначения, едва ли могли рассказать что-то толковое об этих людях, и уж тем более никак не проливали свет на суть дела. Нервяков – нынешний худрук – вполне соответствовал статусу порядочной сволочи, хотя и был человеком безобидным по своей натуре, несколько раз лежал в сумасшедшем доме, где лечился от суицидальных наклонностей, театром руководил, со всей ответственностью заявляя, что следует слову великого Станиславского, и вообще был персонажем крайне фанатичным, что было видно по его глазам на фотографии. Маргарита Фишман – главбух, была одинокой женщиной, вдовой, за душой имея среднее специальное образование и неимоверную страсть к своей должности, которую та занимала вот уже почти сорок пять лет, однако теперь, и я был в этом уверен, выглядит она гораздо лучше, чем на фотографии десятилетней давности

«Ну да, я бы от пятнадцати миллионов долларов тоже выглядел бы сногсшибательно».

Кроме того, в театре были несколько актрис массовки Саша, Вика и Маша, двое работников монтажного цеха, названные просто Евгенич и Петрович, Людочка – секретарша Нервякова, его помреж Валера, две молодые актрисы, среди которых была известная мне Анечка Федотова – любовница деда Жлобова, а вторую звали Алина, оператор Гоша, пара костюмеров Аяла и Асема, гримеры Роксана и Настя, звукорежиссер Паша и одна заслуженная артистка Генриетта Робертовна (последнее меня крайне удивило, ибо с такими регалиями в таких театрах редко служат), но о них данных было крайне мало, кроме семейного положения и образования. В целом картинка складывалась удручающая, в том плане, что я чувствовал себя как в сказке про Иванушку-дурачка:

– Иди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что. Ну, Жлобов, скотина. – От злости сжав крепче дипломат с документами и вещевую сумку, я поймал такси на привокзальной площади и, закинув вещи на заднее сиденье, сел рядом с таксистом. Благо мужик попался молчаливый, он лишь кивнул, услышав место назначения, и, закурив папиросу, дал по газам.

Думаю, всем неимоверно интересно, как же выглядел этот самый Угорск, о котором так много говорил Жлобов и который всем сердцем ненавидел я, еще даже не попав в его просторы. Город представлял собой поселок городского типа, со всех сторон окруженный горами. Судя по его расположению, раньше здесь превалировала горнодобывающая промышленность, однако заводы встали, денег не было, и Угорск превратился в свою призрачную копию, тоскуя по временам былого величия. Сам город был крайне маленьким, и, миновав большое кольцо частных секторов, мы въехали на его маленькие улочки. Серые невысокие дома, редкие магазинчики и очень вялое движение создавало впечатление, что архитектурно город застрял в эпохе сладкой мечты о перестройке, но последняя его почему-то не коснулась.

Удивляли и люди, они никуда не торопились, все было крайне размеренно, а на их лицах отпечаталась обыденность такая, словно все они жили в замкнутом круге, где каждый день повторяет предыдущий. Мы проехали несколько центральных улиц и маленькую площадь, на которой дедушка Ленин все еще пытался указать горожанам правильное направление жизни, не понимая, что стоит здесь напрасно и всем уже давно понятно, что они свернули не туда.

Между тем мы уже выехали на автостраду и двинулись в сторону выезда из города. Моему удивлению не было предела, когда оказалось, что театр находится не в центре города и даже не на его окраине, а ближе к выезду из Угорска. Едва не вернувшись в частные сектора, водитель сбавил газ и резко вывернул руль налево, проехав указатель «Ельцинское шоссе». Мы выехали к небольшой парковой зоне и остановились у видавшего виды темно– желтого четырехэтажного здания.

– Приехали, сынок. Пятьсот, – прохрипел извозчик. Я расплатился. И, забрав вещи с заднего сиденья, вышел на мощенную крупной плиткой небольшую площадь близ театра. Как мне сначала показалось, вокруг стояла гробовая тишина, не шумел даже ветер в кронах кругом стоявших тополей.

«Какой идиот додумался построить театр в такой глуши? Как люди вообще сюда добираются?» – задумался я, оглядываясь в поисках хоть какой-нибудь инфраструктуры близ здания. Неподалеку, в километре от храма Мельпомены, высилось жилое десятиэтажное здание, словно бы прорастая из густой зелени лесопаркового массива, небольшой вино– водочный магазинчик с покатой крышей и автопарковка справа от главного входа – все, что бросилось мне в глаза при подробном изучении местности.

И тут, словно бы в доказательство того, что живые люди тут все-таки присутствуют, я услышал неистовые крики, доносящиеся в нескольких метрах от меня. Прислушавшись, я понял, что звуки эти рождаются с другой стороны здания. Любопытство взяло вверх, и я двинулся по мощеной площади, огибая театр с правой стороны. Обойдя здание, я вышел на небольшой задний дворик, огороженный забором, тут-то и происходило действо, которое требует подробного описания.

Задняя часть здания представляла собой сплошной фасад с множеством окон, и одним-единственным балкончиком на третьем этаже, краска на стенах облупилась практически во всех местах и нетерпеливо вздулась, словно бы требуя капитального ремонта. Испещренное сетью трещин здание вот-вот могло обрушиться и имело на это полное право, ведь ремонт, судя по всему, тут делался последний раз лет сорок назад. Но плачевный вид здания не мог перекрыть не менее плачевной картины происходящего близ его стен. На балконе с петлей от бельевой веревки на шее стоял упитанный мужчина преклонных лет и что-то кричал собравшейся внизу толпе. Народу было не то чтобы много, но многих из них я уже словно бы знал в лицо. То были все сотрудники угорского драмтеатра в полном составе.

– Альберт, слезай оттуда! Прекрати эти выходки! Зачем опять пугаешь народ?! – прокричала сурового вида женщина в темно-красном пальто, голос ее громок и зычен, и я безошибочно определил ее хозяйку – заслуженную артистку Генриетту Робертовну. Мужчина поднялся на маленький карниз, решительно выкрикнул в толпу что-то неразборчиво бранное и послал всех в пешее эротическое путешествие далеко и надолго.

– Альберт Феликсович, я вас умоляю, слезайте! Ну хватит уже, это делу не поможет, вы же сами знаете, я вас прошу! – пронзительный голос маленькой белокурой девушки в деловом костюме прорезал молебные голоса всех остальных.

Альберт замотал головой и начал прогуливаться по карнизу, показывая серьезность своих намерений, девушка вскрикнула и закрыла лицо руками. В этой же самой толпе стояли двое крепких молодых архаровцев, один был в военно-камуфляжной форме, другой – в потертых джинсах, дырявой майке-алкоголичке и серой кофте. Они под руководством невысокого худенького мужчины натягивали широкий плед прямо под балконом.

– Если ты сейчас же не слезешь, я сама тебя оттуда скину! Слезай старый идиот! Чего сопли распустил? – прокричала Генриетта, решительно двигаясь в сторону пожарной лестницы.

– Не подходите! Не подходите! Иначе, клянусь Мейерхольдом, я прыгну, моя смерть будет на вашей совести! Пусть эти идиоты из Минкульта знают, что довели меня до ручки! – Отчаянный голос мужчины смешался с хрипом – веревка явно давила ему на шею, отчего он не мог нормально говорить. Я стоял чуть поодаль всего этого бедлама и наблюдал за происходящим, осознавая, что меня сковывает страх, в то время как тысячи мыслей роились в моей голове одновременно, и тут решение пришло самой собой.

Благодарный тысячекратно своей преподавательнице по сценической речи в институте я собрал всю волю в кулак, напряг диафрагму и громко прокричал:

– Всем оставаться на местах, никому не двигаться! – Все резко обернулись ко мне и замерли, оценивая меня с ног до головы, мужчины опустили руки с натянутым пледом, их худощавый руководитель, приспустил солнцезащитные очки. Я поднял голову на Альберта. – Идиоты из Минкульта уже здесь! Мое имя Андрей Глебович Штольц, я главный режиссер Санкт-Петербургского драматического театра имени К. С. Станиславского. – В моей руке золотыми буквами блеснула корочка члена Союза театральных деятелей России, а глаза всех присутствующих приняли форму пятирублевой монеты. – Заканчивайте представление, господин Нервяков, меня прислали к вам с интересным предложением по поводу привлечения ваших артистов к участию во всероссийском кастинге на роли в новом спектакле, мы могли бы его обсудить прямо сейчас. – У всех и вовсе замерло дыхание. Альберт Феликсович удивленно вздернул брови и стал аккуратно спускаться с карниза под облегченные вздохи коллег, которые продолжали удивленно смирять меня взглядами. – Не мог ли кто-нибудь из вас проводить меня до кабинета директора, уважаемые?

 
                      * * *
 

Пройдя путанными коридорами драмтеатра и осознав всю ущербность его внешнего и внутреннего вида, я остановился у кабинета, возле которого висела деревянная дощечка с прикрепленным к ней листком формата А4, на котором значилось: «Директор театра Нервяков А. Ф.».

Людочка, та самая невысокая белокурая девушка, опасливо озираясь по сторонам, постучалась в дверь, перекрестила меня, и я вошел в кабинет. К моему удивлению, Нервяков сидел за своим рабочим столом в дорогом вельветовом костюме, белой рубашке, с высоко поднятым воротником, из-под расстегнутых верхних пуговиц рубашки выглядывал изящный кремовый платок из атласной ткани. Его лицо выражало крайнюю степень заинтересованности. Да что там! Он сиял от счастья и восторга. Казалось, вот-вот выпрыгнет из своего рабочего кресла и кинется ко мне в объятия. Ни тени произошедшего пять минут назад на балконе, ни сожаления или раскаяния в его глазах не было, отчего до меня дошел смысл сказанных Жлобовым слов о том, почему его дед терпеть не мог Нервякова

«Человек лишен вообще какого-либо чувства стыда или совести и прочих предрассудков честных людей, они бы с Валерьяновичем поладили», – думалось мне в тот момент, когда я окинул взглядом полутемный кабинет.

Кроме Альберта, тут уже были невесть откуда взявшийся Валера, стоявший позади кресла директора, и Генриетта, фривольно рассевшаяся в дальнем углу кабинета в свете настенной лампы. Она сняла пальто и сидела в сетчатой кофточке с широкими рукавами и длинной юбкой до пола, на ее коленях расположилась жестяная фляжечка с неизвестным, но однозначно крепким содержимым.

– Проходите, Андрей Глебович, присаживайтесь. Наслышаны о вас, – прохрипел Нервяков, указывая мне на кресло напротив своего рабочего стола.

– Еще бы, наслышаны, – ядовито произнесла Генриетта, отпивая матерый глоток из фляжки.

Неловко кашлянув, с непривычки звучания моего нового имени, я поймал образ, который на меня благополучно навесили, и решительным движением уселся в кресло, поставив рядом дипломат с документами (сумку с вещами у меня любезно приняли костюмеры и отнесли в гримерку).

– Альберт Феликсович, – начал я крайне уверенным и почти директорским тоном. Нервяков наклонился вперед, готовясь жадно ловить каждое мое слово. – Меня прислали к вам из Санкт-Петербургского драмтеатра имени К. С. Станиславского для возвращения угорскому театру былого величия и статуса главного храма Мельпомены в области. Прошу. – Я протянул Альберту документ, наспех написанный родственницей Жлобова, директор пробежался по нему взглядом и вновь воззрел на меня глаза, полные надежды. – В этой связи я хотел бы провести кастинг-прослушивание на три главные роли в новом революционном спектакле «Страна солнца» под моим руководством. Работу я хотел бы начать с завтрашнего дня. – Я посмотрел на Нервякова, глаза его едва не вылетели из орбит сначала от удивления, а затем от отчаяния, которое гримасой боли отпечаталось на его лице, в какой-то момент уголки его губ задрожали, и он, медленно встав, молча прошел к окну, я удивленно вскинул брови. – Господин Нервяков, вы услышали информацию. Что вы скажете?

Послышался кашель – Генриетта подавилась содержимым фляжки:

– Он скажет вам, товарищ Штольц, одну вещь: для того, чтобы спасти этот театришко, сюда должен приехать как минимум Евгений Багратионович Вахтангов и поставить «Вишневый сад» вместе с Антоном Павловичем Чеховым, ибо только в этом случае тут появятся хоть какие-нибудь зрители и нас не пустят по миру с котомками за плечами, – резюмировала актриса, вставая с кресла и рассекая кабинет в сторону противоположного окна. Я обернулся к Валере: помреж развел руками и, сделав ко мне пару нерешительных шагов, остановился:

– Сегодня утром областной отдел культуры вынес на обсуждение вопрос о закрытии театра и передаче здания местному предпринимателю Блатнякову Геннадию Рафаиловичу, в связи с нерентабельностью содержания. Слушанье назначено на послезавтра. – Грустно произнес он, опустив голову.

– Торговый центр! – неожиданно громко сказал Нервяков. – Они собрались строить торговый центр! Тут, в том самом месте! Где сам Миронов играл спектакли, а Райкин режиссировал! Уму не постижимо, это ж надо… – Альберт, словно заведенная игрушка, начал нарезать круги по кабинету. Проходя мимо Генриетты, он взял у нее из руки фляжку, отхлебнул приличный глоток горячительного и даже не поперхнулся. – И тут, когда надежда на спасение в вашем лице показалась на горизонте, она оказалась напрасной, мы пропали, Валера, это конец, пора паковать чемоданы! – Из глаз Альберта вновь брызнули слезы, и он грустно уперся в плечо Валеры, поливая его накрахмаленную белую рубашку горькими слезами, тот молча стоял и смотрел в пустоту, а его грустные, по-собачьи преданные и усталые глаза не выражали никаких чувств – ни любви, ни тоски, ни жалости. Генриетта, стоявшая в стороне, и, видимо, уже в сотый раз наблюдавшая эту сцену, скрестила руки на груди и мучительно о чем-то думала, сосредоточенно смотря в окно. От неожиданности подобной информации я растерялся, а затем неожиданно промелькнул луч надежды.

«Если театр закроют, у Жлобова не будет ко мне никаких претензий, пускай сам разбирается с Блатняковым, а с меня взятки гладки, я не смогу провести никакого кастинга, а в этой связи и не добьюсь от них никаких показаний по делу смерти бывшего директора».

На моем лице на мгновенье проскочила сияющая улыбка, а затем она так же стремительно погасла, когда я увидел полные отчаянья глаза Альберта, Валеры и дрожащие губы Генриетты, хоть последняя и отвернулась, чтобы никто не видел проявления чувств, ее силуэт блекло отражался в стекле стенного шкафа. И тут я почувствовал себя как в старом диснеевском мультике, когда у главного героя на правом плече появляется ангелочек, а на левом – дьяволенок.

С одной стороны, вся эта авантюра меня волновать не должна была, эти люди мне не родня, не близкая и не дальняя, мне с ними детей не крестить, и вообще это все проблемы Жлобова. Он это заварил – он пускай и расхлебывает. А с другой – я как никто другой мог их понять. Когда артист остается без оваций, ролей и крыши над головой, лишаясь театра и так называемого своего «места силы», он чахнет, сильные находят другой путь и ищут себя в новой сфере или другом театре, слабые не выдерживают и либо уходят в запой, либо лезут в петлю. К огромному сожалению, действительно сильных людей в кабинете на данный момент я не видел.

«Коля, не лезь туда, где ты ни черта не смыслишь, разворачивайся и дуй обратно домой, забирай жену и дочь. На первое время остановимся у тещи в Кирове, потерпим издевки и упреки, а там можно будет найти работенку и как-то жить. Что я несу? Жлобов достанет меня из-под земли, если пожелает. Нет, поворачивать назад поздно, нужно сделать все, чтобы театр не закрыли, иначе последствия могут быть печальными. И здесь дело не только в моей безопасности, я просто знал, на что способен Жлобов и его люди, а жена и дочь все еще были в опасной близи к этому человеку, они были в его городе. К тому же, как бы это ни было печально признавать, мне самому стало интересно, как будут развиваться события дальше, ведь если виновник смерти Зильберштейна все еще был в театре, значит, его нужно как можно раньше вычислить и сдать Якову, а соответственно, и вернуть законным наследникам все, что им причитается».

Внезапно дверь в кабинет бесцеремонно открылась, и в помещение решительно вошли все работники театра во главе с Маргаритой Карловной Фишман. Бухгалтерша выглядела так, будто была ожившим шаржем, срисованным с типичного главбуха любой более-менее приличной организации. Высокий начес ее курчавых волос был собран на неимоверной высоте и крепился множеством шпилек и заколок к округлой голове, ее маленький вздернутый нос словно бы принюхивался к окружающей атмосфере и брезгливо морщился, чуя отчаянье и тоску, витавшие в воздухе кабинета, а маленькие глазки за оправой черных роговых очков перепрыгивали с одного человека на другого с неимоверной стремительностью.

– Мы хотим сказать, что просто так не отдадим театр, и если понадобится, кинемся грудью на амбразуру, как только на него кто-нибудь посягнет. – Ее высокий, протяжный голос звучал довольно уверенно, несомненно, именно она была предводительницей местного «дворянства», подтверждало это и то, что все работники театра, стоявшие за ее спиной, чинно закивали. Я тяжело вздохнул.

– Благодарю за самоотверженность, но на амбразуру кидаться нам не придется. – Услышав эту реплику, Альберт оторвался от своих слезливых тирад на тему «все пропало!» и навострил уши, словно маленький, упитанный тушканчик. – Итак, если театр закрывают с формулировкой «не рентабельно и убыточно», то, соответственно, наша задача эту рентабельность поднять, верно? – вздернув бровь, я бросил риторический вопрос в толпу, ответной реакции не последовало. – Какая среднестатистическая наполняемость зала на спектаклях? – Со всех сторон послышались нервные смешки, Маргарита Карловна потупила взгляд. Послышался голос с «галерки»:

– Наш личный рекорд за прошлый сезон – двадцать человек, и то это была выездная экскурсия из областного центра, – грустно произнесла высокая огненно-рыжая девица с большими глазами цвета изумруда. Мысленно пролистав в голове портфолио сотрудников, я безошибочно определил ту самую Анечку, за которой советовал наблюдать Жлобов.

– Значит так, театр не закроют ни при каких обстоятельствах только в нескольких случаях: во-первых, если он является памятником государственного и культурного наследия. – Альберт с Валерой в унисон покачали головами, заранее отметая этот вариант. – И если он является лауреатом престижных театральных премий и наград. Этот вариант наиболее успешен с той точки зрения, что при грамотной рекламе и пиаре можно привлечь сюда зрителя. – Настроение всех находящихся в кабинете стало еще хуже. Кто-то закатывал глаза, другие натужно вздыхали. Стало понятно, почему театр решили прикрыть – ни зрителей, ни наград, ни надежд, ни стремлений, ни чаяний.

Я сделал первые выводы, касающиеся того, что Зильберштейн, не смотря на свои огромные деньги, привел храм Мельпомены к убыткам и долгам и благополучно смотал удочки по направлению к Всевышнему. И тут в мою шальную голову пришла новая, как мне тогда показалось, гениальная мысль (на деле же меня эта идея чуть не погубила, как и множество других людей, но обо всем по порядку).

Все дело в том, что буквально за пару дней до произошедшего конфликта с Краузе я во время завтрака смотрел за подготовкой грандиозного события театральной жизни России и мира, конкурса «Бриллиантовая кулиса», в котором участвуют лучшие театры страны, а также ближнего и дальнего зарубежья. Для любого храма Мельпомены иметь призы этого конкурса – великая честь, в данном случае вопрос вставал ребром, что и сподвигло меня сказать следующее:

– Все или ничего господа! – решительно произнес я, прорезав нависшую в кабинете тишину и пройдя несколько шагов в сторону окна. – Мы с вами завтра же подаем заявку на участие в международном театральном конкурсе «Бриллиантовая кулиса», где мы намерены забрать самые престижные награды! – Голос мой звучал как у заправского чиновника, обещающего починить дороги, отдать власть народу и поднять пенсии. Словом, вещал я, как Ленин с броневика, однако все это вызвало лишь бешеную волну смеха, едва не сбившую меня с ног. Смех этот был в той же мере истеричен, сколько отчаян и натянут.

– Вы же это не серьезно? – все еще нервно сотрясаясь от смеха, поинтересовалась Генриетта Робертовна, вставая в один стан с коллегами по цеху. – В смысле, это же бред сивой кобылы. Вы посмотрите на нас! Какая «Бриллиантовая кулиса»?

– Самая настоящая! – воодушевленно продолжал я, ретиво размахивая руками и яростно жестикулируя. – Вы только представьте! Выступление на лучших сценах страны, новые веяния в актерской и режиссерской среде, обмен опытом, именитые члены жюри, а главное – сладкий вкус победы! Глоток свежего воздуха! Неимоверный успех и аншлаги с бурными овациями на каждом спектакле! Ну же! Нам просто стоит один раз рискнуть!

В какой-то момент я был в шоке сам от себя. Во-первых, потому, что сам поверил в то, что говорю, а во-вторых, от непонимания того, что я делаю и зачем. Эти смешанные чувства, которые в симбиозе друг с другом порождают в груди непонятный комок энергии, достаточной, чтобы зарядить солнечную батарею, зажгли во мне какой-то огонек азарта. Послышался кашель. Не сдвигаясь с места, опершись о дверной косяк, голос подал молодой крупный мужчина в поношенных джинсах, майке-алкоголичке и старой монтажной куртке:

– Один вопрос. Вам-то это на кой сдалось, уважаемый? Ехали бы обратно в свой Петербург. С чего бы вам с нами время тратить? – Скептически настроенное лицо монтировщика Петровича навело тень сомнения на мои слова и у других работников угорской культуры.

– Я ехал сюда несколько тысяч километров не для того, чтобы услышать новость об убытках театра и его закрытии. Мне нужны артисты для спектакля, и я найду их, чего бы мне это ни стоило, а для реализации этой затеи сначала нужно сохранить место, откуда этих самых актеров брать. Я слишком сильно ценю свое время, чтобы тратить его на катания туда-сюда. Понятно объясняю? – натянув на лицо самую доброжелательную улыбку, процедил я (со стороны это выглядело как проявление пассивной агрессии, ибо улыбочка была жуткой).

Петрович поднял руки перед собой в знак капитуляции, я перевел взгляд на Альберта.

– Ну что, господин Нервяков, финальное решение за вами. Как видите, вы не одни, с вами преданные люди. – И вновь я натянуто улыбаюсь и всматриваюсь в лица каждого в надежде на хоть какую-то зацепку, однако все слишком увлечены моментом в ожидании решения директора. Альберт Феликсович одернул лацканы пиджака, поправил платок под воротом рубашки, с самым серьезным лицом прошел к своему столу и, решительно запрыгнув на него (неожиданно для человека его возраста и формации), произнес:

– Друзья мои, наши творческие искания привели нас к крайней мере, на которую мы бы никогда не решились ни при покойном Льве Давыдовиче, ни после него. – Генриетта скупо перекрестилась при упоминании имени бывшего директора, остальные потупили взгляд в дань уважения. – Однако теперь мы должны бороться за наше счастье, за наш дом, за почет и уважение, которого каждый из нас заслуживает! Мы ПОЙДЕМ на «Бриллиантовую кулису» и возьмем этот приз, спасем наш театр и вновь вернем ему былое величие, за нашей спиной теперь помощь из самого Санкт-Петербурга, дамы и господа, Союз театральных деятелей России заинтересован в нас, а значит, мы не одиноки в этой битве! – Послышались радостные возгласы и аплодисменты, Альберт кинулся в толпу обнимать коллег, Генриетта Робертовна отошла к окну и, рассевшись в кресле, откупорила крышку фляжечки, взяв ее в руку, она поймала мой взгляд и невербально чокнувшись со мной, приняла на грудь победную соточку, снисходительно улыбаясь, мол, «неплохо мальчик, продолжай». – А также разрешите представить, нашего нового главного режиссера Андрея Глебовича Штольца! – От неожиданности у меня в горле встал комок, и едва я попытался что-то сказать, как по кабинету пронеслось трехкратное «ура!», и поэтому же поводу был объявлен банкет.